Боб Муллан 12 страница

Это самый трудный путь, который можно выбрать в мире. Как я уже сказал раньше, мы легче находим внешнего врага, чем встречаемся лицом к лицу с врагом внутренним. Мне бывает очень сложно работать, когда люди начинают сопротивляться сами себе, своей собственной боли. Целые игры разыгрываются вокруг того, что люди не хотят противостоять внутренней боли, самим себе. Иногда я обнаруживаю, что работа утомляет меня. Я стараюсь подталкивать людей к преодолению своей боли, но они не хотят заниматься этим. Вот, вероятно, еще одна область, в которой мы с клиентом расходимся, что вполне естественно. Иногда это может быть немного неприятно, но рисковать все же стоит.

— Вы разделяете психологическое и духовное знание?

— Нет, но я думаю, общество создает некую отделенность. Рак — болезнь отделенности. Мы отдаем детей школам; политическую структуру — Вестминстеру; духовную структуру — Церкви; наше физическое тело — врачу и ожидаем, что другие возьмут на себя ответственность за эти сферы нашей жизни. Духовная жизнь — это принятие полной ответственности за себя и свое развитие.

Все едино. Политика, социальная структура, духовность, индивид — один поток энергии. Очерчивание границ, разделение на части, отделение — все в конечном итоге создает разъединенность. Сегодня я прорабатываю политические, социальные, экономические, духовные, эмоциональные, психологические вопросы. Я не позволяю своему разуму отделить или разбить на части единый поток. Четыре Мира Древа — физический, психологически-эмоциональный, мир энергии как душа бытия и творческая сила и Источник, — повторяю, это все одно целое. Существует потребность в создании духовной организации, чтобы люди почувствовали: они принадлежат к чему-то. Но в конечном итоге духовный путь связан с принадлежностью самому себе, с освобождением закрепощенного ребенка внутри человека. Мы детьми пришли из этого источника. Так что, опустошив себя, мы можем вернуться в качестве раскрепощенного ребенка к Богу, если станем развивать свою душу. Возвращение Бога Богу. Мой Учитель однажды сказал: “Будь счастлив, служи и умри в сознании”. Учитель сам умер в сознании. Регулярно измеряя свой пульс, он понял: энергия из печени и позвоночника ушла. Ему было 82 года, для индуса это очень много. Затем, спустя две недели, он проснулся и сказал: “Я уйду в 11 утра”. Таково конечное состояние йоги, состояние, называемое Самадхи. Он умер в сознании в 11 утра того же дня. Итак: “Будь счастлив, служи и умри в сознании”.

В 1993 г. я работал в Школе с группой мужчин в круге медитации. В конце я написал: “Я верю, что в природе человеческой души выходить за свои пределы, чтобы возвращаться к “Я”. Я верю, в природе человеческой души углубляться, выходить за пределы собственной боли, печали, страха, радости, возвращаться к центру Земли. Возвращаться к спокойствию земной утробы.

Я верю, что в природе человеческой души выйти за пределы потребности в любви и неизбежного полета к трепету ее завершения. Я верю, что человеческой душе свойственно выходить за рамки сознания разума и возвращаться к изначальной целостности, к вечному Источнику. Отдохни немного и возвращайся в телесную оболочку своего “Я”. Так завершается стремление к Древу”.

Когнитивно-бихевиоральная

терапия

Брайан Шелдон

Брайан Шелдон — профессор прикладных социальных исследований в Королевском колледже Холлоуэй (Лондонский Университет), а также частнопрактикующий когнитивно-бихевиоральный терапевт.

——————————

— Как Вы стали терапевтом?

