О суетности

Пожалуй, нет суетности более явной, чем так суетно о ней писать. Людиразумные должны были бы усердно и тщательно размышлять надо всем, что такбожественно было высказано об этом самим божеством [2892].

Кто же не видит, что я избрал себе путь, двигаясь по которомубезостановочно и без устали, я буду идти и идти, пока на свете хватит чернили бумаги? Я не могу вести летопись моей жизни, опираясь на свершенные мноюдела: судьба назначила мне деятельность слишком ничтожную; я занимаюсь ею,опираясь на вымыслы моего воображения. Знавал я одного дворянина, которыйоповещал о своей жизни не иначе, как отправлениями своего желудка; у него вывидели выставленные напоказ горшки за последние семь-восемь дней; в этомсостояли его занятия, только об этом он говорил; любая другая тема казаласьему зловонной. И здесь (лишь чуточку попристойнее) — такие же испражнениястареющего ума, страдающего то запорами, то поносом и всегда несварением.Где же смогу я остановиться, воспроизводя непрерывную сумятицу и смену моихмыслей, чего бы они ни касались, раз Диомед заполнил целых шесть тысяч книгтолько одним предметом — грамматикой? [2893]И чего только не породитболтливость, если даже лепет и едва заметные движения языка придавили мирстоль ужасающей грудой томов? Столько слов ради самих слов! О Пифагор, чтоже ты не заклял эту бурю! [2894]

Некогда Гальбу осуждали за то, что он живет в полной праздности. Онответил, что каждый обязан отчитываться в своих поступках, а не в своембездействии [2895]. Он заблуждался: правосудие преследует и карает также и тех,кто бездельничает.

Следовало бы иметь установленные законами меры воздействия, которыеобуздывали бы бездарных и никчемных писак, как это делается в отношениипраздношатающихся и тунеядцев. В этом случае наш народ прогнал бы взашей именя и сотни других. Я не шучу. Страсть к бумагомаранию является, очевидно,признаком развращенности века. Писали ли мы когда-нибудь столько же до того,как начались наши беды? [2896]А римляне до того, как начался их закат? Помимотого, что в любом государстве утонченность умов никоим образом неравнозначна их умудренности, пустое это занятие становится возможным лишьпотому, что всякий начинает нерадиво отправлять свою должность и отбиваетсяпо этой причине от рук. В развращении своего века каждый из нас принимает тоили иное участие: одни вносят свою долю предательством, другие —бесчестностью, безбожием, насилием, алчностью, жестокостью; короче говоря,каждый тем, в чем он сильнее всего; самые слабые добавляют к этому глупость,суетность, праздность, — и я принадлежу к числу этих последних. И когда насгнетет нависшая над нами опасность, тогда, видимо, и наступают сроки длявещей суетных и пустых. В дни, когда злонамеренность в действиях становится,делом обыденным, бездеятельность превращается в нечто похвальное. Я тешусебя надеждой, что окажусь одним из последних, против кого понадобитсяприменить силу. И пока будут принимать меры против наиболее злокозненных иопасных, у меня хватит времени, чтобы исправиться. Ибо мне представляется,что было бы безрассудным обрушиваться на меньшие недостатки, когда насодолевает столько больших. И прав был врач Филотим, сказавший тому больному,который протянул ему палец, чтобы он сделал ему перевязку, и у которого онпо лицу и дыханию распознал язву в легких: «Сейчас не время, дружок,заниматься твоими ногтями» [2897].

И все же я знал одного человека, чью память я высоко чту, который,несмотря ни на что, посреди величайших наших несчастий, когда у нас так же,как ныне, не было ни законности, ни правосудия, ни должностных лиц, честновыполняющих свои обязанности, носился с мыслью обнародовать некоторые своипредложения касательно пустячных нововведений в одежде, на кухне и в ходесудебного разбирательства. Все это — не более как забавы, которыми пичкаютдурно руководимый народ, чтобы показать, что о нем не совсем забыли. Ничеминым не занимаются также и те, которые на каждом шагу запрещают погрязшему вгнуснейших пороках народу те или иные выражения, танцы и игры. Не времямыться и чиститься, когда тебя треплет беспощадная лихорадка. И однимспартанцам было по плечу причесываться и прихорашиваться перед тем, какброситься навстречу угрожающим жизни опасностям [2898].

Что до меня, то мне свойственно противоположное и дурное обыкновение:если у меня искривилась туфля, то я так же криво застегиваю и рубашку иплащ; я ненавижу приводить себя в порядок наполовину. Когда я оказываюсь вплохом положении, то ухожу с головой в мои горести, предаюсь отчаянию и,даже не пытаясь устоять на ногах, падаю, согласно пословице, как топорище затопором; я убеждаю себя, что все идет как нельзя хуже и что боротьсябессмысленно: все должно быть хорошо или все — дурно.

Мое счастье, что опустошение нашего государства совпадает по времени сопустошениями, производимыми во мне моим возрастом; если бы общественныенесчастья омрачали радости моей юности, они были бы мне не в примертягостнее, чем теперь, когда они только усугубляют мои печали. Вопли,которыми я разражаюсь в беде, — это вопли, внушенные мне досадой; моемужество вместо того, чтобы съежиться, становится на дыбы. Впротивоположность всем остальным, я гораздо благочестивее в хороших, чем вдурных обстоятельствах, следуя в этом наставлениям Ксенофонта [2899], хотя и неразделяя его оснований; и я охотнее обращаю умиленные взоры к небу, чтобывоздать ему благодарность, чем для того, чтобы выпросить себе его милости. Ябольше забочусь об укреплении здоровья, когда оно мне улыбается, чем о том,чтобы его вернуть, когда оно мною утрачено. Меня дисциплинирует и научаетблагополучие, подобно тому как других — невзгоды и розги. Люди обычнообретают честность в несчастье, словно счастье не совместимо с чистойсовестью. Удача — вот что сильнее всего побуждает меня к умеренности искромности. Просьба меня завоевывает, угроза отталкивает; благосклонностьвьет из меня веревки, страх делает меня непреклонным. Среди человеческихчерт широко распространена следующая: нам больше нравится непривычное ичужое, чем свое, и мы обожаем движение и перемены.

Ipsa dies ideo nos grato perluit haustu

Quod permutatis hora recurrit equis. [2900]

Эту склонность разделяю и я. Кто придерживается противоположнойкрайности, а именно — довольствоваться самим собой, превыше всего ценить то,чем владеешь, и не признавать ничего прекрасного сверх того, что видишьсобственными глазами, те если не прозорливее нас, то бесспорно счастливее. Яничуть не завидую их премудрости, но что касается безмятежности их души, тотут, признаюсь, меня берет зависть.

Эта жажда нового и неведомого немало способствует поддержанию во мнестрасти к путешествиям; впрочем, здесь действуют на меня и другие причины. Яочень охотно отвлекаюсь от управления моими хозяйственными делами. Конечно,есть известное преимущество в том, чтобы распоряжаться, будь то даже нариге, и держать в повиновении всех домашних, но такого рода удовольствиеслишком однообразно и утомительно. И, кроме того, с ним непрерывно связанымногочисленные и тягостные заботы: то вас гнетет нищета и забитость вашихкрестьян, то ссора между соседями, то посягательства с их стороны на вашиправа:

Aut verberatae grandine vineae,

Fundusque mendax, arbore nunc aquas

Culpante, nunc torrentia agros

Sidera, nunc hiemes iniquas; [2901]

и к тому же, едва ли в полгода раз господь ниспошлет погоду, котораявполне бы устраивала вашего земледельца, и притом, если она благоприятна длявиноградников, то как бы не повредила лугам:

Aut nimiis torret fervoribus aetherius sol,

Aut subiti perimunt imbres, gelidaeque pruinae,

Flabraque ventorum violento turbine vexant. [2902]

Добавьте к этому «новый и красивый башмак» человека минувших времен,немилосердно жмущий вам ногу [2903], и еще то, что посторонний не понимает,чего вам стоит и до чего хлопотно поддерживать, хотя бы внешне, порядок,наблюдаемый всеми в ваших домашних делах и покупаемый вами слишком дорогойценой.

