2013-12-31
695
Характерно, что в первое время большевистский вождь строил доказательства справедливости борьбы Красной армии исходя из того, что законодательно был закреплен ее принципиально новый характер в качестве вооруженной силы государства. Анализ декрета об организации РККА позволяет заключить, что Красная армия, по замыслу ее создателей, имеет существенно отличающуюся социальную природу и историческое назначение, так как является армией социалистического государства.
В отличие от старой армии, которая, по большевистской оценке, служила орудием классового угнетения трудящихся буржуазией, новая армия имела предназначение стать оплотом советской власти и состоять из наиболее сознательных и организованных элементов трудящихся, готовых отдать свои силы, свою жизнь для защиты завоеваний Октябрьской революции[603].
Налицо классовый подход к оценке событий и явлений, которому так сильно были привержены Ленин и его соратники.
Плюс — серьезное отличие в том, что Красная армия в начальный момент формировалась как добровольная[604]. Характерно, что Ленин никогда не стеснялся свого ошибочного революционного романтизма — желания строить армию на основе принципа добровольчества. Он считал это нормальным историческим опытом. «Мы шли от опыта к опыту, — говорил Ленин, — мы пробовали создать добровольческую армию, идя ощупью, нащупывая, пробуя, каким путем при данной обстановке может быть решена задача. А задача стояла ясно. Без вооруженной защиты социалистической республики мы существовать не могли»[605].
Но и после введения всеобщей воинской повинности правящая большевистская партия не отказалась от принципа классового подхода в строительстве Красной армии. Более того, классовый подход закладывался в основу военного строительства на долгосрочную перспективу. Так, в Программе Российской Коммунистической партии (большевиков), принятой на VIII съезде РКП (б) в 1919 году[606], в разделе «В области военной»[607] ставится задача создания новой армии и подчеркивается следующее. Красная армия, как орудие пролетарской диктатуры, должна по необходимости иметь «открыто классовый характер», т.е. формироваться «исключительно из пролетариата и близких ему полупролетарских слоев крестьянства»[608].
Однако декларированная ставка на пролетариат в формировании Красной армии, получившая обоснование даже в приоритетах названия вооруженных сил молодой Советской Республики (Рабоче -крестьянская Красная армия), изначально исторически выглядела несостоятельной. Даже с количественной точки зрения.
В 1917 г. число рабочих крупной промышленности составляло около 2% от всего населения, а с учетом транспортных рабочих — около 2,5%[609]. В целом, в годы Гражданской войны удельный вес рабочих в Красной армии и флоте составлял 14,8%, а крестьян — 77%[610]. Более того, в составе командных кадров РККА превалировали крестьяне: из 217 тыс. человек на конец 1920 г. они составляли 67,3%, тогда как рабочие всего 12%. Среди лиц среднего, старшего и высшего командного состава насчитывалось 17,2% рабочих и 48,5% крестьян[611]. Плюс — 12 тыс. бывших белых офицеров, насчитывавшихся в кадрах РККА[612].
Такие цифры идут явно вразрез с позицией Троцкого, озвученной им в качестве председателя РВСР на 7 Всероссийском съезде Советов в декабре 1919 г. Он объяснял делегатам съезда, что Красная армия — это не «общенародная» и не «общенациональная», а «армия трудящихся классов, которые борются за пересоздание всего общественного строя»; она отражает общий режим, характеризующийся «политическим господством рабочего класса, опирающегося на широкие массы крестьянской бедноты и трудового крестьянства»[613].
Я считаю, что правящей партии большевиков удалось осуществить доказательство справедливости цели и задач Красной армии в Гражданской войне простым и доступным для понимания бойцов и командиров языком. И это был, не без преувеличения сказать, исторический успех.
Большевистским идеологам удалось избежать ошибки, которую в свое время заметил великий мыслитель Д.Локк. Он, бичуя философов, у которых хватило учености и утонченности, чтоб доказать, что снег черен, писал: «…самое легкое средство защищать странные и нелепые учения или доставить им признание — окружить их легионом темных, сомнительных и неопределенных слов»[614].