Я учился на социального работника-психиатра еще в старые времена специализации и очень заинтересовался широким диапазоном психологических идей, но на моем курсе обучали только психоаналитической модели. Я сам читал работы, критикующие данный подход как на логическом уровне (Карл Поппер), так и на уровне исследовательских результатов (материал Айзенка, например). Кроме того, однажды вечером мне случайно довелось присутствовать на лекции профессора Мейера в Университете Лейчестера. Он выполнил одно из больших экспериментальных исследований по эффективности консультирования, проводившихся тогда в Штатах. Они были широкомасштабными, очень хорошо скоординированными, длительными, на основе продолжительного консультирования. Однако их результат был нулевым, зато обнаружились данные об ухудшении состояния испытуемых. Попытки внести подобные исследования в программу моих курсов и выяснить, почему этот эмпирический материал не преподавали, были не очень легкими. Они вызывали некоторые удивительные “реакции отторжения” у людей с психоаналитической идеей фикс — так, я думаю, стоит это назвать. Полагаю, всем нам свойственно легкое упрямство: если кто-то встречается с защитными реакциями, он еще настойчивее ищет причины для сопротивления.

— Как бы Вы описали Вашу деятельность? Что происходит, когда кто-то к Вам приходит?

— Если бы вы посидели на одном из моих сеансов с самого начала, то, наверное, были бы потрясены тем, насколько они нетеоретичны. Другими словами, поведенческая часть когнитивно-бихевиорального (познавательно-поведенческого) названия той работы, которую я делаю, сначала, вероятно, будет незаметна. Это связано с тем, что я считаю: следует начинать с разнообразных оценок. Так что я достаточно прямо спрашиваю клиентов, какие у них трудности, и пытаюсь получить картину этиологии данных трудностей, историю причин. Меня особенно интересует возникновение проблем. Что происходит, когда начинаются трудности? Иначе говоря, я сосредоточиваюсь на истории научения. Вопросы, на которые я стараюсь по­лучить ответы, таковы. Всегда ли этот человек был таким? Предрасположен ли он по своему характеру к трудностям, которые испытывает? Обычно можно найти предрасполагающий характер и личность в состоянии тревоги и фобических реакций. Итак, я спрашиваю про детство. Подобные вопросы могут смутить некоторых людей, которые ожидают чего-то иного, чего-нибудь по Скиннеру. Я пытаюсь понять, как человек научился реакциям, которые теперь, возможно, вызывают проблемы. Я исхожу из того, что мы можем научиться всему и не всегда стараемся делать это специально, скорее по ассоциации и через скрытое вознаграждение, и в результате у нас часто формируются формы поведения, которые потом доставляют нам массу неприятностей. Так что основной вопрос заключается в следующем: “Насколько заинтересован клиент в том, чтобы забыть заученные связи, проблемы, исходящие из привычек, и подкрепления?”

Иногда я смотрю немного шире и пытаюсь раскрыть формы поведения в семьях или взаимоотношения в браках, которые поддерживают некоторые проблемы.

Я не эклектичен в обыденном, широком смысле этого слова. Эклектичный часто означает “делающий все, что само собой приходит в голову и игнорирующий все другие факты”. Я когнитивно-бихевиоральный терапевт и опираюсь на эмпирическую основу. Я считал идеи Р.Д. Лэйнга очень интересными и полезными, но не мог найти им никакой поддержки в исследованиях. На поверхность вышли биологические причины шизофрении. Теории Лэйнга и эти данные не могут быть верными одновременно. Следовательно, я отказался от него. Думаю, нам следует иметь именно такое соединение теории и практических исследований — быть “хорошими друзьями” с теорией, но не “влюбляться” в нее. Полагаю, в этом состоит одна из проблем психоаналитиков. У них темные тайные отношения со своими системами убеждений. У меня все по-другому.

Итак, вернемся к вашему вопросу. Сначала я неконкретен, затем мы формулируем (как раз здесь все начинает выглядеть по-бихевиористски) список приоритетов и целей — формы поведения, мышления, чувств, на изменение которых люди мотивированы. Вместе мы проводим небольшие эксперименты. Вот так я и работаю.

— Можете ли Вы привести какой-либо пример?

— Поскольку очевиден факт, что люди либо изменяются довольно быстро, либо вообще не собираются особенно изменяться, обычно я рассчитываю на проведение двенадцати сеансов. Я не догматичен в этом отношении. У меня есть клиент, который находился в депрессии. Теперь его состояние стабильно улучшается. Насколько я могу судить, сейчас он вполне нормально себя чувствует, ему больше нет нужды посещать меня. Я мягко сказал ему об этом и обнаружил: он пока не стремится изменять своих отношений. Хочет осмотреть, что будет происходить в ближайшее время. Я рад сделать это вместе с ним. Но обычно я создаю некоторое ожидание: должно произойти определенное изменение в течение установленного отрезка времени. Я думаю, это повышает эффективность бихевиорального подхода.

