От цивилизации — к технологии 1 страница

5.1. ОППОЗИЦИЯ СОЦИАЛЬНОГО И ТЕХНОЛОГИЧЕСКОГО В ЭКЗИСТЕНЦИИ

Не имеется никакой свободы по отношению к технике, так как свобода здесь состоит просто в том, чтобы сказать «да» или «нет»...кто скажет «нет» космическим зондам или генной инженерии? Именно здесь и только здесь мы обнаруживаем абсолютный детерминизм для человека (а не в его генах или в его культуре). Это и есть причина, ключ фундаментальной безнадежности современного человека. Он безнадежен, потому что ничего не может, а смутно ощущает это, неосознавая.

Ж. Эллюль. Технологический блеф

Мы вплотную подошли к осмыслению новейшего этапа истории, в котором историцизм превратился не только в господствующую идеологию, но и в практику преобразования всех без исключения форм Сущего. Первыми в него втянулись индустриально развитые страны, потянувшие за собой так называемые развивающиеся государства. Об этом этапе еще очень трудно говорить определенно, так как предельно ясно обнаруживается лишь «левая» сторона «онтологической вилки» — Цивилизация. Но уже можно утверждать, что сущность новейшего метаисторического этапа составляет переход к «постцивилизации», к нечто принципиально отличному от Цивилизации и обозначенному нами понятием Технология, каковая выступает скорее всего не общностью людей, а общностью вещей. Что же может назваться посттехнологией, что должно вытеснить в конце концов саму Технологию и составить своим «прогрессивным развитием» новый метаисторический этап? Мы предполагаем, что сама Технология будет иметь некую иерархию онтологических ступеней, которым найдутся в свое время соответствующие обозначения. Однако в самом начале онтологического становления Технологии уже довольно явственно проступает и «правая» сторона «онтологической вилки» — Хаос. Технология в своем развитии, говоря языком синергетики, может выйти на такую точку бифуркации, пройдя через которую всемирная эволюция сменится инволюцией и «развитие» пойдет либо как бы вспять, по ступенькам апокатастасиса, либо оборвется апокалипсисом. В любом случае «правая» сторона этой онтологической вилки является тем пределом в метаисторическом становлении сущего, когда Ничто должно окончательно развернуться в Нечто, а Нечто всей своей экзистенциальной полнотой инверсировать, свернуться в изначальную пустоту Ничто, упорядоченным же структурам Хаоса предстоит свернуться в Ничтожество с последующей его аннигиляцией в апокалипсисе. Если «правая» сторона, с которой граничит Технология, вполне поддается метафизическому осмыслению, то «левая» сторона выходит за пределы философского дискурса и своей метафоричностью составляет «предметность» для теологии. Такая «гносеологическая ситуация» весьма осложняет проблему «завершения» построения субъектоцентристской историософемы. Но мы ведь уже находились в подобного рода гносеологически неопределенной ситуации, когда только приступали к ее построению, а потому полагаем, что своей открытостью для трансценденции она сама нас выведет на определенный образ, содержащийся в абсолютном мифе и включающий откровение не только о конце телесной формы экзистенции как последнего метаисторического этапа, за которым простирается нижняя бездна бытия, но и о конце самой истории, точнее, объектологичного историцизма.

Итак, мы обозначили последний метаисторический этап развертывания Ничто в Нечто понятием «технология», звучащим довольно неуклюже. Но что же делать, если среди господствующих понятий современного дискурса именно оно является наиболее аутентичным той онтологической общности, в которой в основном прописаны отнюдь не люди, а ими производимые, но от них отчужденные вещи-объекты, динамическую основу существования которых составляют не социогенные, а техногенные процессы. Можно было бы придумать для обозначения развертывающейся на наших глазах «онтологической целостности» совершенно новый термин, однако это удел будущих мыслителей, которые, не дай бог, окажутся свидетелями возможной экзистенциальной Агонии, или агонизирующей Экзистенции. В качестве самоутешения мы можем сослаться на тот факт, что само понятие «цивилизация» закрепилось в философском дискурсе на довольно продвинутом этапе становления социально оформленной онтологии. В связи с тем что избранный нами термин несколько режет слух, постараемся по ходу изложения в качестве его синонимов использовать такие понятия, как «технологическая цивилизация», «информационно-технологическая цивилизация», хотя со всей определенностью необходимо заявить, что в рамках избранной нами субъектоцентристской концептуализации сущего подобного рода замена недопустима, и прежде всего потому, что то, что следует за Цивилизацией, в своих сущностных проявлениях не есть Цивилизация, а нечто, что ее метаисторически, а следовательно, и метафизически преодолевает.

