Цо то бендзе?..»

Французское правительство покинуло столицу, вот-вот готовую пасть, перебравшись в Бордо, отчего французы, не потеряв остроумия, называли министров «говядиной по-бордоски»; вслед за правительством панически спасались из Парижа и богатые люди, а французы спешно обновили текст «Марсельезы»:

К вокзалам, граждане!

Дружно штурмуем вагоны!..

В утешение парижанам газеты публиковали карты Восточной Пруссии, на которых мощная стрела русского наступления врезалась графическим остриём прямо в Берлин. Французы более рассчитывали на помощь далёкой России, нежели от ближайшей Англии, дружно осмеивая британских солдат, которые на союзном фронте старались занимать вторую позицию, благородно уступая первую французам. Положение немецких солдат в битве на Марне было незавидное, и когда французские врачи наугад вскрыли несколько их трупов, то в желудках обнаружили лишь красные комки кормовой свёклы. Кажется, немцы уже созрели для поражения, натощак атакуя французов. Шлифен, наверное, был гениальный стратег, но вершиной германской стратегии стала всё-таки продуктовая карточка. За широкие планы Шлифена немцы расплачивались мизерным пайком маргарина, добавляя в хлеб целлюлозу. Но когда Мольтке снял с фронта два корпуса и кавалерийскую дивизию, чтобы спешно перебросить их в Пруссию, положение французов на Марне резко улучшилось. Россия в эти дни была столь популярна, что французские патрули брали своим паролем названия русских городов, и на выкрик «Москва» они отзывались именами Рязани и Калуги…

В коалиционных войнах трудно найти примеры, чтобы союзник жертвовал собою ради успехов союзника. Но август 1914 года убедил весь мир в том, что Россия свято верна союзническому долгу. В эти дни Петербург информировал Париж. «С удовольствием констатируем факт переброски немецких сил против нас, чем облегчается положение французов…» Даже французский маршал Фердинанд Фош уж на что не любил делить свою славу, но и тот вынужден был открыто признать:

– Именно русским солдатам мы всегда останемся благодарны за то, что имеем право гордиться «чудом на Марне»…

Между тем в прусском Мариенбурге полковник Макс Гоффман объяснял пассивность Ренненкампфа эпизодом на вокзале в Мукдене, когда Самсонов дал Ренненкампфу по морде:

– Не думайте, что Ренненкампф забыл этот случай и не пожелает отомстить Самсонову за своё публичное унижение…

Пришлось потревожить сладкий сон Гинденбурга.

– Решайтесь, мой генерал, – сказал ему Людендорф.

– Я как ты скажешь, – мудро отвечал Гинденбург…

Самое пикантное во всём этом: хотел того или не хотел Людендорф, но так уж получалось, что всё-таки не собака крутила хвостом, а хвост раскручивал собаку, – Людендорфу поневоле приходилось следовать за мнением Макса Гоффмана:

– Именно на том убеждении, что Ренненкампф не придёт на помощь Самсонову, мы и будем строить всю операцию…

Неизвестно кто, Людендорф или Гоффман, но один из них подошёл к телефону, на чистом русском языке сказал:

– Генерал Клюев? Здравствуйте, дорогой Николай Алексеевич, рад вас слышать… К сожалению, обстановка изменилась, вашему корпусу придётся отступить назад. Понимаю, понимаю… отступать всегда неприятно. Но – что поделаешь? Так надо…

* * *

…неоправданные потери в пехоте, особенно среди офицеров, бравировавших своей лихостью, считавших особым шиком дефилировать с сигарой в зубах под косящим огнём вражеских пулемётов. И все лишь ради того, чтобы не прослыть трусом и заслужить прозвище «молодчага». Во всех армиях мира офицеры шли в атаку позади солдат, а в русской офицер шёл впереди солдат, помахивая тросточкой или былинкой травы, почему самая первая пуля доставалась непременно ему. Выговоры не помогали.

– Я же офицер, чёрт возьми! – оправдывались «молодчаги». – С кого же, как не с меня, брать пример солдату?..

Предгрозовые дни августа застали меня в ухоженном и уютном Нейденбурге, где немки почтительно кланялись нам, русским офицерам, а поляки снимали шляпы; по вечерам немцы закрывались на все запоры, а поляки, до нашего прихода в Пруссию принуждённые говорить по-немецки, теперь свободно распевали гимны своей стародавней вольности:

Плыне, Висла, плыне по польской крайне,

а допуки плыне, Польска не загине..