Работа, которую я делаю, может быть проиллюстрирована следующими примерами. Первый: мать чрезмерно физически наказывала своего ребенка. Его били, часто за поведение в школе. Он учился в двух школах — из обеих его выгоняли за крайне деструктивное поведение. Его характеризовали как “дефективного”, и персонал школы начинал использовать различные психиатрические термины. Первое, что я сделал, это посмотрел на его поведение. Здесь бихевиоральная терапия кардинально отличается от разговорной. Определенный тип поведения нередко имеет место в конкретных обстоятельствах. Следует рассмотреть данные обстоятельства и то, что вызывает и подкрепляет подобное поведение. Короче говоря, поведение этого мальчика подкреплялось вниманием. Его одинокая мать и чаще всего отсутствующий отец не оказывали ему достаточного внимания дома. Когда он вел себя вызывающе, то получал ответную реакцию учителей. Они должны были реагировать ради собственной шкуры. В остальное время учителя ходили вокруг него на цыпочках и не замечали, называя это методом “спящей собаки”. Правда, он все-таки иногда просыпался и кусал их. Бил других учеников и т.д. Мы попытались изменить данные обстоятельства. Попытались найти путь для привлечения постоянного внимания к мальчику в повседневной жизни. Теперь учителя старались вести себя с ним как можно обходительнее. По сути дела, мы изменили формы поведения учителей. Поведение ребенка в связи с изменением обстоятельств изменилось довольно быстро, с некоторыми важными социальными последствиями для него самого.

Это один подход бихевиоральной терапии, другой больше относится к работе один на один. Я думаю, здесь мне следует сделать небольшое замечание. Существует опасность, связанная с импортированием когнитивных идей (они важны и логически согласуются с данным подходом). Она заключается в том, что мы опять идем по дороге, усыпанной розами, к чисто разговорным терапиям, которые доказали свою неэффективность в прошлом. Так что я описал бы себя как маленькое “к” и большое “Б” — когнитивно-Бихевиоральный терапевт — есть другие люди, которые делают это иными способами. Я практически не занимаюсь прямой разговорной терапией.

Другой пример, приходящий мне в голову, — случай с молодой женщиной, находящейся в психиатрической больнице, где ей поставили диагноз “шизофрения”. Фактически, ей приписали около половины расстройств в DSM3R. Она была очень застенчивой и практически ни с кем не имела прямого зрительного контакта (глаза в глаза). Соответственно, женщина чувствовала себя оторванной от мира. Она вообще с трудом говорила, редко и очень-очень тихим голосом. Я провел с ней некоторую работу, используя съемку скрытой камерой, пытаясь сделать так, чтобы она привыкла к тому, как выглядит в безопасных, комфортных условиях. Эта работа содержала в себе элемент “десенсибилизации” — очень важный терапевтический прием. Когнитивный элемент в данной ситуации состоял в том, чтобы подвергнуть сомнению ее катастрофические взгляды на то, как она выглядит и что люди думают о ней. Моя клиентка жила в общежитии, и если ночью (она выходила очень редко) становилось слишком тихо, она считала, что люди приглушают голоса, потому что ведут какой-то критикующий разговор именно о ней. Женщина очень расстраивалась по этому поводу. Однако, услышав громкие голоса, особенно смех, она была уверена, что является причиной разговора и объектом насмешек. Теперь вы можете представить, что вам, как когнитивному терапевту, надо было бы внедриться в нелогичность ее установок, которые подразумевают: “Все, что бы ни происходило в этом доме, касается меня”, “Люди все 24 часа в сутки озабочены только мной и моим поведением”, когда в реальности “Вряд ли кто-то замечает меня”.