Однако доказательство справедливости цели и задач Красной армии в Гражданской войне — необходимое, но далеко недостаточное условие того, чтобы концептуальное видение проблемы морального духа Красной армии и его укрепления в большевистском измерении приобрело достаточно стройную форму, наполненную конкретным содержанием, что можно было бы реализовывать на практике. Поэтому в концептуальное видение органически вписались позиции, связанные с темой патриотизма.
Не стану вступать в полемику с многочисленными публицистами 1909-х гг. XX в., которые пытались доказать, что якобы большевики не были патриотами России. Это легковесный политизированный взгляд в духе социального заказа определенных политических сил.
Современный уровень накопления знаний свидетельствует: лидеры большевиков хорошо осознавали, что государство сильно идеей, объединяющей нацию в одно целое. А в условиях Гражданской войны для правящей элиты в Советской России злободневно звучала глубокая мысль Энгельса о том, что национальный энтузиазм «имеет огромное значение для борьбы»[615].
Для Ленина, например, существовало понятие «социалистическое Отечество». Причем, в ленинской концепции патриотизм неразрывно связан с интернационализмом [616], что естественно, с точки зрения общечеловеческих ценностей, ибо любовь к Родине, своему народу несовместима с ненавистью к другим народам и странам.
Тем более, теоретическая посылка марксизма-ленинизма о единстве патриотизма и интернационализма нашла практическую реализацию с первых дней советской власти. Уже в Декларации прав народов России, принятой 2 (15) ноября 1917г., провозглашались равенство и суверенность народов России, отменялись все и всякие национальные привилегии, гарантировалось свободное развитие всех меньшинств[617].
Данные принципы национальной политики легли в основу строительства Красной армии. По-другому и быть не могло. К концу Гражданской войны в Красной армии, по данным политуправления при РВС Республики, насчитывалось: русских — 77,6%; украинцев — 13,7 %, белорусов — 4%; других национальностей — 4,7% и 250 тыс. воинов-интернационалистов, граждан зарубежных стран[618].
Но Ленин и соратники понятие интернационализма сузили, взяв его в жесткие рамки «пролетарского интернационализма», тесно увязав с победой мировой революции. Так, Троцкий, выступая 28 июля 1919 года на собрании партийных работников в Пензе, отмечал хорошие перспективы мировой революции[619].
Он, повторим еще раз, фанатично верил в идею мировой революции. Выступая, например, на заседании Московского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, говорил, что при помощи Красной армии большевистский политический режим будет не только защищаться и обороняться сами, но «сможем содействовать борьбе международного пролетариата»[620].
Троцкий вообще рассматривал Красную армию не только как защитницу советских республик, но и как «Красную Армию III Интернационала»[621]. Причем, идея, что Красная армия призвана воплощать в жизнь идею мировой революции, у Троцкого доминировала буквально с первых дней создания вооруженных сил Республики Советов. В марте 1918 г. он заявил: Красная армия должна отвечать духу советского режима, уметь обороняться и содействовать мировой революции[622].
В данной связи особенно подчеркнем, что фанатичная вера Троцкого, «демона русской революции», в идею мировой революции, все время толкала его к практическим делам. Так, 5 августа 1919 года он представил в ЦК РКП (б) секретную записку, в которой обосновал выступление частей Красной армии через Туркменистан и Афганистан на Индию для разжигания пожара мировой революции в колониальных странах[623].
Своеобразное понимание патриотизма как любви к социалистическому Отечеству и слияние его с пролетарским интернационализмом (помощью рабочему классу всего мира в свержении правящих эксплуататорских режимов) привело большевистских лидеров к осознанию необходимости в сильной армии с крепким моральным духом.
Между тем, узкоклассовый подход нес серьезные изъяны в концептуальных построениях, в частности, и в концепции морального духа Красной армии и проблем его укрепления в годы Гражданской войны.
Ленин, Троцкий, другие большевистские военно-политические деятели осознавали: каждая страна нуждается в собственных вооруженных силах и отводит им определенное место в политической жизни. Задача армии — защита национальных интересов, суверенитета или олицетворение символа этого суверенитета.