Я поздно принялся за хозяйство. Те, кого природа сочла нужнымпроизвести на свет передо мной, долгое время избавляли меня от этой заботы.Я уже успел привыкнуть к другой деятельности, более подходившей к моемудушевному складу. И все же на основании личного опыта я могу заявить, чтоэто занятие — скорее докучное, нежели трудное: всякий, способный к другимделам, легко справится также и с этим. Если бы я стремился разбогатеть,такой путь мне показался бы чересчур долгим; я предпочел бы служить королям,ибо это ремесло прибыльнее любого другого. Так как единственное, чего яхочу, — это приобрести репутацию человека, хотя и не сделавшего никакихприобретений, но вместе с тем и ничего не расточившего, и так как воставшиеся мне немногие дни я не в состоянии совершить ни чего-либо оченьхорошего, ни чего-либо очень дурного и стремлюсь лишь к тому, чтобыкак-нибудь их прожить, я могу, благодарение богу, достигнуть этого безособого напряжения сил.

На худой конец, ускользайте от разорения, урезывая свои расходы. Я этои делаю, одновременно стараясь поправить свои дела, прежде чем они заставятменя взяться за них. А пока я установил для себя различные ступенисамоограничения, имея в виду довольствоваться меньшим, чем то, что у меняесть; и хотя я говорю «довольствоваться», это вовсе не означает, что яобрекаю себя на лишения. Non aestimatione census, verum victu atque cultu,terminatur pecuniae modus [2904]. Мои действительныепотребности не таковы, чтобы поглотить без остатка мое состояние, и судьба —разве что она подомнет меня под себя — не найдет на мне такого местечка, гдебы ей удалось меня укусить.

Мое присутствие, сколь бы несведущ и небрежен я ни был, все же немалоспособствует благополучному течению моих хозяйственных дел: я занимаюсь ими,хотя и не без досады. К тому же в моем доме так уж заведено, что, когда ярасходую деньги где-нибудь на стороне, траты моих домашних от этогонисколько не уменьшаются.

Путешествия обременительны для меня лишь по причине связанных с нимииздержек, которые велики и для меня непосильны. И так как я привыкпутешествовать не только с удобствами, но и с известной роскошью, мнеприходится сокращать сроки своих поездок и предпринимать их не так уж часто,употребляя для этого только излишки и сбережения, выжидая и откладываяотъезд, пока не накопятся нужные средства. Я не хочу, чтобы удовольствие отпутешествий отравляло мне душевный покой дома; напротив, я забочусь о том,чтобы они взаимно поддерживали и питали друг друга. Судьба мне в этомблагоприятствовала, и так как мое главнейшее житейское правило состояло втом, чтобы жить спокойно и беспечно и скорее в лености, чем в трудах, онаизбавила меня от нужды приумножать богатство ради обеспечения кучинаследников. А если моей единственной наследнице кажется недостаточным то,чего мне было достаточно сверх головы, то тем хуже для нее: ее безрассудствоне заслуживает того, чтобы я сгорал от желания оставить ей побольше.

И кто по примеру Фокиона обеспечивает своих детей так, чтобы они жилине хуже его, тот обеспечивает их вполне достаточно [2905].

Я никоим образом не одобряю поступка Кратеса. Он оставил свои деньги насохранение ростовщику, оговорив следующие условия: если его дети окажутсядураками, пусть он им отдаст его вклад; если они окажутся рассудительными иделовыми, пусть распределит эти деньги среди самых несмышленых в народе [2906]. Словно дураки, меньше других умеющие обходиться без денег, лучшедругих сумеют ими распорядиться.

Как бы то ни было, пока я в состоянии выдержать проистекающий от моегоотсутствия ущерб, он, по-моему, не стоит того, чтобы не воспользоватьсявозможностью отвлечься на время от докучных хлопот по хозяйству, где всегданайдется что-нибудь идущее вкривь и вкось. Постоянно вас треплют заботы тооб одном из ваших домов, то о другом. Все, что вы видите, — слишком близкоот вас; ваша зоркость в таких случаях вам только вредит, как, впрочем, онавредит и во многом другом. Я закрываю глаза на многие вещи, которые могутменя рассердить, и не хочу знать о том, что обстоит дурно; и все же я не всилах устроить свои дела таким образом, чтобы не натыкаться на каждом шагуна то, что мне явно не нравится. Плутни, которые от меня утаиваются особоусердно, я понимаю лучше, чем любые другие, и вижу их насквозь. Иполучается, что я сам должен помогать прятать их концы в воду, если хочу,чтобы они меня меньше раздражали. Все это — ничтожные уколы, подчас сущиепустяки, но это все же всегда уколы. Мельчайшие и ничтожнейшие помехи —чувствительнее всего; и как мелкий шрифт больше, чем всякий другой, режет иутомляет глаза, так и любое дело: чем оно незначительней, тем назойливее ихлопотнее. Тьма крошечных неприятностей досаждает сильнее, чем если бы навас навалилась какая-нибудь одна, сколь бы большой она ни оказалась. И чеммногочисленнее и тоньше эти подстерегающие нас в нашем доме шипы, темболезненнее и неожиданнее их уколы, застающие нас чаще всего врасплох.

Я не философ: несчастья меня подавляют, каждое в зависимости от своейтяжести, а она зависит как от их формы, так и от их сущности и частопредставляется мне больше действительной; я это знаю лучше других и поэтомутерпеливее, чем они. Наконец, если иные несчастья не затрагивают меня заживое, все же они так или иначе меня задевают. Жизнь — хрупкая штука, инарушить ее покой — дело нетрудное. Лишь только я поддался огорчению (nemoenim resistit sibi cum coeperit impelli [2907]), как бы нелепа ни была вызвавшая его причина, япринимаюсь всячески сгущать краски и бередить себя, и в дальнейшем моемрачное настроение начинает питаться за свой собственный счет, хватаясь завсе, что придется, и громоздя одно на другое, лишь бы найти себе пищу.

Stillicidii casus lapidem cavat. [2908]

Эти непрестанно падающие капли точат меня.

Повседневные неприятности никогда не бывают мелкими. Они нескончаемы, ис ними не справиться, в особенности если их источник — ваши домашние,неизменно все те же, от которых никуда не уйдешь.

Когда я рассматриваю положение моих дел издали и в целом, то нахожу —возможно, из-за моей не слишком точной памяти, — что до сих пор онипроцветали сверх моих расчетов и ожиданий. Впрочем, я вижу в таких случаях,как кажется, больше существующего на деле: их успешность вводит меня взаблуждение. Но когда я погружен в свои хлопоты, когда наблюдаю в моемхозяйстве каждую мелочь,

Tum vero in curas animum diducimur omnes, [2909]

тысяча вещей вызывает во мне неудовольствие и тревогу. Отстраниться отних очень легко, но взяться за них, не испытывая досады, очень трудно. Сущаябеда находиться там, где все, что вы видите, не может не занимать вашихмыслей и вас не касаться. И мне представляется, что в чужом доме я вкушаюбольше радостей и удовольствий, чем у себя, и смакую их не в примернепосредственнее. И когда Диогена спросили, какой сорт вина, по его мнению,наилучший, он ответил совсем в моем духе: «Чужой» [2910].

Страстью моего отца было отстаивать Монтень, где он родился, и во всемходе моих хозяйственных дел я люблю следовать его примеру и правилам и,насколько смогу, приучу к тому же моих преемников. И я сделал бы для негомного больше, располагай я такою возможностью. Я горжусь, что его воля ипосейчас оказывает через меня воздействие и неукоснительно выполняется. Дане дозволит господь, чтобы в Монтене, пока он в моих руках, я по нерадивостиупустил хоть что-нибудь из того, чем мог бы возвратить подобие жизни стользамечательному отцу. И если я взял на себя труд достроить какой-нибудь кусокстарой стены или привести в порядок часть плохо отделанного фасада, то этобыло предпринято мной скорее из уважения к его замыслам, чем радисобственного удовольствия. Я виню себя за бездеятельность, за то, что неосуществил большего, не завершил прекрасных его начинании в доме, и я темболее виню себя в этом, что, вернее всего, я последний из моего рода владеюим и должен был бы закончить начатое. А что касается моих личныхсклонностей, то ни удовольствие строиться, которое считают такимзавлекательным, ни охота, ни разведение плодовых садов, ни все остальныеудовольствия уединенной жизни не имеют для меня притягательной силы. За этоя зол на себя, как и за те из моих воззрений, которые мешают мне жить. Язабочусь не столько о том, чтобы они были у меня выдающимися и основаннымина глубокой учености, сколько о том, чтобы они были необременительными иудобными в жизни: если они полезны и приятны, они в достаточной мере истинныи здравы.