Нам пришлось предпринять некоторое переосмысление ситуации. Мы попытались обратиться к непоследовательности и нелогичности того обстоятельства, что все посвящают свою жизнь издевательству над другим человеком без особых причин. Этот прием имел некоторый смягчающий эффект и проводился вместе с основным элементом подхода, который состоял в применении более уверенного поведения с другими — маленькие задания, маленькие задания, маленькие задания. Такой человек никогда не сможет полностью восстановиться. Но думаю, данный подход помог сделать жизнь моей клиентки более сносной. У нее теперь своя собственная квартира, она выходит из нее, и у нее появились друзья.

— Не думаете ли Вы, что Ваш подход более всего относится к людям, имеющим проблемы, или, может быть, он полезен и для “психически здоровых” людей?

— Я хотел бы работать только в диапазоне от средних до серьезных расстройств. Сейчас можно и не иметь формального психического заболевания, и при этом у вас все равно будут возникать психологические проблемы или же вы окажетесь на грани заболевания. Так что я не отказал бы человеку только потому, что у него нет диагноза от психиатра. Но в то же время я не отношусь к тем модным работникам (таких много в социальной сфере), которые говорят о “проблемах психического здоровья”, но при этом не проводят границы между различными диагнозами. Существуют заболевания официальные, подлинные заболевания. Они могут подразумевать социальный, психологический компоненты, но это не просто ярлыки или то, что неправильно понимается обществом. Так что если я работаю с человеком, находящимся в депрессии, я всегда осознаю риск суицида и знаю также, что он наиболее вероятен, когда начнется выздоровление. Думаю, терапевту важно знать это и не следует халтурить. Наоборот, необходимо проявлять особую ответственность и работать в сотрудничестве с меди­ками.

Что касается пользы идеи доступности терапевтов для психически здоровых людей, тех, кто испытывает “здоровое беспокойство”, конечно, я целиком и полностью за эту идею. Но меня заботит, что психоаналитики перешли к практической философии, поскольку исследования показали: результаты их клинической работы очень, очень невысокие. Соответственно, они решили изменить название игры и теперь говорят: “Это на самом деле касается развития человека как личности, что значительно труднее измерить, хотя способы все же есть!” Я думаю, это способ частично избавиться от ответственности за неэффективность своей работы. Через пять лет анализа, конечно, что-то должно измениться, но с какими затратами труда и денег?

— Как бы Вы охарактеризовали философские и концептуальные предпосылки когнитивно-бихевиоральной работы?

— Прежде всего это работа с поведенческим компонентом. Люди — обучающиеся животные. С момента рождения мы вступаем во взаимодействие с амбивалентной физической и социальной средой. В результате вещи как бы “впечатываются” в наш репертуар. Некоторые моменты не работают, и они “выходят” из нашего репертуара. Таким образом, каждый из нас имеет богатую и очень индивидуальную историю научения. Мы можем обучаться полезным, просоциальным вещам, но тем же самым способом можем обучаться и антисоциальным, обреченным на провал типам поведения. Следовательно, любой взгляд на когнитивно-бихевиоральную терапию должен начинаться с работы Павлова по научению эмоциональным реакциям — эмоциональным связям с вещами, а затем переходить к принципам подкрепления. Другой элемент заключается в осознании того, что часть уравнения научения — это селективное восприятие. Мы все наблюдаем различные сцены или цепи событий и делаем из них разные выводы. Чем больше мы узнаем из работ по исследованию восприятия, тем более активной и “конструктивной” оказывается данная способность.

Таким образом, совмещая когнитивный компонент с бихевиоральным, можно взглянуть на то, как люди обычно интерпретируют получаемые стимулы. Некоторые люди видят угрозу там, где другие ее не находят. Например, аудитория на лекции для меня представляет очень небольшую угрозу. Для других подобные ситуации несут в себе парализующую угрозу. Важно то, что люди воспринимают в данной ситуации.

Еще один элемент уравнения — моделирование. Мы можем также учиться, наблюдая поведение других людей. Если дети при воспитании постоянно подвергаются агрессии, они, вероятно, будут прибегать к ней и сами. Следовательно, вопрос в том, есть ли альтернативные ролевые модели, доступные людям? Как терапевт, вы тоже являетесь ролевой моделью — в моем случае, я надеюсь, это ролевая модель поведения, разрешающего проблемы. Очень важно, что с индивидами я пытаюсь сделать так, чтобы они взглянули логически на происхождение своих трудностей, а также на применение иных способов поведения и мышления.