Вот почему основатель Советского государства разработал учение о «защите социалистического Отечества», представлявшее собой комплекс мероприятий по «обороне победившего пролетариата против буржуазии других стран»[624]. Ленин неоднократно подчеркивал, что «именно в интересах «укрепления связи» с международным социализмом обязательно оборонять социалистическое отечество»[625].
Поэтому большевистский лидер утверждал, что его политический режим — безусловно, сторонники защиты Отечества. А защищать его призвана твердая и крепкая армия[626].
Аксиоматично: армии вне политики не существует. Из бойцов и командиров Красной армии необходимо было сделать патриотов социалистической России. «Нам необходима советская армия, т.е. такой военный организм, который отвечал бы общей природе рабочей и крестьянской власти», — писал Троцкий[627]. Своеобразие Советского государства как изначально государства, где партия сосредоточила в своих руках всю полноту власти в форме диктатуры, сказалось и здесь.
В концепции морального духа армии и его укрепления заняло свою нишу соответствующее теоретическое обоснование значимости воздействия на сознание бойцов и командиров в плане воспитания у них чувства глубокого патриотизма, которое необходимо проводить сугубо с позиций правящей партии большевиков в системе партийно-политической работы. Недаром Троцкий в своих воспоминаниях пишет: «Политическая и организационная работа моя по созданию армии целиком сливалась с работой партии»[628].
Исторический опыт показывает: правящей большевистской партии удалось органически вписать в канву концепции морального духа Красной армии и проблем его укрепления тему патриотизма, патриотического и интернационального воспитания бойцов и командиров РККА. У Ленина имелись основания утверждать, что патриотизм рабочих и крестьян был лучшим революционным патриотизмом, без которого не удалось бы добиться защиты Советской республики[629].
Анализ источников и литературы позволяет заключить: Ленин, другие большевистские лидеры вырабатывали концепцию морального духа Красной армии и его укрепления в тесном диалектическом единстве с теоретическим обоснованием значимости и выработкой основ деятельности по дальнейшему укреплению воинской дисциплины и правопорядка.
По моим подсчетам, Ленин более чем в 100 своих произведениях, статьях, письмах, телеграммах, записках поднимал те или иные аспекты вышеозначенной проблемы[630].
Кроме того, помимо теории, основатель Советского государства внес значительный вклад и в решение практической стороны дела, разработав и обосновав основные направления, формы, методы, средства укрепления воинской дисциплины и правопорядка в войсках и на этой основе — подъема их морального духа. Только за годы Гражданской войны он более 210 раз выступал на массовых собраниях и митингах, более 40 раз — перед войсками московского гарнизона[631].
Между тем, в обилии ленинских трудов по вышеозначенной проблематике особое место, с моей точки зрения, следует отвести знаменитой речи большевистского лидера по военному вопросу, которая была произнесена им на закрытом пленарном заседании VIII съезда РКП (б) 21 марта 1919 г. Ее текстологический анализ[632] позволяет заключить: Ленин — убежденный противник партизанщины в управлении Красной армией, поборник крепкой воинской дисциплины и правопорядка. «Без дисциплины железа, без дисциплины, осуществляемой, между прочим, пролетариатом, над средним крестьянством, ничего сделать нельзя»[633], — вот главная идея речи Ленина по военному вопросу на VIII съезде РКП (б).
Причем, и это принципиально отдельно констатировать, Владимир Ильич верен классовому подходу к определению сущности воинской дисциплины. Она — производное от диктатуры пролетариата.
Исследование процесса выработки Лениным концептуальных основ решения проблемы укрепления морального духа Красной армии, привело меня к небезынтересному, по личностной оценке, заключению: у вождя большевизма боролись две взаимоисключающие тенденции, которые причудливым образом переплелись и вошли в диалектическое единство:
— первая тенденция — построение концепции морального духа Красной армии и проблем его укрепления на основе доминанты принуждения, репрессивных мер как естественного хода событий, детерминированного конкретно-исторической обстановкой;
— вторая тенденция— приоритет в определении сущности и содержания концепции морального духа Красной армии и проблем укрепления доминанты убеждения, апеллирования к пролетарской сознательности, критике недостатков.
