Заблуждение третье: Сальери отравил Моцарта из зависти

Пушкин вначале тоже так думал, поэтому первоначальные наброски назвал «Зависть».

Но по мере того, как замысел «маленькой трагедии» все больше прояснялся, Пушкин понял, что не зависть Сальери к Моцарту – основание для убийства последнего.

Иначе весь смысл трагедии сводился бы к банальнейшей ситуации: бездарный Сальери из зависти убил гениального Моцарта.

Но тогда это был бы уже не Пушкин, а автор пьесы для провинциального театра.

Или что‑нибудь в духе современной «мыльной оперы» для очередного телесериала.

А ведь «Моцарт и Сальери» – одна из грандиознейших мировых идей на уровне не только литературы, но и научной психологии; в том числе, как мы уже замечали раньше, психологии творчества.

Конечно, Сальери завидует Моцарту, но его чувство зависти никак не является основанием для убийства Моцарта.

Помню, как на репетициях этой пьесы в старинном и очень шармовом театре в центре шведской столицы в районе романтического Вазастана исполнитель роли А. Сальери – блестящий актер и режиссер Юрий Ледерман кричал:

«Отменяем премьеру – у меня как у Сальери нет достаточных оснований убить Моцарта!»

И правда, чем больше углубляешься в пьесу, тем меньше подлинных оснований для убийства.

Конечно же, основания есть, но они куда более глубоко запрятаны на психологическом уровне, чем об этом пишут многие исследователи.

Премьера в стокгольмском театре состоялась только когда мы нашли эти подлинные основания для убийства.

Ибо главных причин убийства две – политическая и психологическая.

И тогда перед нами – подлинно современный театр.

Для того чтобы это понять, сравните стиль речи

Сальери – выдающегося музыкального деятеля –

и Моцарта – «рядового музыканта»:

Сальери:

«…дерзнул в науке искушенный,

Предаться неге творческой мечты.

Я стал творить …»

Моцарт:

«И в голову пришли мне две, три мысли

Сегодня я их набросал …»

Сальери:

«Нередко, просидев в безмолвной келье

Два, три дня, позабыв и сон и пищу,

Вкусив восторг и слезы вдохновенья…»

Моцарт:

«Нет – так; безделицу. Намедни ночью

Бессонница меня томила …»

(Моцарт хочет показать Сальери свою музыку)

«…Хотелось

Твое мне слышать мненье; но теперь

Тебе не до меня».

Моцарт:

«… играл я на полу

С моим мальчишкой …»

Сальери:

«Ребенком будучи, когда высоко

Звучал орган в старинной церкви нашей

Я слушал и заслушивался – слезы

Невольные и сладкие текли».

Моцарт:

«Представь себе… кого бы?

Ну, хоть меня – немного помоложе;

Влюбленного – не слишком, а слегка –

С красоткой, или с другом – хоть с тобой.

Я весел…»

Сальери:

«Отверг я рано праздные забавы;

Науки, чуждые музыке, были

Постылы мне; упрямо и надменно

От них отрекся я и предался

Одной музыке».

Можно приводить бесконечное число примеров, но уже ясно, что разница

в менталитете Моцарта и Сальери катастрофически огромна. Они словно представляют разные галактики.

Стиль Сальери – это стиль выдающегося деятеля, руководящего работника, который даже наедине с собой говорит так, как будто выступает перед широкой общественностью.

Речь Моцарта – само естество.

Сальери – великий музыкальный жрец, первосвященник, посвященный. Моцарт же во всех внешних проявлениях – рядовой музыкант.

Но весь ужас Сальери в том, что именно моцартовская музыка есть музыка высшего начала, божественного озарения.

И, что еще ужасней, лучше всех это дано понять именно Сальери. Получается, все, что принес в жертву музыке Антонио Сальери – самоотречение, бессонные ночи, отказ от радостей жизни, отказ даже от любви, – оказалось необходимым не для того, чтобы самому создать великую музыку, но только для того, чтобы, воспользовавшись всеми своими знаниями, оценить подлинное величие музыки другого композитора.

Здесь я хочу процитировать блестящую мысль режиссера Юрия Ледермана. Когда мы размышляли на тему о том, кто такая Изора («Вот яд – последний дар моей Изоры») и откуда у Пушкина взялось это имя, Ледерман сказал: «Важно – не кто такая Изора.

Важно еще одно противопоставление.

У Моцарта дар любви – его мальчишка, с которым он „играл на полу“, а у Сальери дар любви – яд».

Но в лице Моцарта одинокий, «осьмнадцать лет» носящий с собой яд Сальери не просто обретает потеряного им ранее Бога.

Он предлагает Богу сотрудничество:

«Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;

Я знаю, я».

И здесь Моцарт произносит самоубийственную для него фразу:

«Ба! Право? Может быть… Но божество мое проголодалось».

Именно в эту секунду (и ни секундой раньше) Сальери принимает спонтанное решение – отравить Моцарта:

«Послушай: отобедаем мы вместе

В трактире Золотого Льва».

И только после того, как Моцарт уходит, Сальери разрабатывает для себя моральное оправдание или, лучше сказать, основание для убийства Моцарта.

Решение принято неожиданно, и к тому же Сальери – не профессиональный убийца, а посему