Кто в ответ на мои сетования о полной моей неспособности заниматьсяхозяйственными делами нашептывает мне, что дело не в этом, а в моемпренебрежении к ним и что я и поныне не знаю сельскохозяйственных орудий,сроков полевых работ, их последовательности, не знаю, как делают мои вина,как прививают деревья, не знаю названий и вида трав и злаков, не имеюпонятия о приготовлении кушаний, которыми я питаюсь, о названиях и ценетканей, идущих мне на одежду, лишь потому, что у меня в сердце некая болеевозвышенная наука, — те просто меня убивают. Нет, это — глупость моя, вернеетупость, а не нечто достойное прославления. И я скорее предпочел бы видетьсебя порядочным конюхом, чем знатоком логики:

Quin tu aliquid saltem potius quorum indiget usus,

Viminibus mollique paras detexere iunco? [2911]

Мы забиваем себе голову отвлеченностями и рассуждениями о всеобщихпричинах и следствиях, отлично обходящихся и без нас, и оставляем в стороненаши дела и самого Мишеля, который нам как-никак ближе, чем всякий другой.Теперь я чаще всего сижу безвыездно у себя дома, и я был бы доволен, если бытут мне нравилось больше, чем где бы то ни было.

Sit meae sedes utinam senectae,

Sit modus lasso maris, et viarum

Militiaeque. [2912]

Не знаю, выпадет ли это на мою долю. Я был бы доволен, если бы покойныйотец взамен какой-нибудь части наследства оставил мне после себя такую жестрастную любовь к своему хозяйству, какую на старости лет питал к нему сам.Он был по-настоящему счастлив, ибо соразмерял свои желания с дарованными емусудьбою возможностями и умел радоваться тому, что имел. Сколько быфилософия, занимающаяся общественными вопросами, ни обвиняла мое занятие внизости и бесплодности, может статься, и мне оно когда-нибудь так жеполюбится, как ему. Я держусь того мнения, что наиболее достойнаядеятельность — это служить обществу и приносить пользу многим. Fructus enimingenii et virtutis omnisque praestantiae tum maximus accipitur, cum inproximum quemque confertur [2913]. Что до меня, то я отступаю от этого, частьюсознательно (ибо, хорошо понимая, сколь великое бремя возлагает деятельностьподобного рода, я так же хорошо понимаю, сколь ничтожные силы я мог бы к нейприложить; ведь даже Платон, величайший мастер во всем, касающемсяполитического устройства, — в он не преминул от нее уклониться [2914]), частьюпо трусости. Я довольствуюсь тем, что наслаждаюсь окружающим миром, неутруждая себя заботой о нем; я живу жизнью, которая всего-навсего лишьизвинительна и лишь не в тягость ни мне, ни другим.

Никто с большей охотой не подчинился бы воле какого-нибудь постороннегочеловека и не вручил бы себя его попечению, чем это сделал бы я, когдарасполагал бы таким человеком. И одно из моих теперешних чаяний состоит втом, чтобы отыскать себе зятя, который смог бы покоить мои старые годы иубаюкивать их и которому я передал бы полную власть над моим имуществом,чтобы он им управлял, и им пользовался, и делал то, что я делаю, и извлекализ него, без моего участия, доходы, какие я извлекаю, при условии, что онприложит ко всему этому душу поистине признательную и дружественную. Но очем толковать? Мы живем в мире где честность, даже в собственных детях —вещь неслыханная.

Слуга, ведающий в путешествиях моею казной, распоряжается ею по своемуусмотрению и бесконтрольно: он мог бы плутовать, и отчитываясь передо мной;и если это не сам сатана, мое неограниченное доверие обязывает его кдобросовестности. Multi fallere docuerunt, dum timent falli, et aliis iuspeccandi suspicando fecerunt [2915]. Свойственная мне уверенность в моих людяхосновывается на том, что я их не знаю. Я ни в ком не подозреваю пороков,пока не увижу их своими глазами, и я больше полагаюсь на людей молодых, таккак считаю, что их еще не успели развратить дурные примеры. Мне приятнее разв два месяца услышать о том, что мною издержано Четыре сотни экю [2916], чемкаждый вечер услаждать свой слух докучными сообщениями о каких-нибудь трех,пяти или семи экю. При всем этом я потерял от хищений такого рода не больше,чем всякий другой. Правда, я сам способствую своему неведению: я в некотороймере сознательно поддерживаю в себе беспокойство и неизвестностьотносительно моих денег, и в какой-то степени я даже доволен, что у меняесть простор для сомнений. Следует оставлять немного места и нечестности инеразумию вашего слуги. Если нам, в общем, хватает на удовлетворение нашихнужд, то не будем мешать ему подбирать эти разбросанные после жатвы колосья,этот излишек от щедрот нашей фортуны. В конце концов, я не столькорассчитываю на преданность моих людей, сколько не считаюсь с причиняемым имиуроном. О гнусное или бессмысленное занятие — без конца заниматься своимиденьгами, находя удовольствие в их перебирании, взвешивании ипересчитывании! Вот, поистине, путь, которым в нас тихой сапой вползаетжадность.

На протяжении восемнадцати лет я управляю моим имуществом и за все этовремя не смог заставить себя ознакомиться ни с документами на владение им,ни с важнейшими из моих дел, знать которые и позаботиться о которых мнекрайне необходимо. И причина этого не в философском презрении к благамземным и преходящим; я вовсе не отличаюсь настолько возвышенным вкусом иценю их, самое малое, по их действительной стоимости; нет, причина тут влени и нерадивости, непростительных и ребяческих. Чего бы я только несделал, лишь бы уклониться от чтения какого-нибудь контракта, лишь бы нерыться в пыльных бумагах, я, раб своего ремесла, или, еще того хуже, в чужихбумагах, чем занимается столько людей, получая за это вознаграждение.Единственное, что я нахожу поистине дорого стоящим, — это заботы и труд, и яжажду лишь одного: окончательно облениться и проникнуться ко всемуравнодушием.

Я думаю, что мне было бы куда приятнее жить на иждивении кого-либодругого, если бы это не налагало на меня обязательств и ярма рабства.Впрочем, рассматривая этот вопрос основательнее и учитывая мои склонности,выпавший на мою долю жребий, а также огорчения, доставляемые мне моимиделами, слугами и домашними, я, право, не знаю, что унизительнее,мучительнее и несноснее, — все это вместе взятое или подневольное положениепри человеке, который был бы выше меня по рождению и располагал бы мной, неслишком насилуя мою волю. Servitus oboedientia est fracti animi et abiecti,arbitrio carentis suo [2917]. Кратес поступил гораздо решительнее:чтобы избавиться от пакостных хозяйственных мелочей и хлопот, он избрал длясебя убежищем бедность. На это я никогда бы не пошел (я ненавижу бедность неменьше, чем физическое страдание), но изменить мой нынешний образ жизни наболее скромный и менее занятой — этого я страстно желаю.

Пребывая в отъезде, я сбрасываю с себя все мысли о моем доме; и случисьв мое отсутствие рухнуть одной из моих башен, я бы это переживал не в примерменьше, чем, находясь у себя, падение какой-нибудь черепицы. Вне дома моядуша быстро и легко распрямляется, но когда я дома, она у меня вбеспрерывной тревоге, как у какого-нибудь крестьянина-виноградаря.Перекосившийся у моей лошади повод или плохо закрепленный стремянной ремень,кончик которого бьет меня по ноге, на целый день портят мне настроение.Перед лицом неприятностей я умею укреплять мою душу, но с глазами это у меняне выходит.

