Схема 14. Метаисторические формы сущностных сил Субъекта 25 страница

В результате антропологической катастрофы в ментальности происходит отрицательная инверсия и на месте Я оказывается интериоризованное чужое Ты. Возникает эффект удвоенного самоотчуждения, заключающийся раздвоении социальной субличности не на Я и не-Я, а на Ты-образное Я и Ты. Отчужденный социальный субъект в ментальном плане есть прежде всего интериоризованное чуждое гиперсоциальное Ты, вытеснившее в бессознательное аутентичное истинной форме субъектно-объектным отношениям социальное Я. Ты-образный субъект – это социально пере- лицо -ванный человек, лицо которого есть не что иное как калька с личины генерализованного Другого – каким выступает гипертрофированно объективированная социальность. Человек оказывается способным втягивать в свое ментальное пространство и интроецировать лишь те вещественные формы бытия, которые лежат за пределами непосредственных субъектно-объектных отношений, т.е. за пределами деятельностного процесса в акте чистого потребления, обособленного от производства. Вещи, которые цивилизованный человек потребляет вне контекста их производства, становятся «чужими вещами», как и люди их производящие «чужими людьми». Разрыв между производством и потреблением в обществе является основной причиной того, что чувственные отношения между социальными субъектами из нейтральных превращаются в амбимвалентные, и, в основном, дизъюнктивные. «Во всяком, даже любимом и родном мне «ты», - писал С.Л.Франк, - есть нечто жуткое и непонятное для меня – именно потому, что в конечном счете я для себе все же есмь безусловно единственный и одинокий и не может быть речи о безусловной, безграничной и безоговорочной однородности мне какого-либо «ты». Именно поэтому вражда и ненависть неким таинственным образом сопряжены между собой»[618]. Если как утверждал Тютчев «союз души с душой родной» всегда есть «их поединок роковой», то что же тогда можно поведать о субъектах, связаны между собой лишь внешним «общественным договором», основная задача которого состоит лишь в минимизации социального зла. Таковы основные онтологические последствия от происшедшей с человеком антропологической катастрофы.

Ментальная составляющая антропологической катастрофы. История цивилизации в метальном плане есть история развертывания социальной субличности человека, история того как социальная функция человека превращалась в доминирующее Я – аутентичное цивилизованным формам человеческого присутствия в мире. Если Человек прежде чем стать Феноменом как Образ и Подобие содержался в Ноумене, то и Социальный Субъект до своего онтологического обособления в качестве своеобразного Образа и Подобия содержался в более высших ментальных монадах. В ментальности астрального и антропного субъектов социальное Я находилось в форме потенциальной субличности и скорее всего выступало социальной функцией в ряду иных этих высших субличностей. Прасоциальное в человеческой ментальности лишь частично проникало в сферу сознания, так как составляло собой одну из неосознаваемых структур ментальности - потенциального бессознательного. Оно превратилось в явную социальную субличность, в явное социальное Я, как только в системе знаков и значений потенциальные прескрипции, содержавшиеся в символах и ценностях выделились в систему явных норм, а в многомерном человеческом бытии возникла особая онтологическая ниша – социальный универсум.

Неявные формы социальности синкретично связанные с сакральностью и человечностью в Иерархическом Человеке и есть те праментальные формы, которые в ходе перманентного эманирования переходя одна в другую в конечном счете оказались воплощенными в явную форму социальной ментальности. При этом, согласно эманационной концепции, порождившие социальное Я перво- и прафеномены не исчезли бесследно, а осели в архетипических структурах бессознательного, генерализировались в гуссерлевского интенционального субъекта, активно воздействующего на открытые формы социального поведения человека. В ментальном пространстве цивилизованного человека можно условно выделить «внутреннюю» и «внешнюю» социальные субличности, первая их них представляет собой «социальное бессознательное», органически связанное с трансцендентными и ценностными архетипами, вторая же выступает «социальным сознанием». Динамическое взаимодействие между социальной субличностью и ее символической и ценностной праформами в состоянии быть конструктивным лишь при условии, если социальная субличность оказывается составной частью астрально-антропно-социального субъекта, в этой сложно построенной ментальности социальная гармония оказывается органично вплетеной в более высокие гармонические ряды, восходящие к пустотной и бесконечной субъективности – Абсолюту как Бесконечному Субъекту. В пределах же антропно-социального ментального симбиоза, со временем антропное Я все более релятивизируется, а социальное Я – абсолютизируется и в конце концов под социальной личиной уже трудно обнаружить собственно человеческое лицо. Своей разукорененностью в высших онтологиях и укорененностью в мире социальных вещей социальная субличность превращается в можный внутренний фактор антропологической катастрофы.