Переход от Цивилизации к Технологии, происходящий на наших глазах, осуществляется столь стереотипно, что трудно что-либо добавить к тому, что мы уже говорили о механизмах и стратегиях подобного рода онтологической метаморфозы применительно к переходным этапам от Культа к Культуре и от Культуры к Цивилизации. Вместо плавного нисхождения Цивилизации к Технологии мы вновь обнаруживаем «скачок в развитии», а иными словами, снятие в форме отпадения и отчуждения. Изнанкой переживаемого нами новейшего «осевого времени», сопровождающего переход от Цивилизации к Технологии, является окончательная системная трансформация внутренней тотальности Предсущего во внешнюю рациональную тоталитарность Сущего, «скачок» из царства свободы в царство необходимости, процесс достижения полного господства Иного в объективной Реальности, или в реальности Объекта.

Основным противоречием новейшего метаисторического этапа является оппозиция технологического социальному в человеческой экзистенции, которая должна закончиться установлением полного господства первого над вторым. Социальный принцип, выйдя за рамки субъектно-объектных отношений социального универсума, заместив общечеловеческие приоритеты на социетальные, не мог со временем не выродиться в идеологему насилия социального над человеческим и тем самым лишить цивилизацию энергетической подпитки со стороны культуры. Однако при этом социальное Я, вытеснившее в сферу бессознательного антропное Я, заменив его ложной субличностью, в состоянии было эманировать еще более гипертрофированным и ложным телесным Я, которое в конце концов займет господствующую вершину в иерархии человеческой ментальности, вытеснив в бессознательное породившее его Я социальное. Уже буквально на наших глазах телесное в человеке начинает все более превалировать над собственно социальным в нем, а социальный принцип замещаться телесно-технологическим принципом. Стремительно разрастающаяся раковая опухоль вещественного мира своими метастазами уже проникла во все ниши иерархического бытия, центр которого начинает явно вращаться вокруг техногенной системы, все более становится техноцентричным. В связи с тем что на верховном месте мироздания ищут именно технологическое качество, а не ноуменальное, антропное или социальное, его и обнаруживают. Уже даже в пределах обыденного сознания под основой мироздания начинает пониматься предельная форма объективации объективного — телесная субстанция, с которой отныне и связываются экзистенциальные экспектации — ожидания счастливого будущего и требования по его скорейшему достижению. Немногие люди поставят под сомнение объективный и поступательный ход своей истории.