Sensus, о superi, sensus. [2918]

Когда я у себя дома, я отвечаю за все, что у меня не ладится. Лишьнемногие землевладельцы (говорю о людях средней руки вроде меня; и если этинемногие действительно существуют, они гораздо счастливее остальных) могутпозволить себе отдых хотя бы на одну-единственную секунду, чтобы их необременяла добрая доля лежащего на них груза обязанностей. Это в некотороймере уменьшает мое радушие (если мне иногда и случается удержать у себякого-нибудь несколько дольше, то, в отличие от назойливо любезных хозяев, ябываю этим обязан скорее моему столу, нежели обходительности), лишаяодновременно и большей части того удовольствия, которое я должен был быиспытывать в их кругу. Самое глупое положение, в какое может поставить себядворянин в своем доме, — это, когда он явно дает понять, что нарушаетустановленный у него порядок, когда он шепчет на ухо одному из слуг, грозитглазами другому; все должно идти плавно и неприметно, так, чтобы казалось,будто все обстоит, как всегда. И я нахожу отвратительным, когда к гостямпристают с разговорами о приеме, который им оказывают, независимо от того,извиняются ли при этом или же хвалятся. Я люблю порядок и чистоту.

et cantharus et lanx

Ostendunt mihi me [2919]

больше чрезмерного изобилия; а у себя я забочусь лишь о самомнеобходимом, пренебрегая пышностью. Если вам приходится видеть, какчей-нибудь слуга мечется взад и вперед или как кто-нибудь из них вывернетблюдо, это вызывает у вас улыбку; и вы мирно дремлете, пока вашгостеприимный хозяин совещается со своим дворецким относительно угощения,которым он вас попотчует на следующий день.

Я говорю лишь о моих вкусах; вместе с тем я очень хорошо знаю, сколькоразвлечений и удовольствий доставляет иным натурам мирное, преуспевающее,отлично налаженное хозяйство; я вовсе не хочу объяснять мои промахи инеприятности в деятельности этого рода существом самого дела, как не хочу испорить с Платоном, полагающим, что самое счастливое занятие человека — этоправедно делать свои дела [2920].

Когда я путешествую, мне остается думать лишь о себе и о том, какупотребить мои деньги; а это легко устраивается по вашему усмотрению. Чтобынакапливать деньги, нужны самые разнообразные качества, а в этом я ничего несмыслю. Но в том, чтобы их тратить, — в этом я кое-что смыслю, как смыслю ив том, чтобы тратить их с толком, а это, поистине, и есть важнейшее ихназначение. Впрочем, я вкладываю в это занятие слишком много тщеславия,из-за чего мои расходы очень неровны и несообразны и выходят, сверх того, запределы разумного, как в ту, так и в другую сторону. Если они придают мнеблеску и служат для достижения моих целей, я, не задумываясь, иду на любыетраты — и, так же не задумываясь, сокращаю себя, если они мне не светят, неулыбаются.

Ухищрения ли человеческого ума или сама природа заставляют нас жить соглядкою на других, но это приносит нам больше зла, чем добра. Мы лишаемсебя известных удобств, лишь бы не провиниться перед общественным мнением.Нас не столько заботит, какова наша настоящая сущность, что мы такое вдействительности, сколько то, какова эта сущность в глазах окружающих. Дажесобственная одаренность и мудрость кажутся нам бесплодными, если ощущаютсятолько нами самими, не проявляясь перед другими и не заслуживая иходобрения. Есть люди, чьи подземелья истекают целыми реками золота, и никтооб этом не знает; есть и такие, которые превращают все свое достояние вблестки и побрякушки; таким образом, у последних лиар [2921]представляетсяценностью в целый экю, тогда как у первых — наоборот, ибо свет определяетиздержки и состояние, исходя из того, что именно выставляется ему напоказ.От всякой возни с богатством отдает алчностью; ею отдает даже от егорасточения, от чрезмерно упорядоченной и нарочитой щедрости; оно не стоиттакого внимания и столь докучной озабоченности. Кто хочет расходовать своисредства разумно, тот постоянно должен себя останавливать и урезывать.Бережливость и расточительность сами по себе — ни благо, ни зло; ониприобретают окраску либо того, либо другого в зависимости от применения,которое им дает наша воля.

Другая причина, толкающая меня к путешествиям, — отвращение к царящим внашей стране нравам. Я легко бы смирился с их порчей, если бы они наносилиущерб только общественным интересам,

peioraque saecula ferri

Temporibus, quorum sceleri non invenit ipsa

Nomen et a nullo posuit natura metallo, [2922]

но так как они затрагивают и мои интересы, смириться с ними я не могу.Уж очень они меня угнетают. Вследствие необузданности длящихся уже долгиегоды гражданских войн мы мало-помалу скатились в наших краях к такойизвращенной форме государственной власти,

Quippe ubi fas versum atque nefas, [2923]

что, поистине, просто чудо, что она смогла удержаться.

Armati terram exercent, semperque recentes

Convectare iuvat praedas et vivere rapto. [2924]

Короче говоря, я вижу на нашем примере, что человеческие сообществаскладываются и держатся, чего бы это ни стоило. Куда бы людей ни загнать,они, теснясь и толкаясь, в конце концов как-то устраиваются и размещаются,подобно тому, как разрозненные предметы, сунутые кое-как, без всякогопорядка, в карман, сами собой находят способ соединиться и уложиться другвозле друга, и притом иногда лучше, чем если бы их уложили туда даженаиболее искусные руки. Царь Филипп собрал однажды толпу самых дурных инеисправимых людей, каких только смог разыскать, и поселил их в построенномдля них городе, которому присвоил соответствующее название [2925]. Полагаю,что и они из самих своих пороков создали политическое объединение, а такжецелесообразно устроенное и справедливое общество.

Предо мной не какое-нибудь единичное злодеяние, не три и не сотня,предо мной повсеместно распространенные, находящие всеобщее одобрение нравы,настолько чудовищные по своей бесчеловечности и в особенности бесчестности, — а для меня это наихудший из всех пороков, — что я не могу думать о них безсодрогания, и все же я любуюсь ими, пожалуй, не меньше, чем ненавижу их. Этииз ряда вон выходящие злодеяния в такой же мере отмечены печатью душевноймощи и непреклонности, как и печатью развращенности и заблуждений. Нуждаобтесывает людей и сгоняет их вместе. Эта случайно собравшаяся ордасплачивается в дальнейшем законами; ведь бывали среди подобных орд и такиесвирепые, что никакое человеческое воображение не в силах измыслить что-либопохожее, и тем не менее иным из них удавалось обеспечить себе здоровое идлительное существование, так что потягаться с ними было бы впору разве чтогосударствам, которые были бы созданы гением Платона и Аристотеля.

И, конечно, все описания придуманных из головы государств — не болеечем смехотворная блажь, непригодная для практического осуществления.Ожесточенные и бесконечные споры о наилучшей форме общественного устройстваи о началах, способных нас спаять воедино, являются спорами, полезнымитолько в качестве упражнения нашей мысли; они служат тому же, чему служатмногие темы, используемые в различных науках; приобретая существенность изначительность в пылу диспута, они вне него лишаются всякой жизненности.Такое идеальное государство можно было бы основать в Новом Свете, но мы итам имели бы дело с людьми, уже связанными и сформированными теми или инымиобычаями; ведь мы не творим людей, как Пирра или как Кадм [2926]. И если бы мыдобились каким-либо способом права исправлять и перевоспитывать этих людей,все равно мы не могли бы вывернуть их наизнанку так, чтобы не разрушитьвсего. Солона как-то спросили, наилучшие ли законы он установил для афинян.«Да, — сказал он в ответ, — наилучшие из тех, каким они согласились быподчиняться» [2927].

Варрон приводит в свое извинение следующее: если бы он первым писал орелигии, он высказал бы о ней все, что думает; но раз она принята всеми и ейприсущи определенные формы, он будет говорить о ней скорее согласно обычаю,чем следуя своим естественным побуждениям [2928].

Не только предположительно, но и на деле лучшее государственноеустройство для любого народа — это то, которое сохранило его как целое.Особенности и основные достоинства этого государственного устройства зависятот породивших его обычаев. Мы всегда с большой охотой сетуем на условия, вкоторых живем. И все же я держусь того мнения, что жаждать власти немногих вгосударстве, где правит народ, или стремиться в монархическом государстве киному виду правления — это преступление и безумие.