Овладев социальными сущностными силами, социальная субличность вступает, в основном, в силовые отношения с более «слабым» антропным субъектом. Патологическое отвращение, испытываемое «сильным» социальным субъектом к «слабому» антропному субъекту, по закону бумеранга приводит к его онтологическому вырождению в «чистую» функцию внешней социальной действительности. “В наше время, - утверждал Юнг, - зияет глубокая пропасть между тем, что человек есть, и тем, что он собой представляет, иными словами, между человеком-индивидом и человеком, функционирующим как часть коллектива. Функция его развита, индивидуальность же – нет. Или деятельность данного индивида заслужила признание и похвалу, тогда он большею частью тождествен со своей коллективной функцией; или мы имеем обратный случай, тогда он с ней не тождествен; в качестве индивидуальных функций он всецело на стороне своих неполноценных, неразвитых функций и вследствие этого он является просто варваром; первый же, благодаря удачному самообману, сумел закрыть глаза на свое фактическое варварство. Несомненно, что такая односторонность принесла обществу неоценимую пользу, ибо выгод, завоеванных таким путем, никакими иными путями нельзя было бы добиться”[619]. Когда имеется в виду «чистый» социальный субъект, т.е. «очищенный» от всяких антропных и астральных «примесей», то всегда необходимо четко осознавать, что в предельно широком онтологическом контексте он есть существо онтологически «патологическое». Степень онтологической патологигичности социального субъекта прямо пропорциональ степени его ментальной стерильности. Основу его патологии составляет то самое «квазисоциальное свойство» овнешненной стороной которого выступает маниакальная по своей природе «квазиактивная деятельность». Таким образом общество своей онтологической патологией обязана ущербному социальному Я, а социальная патология человека – больному обществу, «страдающему» манией величия. “Общество, - писал Тойнби, - переживающее упадок, стремится отодвинуть день и час своей кончины, направляя всю свою жизненную энергию на материальные проекты гигантского размаха, что есть не что иное, как стремление обмануть агонизирующее сознание, обреченное своей собственной некомпетентностью и судьбой на гибель”[620]. Социальной гигантоманией как правило страдает элемент социальной массы, в особо критический для нее момент, когда ее относительная упорядоченность находится накануне погружения в абсолютный хаос. Неплохо бы осуществить анализ тех гигантских социальных проектов, планирование которых пришлось на канун краха локальных цивилизаций, одним из выводов такого рода исторического исследования, видимо, подтвердил бы гипотезу, выдвинутую Тойнби.