Социальный субъект, возникший в результате распада антропно-социального синкретизма, в поисках своей внутренней ментальной опоры обнаруживает в потенциально бессознательном «свое иное» — неявную телесную (рациональную) субличность — и помогает ей актуализироваться в явного телесного (рационального) субъекта, естественно, под своим ментальным патронажем. Именно с момента осознания телесности как относительно автономной онтологической системы тело обретает свою рациональную форму сознания, а рацио — свою телесную репрезентативность. Возникает новая симбиотическая ментальность — социально-телесный субъект. Ментальность социально-телесного субъекта представляет собой социетальное единство социального и телесного начал в той форме человеческой экзистенции, основу которой составляет цивилизационно-технологический способ существования. В экзистенциально-онтологическом плане этот ментальный симбиоз оказывается весьма неустойчивым, так как телесная субличность в нем, порожденная субличностью социальной, изначально несет в своей «генной памяти» свидетельства о весьма вероломном отпадении социального Я от антропно-социальной формы субъективности. Естественно, что такой путь к обретению своей собственной автономии оказывается весьма заманчивым. Абсолютно устойчивой социально-телесная ментальная связка могла бы быть лишь в качестве интегративной составляющей абсолютной ментальной полноты, т.е. астрально-антропо-социально-телесного субъекта. Лишь при условии последовательного теоцентризма и иерархической подчиненности социально-телесной ментальной связки связке астрально-антропной каждая субличность в этом идеальном ментальном ряду может быть абсолютно устойчивым субъективным образованием. Но ведь история «предпочла» на каждой ступени своего «восхождения» осуществлять радикальное «снятие» предшествующей, и таким же репрессивным образом осуществляется система снятий в развертывающейся ментальной системе. Социально-телесный симбиоз, онтологически неустойчивый и экзистенциально ущербный, оказался иррелевантным столь же противоречивому переходу Цивилизации в Технологию. Социотелесность, или социально оформленное человеческое Тело, и есть та особая «социальная вещь», которая на этом переходном периоде становится идеальным псевдосубъектом безличного деятельностного процесса.

Социальный субъект, постепенно замещая в своем внешнем мире собственно социальные процессы на процессы технологические, предельно рационализируя сложные и творческие формы деятельности, по мере того как добивается успехов в этой «социальной технологии», сам становится все более частичным, нецелостным существом, и, напротив, вполне асимметрично начинает разбухать телесное Я, явно обнаруживая признаки сверхцелостности, его рациональное самосознание становится все более адекватным требованиям «технологической социальности». На этом переходном этапе социум становится все более технологизированным, а технология — все более десоциализированной. Мы будем довольно произвольно обходиться с терминами «телесное» и «технологическое», так как, на наш взгляд, они находятся в отношениях онтологического изоморфизма. На первых порах технология выступает прямой проекцией человеческой телесности, на завершающей же стадии истории сама человеческая телесность становится обратной проекцией технологии. Пока же в этом социально-телесном кентавре «тело» явно стремится занять место «социальной головы», с тем чтобы иметь возможность проецировать на мир свои технологические интенции, особо не считаясь с такой химерой, как «законы общественного развития». Социально-телесный синкретизм уже на наших глазах начинает распадаться на десоциализированное Тело и технологи-зированный Социум. Телесное Я изнутри разрушает социально-телесный симбиоз, и, вытесняя в сферу актуального бессознательного социальную субличность, превращается в абсолютно мономорфного субъекта. Он оказывается последним осколком, на который распадается ментальная монада. В телесном Я уже не может содержаться «своего иного», как это было присуще предшествовавшим ему субличностям. Абсолютно обособленное телесное Я — субъект атомарный. В связи со своей атомарностью он оказывается не способным рационально интегрироваться в «субъективную реальность», всей «душой» он принадлежит «объективной реальности», а потому его можно конституировать в качестве предельно обездушенного субъекта. «Такое "одушевленное существо", — писал С.Л. Франк, — обозначается грамматически в третьем лице; оно есть "он" (или "она") по аналогии с оно, которым мы обозначаем неодушевленные предметы. В качестве такого "он" одушевленное существо входит в нашем опыте без остатка в состав "объективной действительности" и в этом смысле не представляет специального интереса»1. Однако если в качестве псевдосубъекта он не представляет особого интереса для онтологической антропологии, к нему должна проявить особый интерес антропологическая онтология, так как он является именно тем историческим персонажем, который призван силами Иного в Сущем поставить последнюю точку в Конце Истории.