Первая тенденция на могла не появиться, ибо Ленин, верный последователь Маркса и Энгельса, — апологет теории и практики диктатуры пролетариата. Он глубоко усвоил постулаты, высказанные в данной связи классиками марксизма-ленинизма:
— акт насилия — акт политический, насилие есть только средство, «целью же является экономическая выгода» (Энгельс)[634];
— необходимо подавлять сопротивление свергнутых эксплуататоров в переходный от капитализма к социализму период. «…Покуда существуют другие классы, особенно класс капиталистический, — писал Маркс, — покуда пролетариат с ним борется (ибо с приходом пролетариата к власти еще не исчезают его враги, не исчезает старая организация общества), он должен применить меры насилия, стало быть правительственные меры…»[635].
Но Ленину, признанному вождю большевизма, в отличие от его идейных вдохновителей[636], история предоставила шанс не только теоретически развить постулаты марксизма о насилии и диктатуре пролетариата, но и настойчиво проводить их в жизнь[637]. Причем, в экстремальных условиях Гражданской войны, войны безумно жесткой, братоубийственной.
По-другому и быть не могло. Культ насилия в решении любых проблем сложился в условиях, когда РКП (б) в 1918 г. установила диктатуру одной партии. А вернее диктатуру партийно-государственной бюрократии.
По моему суждению (хотя, оно носит дискуссионный характер), опасность партийно-государственной бюрократии — правящей элиты для всего российского общества и без того расколотого Гражданской войной, заключалась и в психологических установках носителей идеи и практики так называемой диктатуры пролетариата.
Большевистская элита, еще совсем недавно бывшая «никем», претворила в жизнь свой любимый лозунг «Кто был ничем, — тот станет всем». Подобное положение повлекло материальный комфорт и психологическое удовлетворение достигнутым. Разумеется, это касалось избранных, а для остальных — демагогические игры с лозунгом о диктатуре пролетариата.
Элита, причем и не только из высших, но из средних эшелонов, захлебывалась восторгом от всевластия и вседозволенности. Бывало, что она, зачастую, пускалась во все тяжкие… Об этом с горечью поведал делегатам VIII съезда РКП (б) один из крупных большевистских функционеров В.П. Ногин: «В нашей комиссии при ЦК по строительству партии… мы получили такое бесконечное количество ужасающих фактов о пьянстве, разгуле, взяточничестве, разбое…, что просто волосы становятся дыбом»[638].
В то же время, психологический дискомфорт создавала тревожная мысль, что подобный прекрасный статус-кво можно и потерять, а не хочется.
Тут еще глубокий внутренний кризис правящей партии. Ее численность сократилась до 150 тыс. человек. Выборы в местные Советы в июне-августе 1918 г. уменьшило в них число большевиков с 66 % до 44% [639]. Обстановку в стране в тот период образно и четко охарактеризовал Троцкий в разговоре с германским послом В. Мирбахом: «Собственно, мы уже мертвы, но нет еще никого, кто мог бы нас похоронить»[640].
Такую жесткую оценку подтверждают сотрудники германского посольства, которые сообщали в Берлин в августе 1918 г, еще до покушения на Ленина, следующее: в Москве сложилось «нечто вроде панических настроений», руководство Советской России переводит в швейцарские банки «значительные денежные средства», просит заграничные паспорта[641].
Надо удержаться у власти и сохранить моральный комфорт и психологическое удовлетворение любой ценой. Что делать? Ведь «в огне брода нет», никто не хотел уступать в той страшной Гражданской войне. И вот 5 сентября 1918 г. Совнарком принял печально знаменитое постановление «О красном терроре» (см. прил.7).
В данном мизантропском акте большевистский политический режим видел эффективный путь выхода из глубинного кризиса. Гипотетически можно предположить, что в данный момент вожди большевизма, возможно, вспомнили о том, что Маркс и Энгельс считали якобинский террор во времена Великой французской революции блестящим примером применения революционного террора с целью подавления сопротивления врагов революции и их устрашения.