Социальный переворот, происшедший во внешнем мире человека, был предопределен тем переворотом в его внутреннем мире, который совершила социальная субличность. Обретя полный контроль над высшими субличностями, воздвигнув мощный «нормативный экран», не пропускающий ценностные и символические интенции в сферу сознания, квазисоциальное Я получило неограниченную возможность экстериоризироваться в предельно гипертрофированные социальные структуры, их последующая интериоризация личностью еще более делает ее патологичной. Фрейд подчеркивал, что если раньше люди не способные адаптироваться к обезумевшему миру уходили в монастыри, то теперь погружаются в шизофрению.Безумие есть адаптация личности к бесчеловечным условиям социального существования. Психопатология органично связывающая онтологически неполноценную личность социас больным обществом все более из узкопсихологической проблемы перерастает в предельно широкий исследовательский проект, разрабатываемый онтологической антропологии. «Я придерживаюсь идеи, - утверждает Жан Ипполит, - что изучение безумия – отчуждения в глубоком смысле этого слова – находится в центре антропологии, в центре изучения человека. Сумасшедший дом есть приют для тех, кто не может больше жить в нашей бесчеловечной среде»[621]. Фуко считает, что в высказывании Ипполита весьма интересным является его убеждение в глубокой связи безумия и сущности человека вообще, эта связь выражается в том, что безумие есть крайнее проявление отчуждения, а отчуждение принадлежит сущности человека. Когда речь идет о психопатологии (а точнее онтологической патологии) социального субъекта то причины этого безумия необходимо отыскивать в социальной форме отчуждения, а не в чисто физиологических поломках психики. Если они и имеют какое-либо значение в формировании безумного образа жизни, то вряд-ли играют решающее значение на качество жизни целой человеческой популяции.

По мере развития цивилизации уход из общества становится все более проблематичным, так как монастыри давно уже заменены тюрмами и психиатрическими лечебницами, ставшими важнейшими социальными институциями. Правда существует некое альтернативное огосударствленному обществу так называемое «гражданское общество», однако не является ли оно всего лишь фикцией больного воображения? Не является оно всего лишь искусственно созданной буферной зоной, создающей иллюзию альтернативного способа существования, ведь именно оно насквозь пронизывается информационными потоками, генерируемые жрецами «свободы слова». Человек, не способный умертвить или хотя бы умерить в себе «внутреннего человека» свое радикальное спасение способен обрести разве что посредством суицида. « Еще сегодня, - пишет Арон, - тот, кто не ориентируется ни в современном режиме, ни в готовящемся режиме, сохраняет возможность и моральное право бежать из общества: непоколебимый, мудрый или покорный, он согласен жить один. Одиночества никогда не желают, его предпочитают определенному коллективу. Если политический выбор рискует привести к выбору какой-либо смерти, то это всегда означает выбор определенного образа жизни»[622]. Не потому ли процент социально немотивированных самоубийств катастрофически высоким является именно в странах, в которых жизненный уровень является наивысшим, а свобода слова почти тотальной.

В результате «внутреннего переворота» совершенного социальной субличностью субъектом исторический процесса становится не целостный и универсальный человек, а всего лишь социальная форма дискурса или дискурсивная форма социальности. Именно это дискурс, генерируемый социальным псевдо-Я в первую очередь направлен на информационную блокаду ставших реликтовыми «потоками сознаний» исходящих не только из архитепических глубин бессознательного, но и вытесненного в него истинного социального Я. «В бессознательном слое "я", - писал Н.Бердяев, - заключает в себе всю историю мира и общества, все то, что сознанию представляется чуждым и далеким. В сознании "я" раскрывает в себе лишь частичное содержание»[623]. Как только возникает и развивается социальная гипертрофия как во внешнем и внутреннем мире человека, вытесненные в сферу бессознательного истинные Я не могут оставаться безразличными к самовластным решением паразитарной формы социальной субличности. Социальный субъект – это внутренне конфликтогенный человек, который в состоянии снимать стрессы лишь посредством личностной аномии.

