Четырнадцать

Теперь мне 14 и я впервые по-настоящему влюблён. Её зовут Мелисса. Мы учимся в одном классе. Она сидит прямо передо мной, и я с самого утра наблюдаю её прекрасную попу, обтянутую разных фасонов юбками и брюками, которые так ей идут. Ещё несколько лет назад я не замечал в ней чего-либо привлекательного, теперь же, она стала для меня всем. Её тёмные, раскосые, восточного типа глаза очаровали меня, а длинные, светлые волосы, вскружили мою голову в вихре необузданной романтической страсти. Я сидел у окна своей комнаты и любовался ночным небом. Оно было спокойным и красивым. Вглядываясь в него, я представлял себе её - Мелиссу. Нежную кожу её ладони, которой она ласково гладит мою щеку, её одурманивающий запах самой истинной, нежной сексуальности, её игривый, соблазнительный взгляд при виде меня, обо всём этом грезил я, и радостная, глупая от счастья улыбка вырисовывалась на моём лице. Она одета в одно легкое, летнее платьице, которое сидит на ней точно по фигуре и радует мой, жаждущий её взгляд. Но вдруг я срываю с неё платье, грубо вхожу в нее и начинаю грубо трахать. Она громко стонет. Она довольна, она удовлетворена. «Ты самый лучший, ты самый классный!», - кричит она в экстазе, улыбаясь, дрожащими от удовольствия губами. Уверенными руками я трогаю её упругие груди, ласкаю женственные бедра и талию. Я красив, я прекрасен, я уверен в себе. Мелисса обожает меня. «Ты будешь ужинать, Джон», - раздаётся вдруг голос мамы с кухни, и всё исчезает. А красивый и уверенный в себе Джон снова замыкается в себе. И снова передо мною небо, и мир, стенами моей комнаты, снова сомкнулся вокруг меня, обретя уже гнетущие и до омерзения познанные мною черты и краски. Падение уверенности в себе вместе с падением члена. Я прячу его и застёгиваю ширинку. «Да, мама. Я сейчас», - отвечаю я. Моя комната – моя крепость, моя душа, мой разум, моя фантазия, где я хозяин, я победитель, я любим и уважаем, где я тот, кем хочу быть, пока не появляются они…

Мы ужинаем с мамой вдвоём. Отца, как всегда нет дома. Уже даже не возникает вопрос, где он. Мы оба знаем, что он опять придёт домой пьяный, со следами губной помады на лице. Мать смотрит куда-то в стену мимо меня. Она молчит, но её водянистые глаза говорят сами за себя. Я смотрю на неё, и кусок не лезет в горло. Я чувствую её горе, чьё присутствие она, быть может, уже и не замечает. Я чувствую его, потому что оно и моё тоже. Оно, подобно члену семьи, находится рядом с нами, и даже сейчас, когда мы ужинаем, оно здесь с нами. Сидит на месте отца и с наглым вызовом смотрит в наши лица, ловя наши взгляды. Мне хочется кричать. Мне хочется выть! Мне хочется взять за грудки этого труса внутри меня, этот мой позор, который не позволяет мне нормально и полноценно существовать, этот геморрой на жопе человечества, этот чёртов психопат внутри меня. Мне хочется напоследок почувствовать его страх, которым он мучил меня все эти годы, превращая в жалкое подобие человека, а мою душу в привычный и потому никому незаметный сигаретный дым; вместо того чтобы сверкать во тьме, а не гаснуть, подобно измоченной чьей-то мочой спичке; кричать, когда мир ждёт от меня крика; занять, наконец, своё достойное место в жизни, стать кем-то, стать значимым или просто стать… Мне хочется в последний раз прижать его к себе, посмотреть на его бледное от ужаса лицо, в его выпученные от ужаса глаза, и спустив курок, увидеть, как его мозги вылетают через окно на мостовую… Но я снова молчу. Я просто смотрю на неё и молча сопереживаю с ней, боясь уловить её взгляд на себе. Боясь, что взгляд этот будет молящим о помощи, боясь потому что мне нечем помочь ей. Я опускаю глаза и погружаю мой взгляд на дно стоящей передо мной тарелки, ведь именно там, на дне моё нынешнее место, там, где меня никто не найдет, не тронет и не упрекнет.

Но кому есть до этого дело, ведь никто же не знает, что именно в эту секунду Сара Гольденштадт проливает вишнёвый сок на новое, дорогое, белое, летнее платье.

Никто не решит за тебя твоих проблем – вот истина достойная, быть увековеченной в камне, истина, которая опровергает собою всех, ибо ты одинок во Вселенной, и никто, слышишь, никто не придёт к тебе на помощь, пока ты сам не сделаешь первый шаг по направлению к другому человеку, нуждающемуся в ней быть может гораздо больше чем ты…

Мир корыстен, жизнь корыстна, добро корыстно, зло, ну, я думаю, о нём вообще не стоит упоминать. Все эти благотворительные организации, жертвы в фонд мира и так далее, это смешно, не позволяйте столь легко одурачить вас, мать вашу! Всё это ради спасения их, часто жалких, проворовавшихся душ. Бескорыстное добро – чушь! Бескорыстное добро не стоит больше ста долларов, поверьте моим словам! И каждый раз, когда кто-то творит добро, он, мысленно, подкладывает камень на весы добрых дел, который возможно сыграет какую-нибудь роль во время страшного суда, или для того, чтобы понравиться, то есть купить чье-либо внимание; произвести впечатление, то есть купить чьи-нибудь положительные эмоции; завоевать уважение, то есть купить чье-то уважение; выманить деньги, то есть подсознательно заставить кого-либо расстаться с деньгами, якобы на благие или иные цели; заманить в постель, ну, это я думаю не стоит объяснять – всё это наши тайные корыстные цели, главная из которых – внимание. Внимание – это то, за что все мы боремся всю нашу жизнь, из-за чего начинаются войны, создаётся что-то прекрасное, уникальное, фантастическое. Каждый человек, будь то психопат или кто-нибудь иной, стремится к этому самому вниманию. И каждый пытается завоевать его по-разному: один ходит голышом по улицам, привлекая внимание прохожих; другой пробирается на сцену или трибуну, чтобы народ выслушал излияния его души; третий создаёт нечто прекрасное, он создаёт это, быть может, всю жизнь, иногда, даже может показаться, будто ему вовсе и не нужно это внимание. Но поверьте мне, этот человек живёт одними лишь предвкушениями чьего-то восхищённого возгласа, он питается им или погибает без него. Вот вам корысть, а все то, что бескорыстно – во истину свято!