Уклад своей страны обязан ты любить:

Чти короля, когда он у кормила,

Республику, когда в народе сила,

Раз выпало тебе под ними жить.

Это сказано нашим славным господином Пибраком [2929], которого мы толькочто потеряли, человеком высокого духа, здравых воззрений, безупречногообраза жизни. Эта утрата, как и одновременно постигшая нас утрата господинаде Фуа [2930], весьма чувствительны для нашей короны. Не знаю, можно ли найтив целой Франции еще такую же пару, способную заменить в Королевском Советедвух этих гасконцев, наделенных столь многочисленными талантами и стольпреданных трону. Это были разные, но одинаково высокие души, и для нашеговека особенно редкие и прекрасные, скроенные каждая на свой лад. Но кто жедал их нашему времени, их, столь чуждых нашей испорченности и столь неприспособленных к нашим бурям?

Ничто не порождает в государстве такой неразберихи, как вводимыеновшества; всякие перемены выгодны лишь бесправию и тирании. Когдакакая-нибудь часть займет неподобающее ей место, это дело легко поправимое;можно принимать меры и к тому, чтобы повреждения или порча, естественные длялюбой вещи, не увели нас слишком далеко от наших начал и основ. Но братьсяза переплавку такой громады и менять фундамент такого огромного здания —значит уподобляться тем, кто, чтобы подчистить, начисто стирает написанное,кто хочет устранить отдельные недостатки, перевернув все на свете вверхтормашками, кто исцеляет болезни посредством смерти, non tam commutandarumquam evertendarum rerum cupidi [2931]. Мир сам себяне умеет лечить; он настолько нетерпелив ко всему, что его мучает, чтопомышляет только о том, как бы поскорее отделаться от недуга, не считаясь сценой, которую необходимо за это платить. Мы убедились на тысяче примеров,что средства, применяемые им самим, обычно идут ему же во вред; избавитьсяот терзающей в данное мгновение боли вовсе не значит окончательновыздороветь, если при этом общее состояние не улучшилось.

Цель хирурга не в том, чтобы удалить дикое мясо; это только способлечения. Он стремится к тому, чтобы на том же месте возродилась здороваяткань и чтобы тот же участок тела снова зажил нормальной жизнью. Всякий, ктохочет устранить только то, что причиняет ему страдание, недостаточнодальновиден, ибо благо не обязательно идет следом за злом; за ним можетпоследовать и новое зло, и притом еще худшее, как это случилось с убийцамиЦезаря [2932], которые ввергли республику в столь великие бедствия, что импришлось раскаиваться в своем вмешательстве в государственные дела. С тоговремени и вплоть до нашего века со многими произошло то же самое. Моисовременники французы могли бы на этот счет многое порассказать. Все крупныеперемены расшатывают государство и вносят в него сумятицу. Кто, затеваяисцелить его одним махом, предварительно задумался бы над тем, что из этоговоспоследует, тот, конечно, охладел бы к подобному предприятию и не пожелалбы приложить к нему руку. Пакувий Колавий покончил с порочными попыткамиэтого рода [2933]весьма примечательным способом. Его сограждане поднялисьпротив своих правителей. Ему же, человеку весьма могущественному в городеКапуе, удалось запереть во дворце собравшийся туда в полном составе сенат,и, созвав на площадь народ, он сообщил ему, что пришел день, когда они безвсякой помехи могут отмcтить тиранам, которые так долго их угнетали икоторые теперь в его власти, безоружные и лишенные всякой охраны. Онпредложил, чтобы их выводили по жребию одного за другим, и народ принималрешение о каждом из них в отдельности, исполняя на месте вынесенный имприговор, — с тем, однако, чтобы на должность, которую занимал осужденный,они тут же назначали кого-нибудь из добропорядочных граждан, дабы она неоставалась незамещенной. Едва был вызван первый сенатор, как поднялиськрики, выражавшие всеобщую ненависть к этому человеку. «Вижу, — сказалПакувий, — этого необходимо сместить, он бесспорный злодей; давайте заменимего кем-нибудь более подходящим». Внезапно воцарилась полнейшая тишина:всякий затруднялся, кого же назвать. Наконец, кто-то осмелился выдвинутьсвоего кандидата, но в ответ на это последовали еще более громкие иединодушные крики, отказывавшие ему в избрании. Было перечислено множествоприсущих ему недостатков и были приведены сотни веских причин, по которымего следовало отвергнуть. Между тем, страсти разгорались все сильнее инеукротимее, и дело пошло еще того хуже при появлении второго сенатора, азатем и третьего: столько же было разногласий при выборах, сколько согласияпри отстранении от обязанностей. В конце концов, устав от этой бесплоднойраспри, народ стал мало-помалу — кто сюда, кто туда — разбегаться ссобрания, унося в душе убеждение, что застарелое и хорошо знакомое зловсегда предпочтительнее зла нового и неизведанного. Чего мы только неделали, чтобы дойти до столь прискорбного положения?

Eheu cicatricum et sceleris pudet,

Fratrumque: quid nos dura refugimus

Aetas? quid intactum nefasti

Liquimus? unde manus iuventus

Metu deorum continuit? quibus

Pepercit aris? [2934]

И все же я не решаюсь сказать:

ipsa si velit Salus

Servare prorsus non potest hanc familiam. [2935]

Мы, пожалуй, еще не дошли до последней черты. Сохранность государств —это нечто такое, что находится за пределами нашего разумения.Государственное устройство, как утверждает Платон, — это нечто чрезвычайномогущественное и с трудом поддающееся распаду [2936]. Нередко оно продолжаетсуществовать, несмотря на смертельные, подтачивающие его изнутри недуги,несмотря на несообразность несправедливых законов, несмотря на тиранию,несмотря на развращенность и невежество должностных лиц, разнузданность имятежность народа.

Во всех наших превратностях мы обращаем взоры к тому, что над нами, исмотрим на тех, кому лучше, чем нам; давайте же сравним себя с тем, что поднами; нет такого горемычного человека, который не нашел бы тысячи примеров,способных доставить ему утешение. Наша вина, что мы больше думаем о грядущейбеде, чем о минувшей. «Если бы, — говорил Солон, — все несчастья былисобраны в одну груду, то не нашлось бы ни одного человека, который непредпочел бы остаться при своих горестях, лишь бы не принимать участия взаконном разделе этой груды несчастий и не получить своей доли» [2937]. Нашегосударство занемогло; но ведь другие государства болели, бывало, ещесерьезнее и тем не менее не погибли. Боги тешатся нами словно мячом ишвыряют нас во все стороны:

Enimvero dii nos homines quasi pilas habent. [2938]

Светила роковым образом избрали римское государство, дабы показать наего примере свое всемогущество. Оно познало самые различные формы, прошлочерез все испытания, каким только может подвергнуться государство, черезвсе, что приносит лад и разлад, счастье и несчастье. Кто же можетотчаиваться в своем положении, зная о потрясениях и ударах, которые онопретерпело и которые все-таки выдержало? Если господство на огромныхпространствах есть признак здоровья и крепости государства (с чем я никоимобразом не могу согласиться, и мне нравятся слова Исократа, советовавшегоНикоклу не завидовать государям, владеющим обширными царствами, нозавидовать тем из них, которые сумели сохранить за собой то, что выпало им вудел [2939]), то Рим никогда не был здоровее, чем в то время, когда он былнаиболее хворым. Худшая из его форм была для него самой благоприятною. Припервых императорах в нем с трудом прослеживаются какие-либо признакигосударственного устройства: это самая ужасающая и нелепая мешанина, какуютолько можно себе представить. И все же он сохранил и закрепил это своеустройство, остался не какой-нибудь крошечной монархией с ограниченнымипределами, но стал властителем многих народов, столь различных, стольудаленных, столь враждебно к нему настроенных, столь неправедно управляемых,столь коварным образом покоренных:

nec gentibus ullis

Commodat in populum terrae pelagique potentem

Invidiam fortuna suam. [2940]

Не все, что колеблется, падает. Остов столь огромного образованиядержится не на одном гвозде, а на великом множестве их. Он держится ужеблагодаря своей древности; он подобен старым строениям, из-за своеговозраста потерявшим опору, на которой они покоились, без штукатурки, безсвязи, и все же не рушащимся и поддерживающим себя своим весом,

nec iam validis radicibus haerens,

Pondere tuta suo est. [2941]

К тому же никак нельзя одобрить поведение тех, кто обследует лишьвнешние стены крепости и рвы перед ними; чтобы судить о ее надежности, нужновзглянуть, кроме того, откуда могут прийти осаждающие и каковы их силы исредства. Лишь немногие корабли тонут от своего веса и без насилия над нимисо стороны. Давайте оглядимся вокруг: все распадается и разваливается; и этово всех известных нам государствах, как христианского мира, так и в любомдругом месте; присмотритесь к ним, и вы обнаружите явную угрозу ожидающих ихизменений и гибели:

Et sua sunt illis incommoda, parque per omnes

Tempestas. [2942]

Астрологи ведут беспроигрышную игру, предвещая, по своему обыкновению,великие перемены и потрясения; их предсказания толкуют о том, что и без тогоочевидно и осязаемо; за ними незачем отправляться на небеса.