Несмотря на свое отпадение от антропного субъекта и решительного преодоления в себе «остаточной человечности» социальный субъект именно свою ущербную субъективность отождествляет с предельно широким понятием «человек», оставляя за пределами этого определения всех тех представителей рода человеческого, которые все еще находятся на пути присвоения своей социальной сущности. Социальная идеология неустанно твердит, что человек есть совокупность социальных отношений или интериоризованное Общество, а общество есть не что иное как экстериоризованный Человек. Эта весьма софистическая посылка является весьма удобной идеологической пред- посылкой для перманентного процесса иллюзорной идентификации нецелостных элементов социомассы с целостным Человеком и даже со сверхцелостным Богом. Отныне ущербная социальная личина мыслит свою жизнь не иначе как в общечеловеческих и вселенских масштабах, активно перестраивает архетипическое Миро-Здание согласно архитектурным стандартам Социального Присутственного Места. Социальные лилипуты начинают обживать родовое именитство своих предков-великанов. Однако как только социальный субъект окончательно поселится в социально модернизированном Миро-Здании, он по существу окажется в «социальной могиле». Но всю глубину этой вселенской трагедии социальному субъекту постичь не дано, так как истинное предназначение этого гигантского строительства окончательно прояснится лишь по его завершению.«Мы можем просто не успеть что-либо понять. – пишет Ф.И.Гиренок. - Помешает антропологическая катастрофа, относительно которой человек продвинулся довольно далеко, называя это продвижение «цивилизационным сдвигом»»[624].

Социальная субличность антропно-социального субъекта, как мы выяснили выше, своими праформами уходит в генезис человеческой экзистенции и именно эта его генетическая линия оказывается «горячей линией», перегруженной интенциями «высокого напряжения», она окончательно разрушается как только социальное Я насильственно овладевает всем ментальным пространством. Начинает разворачиваться внутриличностный конфликт между астрально-антропной формой бессознательного и социальной формой сознания. Сохраняющаяся в изначальном Ничто идеальная праформа социального Я становится внутренним эталоном соотнесения, формирующем со-весть, угрызения которой указывают на степень несовместимости проявленного социального Я с его первичным астрально-антропным проектом. С внешним Социумом конфликтует не социальное Я, его порождающего, экстериоризующего и к нему адаптирующееся, а «идеальные» и неявные его праформы, содержащиеся в надсоциальных структурах человеческой ментальности. “Пафос истины и правды ведет человека к конфликту с обществом. - писал Н.Бердяев, - Наиболее духовно значительное в человеке идет совсем не от социальных влияний, не от социальной среды, идет изнутри, а не извне... ошибочно было бы понять это как индивидуализм и асоциальность. Наоборот, нужно настаивать на том, что есть внутренняя социальность, что человек есть социальное существо и что реализовать себя вполне он может лишь в обществе. Но лучшее, более справедливое, более человечное общество может быть создано лишь из духовной социальности человека, из экзистенциального источника, а не из объективации”.[625] Социальная форма субъективности может быть истинной лишь в качестве «вложенности» в свою антропную праформу, социальное Я в состоянии быть истинной социальной формой самосознания лишь в пределах многоуровневой человеческой ментальности.

Проблема соотношения явной и неявной социальности в человеческой ментальности, к сожалению, так и не поднята ни социологией, ни социальной антропологией. Если бы ее удалось решить на мировоззренческих принципах субъектоцентризма, то вряд-ли теория социальной адаптации была бы столь самодовлеющей в социологизме и социологически ориентированном психологизме. Каждая историческая эпоха характеризуется особой совокупностью онтологических вытеснений и соответствующих ей системой сверхкомпенсаций, к которым человек прибегает, чтобы заполнить в своей ментальности все более расширяющуюся «черную дыру» невостребованных и неактуализированных потенциальностей. По мере того как все более патологичным становится внешний социальный мир, человек вынужденный все более основательно к нему адаптироваться, сублимирует этот свой конформизм все более иррациональными средствами. В доцивилизованных общностях, в извесной степени терпимо относившимся к духовным и ценностным проявлениям в сфере межсубъектных отношений, не было необходимости человеческую активность обеспечивать излишне разветвленной и детализированной нормотивистикой. И лишь с развитием безличной цивилизации особое развитие получают нормы долженствования и силовые структуры, принуждающие к их исполнению. Юридический закон в союзе с нормативной моралью предпринимают отчаянные попытки упредить «деструктивные срывы», человеку же становится весьма трудно не сорваться в этом отчужденном от него мире. Он пытается компенсировать утрату своего человеческого статуса перманентным бунтом против установлений внешнего мира, однако чаще всего его деструктивное поведение оказывается бунтом против самого себя. В открытом поведении цивилизованного человека необходимо выявлять не только социальную, но и личностную аномию, так как именно поведение отклоняющееся от антропологического самопроекта человека, а не от квазисоциального проекта, свидетельствует об известной степени его экзистенциальной деградации. Можно даже предположить, что социальная аномия всего лишь незначительная часть глубинной человеческой самодеструкции. В ней всегда можно обнаружить ту конструктивную составляющую, которая вызвана необходимостью защиты человеческого достоинства от посягательств со стороны общества. Абсолютно адаптированный к социуму человек должен обладать минимумом психологического здоровья и максимумом личностной аномии. Человек по своему отношению к миру является существом адаптивно-адаптирующим. Не только человек своей социальной субличностью должен адаптироваться к своей же собственной социальной обмирщвленности – внешнему обществу, но и социальные структуры должны проектироваться таким образом, чтобы были аутентичны социальной гармонии «внутреннего человека».