Якобинский террор, писал Маркс, послужил тому, «чтобы ударами своего страшного молота стереть сразу, как по волшебству, все феодальные руины с лица Франции». Французский терроризм он назвал не чем иным, как плебейским способом разделаться с врагами буржуазии, с абсолютизмом, феодализмом и мещанством»[642].
Молодое Советское государство ввело беззаконие в ранг государственной политики. И не случайно, такое деяние вызвало недовольство и протест во многих слоях населения России, увеличение числа явных и скрытых врагов советской власти.
Полагаю, что большевистский политический режим повторил путь якобинцев в Великой французской революции (1789 – 1974 гг.)[643], эволюционировав от постановления «об отмене смертной казни»[644] до введения в ранг закона беззакония и насилия через упомянутый выше нормативный акт. Получается, что руководство Советской Республики официально признало создание неправового государства, где произвол стал нормой жизни, а террор — важнейшим инструментом удержания власти.
О каком правовом государстве могла идти речь, когда выходили в свет людоедские документы, которые, как показывает исторический опыт, правящей большевистской партией успешно претворялись в жизнь. Судите сами. 16 июня 1918г. народный комиссар юстиции П. Стучка отменил все ранее изданные циркуляры о революционных трибуналах и заявил, что данные учреждения, рожденные революцией, «в выборе мер борьбы с контрреволюцией, саботажем и пр. не связаны никакими ограничениями»[645].
Председатель революционного военного трибунала К. Данишевский, чуть позже «творчески развил» беззаконие, декларировавшееся наркомом юстиции (!). Он уточнял, что военные трибуналы «не руководствуются и не должны руководствоваться никакими юридическими нормами (N.B — Г.И.). Это карающие органы, созданные в процессе напряжённой революционной борьбы, которые постановляют свои приговоры, руководствуясь принципом политической целесообразности и правосознания коммунистов»[646].
О каком правовом государстве могла идти речь, если:
— право ВЧК на внесудебные расправы, сочинённое Троцким, подписал Ленин;
— постановление о красном терроре завизировали наркомы юстиции, внутренних дел и управляющий делами Совнаркома;
— 11сентября 1918 года со страниц газеты «Правда» Осинский утверждал: «От диктатуры пролетариата над буржуазией мы перешли к крайнему террору — системе уничтожения буржуазии как класса»[647];
— декрет ВЦИК от 15 февраля 1919 года разрешал «брать заложников из крестьян с тем, что если расчистка снега не будет произведена, они будут расстреляны»[648] и т. д.
Но сразу же в данной связи приведу рассуждения принципиального характера. Не стоит, анализируя красный террор, уподобляясь некоторым публицистам, любящим утверждать, что это был прямолинейный путь, на котором большевики сразу же «обагрили руки невинной кровью». Правящий большевистский политический режим в первые недели после прихода к власти проявлял удивительное мягкосердечие по отношению к своим врагам[649]. Вот только два высказывания Ленина:
1. «Мы не хотим гражданской войны… Мы против гражданской войны»[650].
2. Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять»[651].
Но обстановка хаоса и анархии в стране, набиравшая силу контрреволюция, а также личностный субъективный фактор, персонифицированный в облике вождей революции, повлияли самым решительным образом на ускорение в сторону перехода к массовому террору как универсальному средству решения всех проблем революции.
Сказанное не означает, что следует продолжать политизированную традицию советской историографии, всемерно оправдывающей вакханалию красного террора[652], когда отдельные авторы прямым текстом утверждали, что «красный террор принес неизмеримо меньше жертв, чем белый»[653].
Характерно, что в конце 1917г. — начале 1918г. постепенно меняются взгляды Ленина и на вопрос о целесообразности применения Советским государством чрезвычайных мер репрессий. Еще в середине ноября он заверял, что советская власть не прибегнет к такому террору, какой проводили французские якобинцы, но теперь в заметках и статьях, не подлежавших публикации, проходит мысль о необходимости расстрелов. К примеру, в заметке «Из дневника публициста» Ленин формулирует положение о введении смертной казни и расстрелов по отношению к ворам, расхитителям народного добра. В статье «Как организовать соревнование?» он предлагает в качестве одной из мер — расстрел[654].