И если это сочетание бедствий и вечной угрозы наблюдается повсеместно,то отсюда мы можем извлечь для себя не только известное утешение, но инекоторую надежду на то, что и наше государство устоит, как другие; ибо гдепадает все, там в действительности ничто не падает. Болезнь, присущая всем,для каждого в отдельности есть здоровье; единообразие — качество,противоборствующее распаду. Что до меня, то я отнюдь не впадаю в отчаянье, имне кажется, что я вижу перед нами пути к спасению;

deus haec fortasse benigna

Reducet in sedem vice. [2943]

Кому ведомо, не будет ли господу богу угодно, чтобы и с нами произошлото же самое, что порою случается с иным человеческим телом, котороеочищается и укрепляется благодаря длительным и тяжелым болезням, возвращающимему более полное и устойчивое здоровье, нежели то, какое было ими у негоотнято?

Но больше всего меня угнетает то, что, изучая симптомы нашей болезни, янахожу среди них столько же естественных и ниспосланных самим небом и толькоим, сколько тех, которые привносятся нашей распущенностью и человеческимбезумием. Кажется, что даже светила небесные — и они считают, что мыпросуществовали достаточно долго и уже перешли положенный нам предел. Меняугнетает также и то, что наиболее вероятное из нависших над нами несчастий —это не преобразование всей совокупности нашего еще целостного бытия, а еераспадение и распыление, — и из всего, чего мы боимся, это самое страшное.

Предаваясь этим раздумьям, я опасаюсь также предательства со сторонымоей памяти: не заставляет ли она меня дважды говорить по рассеянности ободном и том же. Я не люблю себя перечитывать и никогда не копаюсь по добройволе в том, что мною написано. Я не вношу сюда ничего такого, чему научилсяпозднее. Высказанные здесь мысли обыденны: они приходили мне в голову, можетбыть, сотню раз, и я боюсь, что уже останавливался на них. Повторение всегдадокучает, даже у самого Гомера; но оно просто губительно, когда дело идет овещах малосущественных и преходящих. Меня раздражает всякое вдалбливаниедаже в тех случаях, когда оно касается вещей безусловно полезных, например уСенеки, как раздражает и обыкновение его стоической школы повторять повсякому поводу, и притом от доски до доски, все те же общие положения ипредпосылки и приводить снова и снова общеизвестные, привычные доводы иоснования. Моя память что ни день ужасающим образом ухудшается,

Pocula Lethaeos ut si ducentia somnos

Arente fauce traxerim. [2944]

И впредь — ибо до настоящего времени, слава богу, больших неприятностейот нее не было — мне, в отличие от других, стремящихся высказывать своимысли в подходящее время и хорошо их обдумав, придется избегать какой бы тони было подготовки из страха обременить себя известными обязательствами, откоторых я буду всецело зависеть. Я путаюсь и сбиваюсь, когда меня что-нибудьсвязывает и ограничивает и когда я завишу от такого ненадежного и немощногоорудия, как моя память.

Я не могу читать следующую историю, не возмущаясь и не переживая еевсею душой. Когда некоего Линкеста, обвиненного в злокозненном умысле наАлександра, поставили по обычаю перед войском, чтобы оно могло выслушать егооправдания, он, припоминая заранее составленную им речь, невнятно изапинаясь, пробормотал из нее лишь несколько слов. Пока он бился со своейпамятью, стараясь собраться с мыслями, его волнение все возрастало, и воины,стоявшие поблизости от него, сочтя, что он полностью себя уличил своимповедением, бросились на него и убили его ударами копий. Его оцепенение ибезмолвие были восприняты ими как признание в предъявленном ему обвинении:ведь в темнице у него было довольно досуга, чтобы подготовиться к этому дню,и, на их взгляд, дело тут не в том, что ему изменила память, а в том, чтосовесть сковала ему язык и отняла у него последнее мужество [2945]. Вотпоистине замечательный вывод! А между тем, самое место, скопление столькихлюдей, ожидание вселяют в душу смятение, особенно если помыслы направленытолько на то, чтобы говорить красноречиво и убедительно. Что тут поделаешь,если от этой речи зависит жизнь твоя или смерть?

Что до меня, то у меня земля уходит из-под ног при мысли о том, что намне путы и я могу говорить только о том-то и о том-то. Когда я вверяю ипрепоручаю себя моей памяти, я цепляюсь за нее с такой силой, что чрезмерноотягощаю ее, и она пугается своего груза. Пока я неотступно следую за нею, явыхожу из себя, и настолько, что едва не теряю самообладание, и мне не разприходилось превеликим трудом скрывать, что я раб моей памяти, причем этослучалось со мной именно там, где для меня было необычайно важно произвестивпечатление, что я говорю с полной непринужденностью, что выражения моихчувств случайны и заранее не продуманы, но порождены нынешнимиобстоятельствами. По-моему, не высказать ничего стоящего нисколько не хуже,чем обнаружить перед всеми, что явился сюда, подготовившись красно говорить, — вещь совершенно неподобающая, и тем более для людей моего ремесла, да ивообще возлагающая чрезмерные обязательства, непосильные для того, кто не всостоянии на себя положиться: от подготовки ждут большего, чем она можетдать. Часто по глупости надевают на себя короткий камзол, чтобы прыгнуть нелучше, чем в обычном плаще.

Nihil est his qui placere volunt tam adversarium quam expectatio. [2946]Существует письменное свидетельствооб ораторе Курионе, что, хотя он и разбивал свою речь на три или четыречасти и определял количество своих основных положений и доводов, с ним всеже нередко случалось, что он что-нибудь забывал или добавлял новое [2947]. Явсегда остерегался стеснений этого рода, ненавидя всяческие ограничения ипредписания, и не только из недоверия к моей памяти, но также и потому, чтовсе это слишком надуманно и искусственно. Simpliciora militares decent [2948]. Хватит с меня и того, что ядал себе обещание никогда больше не выступать в почтенных собраниях. Если жечитать свою речь по написанному, то помимо того, что этот способ просточудовищен, он вдобавок крайне невыгоден всякому, кто благодаря своим данныммог бы кое-чего достигнуть и при помощи жестов. Еще меньше могу ярассчитывать в настоящее время на собственную находчивость: моя мысль тяжелана подъем и лишена гибкости, и мне не найтись в обстоятельствах сложных изначительных.

Прими же, читатель, и эти мои писания, и это третье восполнение кнаписанной мною картине. Я добавляю, но никоим образом не исправляю.Во-первых, потому, что тот, кто отдал в заклад всему свету свое сочинение,по-моему, начисто потерял на него права. Пусть, если может, говорит болеескладно где-нибудь в другом месте, но не искажает работы, которую продал.Покупать у таких людей нужно только после их смерти. Пусть они преждехорошенько подумают и лишь потом берутся за дело. Кто их торопит?

Моя книга неизменно все та же. И если ее печатают заново, я разве чтопозволяю себе вставить в нее лишний кусочек, дабы покупатель не ушел спустыми руками: ведь она не более чем беспорядочный набор всякой всячины.Это всего лишь довески, нисколько не нарушающие ее первоначального облика,но придающие с помощью какой-нибудь существенной мелочи дополнительную иособую ценность всему последующему. Отсюда легко может возникнуть кое-какоенарушение хронологии, но мои побасенки размещаются как придется и не всегдав зависимости от своего возраста.