— Если Скиннер и Павлов — фигуры, оказавшие влияние на поведенческую — бихевиоральную сторону, кто оказал влияние на когнитивную сторону Вашей работы?

— Сразу на ум приходит имя Аарона Бека. Меня очень интересует его работа, например, директивный стиль интервью, когда он начинает первую же встречу вопросом: “Почему вы хотите закончить свою жизнь?” Это для меня единственное разумное и логичное начало терапевтической работы с людьми, которым угрожает суицид. Самый важный вопрос. Любые другие вопросы — некое неуместное хождение на цыпочках, и оно представляет собой элемент сюрреалистичности, которая часто упоминается в средствах массовой информации по отношению к терапии.

— Я помню, что студентом читал “Изменение поведения человека”, особенно часть, касающуюся аверсивной терапии, дисенсибилизации и т.д. Остались ли основные техники такими же?

— Я думаю, аверсивная терапия сейчас практически исчезла. Она включала в себя некоторые нездоровые ассоциации, в связи с чем вызывала у людей этические сомнения. В основном для очень небольшого количества платежеспособных людей среднего класса. Она использовалась в рамках общественной системы. Я думаю, некоторые этические проблемы, конечно, существуют, и они остаются, даже если пациенты просят применить этот подход. Есть более эффективные способы. Факт, но аверсия не очень эффективна. Я помню, что Оливер Кромвель запретил охоту на медведей ради охотников же. Я придерживаюсь подобного же мнения.

— Есть ли группа техник, которые использовались бы всеми когнитивно-бихевиоральными терапевтами?

— Могу назвать несколько. Прежде всего это идея поиска обстоятельств, окружающих комплекс проблемного поведения. При возникновении проблем в отношениях часто бывает интереснее знать, какие ежедневные ритуалы и стимулы поддерживают комплекс неадекватного и деструктивного поведения, чем точно знать, какие события произошли в Юбилейный День 1977 г., которые, как говорят, “стали причиной этого поведения”.

У меня в настоящий момент есть клиент, пребывающий в депрессии и испытывающий значительный стресс на работе. Его реакция на происходящее выражается в том, чтобы не поднимать головы. Это вполне понятно. Моего клиента несколько раз увольняли с работы. Он имеет низкий статус, ходит на цыпочках, предпочитает говорить мало или не говорит совсем. В некоторых случаях он допускает собственную эксплуатацию. В глубине души ему известно, что подобное поведение неверно, и это, по его же собственному выражению, “отравляет его изнутри”, но он продолжает вести себя по-прежнему. Иногда его терпение лопается, и тогда происходят очень агрессивные вспышки, что, как может показаться, поддерживает фрейдистские взгляды, но я так не считаю. Я хочу, чтобы мой клиент сделал небольшой “первый взнос”, предприняв что-либо. Я хотел бы подтолкнуть его к эксперименту со своим окружением. Что случится, если вместо опускания головы и ожидания, что его не заметят, он попробует проявить немного инициативы в контролируемой ситуации и относительно безопасном окружении? Я надеюсь, что такие элементы нового поведения будут подкрепляться и он усвоит: ему не обязательно все время ходить на цыпочках. Таким образом, изменение условий или даже, как в данном случае, попытка “заставить” клиента сделать что-либо, очень важны.