Таким образом, в перечне предлагаемых мер наказания появился внесудебный расстрел на месте.
После разгона Учредительного собрания произошло законодательное оформление на III Всероссийском съезде Советов в январе 1918 г. новой государственности[655]. Именно тогда В.И. Ленин публично высказал позицию, которую, по моей оценке, можно считать точкой отсчета в обосновании политической целесообразности жестокого революционного насилия. «Ни один еще вопрос классовой борьбы не решался в истории иначе, как насилием, — говорил председатель Совнаркома. — Насилие, когда оно происходит со стороны трудящихся, эксплуатируемых масс против эксплуататоров, — да, мы за такое насилие!»[656].
Вскоре расстрел, как мера наказания, был закреплен известным декретом Совнаркома «Социалистическое Отечество в опасности!»[657]. Характерно, что в декрете, опубликованном 22 февраля 1918 г. во многих газетах, растиражированных в виде листовки, не было слова «террор». Тем не менее, введение советским правительством расстрела без суда как меры наказания за наиболее опасные преступления фактически означало начало применения террора как средства устрашения противников революции[658].
Красный террор, проводившийся исключительно безжалостно и масштабно, теперь стал в значительной степени определять всю политику правящей партии большевиков. Причем, Ленин нашел историческое оправдание красному террору: «Английские буржуа забыли свой 1649, французы свой 1793 год, — писал большевистский лидер. — Террор был справедлив и законен, когда он применялся буржуазией в её пользу против феодалов. Террор стал чудовищен и преступен, когда его дерзнули применять рабочие и беднейшие крестьяне против буржуазии»[659].
Не стану давать развернутый комментарий, дабы не отвлекаться от предмета исследования. Позволю лишь заметить: апологетика классового подхода к оценке событий и явлений налицо. А что еще, собственно говоря, можно ждать от Ленина?
Здесь перед нами пример того, как Ленин и его соратники по правящей большевистской элите помнили о том, что Маркс и Энгельс, их идейные учителя, подчеркивая значение якобинского террора как эффективного метода защиты революции, подвергли критике парижских коммунаров, которые, в противоположность революционерам XVIII в., проявили чрезмерное великодушие к своим врагам, были слишком «совестливы» по отношению к ним[660].
Печальный же итог подобных деяний — практическое претворение в жизнь марксистских постулатов — подведен в историографии русского зарубежья. «Молох красного террора» уничтожил: 28 епископов, 1219 священников, 6 тыс. профессоров и учителей, 9 тыс. врачей, 54 тыс. офицеров, 260 тыс. солдат, 70 тыс. полицейских, 19950 помещиков, 35525 интеллигентов, 193290 рабочих и 815 тыс. крестьян (то есть всего около 1777 тыс. человек). Деникинская комиссия по расследованию злодеяний большевизма также насчитала 1,7 млн жертв[661].
Подчеркнем, что это красный террор, несший на себе политическую окраску. В то же время, народные суды, рассматривавшие уголовные дела[662], выносили достаточно либеральные приговоры. Например, в январе 1918 г. московские суды приговорили к условному наказанию 13% осужденных, во второй половине года — 40%[663]
Ясно, что многие данные о красном терроре, введенные в научный оборот Мельгуновым, довольно приближенные, а некоторые весьма проблематичны. Думается, что в постсоветской историографии (подобная тенденция, как выше отмечалось, имеется) истину еще придется установить.
Отметим лишь следующее. Как бы ни пытались жонглировать статистикой красного и белого террора, она сама по себе уже показывает, насколько глубоко морально пал народ в безумии братоубийства Гражданской войн
Можно, конечно, возразить, что террор применялся только по отношению к лицам, уличенным в преступных деяниях против советской власти. Но против такого утверждения имеется весомый аргумент. По инициативе Ленина в 1918 г. был введен и стал широко практиковаться позорный институт заложников — бесчеловечная норма репрессий против невиновных[664].