Во-вторых, если дело идет обо мне, я боюсь потерять при обмене; мой умне всегда шагает вперед, иногда он бредет и вспять. Я ничуть не меньшедоверяю своим измышлениям от того, что они первые, а не вторые или третьи,или потому, что они прежние, а не нынешние. Нередко мы исправляем себя стольже нелепо, как исправляем других. Впервые мое сочинение увидело свет в 1580 г. За этот длительный промежуток времени я успел постареть, но мудрости вомне, разумеется, не прибавилось даже на самую малость. Я тогдашний и ятеперешний — совершенно разные люди, и какой из нас лучше, я, право, невзялся бы ответить. Если бы мы шли прямым путем к совершенству, старостьбыла бы и лучшей порой человеческой жизни. Но наше движение — скореедвижение пьяницы: шаткое, валкое, несуразное, как раскачивание тростинки,колеблемой по прихоти ветра.

Антиох с великой горячностью превозносил Академию [2949]; однако он же настарости лет примкнул к стану ее врагов; за каким из этих двух Антиохов я быни последовал, разве это не означало бы, что в любом случае я все жепоследовал за Антиохом? Внести во взгляды людей сомнение и затем пытатьсявнести в них же определенность — не означает ли, в конце концов, все жевнести сомнение, а не определенность, и не предвещает ли также, что, будеэтому человеку было бы предоставлено прожить еще один век, он и тогда бынеизменно проявлял склонность к какому-нибудь новому увлечению, не стольколучшему, сколько другому.

Благосклонность читателей придала мне несколько больше смелости, чем яот себя ожидал. Но ничего я так не боюсь, как наскучить; я предпочел быскорее навлечь на себя гнев, но только, упаси боже, не опостылеть, каксделал один ученый моего времени. Похвала всегда и везде приятна, откуда бона ни исходила и что бы ее ни вызывало, но чтобы по-настоящему насладитьсяею, нужно знать, чем она вызвана. Даже недостатки находят себе поклонников.Признание со стороны невежественной толпы редко бывает обоснованным, и я,пожалуй, не ошибусь, если скажу, что писания, превыше всего поднятые в моевремя на щит народной молвой, — наихудшие. Конечно, я глубоко благодаренпочтенным и порядочным людям, отметившим своей благосклонностью мои немощныеусилия. Погрешности в отделке никогда не сказываются так явственно, кактогда, когда материал не может сам за себя постоять. Не вини же меня,читатель, за те из них, которые сюда просочились по прихоти и по небрежностикого-либо другого: каждый, кто прикасался к моему сочинению, вносил сюдасвои собственные. Я не вмешиваюсь ни в орфографию — единственное моежелание, чтобы не отступали от общепринятой, — ни в пунктуацию: я малосведущ как в той, так и в другой. Когда меня лишают всякого смысла, я неочень-то об этом печалюсь, ибо тут с меня снимается, по крайней мере,ответственность; но где его искажают или выворачивают на свой собственныйлад, как это часто случается, там меня, можно сказать, окончательно губят.Во всяком случае, если то или иное суждение скроено не по моей мерке,порядочный человек должен считать его не моим. Узнав, до чего я ленив исвоенравен, всякий легко поверит, что я охотнее продиктую еще столько жеопытов, лишь бы не закабалять себя пересмотром этих ради внесения в нихмелочных исправлений.

Я уже говорил, что, сойдя в глубочайший рудник, чтобы добывать этотновый металл, я не только лишен близкого общения с людьми другого склада,нежели мой собственный, и других взглядов, сплачивающих их в особую группу иотделяющих от всех остальных, но и подвергаюсь также опасности со сторонытех, кому решительно все позволено и кто в таких дурных отношениях справосудием, хуже которых и представить себе невозможно, что и делает их допоследней степени наглыми и распущенными. Если иметь в виду все касающиесяменя особые обстоятельства, я не вижу никого среди нас, кому бы отстаиваниезаконности обходилось дороже, чем мне, принимая во внимание и потерювозможных выгод и прямые убытки, как говорят наши юристы. И хотя иные делаютв этом смысле несомненно гораздо меньше моего, они все же корчат из себяхрабрецов, похваляясь своей резкостью и горячностью.

Являясь домом, сохранившим во все времена независимость, широкопосещаемым и открытым для всех (ибо я не позволил себя совратить и поставитьего на службу войне, в которую я охотнее всего вмешиваюсь тогда, когда онадальше всего от меня), дом мой заслужил общую любовь и признательность, ибыло бы трудно поносить меня на моей же навозной куче; и все же я считаюподлинным и редкостным чудом, что он все еще сохраняет, так сказать, своюдевственность, — ведь в нем ни разу не лилась кровь и он ни разу не былотдан на поток и разорение, несмотря на столь продолжительную грозу,столькие перемены и волнения по соседству со мной. Говоря по правде, человекмоего душевного склада мог бы изменить своей твердости и непреклонности,какими бы они ни были; но набеги, и вражеские вторжения, и перемены, ипревратности военного счастья рядом со мною больше ожесточали до последнеговремени, чем смягчали нравы моих земляков, и они по-прежнему угрожают мневсяческими опасностями и неодолимыми трудностями. Я изворачиваюсь, но мне непо нраву, что это удается скорее по счастливой случайности или дажеблагодаря моему собственному благоразумению, а не благодаря защите состороны правосудия, и мне не по нраву, что я живу не под сенью законов, ипод иною охраной, чем та, которую они должны обеспечивать. Положение вовсяком случае таково, что я на добрую половину, если не больше, существуюблагодаря чужой благосклонности, а это для меня тягостная зависимость. Я нехочу быть обязанным своей безопасностью ни доброте и благодеяниям сильныхмира сего, которым угодно ограждать меня от насилий и предоставить мнесвободу действий, ни простоте нравов моих предшественников или лично моих.Ну, а будь я другим? Если мои поступки и безупречность моего поведенияналагают на моих соседей и родичей в отношении меня известные обязательства,то просто ужасно, что они вправе считать себя в расчете со мной, сохраняямне жизнь, и вправе сказать: «Мы оставляем ему возможность свободноотправлять богослужение в его домашней часовне, хотя все остальные церкви’ вокруге мы разорили или разрушили; мы оставляем ему возможность распоряжатьсяего имуществом и его жизнью, раз и он, когда это необходимо, оберегает нашихжен и наших быков». В нашем доме так повелось уже издавна, и похвалы,расточавшиеся когда-то Ликургу, который был у своих сограждан чем-то вродеглавного казначея и хранителя их кошельков [2950], в некоторой мерераспространяются и на нас.

Между тем, по-моему, нужно, чтобы мы жили под защитою права и власти, ане благодаря чьей-то признательности или милости. Сколько смелых людейпредпочло распрощаться с жизнью, чем быть ею кому-то обязанными. Я избегаюбрать на себя какие бы то ни было обязательства, и особенно те, которыесвязывают меня долгом чести. Для меня нет ничего драгоценнее, чем полученноемною как дар; вот почему моя воля попадает в заклад ко всякому, кторасполагает моей благодарностью, и вот почему я охотнее пользуюсь такимиуслугами, которые можно купить. Мой расчет вполне правилен; за последние яотдаю только деньги, за все остальное — самого себя. Узы, налагаемые на менячестностью, кажутся мне намного стеснительнее и тяжелее, чем судебноепринуждение. Мне не в пример легче, когда меня душат при посредственотариуса, чем при моем собственном. Разве не справедливо, что моя совестьчувствует себя более скованной в тех случаях, когда мне оказываетсябезоговорочное доверие? В других условиях моя добропорядочность никомуничего не должна, потому что никто ей ничего не одалживал; пусть обращаютсяко всевозможным обеспечениям и гарантиям, предоставляемым помимо меня. Мнебыло бы значительно проще вырваться из плена казематов и законов, чем изтого плена, в котором держит меня мое слово. В отношении своих обещаний ящепетилен до педантизма и поэтому, чего бы то ни касалось, стараюсь, чтобыони были, насколько возможно, неопределенными и условными. Даже тем из них,которые сами по себе не важны, я придаю несвойственную им важность изревностного стремления неизменно следовать моему правилу; оно мне мешает иобременяет меня, и притом ради себя самого, а не во имя чего-либо иного.Больше того, если, затевая те или иные дела, даже сугубо личные, в которых яволен действовать всецело по своему усмотрению, я рассказываю кому-нибудь омоем замысле, то мне начинает казаться, что отныне я уже не вправе от негоотступиться и что сообщить о нем кому-либо другому — означает сделать егосвоим непреложным законом; мне кажется, что, говоря, я тем самым даюобещание. Вот почему я редко делюсь моими намерениями.