Что же служит причиной обособления телесного субъекта от социального мира? Прежде всего стремление телесной организации мира, основу которой составляет рациональный дискурс, полностью освободиться от прескрипций, предписаний социальной организации, ограничивавших «прогрессивное» развертывание искусственных структур в универсум абсолютных объективаций. Однако почему в этот последний переходный период метаистории телесность обосабливается уже не только от социальности, но и от своей изначальной одухотворенной формы? Ответ на этот вопрос находится в сфере трансцендентального и вновь выводит на новый виток трансрационального осознания человеческого грехопадения. Видимо, с онтологическим обособлением Тела завершается перманентный процесс его онтологического отпадения от Духа, составляющий ментальную основу всемирной истории. Человеческая телесность, с одной стороны, является объективацией «сакральной телесности», имманентно принадлежащей Духу, а с другой стороны, выступает высшей формой телесной организации мира, структурно принадлежащей Природе. «То, что обычно называют телом, — писал П.А. Флоренский, — не более как онтологическая поверхность; а за нею, по ту сторону этой оболочки лежит мистическая глубина нашего существа. Ведь и вообще все то, что мы называем "внешней природой", вся "эмпирическая действительность" со включением сюда нашего "тела", это — только поверхность раздела двух глубин бытия: глубины "Я" и глубины "не-Я", и потому нельзя сказать, принадлежит ли наше "тело" к Я или к не-Я»2. Именно вторая, природная определенность человеческой телесности и ее овнешненная форма — технология — и пытаются онтологически обособиться от своего духовного модуса.

Грехопадение есть обратная сторона нисхождения Духа и осуществляется по тем же эманационным ступенькам онтологической лестницы, установленной сверху вниз. Тело, последовательно обособляясь от своих астральной, антропной и социальной праформ, в конце истории наконец-то обретает возможность стать полностью независимым от Духа. Последней преградой онтологическому обособлению была социально оформленная телесность — телесно-технологическая сторона «общественного организма», но именно она, сбрасывая с себя социальную предзаданность, модифицируется в телесность феноменальную. Покончив со своей социальной эпифеноменальностью, достигнув определенного уровня онтологической независимости, она начинает наращивать темпы технологического освоения мира не иначе как за счет существенного свертывания темпов социального становления человека, а затем и довольно стереотипного воспроизведения необходимой и достаточной для целей своего восхождения системы общественных отношений по все тому же «остаточному принципу».

Однако почему на эти условия столь отчужденного существования согласилась социальная субличность? Видимо, по той же самой причине, что и ее более «родовитые» предшественницы: низшие Я в онтологическом отношении являются более сильными субличностями, чем высшие Я. К тому же человек как существо целостное и универсальное (помимо противостояния в нем социального и телесного Я, в сфере его актуального бессознательного присутствуют и вытесненные астральное и антропное Я) не мог окончательно сойти с исторической арены, не предприняв последних усилий для «возвращения блудного Я». Продолжая линию рассуждений, заданную Фр. Баадером, можно предположить, что на заключительном этапе вселенской драмы Тело «захотело» быть субстанцией без Социального Индивида, но тот не захотел остаться без «своего» Тела, все более превращавшегося во внешнюю Технологию, а потому и согласился стать зависимой онтологической переменной от последней. Вслед за Новозаветным Богом, принесшим Себя в жертву родовой Культуре Человека, и вслед за Человеком, пожертвовавшим своим родовым Именитством в пользу Цивилизации, нецелостный Социальный Индивид приносит на алтарь технологического прогресса последнюю жертву — Цивилизацию.

Телесный субъект, интегрированный в свою же овнешненную телесность, становится имманентным средством плоской технологической эволюции, посредством которой универсум объективаций стремится обрести онтологическую универсальность и абсолютность. Формальная организация — эта предельно деперсонифицированная социальная общность — становится исторической предтечей технологической системы, состоящей из морфологических функций, в которых погребены прежние безличные социальные роли. В этой телесной организации мира морфологические функции микротела и технологические функции макротела оказываются все более изоморфными, их экзистенциальный изоморфизм становится основой их совместной эволюции, коэволюции в единое надприродное искусственное Тело — Объективную Реальность. Изоморфными оказываются и их потребности, что делает их коэволюцию предельно динамичной и целеустремленной.