Постовский руководил самсоновским штабом тоже из Нейденбурга, недалеко от границы с Россией, и настроение «сумасшедшего муллы» было далеко не из лучших. Он сказал:

– Когда старый козёл гоняется за молоденькой козочкой, тогда всем нашим козляткам бывать сиротами.

– Вы намекаете на Павла Карлыча? – спросил я.

Постовский протирал стекла пенсне с таким старанием, как артиллерист оптику боевого прицела родимой пушки.

– Да, – ответил не сразу. – Я вообще не доверяю генералам, сделавшим карьеру в пятом году, когда они играли незавидную роль карателей. Может, подобные люди тогда и были нужны его величеству, но для войны они вряд ли годятся… Ренненкампф уже попался (и не раз) на грязных махинациях с продажными интендантами, а теперь не стыдится таскать за собою молодую красивую сучку, словно желая доказать подчинённым и всем нам своё геройское «молодечество»…

Самсонов удивлял меня своей выдержкой и, даже ненавидя Ренненкампфа, никогда не бранил его открыто, признавая в нём своего боевого соратника, обязанного прикрывать его армию с правого фланга. На рабочем столе Самсонова я видел раскрытый том Масловского о Семилетней войне, когда Восточная Пруссия покорно присягнула на верность России, и рукою моего генерала были жирно подчёркнуты в тексте слова графа Шувалова, сказанные ещё в 1760 году: «Из Берлина до Петербурга не дотянуться, но из Петербурга достать Берлин всегда можно…»

Я доложил данные разведки, которые никак не могли вызвать радостных эмоций. Активное перемещение немцами эшелонов за линией фронта казалось мне подозрительным.

– Вы меня не пугайте, – грузно поднялся Самсонов и, достав платок, смачно в него высморкался. – Русские генералы с детства пуганные… всякими сказками.

– Извините. Я не вправе вмешиваться в ваши распоряжения. Но мне думается, что 13-й корпус генерала Клюева, как и 15-й корпус генерала Мартоса, рискованно выдвинулся вперёд, а «бедным михелям» никак не смириться с потерею Алленштейна, этого важного узла железных дорог всей Пруссии.

– Алленштейн… как его историческое название?

– Олштын – древний польский город, когда-то столица епископов… Наконец, – договорил я, – наши буквенные коды, придуманные для различения младенцев, надо полагать, уже давно расшифрованы немцами, а штаб вашей армии, смею заметить, ведёт переговоры по радио даже открытым текстом…

Самсонов, явно раздражённый, захлопнул книгу.

– Клюев чего-то попятился назад, – сказал он, – хотя причин для отхода не вижу. Правда, у него большие потери. Николаю Алексеевичу, наверное, стало жалко солдат.

– Мне тоже их жалко. Тем более что наши солдаты четверо суток не видели хлеба. Там, в Алленштейне, пять пивоваренных заводов, но одним пивом сыт не будешь…

Самсонов признал, что обозы безнадёжно отстали, а солдаты измотаны бесконечными переходами и боями. Но подвоза не было: узкая колея немецких железных дорог не могла принять на свои рельсы расширенные оси русских вагонов. Жилинский из Волковыска не скрывал, что все эшелоны с боеприпасами и провизией застряли где-то возле самых границ, образовав страшную «пробку» за Млавой.

– Если пробка, – диктовал Самсонов, – пускай сбрасывают вагоны под откос, дабы освободить пути под новые эшелоны.

Жилинский отбил ответ по телеграфу, что за Млавой откоса не имеется. Вся эта дурацкая перебранка происходила на моих глазах. Самсонов вызвал к себе Нокса.

– Дорогой майор, – сказал он ему, – вы уже достаточно пронаблюдали за успехами моей армии, а теперь… Теперь, я думаю, вам лучше бы покинуть армию.

Впоследствии Нокс, ставший генералом, сыграл зловещую роль в сибирском правительстве адмирала Колчака, а тогда, ещё скромный майор, он с некоторым вызовом отвечал генералу, что в леса Пруссии его загнало не праздное любопытство:

– Я должен координировать совместные действия русской армии с нашей, желая видеть развитие вашего успеха.