С дистанции времени видна вся бесчеловечность подобной политики большевистского политического режима. Видный историк русского зарубежья Мельгунов очень четко подметил, что моральный ужас террора, его разлагающее влияние на человеческую психику проявляется, в конце концов, «не в отдельных убийствах, и даже не в количестве их, а именно в системе»[665].
Невольно в данной связи приходят на ум слова знаменитого исследователя Великой французской революции Томаса Карлейля. Он писал, что цивилизация — все еще только внешняя оболочка, через которую видна «дикая, дьявольская природа человека». Он все еще остается созданием природы, «в котором есть как небесное, так и адское»[666].
В данной конкретно-исторической обстановке Ленин стал все чаще акцентировать внимание в своих трудах, где разрабатывалась концепция морального духа армии и его укрепления, на силовых аспектах проблемы. Так, в «Письме к рабочим и крестьянам по поводу победы над Колчаком» 24 августа 1919 г. он дал следующие обоснования силовых доминант в сущности и содержании проблемы, означенной выше. Классифицировал предателями и изменниками тех, кто «не поддерживает изо всех сил порядка и дисциплины» и директивным стилем констатировал, что таких людей «надо истреблять беспощадно»[667]; установил, что «надо быть беспощадными», главным образом, с саботажниками, которые «не останавливаются ни перед каким преступлением»[668].
Принципиально подчеркнуть следующее обстоятельство. С усложнением обстановки для правящего большевистского режима позиция Ленина по вопросу разработки концепции морального духа войск в той части, где она тесно сопрягается с воинской дисциплиной и правопорядком, свелась к простой формуле: при наведении порядка самое эффективное средство — расстрел. Например, 20 августа 1919 г. В.И. Ленин направляет телеграмму Ревоенсоветам 10 и 4 армий: «Уборка хлеба крестьянами крайне важна для Республики. Прикажите строжайше всячески охранять крестьян при уборке хлеба и беспощадно расстреливать за грабежи, насилия и беззаконные поборы со стороны войска. Донесите об исполнении. Предсовета обороны Ленин»[669].
При этом для Ленина являлось чрезвычайно значимым, чтобы грубые нарушения правопорядка, а вернее преступления, пресекались самым жесточайшим образом.
Современный уровень накопления исторических знаний позволяет, между тем, утверждать: жестокость вождя большевиков в годы Гражданской войны не всегда была адекватной сложившейся конкретно-исторической обстановке [670]. Например, зачем такие жесткие методы, применявшиеся по отношению к военнослужащим, возводить в ранг универсальных.
А ведь Ленин полагал, что они приемлемы в работе со всеми слоями населения. Выступая 18 ноября 1919 г. на I Всероссийском совещании по партийной работе в деревне, он, констатировав, что среди крестьянства имеет место чрезвычайное недоверие и возмущение к советским хозяйствам, доходящее до их полного отрицания, подтвердил: тех крестьян, которые «будут нарушать постановления Советской власти, мы будем беспощадно вылавливать так же, как в Красной Армии (подчеркнуто мной — Г.И.)…». И далее еще раз подтвердил, что, ведя борьбу с крестьянами — мелкими собственниками, не хотящими укрупнения своих хозяйств по типу совхозов, «мы будем действовать, как в Красной Армии, стройно… в таком же строгом порядке»[671].
И еще один аргумент. В РГАСПИ сохранилась записка Ленина, отложившаяся в его личном фонде: «…мириться с «Николкой» (церковный праздник — Г.И.) глупо: надо поставить на ноги все чека, чтобы расстреливать всех не явившихся на работу из-за “Николы”»[672].
Представляется важным подчеркнуть, что уже в октябре 1921 г., то есть тогда, когда закончилась большая «полевая гражданская война», Ленин не пожелал пересмотреть взгляды на проблему доминирования в воспитании военнослужащих, в том числе и в сфере укрепления их морального духа, суровых мер, главным образом расстрелов. Выступая на II Всероссийском съезде политпросветов 17 октября 1921 г., председатель Совнаркома сказал, что расстрелы в армии в целях укрепления воинской дисциплины и правопорядка большевики «ввели сознательно».