Гипертрофированное развитие науки, техники и технологии в ущерб развертыванию символов культа, ценностей культуры и норм цивилизации приводит к техноцентристской ситуации в Мироздании. Онтологическая ось мира смещается к самой низшей и последней нише бытия, за которой простирается онтология хаоса, техноцентризм становится центром окончательно перевернутой пирамиды бытия. В экзистенции, расширившейся до технологических объективаций, между Человеком и Техникой складывается антагонизм, чреватый полной и окончательной экзистенциальной катастрофой. Технология в своем стремлении все сущее объективировать, превращает последние остатки человеческого в человеке в объект целенаправленных изменений. Уже не технология оказывается онтологической проекцией человеческой телесности, а, напротив, телесность человека становится гиперрациональной производной от технологической необходимости. Сферой жизненно важных интересов этой техносоразмерной телесности становится вся обозримая, а в перспективе и необозримая Вселенная.

В этот новый переходный период истории между собой должны были хоть как-то договориться об условиях «мирного сосуществования» социальный и телесный субъекты, Политик и Технолог. Новая форма онтологического паритета состоялась за счет того, что они весьма охотно «поступились» чуждыми им интересами целостного и универсального Человека. Если внимательней приглядеться к тому, что происходит в современном индустриальном обществе, то вполне можно обнаружить, что отнюдь не Политики, а Технологи занимаются формированием образа потребного будущего, определяя, какого рода социум имеет право в нем присутствовать. Именно Технологом скорее всего будут определены те из ныне проживающих на Земле этносов, которые достойны составить собой пресловутый «золотой миллиард». Нет сомнения, что в него войдут лишь те этносы, которые своими ментальными ресурсами способны обеспечить неуклонный прогресс технологии. Уже сейчас Технолог, а не Политик в значительной мере определяет степень социальной и технологической неполноценности локальных цивилизаций, своим технологическим тараном пробивая их социальную монадность в целях превращения их в «открытые общества», естественно, открытые для беспрепятственного проникновения технологических процессов и структур. Не случайно технологически развитые страны объявляют территории, занимаемые, на их взгляд, весьма «неперспективными этносами», жизненно важными для них сферами, зонами своих интересов. Идеология насилия в сфере социальной жизни формируется уже не столько социологами, сколько технократами. Примат технологии над политикой становится все более очевидным. Притязания технологии оказываются столь непомерными, что политике уже трудно согласовывать их с представлениями здравого смысла. Политика представляется весьма неэффективным инструментом реализации глобальных технологических программ, а потому Технолог все больше начинает опираться не на здравый смысл, а на научную его интерпретацию.

Добиваясь полной автономии от Космоса, Природа использует созданный человеком «технологический пресс», чтобы принудить одухотворенный Космос принять объективные Законы, или законы Объекта, в качестве всеобщих и универсальных Законов Бытия. Таков заключительный этап перманентного законотворчества, который на протяжении тысячелетий обеспечивал перманентное отпадение низших форм бытия от высших. «Внутренний человек» оказался в полной зависимости от «внешнего человека», законы небесного Произволения оказались попранными законами земного Произвола. В Писании говорится: «...ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих» (Рим. 7: 23); «тот же самый я умом моим служу закону Божию, а плотию закону греха» (Рим. 7: 25). Законы плоти, а не законы духа становятся отныне имманентными человеческой экзистенции, отформованной технологическим прессом.