– Это вам не удастся, – грубо ответил Самсонов – так грубо, словно отпихнул Нокса от себя. – Ваша армия слишком далека, а я неспособен координировать свои действия даже с Жилинским и, стыдно сказать, даже со своим соседом по флангу…

Нокс, кажется, был смущён. Европейцы всегда много болтали о «загадочной русской душе», парижане восхваляли особый «славянский шарм», а Нокс выразился о нас конкретнее.

– Все русские похожи на сумасшедших, – сказал он, когда мы покинули штаб Самсонова. – Широта славянской натуры совмещается с узостью предвидения. Вы считаете нас, англичан, слишком осторожными на войне, но согласитесь, что именно этого качества вам никогда и не хватало.

Я не стал вдаваться в полемику, кратко ответив, что в калейдоскопе событий трудно выявить общую картину. Со стороны Мазурских озёр в направлении Нейденбурга наплывали тёмные грозовые тучи, вдали, словно переблеск сабель, полыхали молнии, вонзавшиеся в гущу лесов. Было душно, смутно, тревожно.

Наверное, и Нокса угнетали дурные предчувствия.

– Вы, надо полагать, знаете больше Самсонова?

В этот момент я вспомнил старую солдатскую притчу о тех убитых врагах, которые пустыми глазами глядят на своих победителей, словно предсказывая им скорое отступление.

– Наше положение сейчас как при… Ватерлоо!

– Не понял вас, – оторопел Нокс.

– Наполеон выиграл бы эту битву, если бы на помощь ему вовремя подоспели резервы маршала Груши. Но Груши не пришёл, и Наполеон перестал быть Наполеоном.

Нокс все понял и натужно засмеялся.

– Смелое сравнение Самсонова с Наполеоном, – сказал он. – Но ещё смелее сравнение Ренненкампфа с Груши…

Вечер этого дня я закончил в польской семье, предки которой – увы! – давным-давно оказались германскими подданными. После грозы в природе наступило затишье, город засыпал, опустив ставни на окнах, а дочь хозяина, обворожительная в своей греховной красоте, навзрыд читала гостям Адама Мицкевича, глядя в мою сторону, словно спрашивала одного меня:

Тихо вшендзе. Глухо вшендзе

Цо то бендзе? Цо то бендзе?

В этот вечер мне очень хотелось в неё влюбиться.

Всё началось как-то исподволь, хотя сведения с передовой ещё не давали причин для нервотрёпки. Накануне возле Орлау нами была полностью разгромлена немецкая дивизия. Но на этот раз противник, даже разбитый, крепко цеплялся за свою позицию. Мне удалось связаться с Клюевым раньше Постовского, и Клюев сказал, что он не «пятится назад», хотя всё-таки немного отошёл, ибо на этом отходе настаивали из штаба.

– Ерунда, – ответил я. – Вы не слишком-то доверяйте местным телефонам, а то узнаете даже базарные цены на говядину. Прежде убедитесь, кто говорит с вами.

– Говоривший представился Пестовским, и в разговоре с ним я убедился в его отличном знании обстановки.

– Вас обманули, а подключиться к нашим проводам – это для немцев раз плюнуть…

В числе пленных стали попадаться «михели», ещё вчера спокойно сидевшие в гарнизонах на Висле, и это настораживало. Мне казалось, что противник усилился в два раза, но я ошибался. Позже выяснилось, что немцы имели даже четырёхкратное превосходство над нами в силах пехоты, противник подавлял нас артиллерией и множеством аэропланов. Однако мощное острие нашего клина ещё вонзалось в самую сердцевину Пруссии, дорогу для Второй армии Самсонова прокладывали 13-й и 15-й корпуса генералов Клюева и Мартоса. Мне тоже удалось перехватить разговор немецких штабов, Гинденбург оповещал ставку кайзера в Кобленце: «ДУРНОЙ ИСХОД ДЛЯ НАС НЕ ИСКЛЮЧАЕТСЯ». Это признание Гинденбурга меня несколько приободрило, значит, и противник не уверен в своём успехе…

После войны, вчитываясь в материалы германского рейхсархива, я убедился, что в восьмой армии Гинденбурга царила такая же неразбериха, как и в наших частях. Но «михелей» выручала отличная связь и быстрая передвижка резервов по рельсам, чего у нас-то и не было. Расплющить нашу армию немцы собирались в четыре часа утра 13 (26) августа, но планы были спутаны непокорным генералом Франсуа… Он отказался атаковать нас на рассвете, самовольно перенося атаку на время полудня. Но в полдень Франсуа вторично ошеломил Людендорфа – новым отказом. Атаку отложили на час, потом её оттянули ещё на три часа.