Если, согласно Зиммелю, миссия культуры заключается в том, чтобы прокладывать путь души к себе самой, то миссия цивилизации – в построении дороги ведущей от социального сознания к сознанию индивидуальному. Но это применительно к идеальной экзистенциальной ситуации, складывающейся в результате иерархической соподчиненности трех онтологических типов цивилизации. Мы же анализируем кризисную ситуация, складывающуюся в процессе обособления квазитрансцендентной цивилизации не только от культа и культуры, но и от своих высших и истинных праформ. Антропологическая катастрофа произошла в самом эпицентре человеческой души, квазисоциальный субъект – это обездушенный человек, вернее человек у которого изъяли его индивидуальную душу и социальной психеей. Отныне его душа, обретшая социальную эпифеноменальность, предпочитает сообщаться лишь с духом общества или иначе общественным сознанием, но отнюдь не с трансцендентным Духом или феноменальной Душой. Антропологическая катастрофа в ментальном плане есть разрыв, между общественным сознанием индивида и его человеческим самосознанием, так как нормы, которым он вынужден следовать перестали быть иррелевантными его глубинным ценностным ориентациям. В процессе отпадения Общества от Человека происходит мутация в его ментальном строе, душа оставаясь по форме оставаясь антропной, по социальнию оказывается сугубо социальным эпифеноменом. Не случайно к понятию «душа» довольно редко прикладывается прилагательное «социальная», вместо «социальная душа» предпочитают употреблять «социальное сознание». Не является ли это косвенным подтверждением того, что социальный субъект, в основном, является человеком обездушенным, хотя и обладающим более структурированным сознанием, нежели антропный субъект. Воспаряя над индивидуальными душами социальная психея становится той именно преградой, которая блокирует путь не только к небесному Храму, но и к земному человеческому Именитству. Для социальной психеи все индивиды на одно и то же лицо, она особо примечает лишь тех из них кто окончательно утратил человеческую личность и сакральный лик. Видимо онтологические формы цивилизации можно различать и по их толерантности к ментальному разнообразию социальных субъектов. Стремление общественного сознания окончательно вытравить человеческую душу, интроецировать в ментальность свои жесткие прескрипции, придать человеческому поведению социальной осознанности или осознанной социальности. Единое социальное сознание таким образом преодолевает духовно-душевную множественность, предельно унифицирует человеческую ментальность, а затем низводит ее ментальной функции безличного социального универсума – универсума социальных вещей. Именно это обстоятельство и лежит в основании ментального антагонизма, возникающего во взаимоотношениях между представителями отдельных «локальных цивилизаций».