Итак, сначала Божественный Завет был вытеснен Общественным Договором, модифицировавшимся затем в Основной Закон, последний же все более активно замещается так называемым Объективным Законом, который его технологические адепты чаще всего выдают за Закон Здравого Смысла. Если Бог в стародавние времена заключает Завет с Человеком, дабы тот соблюдал приоритетность сакрального над общечеловеческим в своем родовом именитстве, а человек в эпоху восхождения цивилизации инициирует «общественный договор», чтобы соблюдалась приоритетность общечеловеческого над социальным в ней, то на этапе перехода от цивилизации к технологии возникает и оформляется некий «сциентистский договор», согласно которому технология должна в меру своих возможностей воздерживаться от особо опасных для социальной жизни деструктивных воздействий, а общество — всячески содействовать научно-техническому прогрессу. По крайней мере, создание «министерства по чрезвычайным ситуациям» в основном связано с преодолением негативных последствий для общества от массированного использования техники и технологии. Однако сам факт существования такой социальной институции красноречиво свидетельствует, что «сциентистский договор» скорее всего был негласным циничным сговором за спиной широких масс между властвующей и производящей элитами. С самого начала он носил всего лишь рекомендательный характер, так как его основу составляли знания технологической, необходимости, а не нормы социального долженствования. Рациональный дискурс на дескриптивной знаковой основе все более вытесняет социальное нормотворчество, семантическую основу которого составляют прескриптивные значения, учитывающие реалии социальной практики. Власть «объективных законов» становится все более односторонней и тоталитарной.

Между гипертрофированно разросшейся технологией и постепенно вырождающейся социальностью в экзистенции постепенно сложился односторонний паритет, в котором технология выторговала для себя «право на ошибку», в явном виде отсутствовавшее даже в общественном договоре. Чем, как не ошибкой(!?), чаще всего объясняются социальная и экологическая катастрофы, вызванные взрывом на атомной станции в Чернобыле? Это ли не свидетельство того, что существующим в «социально-природной среде» технологическим монстрам «все дозволено». В рамках сциентистского сговора уже не человек и даже не само общество, а технология получает гарантированные «права и свободы» при почти нулевой с их стороны ответственности за прегрешения против человечности, ибо «не ошибается лишь тот, кто ничего не делает». Но так как пассионарность технологии оказалась «выше всяких похвал», то какой же резон «рубить сук, на котором сидит»... цивилизация? Жертвы технологического прогресса все чаще рассматриваются не как невинно убиенные, а лишь в качестве персонификации систематических ошибок, погрешностей в расчетах, как попавшие в печальную статистику.

Если в тоталитарном обществе всегда существуют «правозащитные движения», безуспешно пытающиеся восстановить приоритетность общечеловеческого над социальным, то в технологически ориентированном демократическом обществе свою правозащитную миссию в основном осуществляет деполитизированное «движение зеленых», защищающее от технологической деструкции отнюдь не традиционные человеческие ценности и формы социального бытования, а всего лишь природную среду обитания; в центре его внимания отнюдь не социальные, а экологические коллизии. Общество, отпавшее от Человека, не может долгое время удерживать под своим онтологическим контролем Технологию, от него все более отпадающую. Более того, «общество» в своем «развитии» не отказывается от ставки на технологию, не замечая, что ее карта выскальзывает из рук. Однако цивилизация, как верно подметил Ж. Эллюль, продолжает свой «технологический блеф». Любопытно, что движение зеленых обществом третируется с еще большей решительностью, нежели движение левых, так как последнее никогда особо не угрожало техническому прогрессу, напротив, оно всегда стремится придавать ему еще больший размах, используя его для реализации своих утопических проектов.

Видимо, уже в сравнительно недалеком будущем «технологический сговор» потеряет какой-либо смысл, так как мощное информационное силовое поле вполне восполнит своей рациональной информацией устаревшую систему прескриптивных требований. Уже сейчас политики пытаются договориться с так называемой четвертой властью — средствами массовой коммуникации, которые, несомненно, в обозримом будущем станут «первой властью», отражающей интересы технолого-информационного комплекса. «Свобода слова» — вот та ширма, за которой будет скрываться «волющая телесность», «технологическая необходимость». Не свобода человека как существа, трансцендирующего сущее, а всего лишь свобода его терминологического присутствия в универсуме дескриптивных значений. Человек в своих поступках будет более всего исходить из складывающейся рациональной, а не социальной ситуации, его поведение, опосредованное социальными нормативами, превратится в эпифеномен чистого рационального дискурса. Несомненно, что уже в недалекой перспективе Закон Здравого Смысла будет окончательно замещен Законом Науки, основанным не на жизненном опыте, а на доопытном дескриптивном дискурсе, рациональном априори, отражающем «интересы» технологической необходимости. «Субстанциализм, — писал Г.С. Батищев, — апеллирует к уже накопленному позитивному, достаточно серьезному опыту господства над объектами-вещами по всеобщим законам самих же объектов-вещей. Именно этот опыт и возводится им в универсальную норму, которую он экстраполирует на всю возможную действительность и на всего себя. Иначе говоря, субстациалистски ориентированный человек предполагает в себе единственно достойным субъектом один только центр во вне направленной, объектно-вещной активности. Только этот точечный субъект признается поддающимся обоснованию и укоренению в мире»3. Именно этой «высшей» форме Закона суждено будет подвести человеческую экзистенцию под юрисдикцию Абсолютно Иного в Сущем, каким является Квазитехнология.