После всего этого Франсуа вообще забастовал.

– Ничего страшного, – весело сказал он, – бывает же так, что концерт откладывают по болезни артиста…

Гинденбург и его свита нагрянули в штаб Франсуа, который остался неколебим в сознании своей правоты:

– Пока я не получу перевеса в тяжёлой артиллерии, я не строну свою дивизию с места, чтобы не видеть её погибающей с воплями на русских штыках…

Макс Гоффман, не дослушав перебранки генералов, уселся в автомобиль, докатил до ближайшей станции, где ему вручили сразу две радиограммы – Ренненкампфа и Самсонова, переданные в эфир открытым текстом. С этими радиограммами Гоффман перехватил Гинденбурга и Людендорфа в дороге.

– Оставьте бедного Франсуа в покое, – сказал он. – Наш трамвай ещё не ушёл… Читайте сами: завтра генерал Ренненкампф останется далеко от Самсонова, а Самсонов расценивает бои с нами как бои с нашим арьергардом, прикрывающим отход восьмой армии в сторону Вислы…

В середине дня 6-й корпус армии Самсонова оставил позицию возле городка Бишофсбурга, но все попытки Гинденбурга потеснить левое крыло русской армии не удались. Однако потери с нашей стороны были ужасающими.

– Дерутся страшно, – сообщил мне Постовский. – В седьмом пехотном полку не осталось ни одного офицера, а солдат полегло сразу три тысячи… Целое кладбище!

Ближе к вечеру до Нейденбурга дошло известие, что 4-я дивизия оставила на поле боя уже пять с половиной тысяч солдат. Фронт стал напоминать мясорубку.

– Пушки мы оставили тоже, – хмуро признался Постовский. – Что делать, если на один наш пушечный ствол немцы выставляют сразу четыре… Наконец, – сказал «сумасшедший мулла», – нельзя же уповать на одни сухари, ибо хотя бы раз в неделю русский солдат имеет право нажраться мяса.

– В чём дело? – отвечал я. – Вокруг все дороги забиты брошенным скотом, так не начать ли его реквизицию, как это всегда делалось в старые добрые времена? Наконец, – напомнил я, – у каждого солдата был неприкосновенный запас.

– Давно прикоснулись. Ни крошки не осталось…

У меня сложилось убеждение, что мы вступили в бои не с арьергардом отступающего противника – напротив, перед нами возникла очень крепкая армия, обновлённая резервами и хорошо передислоцированная для активного наступления против нас.

Александр Васильевич нехотя согласился со мною.

– Возможно, – сказал он. – Но Жилинский настаивает, чтобы я держался за Алленштейн, дабы оседлать главную железную дорогу, связующую Восточную Пруссию со всей Германской империей… В одном вы, конечно, правы: немцы усилились! Даже дивизия Макензена, недавно драпавшая от нас, теперь держится стойко. Тяжелее всех достаётся ныне бедному Мартосу, но его пятнадцатый корпус стоит как вкопанный…

Вот уж не знаю, сколько русских пленили немцы, но мы гнали и гнали в свой тыл длиннющие колонны пленённых немцев. Жаркий день угасал, до окраины Нейденбурга едва докатывался грохот тяжёлой артиллерии, где-то «пахавшей» позиции.

– Это не наша, – сказал Постовский за ужином. – Четвёртая дивизия отходит, ибо у неё не осталось даже окопов.

– Куда же делись окопы? – спросил Нокс.

– Они сровнялись с землёй, а земля перемешалась с людьми. Положение на флангах, чувствую, обострилось.

Это было ещё мягко сказано. В согласное и почти мажорное звяканье посуды вдруг резонансом вмешались посторонние звуки с улицы. Мы оставили стол и, на ходу пристёгивая оружие, вышли на площадь Нейденбурга… Перед нами катились санитарные фуры, шли солдаты без фуражек, иные топали босиком, перекинув сапоги через плечо, редкий из солдат тащил на себе винтовку. Вид людей был почти ужасен: покрытые коростой пыли и грязи, в кровавых струпьях, измождённые…

Самсонов повелительно окликнул одного из них:

– Эй… босяк! Ты почему оказался здесь?