Универсум социальных объективаций в состоянии быть онтологически органичным и устойчивым лишь при условии если в нем продолжает инобытийствовать отнюдь не только социальное Я, но вся целостная иерархия субличностей, восходящая к Бесконечному Субъекту («все во всем»). Чем более дробным и нецелостным становится социальное Я, тем больше требуется привлечения надсоциальных, духовных сил для поддержания гармонии в системе субъектно-объектных отношений совокупной деятельности. Однако именно эти высшие, надсоциальные субличности, будучи вытесненными в сферу бессознательного, и оказываются теми “персонами нон грата”, интенции которых жестко блокируются репрессивными и ложными структурами общественного сознания – этой «душой» цивилизации.

В ментальном плане антропологическая катастрофа есть катастрофа уже не сакральной, а антропной формы человечности, а потому относится ко второму историческому этапу кризиса гуманизма. Цивилизация гуманитарно настроенными мыслителями в ее негативном аспекте чаще всего отождествляется с силами, препятствующими метаистории осуществить свой культур-антропологический проект. С онтологической гипертрофией цивилизации происходит разрыв антропной формы гуманизма или собственно гуманизма с его социально превращенной формой. Разрыв между человечностью и социальностью, наблюдающийся в тоталитарном обществе служит причиной как явного, так и скрытого геноцида. Коренная модернизация социальных структур цивилизации сопровождается массированными преступлениями против человечности, обретающими глобальный и системный характер в моменты радикальных снятий. Гипостазированная цивилизация становится непримиримым врагом всех надсоциальных форм гуманизма, тех форм человечности, которые не вписываются в социальную нормотивистику и не согласовываются с «объективными законами общественного развития». Обратной стороной любой радикальной социальной реформации, как показывает история цивилизации, всегда выступает еще большая радикализация социального отчуждение человека от человека.

Крайняя форма социализированного гуманизма представляет собой всего лишь камуфляж социальной формы античеловечности, а потому ее вполне можно обозначить термином - социальный антигумманизм. Н.Бердяев считал, что основу социальной формы антигуманизма составляет идеологически прикрытое демоническое начало в человеке, называемое бестиализмом. «Бестиализм, - писал он, - есть отрицание ценности человеческого лица, всякого человеческого лица, есть отрицание всякой сострадательности к человеческой участи. Гуманизм новой истории кончается. Это неотвратимо. Но конец гуманизма считается также концом человечности. Это и есть моральная катастрофа. Мы вступаем в бесчеловечное царство, царство бесчеловечности, бесчеловечности не фактической только, которая всегда была велика, а принципиальной»[626]. Тирания так называемой цивилизованной жизни своим острием всегда направлена против любых видов «человеческого образа жизни», в рамках квазицивилизация практически невозможна какая-либо гуманитарная альтернатива «социальному образу жизни». Если культура породила героев, чей титанизм был направлен против богов, то цивилизация – революционеров, чей бестиализм составил ментальную основу геноцида. Далеко не случайно Ф.М.Достоевский социальных революционеров называл бесами. Между антропным титанизмом и социальным бестиализмом общим является их приверженность использовать для достижения своих целей массированного насилия, которое, в конечном счете оказывается направленным против человечности. Радикальная социальная революция и даже довольно «мягкие» ее формы – реформации - по методам целенаправленного изменения мира своей предтечей имеют «героическую эпоху» всемирной истории, эпоху в которой войны считались всего лишь продолжением политики, но только иными, насильственными средствами. Социальные бесы становятся отцами-основателями новой исторической формы гуманизма, о чем художественным образом и засвидетельствовал Ф.М.Достоевский в своем романе «Бесы». Восставшие массы – вот тот весьма динамичный псевдосубъект, который окончательно ниспровергает Человека, делает решение проблемы гуманизма в обществе массового потребления, довольно бессмысленным делом. Социальный гуманизм допускает лишь защиту прав потребителя – того именно псевдосубъекта, который своими растущими потребностями выступает «двигателем общественного прогресса». О какой защите человека как человека может идти в обществе речь, которое, в основном состоит из социально оформленной человеческой массы?