Наука становится последним Заветом, Договором между рационально оформленным Телом и иррационально бесформенным Хаосом, договором, основу которого составляет псевдотеологема телесного субъекта о якобы вечном его присутствии при Смерти, растягивающемся на весь континуум существования Ничтожества. Власть становится все более технологичной, а технология все более властвующей. Уже в наше время, считает Фуко, особую значимость приобретают «знания о том, в каких формах и по каким каналам, скользя вдоль каких дискурсов, власть добирается до самых тонких и самых индивидуальных поведений, какие пути позволяют ей достичь редких или едва уловимых форм желания, каким образом ей удается пронизывать и контролировать повседневное удовольствие, — и все это с помощью действий, которые могут быть отказом, заграждением, дисквалификацией, но также и побуждением, интенсификацией, — короче, с помощью «полиморфных техник власти»4. Все идет к тому, что Технология на воздвигнутой учеными плахе Объективного Закона когда-нибудь прикончит ту часть социомассы, которая окажется неспособной интегрироваться в катастрофически изменяющуюся объективную Ситуацию, или ситуацию Объекта. Любая социальная, а тем более гуманистическая идея, не соотнесенная с непреложными законами технологической необходимости, конституируется рациональным сознанием в качестве «крамольной», способной подорвать устои постиндустриальной общности, ориентированной на тотальное потребление внешних благ.

Завет между субъектом, сходящим с исторических подмостков, и субъектом, который на них взбирается, всегда опирается на определенную символико-мифологическую основу. Каждая метаисторическая эпоха порождает свою особую мифологическую версию сущего, и именно такую, которая в состоянии объяснять суть настоящего настоящего, обнаруживать ее ретроспекцию в настоящем прошлого и метафорически проецировать господствующие в ней тенденции на настоящее будущего. В связи с тем, что от абсолютного мифа, который в своих символических суждениях о сущем всегда исходит из примата «прошлого настоящего», относительный миф отличается прежде всего абсолютизацией настоящего настоящего, т.е. выступает разветвленной системой алиби реально сущего. Технологическую версию сущности исторического процесса необходимо рассматривать как в основном весьма ложную и опасную мифологему. По сути своей ложная мифологема есть идеологема, искусственно запакованная в трансцендентно-символическую оболочку, и выступает концентрированным выражением диктатуры разума над жизнью, провоцирования хаоса в ней. «Диктатура миросозерцания, — писал Н. Бердяев, — есть не реальное преодоление хаоса, а есть формальная организация хаоса, создание деспотического порядка, за которым продолжает шевелиться хаос»5. Если абсолютный и истинный миф есть метафорическое свидетельство целостной экзистенции, то миф относительный повествует о судьбе лишь отдельной ее части, утверждая, что именно она выступает онтологическим ядром человеческого существования, а в перспективе своими инфраструктурами окончательно заполнит и всю периферию мироздания и таким образом превратится в универсальную онтологическую целостность. Ложной релятивная мифологема является в связи с тем, что нарисованная ею картина мира коррелирует с интересами настоящего будущего, потребного субъекту, доминирующему в данную историческую эпоху, а не метаисторическому Бесконечному Субъекту. Господствующий относительный миф должен символически закрепить абсолютное господство того субъекта, который призван построить «новый мир».