– А где же нам ишо быть? – ответил ему солдат. – Пять дён не жрамши, и – держались… А чем? Чем воевать? – «Босяк» в бешенстве продёрнул затвор винтовки, но ни одна гильза не выскочила из пустой обоймы. – Вот так воевали… до последнего патрона, – с глубоким надрывом сказал солдат. – Ныне всё кончилось… амба всем! Потому я здесь, а не там…

Самсонов не треснул солдата в ухо. Самсонов не покрыл его матом. Самсонов не велел солдату вернуться назад:

– Иди, братец, куда ноги тащат… Бог с тобою!

Эту чересчур выразительную сцену наблюдал и майор Нокс, наверняка запомнивший обоюдное бессилие – и солдата, и генерала. Я понял, что моё место не здесь. Самсонову я сказал, что навещу дивизию Мартоса. Александр Васильевич отвёл меня в сторону, чтобы наш разговор остался между нами.

– Поезжайте, – широко перекрестил он меня. – Но вы начальник армейской разведки, слишком много знаете о наших делах, а посему… Простите, вам следует быть очень осторожным.

– Ясно. В плен сдаваться нельзя.

– Ни в коем случае, – подтвердил Самсонов. – И будет, наверное, лучше, если вы появитесь на передовой в форме солдата, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания.

– Я вас понял. Понял и благодарю… Самсонов со вздохом извлёк из-под мундира золотой медальон с фотографиями своих детей и сказал мне тихо:

– Ради них… я обязан сохранить честь. Честь русского солдата! Чтобы детям не было потом совестно. Прощайте…

Больше я никогда не видел генерала Самсонова. Денщик вывел осёдланную Норму, я сказал ему:

– Спасибо, дружище. Ты оставайся здесь…

Навстречу мне бурно изливался поток отступающих и раненых, ковылявших по обочинам, а я ехал на фронт – навстречу гулу батарей, вспоминая ту удивительную красавицу, ещё вчера вопрошавшую меня в тоскливом отчаянии:

– Цо то бендзе? Цо то бендзе?..

* * *

На этом, читатель, мемуары нашего героя обрываются, своё повествование он продолжит потом, а сейчас придётся далее говорить за него мне… Конец этого дня сохранил три подробности, место которым если не в анналах истории, то хотя бы в грязеотстойниках, необходимых для каждого скотского хлева. Штаб Жилинского в Волковыске вдруг посетил верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич – длинный и сухой, как заборная жердина. Редко кто видывал его трезвым.

– Где Самсонов? – вопросил он ещё с порога.

– Очевидно, в Нейденбурге, – ответил Жилинский.

– А где сейчас топчется армия Ренненкампфа?

– Не знаю, – честно ответил командующий фронтом.

Могучая оплеуха чуть не обрушила его на пол.

– Сволочь! – сказал ему главковерх. – На кой чёрт тебя здесь посадили, если ты ни хрена не знаешь? Ренненкампф обязан двигаться к югу… к югу… к югу! Слышишь?..

Павел Карлович Ренненкампф получив такой приказ, чуточку стронул кавалерию в сторону Алленштейна и вскоре задержал её движение, что сразу же заметила с высоты небес германская авиаразведка. Между тем присутствие при штабе любвеобильной Марии Соррель становилось подозрительным, а на все доводы своего штаба Павел Карлович тут же приводил свои доводы:

– Если я стану гнать немчуру слишком напористо, она мигом окажется за Вислой и тогда Самсонов не успеет посадить их в «мешок». Жилинский не возражает режиму моих марш-маршей, а нам следует помнить и о блокаде Кенигсберга…

Солнце скрылось за лесом. День 13 (26) августа заканчивался. Именно в этот день французский посол в Петербурге Морис Палеолог услышал от русского министра Сазонова:

– Кажется, там всё не так, как надо бы… Но мы не подведём нашу доблестную союзницу – Францию! В любом случае вы можете считать, что Париж нами уже спасён…

«Цо то бендзе? Цо то бендзе?» – Что-то будет?