Приговор, выносимый мною самому себе, гораздо строже и жестче судебногоприговора, ибо судья применяет ко мне ту же мерку, что и ко всем, тогда кактиски моей совести крепче и беспощаднее. Я не очень-то рьяно исполняюобязанности, к которым меня бы принудили, если бы я их не нес. Нос ipsum itaiustum est quod recte fit, si est voluntarium [2951].Поступки, которых не озаряет отблеск свободы, не доставляют ни чести, ниудовольствия.

Quod те ius cogit, vix voluntate impetrent. [2952]

К чему меня побуждает необходимость, того мне не хочется, quia quicquidimperio cogitur, exigenti magis quam praestanti acceptum refertur [2953]. И я знаю таких, которые доходят вэтом до явной несправедливости: они охотнее дарят, чем возвращают, охотнеессужают, чем платят, и всего расчетливее по отношению к тем, с кем связанытеснее всего. Я не иду этим путем, но не слишком далек от этого.

Я настолько люблю сбрасывать с себя бремя каких бы то ни былообязательств, что порою почитал прибылью различные проявлениянеблагодарности, нападки и недостойные выходки со стороны тех, к кому, посклонности или в силу случайного стечения обстоятельств, испытывал кое-какоедружеское расположение, ибо я рассматриваю их враждебные действия и ихпромахи как нечто такое, что целиком погашает мой долг и позволяет мнесчитать себя в полном расчете с ними. И хотя я продолжаю платить им даньвнешнего уважения, возлагаемую на нас общественною благопристойностью, всеже я немало сберегаю на этом, так как, делая по принуждению то же самое, чтоделал и раньше, движимый чувством, я тем самым несколько ослабляюнапряженность и озабоченность моей внутренней воли (est prudentis sustinereut cursum, sic impetum benevolentiae [2954]), которая у менячрезмерно настойчива и беспокойна, во всяком случае для человека, нежелающего, чтобы его беспокоили; и эта экономия до некоторой степенивозмещает ущерб, причиняемый мне несовершенствами тех, с кем мне приходитсясоприкасаться. Мне, разумеется, неприятно, что они теряют в моих глазах, нозато и я не очень внакладе, так как уже не считаю себя обязанным расточатьим в такой мере свою внимательность и преданность. Я не порицаю того, ктоменьше любит своего ребенка, потому что он покрыт паршою и горбат, и нетолько тогда, когда тот коварен и злобен, но и тогда, когда он попростунесчастлив и жалок (сам господь этим способом обесценил его и определил емуместо ниже естественного), лишь бы при этом охлаждении чувств соблюдаласьмера и должная справедливость. По мне, кровная близость не сглаживаетнедостатков, напротив, она их, скорее, подчеркивает.

Итак, насколько я знаю толк в искусстве оказывать благодеяния и платитьпризнательностью за те, что тебе оказаны, — а это искусство тонкое итребующее большого опыта, — я не вижу вокруг себя никого, кто до последнеговремени был бы независимее, чем я, и менее моего в долгу перед кем бы то нибыло. Да и вообще, нет никого, кто был бы в этом отношении так же чист передлюдьми, как я.

nec sunt mihi nota potentum

Munera. [2955]

Государи с избытком одаряют меня, если не отнимают моего, и благоволятко мне, когда не причиняют мне зла; вот и все, чего я от них хочу. О скольпризнателен я господу богу за то, что ему было угодно, чтобы всем моимдостоянием я был обязан исключительно его милости, и также еще за то, что онудержал все мои долги целиком за собой. Как усердно молю я святое егомилосердие, чтобы и впредь я не был обязан кому-нибудь чрезмерно большойблагодарностью!

Благодатная свобода, так долго ведшая меня по моему пути! Пусть же онадоведет меня до конца!

Я стремлюсь не иметь ни в ком настоятельной надобности.

In me omnis spes est mihi [2956]. Это вещь, доступная всякому, но она легче достижима для тех, когогосподь избавил от необходимости бороться с естественными и насущныминуждами.

Тяжело и чревато всевозможными неожиданностями зависеть от чужой воли.Мы сами — а это наиболее надежное и безопасное наше прибежище — не слишком всебе уверены. У меня нет ничего, кроме моего «я», но и этой собственностью якак следует не владею, и она, к тому же, мною частично призанята. Я стараюсьвоспитать в себе крепость духа, что важнее всего, и равнодушие к ударамсудьбы, чтобы у меня было на что опереться, если бы все остальное меняпокинуло.

Гиппий из Эллиды, водя дружбу с музами, запасся не только ученостью,чтобы, в случае необходимости, с радостью прекратить общение со всемидругими, и не только знанием философии, чтобы приучить свою душудовольствоваться собой и, если так повелит ее участь, мужественно обходитьсябез радостей, привносимых извне; он, кроме того, был настолькопредусмотрителен, что научился стряпать для себя пищу, стричь свою бороду,шить себе одежду и обувь и изготовлять все необходимые ему вещи, дабы,насколько это возможно, рассчитывать лишь на себя и избавиться отпосторонней помощи [2957]. Гораздо свободнее и охотнее пользуешься благами,предоставленными тебе другим, в том случае, если пользование ими невызывается горестною и настоятельною необходимостью и если в твоей воле и втвоих возможностях достаточно средств и способов обойтись и без них.

Я хорошо себя знаю. И все же мне трудно себе представить, чтобыгде-нибудь на свете существовали щедрость столь благородная, гостеприимствостоль искреннее и бескорыстное, которые не показались бы мне исполненнымичванства и самодурства и были бы свободными от налета упрека, если бы судьбазаставила меня к ним обратиться. Если давать — удел властвующего и гордого,то принимать — удел подчиненного. Свидетельство тому — выраженный воскорбительном и глумливом тоне отказ Баязида от присланных ему Тимуромподарков [2958].

А те подарки, которые были предложены от имени султана Сулейманасултану Калькутты, породили в последнем столь великую ярость, что он нетолько решительно от них отказался, заявив, что ни он, ни егопредшественники не имели обычая принимать чьи-либо дары, а, напротив,почитали своею обязанностью щедро их раздавать, но и бросил в подземнуютемницу послов, направленных к нему с упомянутой целью [2959].

Когда Фетида, говорит Аристотель, заискивает перед Юпитером, когдалакедемоняне заискивают перед афинянами, они не освежают в их памяти тохорошее, что они для них сделали, напоминание о чем всегда неприятно, новспоминают благодеяния, которые те оказали им самим [2960]. Люди, которые, какя вижу, пользуются без зазрения совести услугами всех и каждого, оставаясьтем самым в долгу перед ними, этого бы, конечно, не делали, если быпонимали, как все, кто не лишен рассудка, что значит связывать себяобязательством: его, пожалуй, можно иногда оплатить, но рассчитаться по немуневозможно. Это — мучительные оковы для каждого, кто любит всегда и вездекласть локти так, как ему удобно. Моим знакомым — тем, кто выше меня посвоему положению, и тем, кто ниже, — отлично известно, что они еще не виделичеловека менее назойливого, чем я. Если я не подхожу под современную мерку,то это — не великое чудо, так как его основа — многочисленные свойства моегохарактера: немножко природной гордости, боязнь столкнуться с отказом,ограниченность желаний и намерений, неприспособленность к ведению каких быто ни было дел и, наконец, излюбленные мои качества: приверженность кпраздности и к свободе. Из-за всего этого я питаю смертельную ненависть и ктому, чтобы о