Цивилизация, автономизировавшаяся от более высоких онтологий, не в состоянии быть силой способной утверждать гуманизм в хорошем смысле абстрактный и возрожденческий. В лучшем случае, при условии ее органической встроенности в культуру, цивилизация может быть нейтральной по отношению к собственно человеческим проявлениям, к трагическому восприятию «слезинки младенца», о которой писал Ф.М.Достоевский. Такую весьма «положительную» форму цивилизации вполне можно персонифицировать с «Пилатом, умывающим руки», которые и необагрены кровью праведника, однако участвовавшие в утверждении неправедного приговора. Отпадая же от культуры и тем самым подрывая ценностные основы человеческой жизни цивилизация не может не превратиться в явно антигуманную силу, ей никогда уже не отмыться от человеческой крови.

В связи с явной своей социабельностью цивилизация в принципе не может быть гуманной, как и гуманизм – цивилизованным. Если гуманизм, как считает Н.Бердяев, есть торжество серединной человечности, то цивилизация есть нижний предел этой срединности, за которым гуманизм в своей антропологической форме исчезает окончательно. Экзистенциальные рамки гуманизма как квинтэссенции человеческой феноменальности заключены между Богочеловечностью и Человекосоциальностью. Как только Человекосоциальность прескриптивно модифицируется в Социочеловечность, человек из феномена культуры превращается в эпифеномен цивилизации, что закрывает проблему гуманизма в качестве антропологической проблемы. Именно в этот период истории человечность начинает конституироваться общественным сознанием в качестве вредных проявлений «абстрактного гуманизма» с которыми необходимо решительно бороться. Если Культ побуждает человека в любых ситуациях проявлять свою богочеловечность, а Культура постоянно напоминает о его самоценности, то Цивилизация, напротив, требует решительного преодоления этих пережитков во имя без- заветного служения Обществу, т.е. такого ему служения, которое требует расторжения Завета с Богом и Договора с Человеком. Как только человек перестает быть «слугой двух господ» и всего себя отдает без-заветному служению обществу, он окончательно утрачивает подобие Бога, а вместе с ним и свою человеческую аутентичность. Социабельность и бесчеловечность – это две стороны менталитета сугубо цивилизованного человека. Выступая слепком общественных отношений социальный субъект, адаприруясь к социуму и внутренне уподобляясь ему, если и хранит в себе Образ Бога и свое человекоподобие, то не иначе как в архетипических тайниках души, подальше от социальных соглядатаев. Таким образом социальный прогресс – это не только высшая форма социального развития, но и высшая форма человеческого регресса. Это такое развитие социума, в угоду которому в жертву приносятся более высшие, нежели социальный, формы человеческого существования и самоосуществления. Интенсификация развития частных экзистенциальных процессов, может идти лишь за счет онтологического вампиризма над высшими экзистенциалами. При этом разрушается не только целостность онтологической ниши, в которой данный феномен интенсивно прогрессирует, но и деформируется все онтологические этажи Миро-Здание, а сам прогрессирующий в своем плоском развитии феномен превращается в свою противоположность – квазифеномен, гиперфеномен - в феномен со знаком минус. Но именно эту обратную сторону социального прогресса, как раз и скрывает от целостного человека его познающий разум.

В рамках социального гуманизма выстраивается целая система оправданий античеловечной в своей сущности истории современной цивилизации. По отношению к обществу социальный гуманизм призван выполнять свою апологетическую функцию. Само его название свидетельствует, что социальный гуманизм есть нечто прямо противоположное гуманистической социальности, а потому он призван активно защищать не человека от общества, а общество от человека. И если наиболее эффективной формой обороны является наступление, то тогда понятным становится наступательный характер социального гуманизма, направленный на преодоление подлинных форм человечности. Преодолев в себе искус возродиться в качестве человека, став «полноценным» социальным субъектом индивид начинает вполне обходиться комфортабельными условиями своего цивилизованного существования, предоставляемые ему взамен человеческого статуса, который в ходе экзистенциальной трансференции перешло к человеческокому обществу.