Другой очень важный принцип бихевиоральной работы состоит в том, чтобы подвергать клиента воздействию угрожающего стимула. Некоторое время назад я работал с молодой женщиной, у которой был устойчивый и деструктивный — так как она была очень этим озабочена — страх, что ее вырвет на людях. Она была молодой женщиной, и это уничтожило всю ее жизнь в обществе и в результате жизнь в целом. Я спросил ее, как часто это случалось — рвота на людях? Она ответила: “Этого никогда не было”. Интересный когнитивный компонент: “Этого никогда не было, я просто боюсь, что будет”. Отчасти это страх страха. Использованный подход не являлся систематической десенсибилизацией, но имел некоторые ее элементы. Прежде всего, расслабление и выполнение маленьких заданий, вызывающих страх рвоты. Следует пить маленькими глотками холодную воду на глазах у группы людей, есть вместе с близким и понимающим другом. Таковы первый и второй шаги. Также важно будет подвергнуться воздействию небольшой угрозы, оставаясь в ситуации достаточно долго, чтобы уменьшилась тревога. Например, проделать то же самое, но очень быстро. Следовательно, если человек подвергается воздействию угрожающего стимула постепенно, под контролем ответственного профессионала, угрожающее действие стимула в конечном итоге прекратится. Эти методы часто используются для работы со страхами и фобиями. Я также работал с моделированием и помог группе психиатрических пациентов, которых скоро должны были выписать, проиграть в воображении маленькие драмы, которые, как они предполагали, ждут их дома. Например, с психически больными говорят особым голосом. С ними обращаются как с детьми или как с очень старыми людьми. Их избегают, на них подозрительно косятся. На этих людях — старое клеймо психического заболевания. Что делать с этим, когда возвращаешься домой? Как обращаться с друзьями и соседями, а если есть работа — с сотрудниками? Как вы делаете это? Мы проигрывали подобные ситуации в группе в поддерживающей атмосфере с маленькой телекамерой. Отрабатывали типы встреч, которые пациентам предстояло иметь с людьми, и старались установить экспериментальным путем разумные реакции на подобные трудности. Ответом, как правило, было скорее нечто мягко-самоуверенное и директивное, чем завуалированное и уклончивое. Тренинг социальных навыков и сейчас является важным элементом бихевиоральной терапии, основанной на работе таких великих людей как, например, Альберт Бандура.

— Мы не просто пластичные люди, не так ли?

— Пластичные в определенном смысле, но не всегда. Между ушами у нас тысячи миль нервных окончаний, сплетенных так, что это дает нам огромную приспособляемость. Мы пластичны в том смысле, что обладаем огромной пластичностью в наших отношениях с окружающей средой. Более низкоорганизованные животные имеют один или два основных рефлекса. Иногда они работают. Если бы я был ежом, то захотел бы пересмотреть свой основной рефлекс мгновенно. После того как г-н Даймлер встретил г-на Бенца*, ситуация стала безнадежной!

Люди обладают такой способностью. Поскольку природа не может предсказать условия во времени или пространстве, в которые могут попасть люди, мы были наделены огромной способностью к адаптации. Проблема в том, что иногда рефлексы, данные нам эволюцией, — агрессия, способность ассоциировать одну вещь с другой, например, когда странного вида деревья заставляют бешено биться наше сердце — могут доставить нам неприятности и обернуться против нас так, что мы будем бояться того, чего нам на самом деле бояться не следует. Других людей, может быть, любой зависимости, да чего угодно! Так же, как можно научиться чему-то полезному, но и чему-то очень деструктивному.

Взгляд, который я пытаюсь отстаивать, взгляд на людей, соответствующих этой модели, состоит в следующем: мы обучаемые животные, а значит, можем научиться чему-то другому, если сочтем, что это приносит нам больше выгоды. Социальная кооперация приносит выгоду людям. Следовательно, агрессивные и индивидуалистичные люди сейчас рассматриваются как патология. Возможно, когда-то это было сочетанием, которое рассматривалось как преимущество.

— Каков Ваш ответ последователям Роджерса, Маслоу, всем гуманистическим психологам, кто думает, что бихевиористский подход принижает значение человеческого достоинства?

— Думаю, люди способны к самореализации и величию. Лишь немногие из нас достигают этого. Лишь немногие из нас достигают конечной стадии саморазвития по Маслоу — Нельсон Мандела, Александр Солженицын. Я думаю, Александр Солженицын — резкий, упорный, свободолюбивый, прекрасный писатель, и этого он достиг, в основном, через научение и, может быть, благодаря небольшому генетическому толчку. Я думаю, Маслоу и Роджерс — продукты обстоятельств, которые сформировали их как двух великих гуманистов-психологов. Отрицание силы научения немного похоже на желание отрицать закон притяжения: это не остановит людей от падения. Люди будут учиться чему-то. Мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы гарантировать: то, чему они научатся, принесет им счастье, и другие люди не заплатят за это слишком дорого.

— Если мы все согласны с этим, если хотим, чтобы люди учились вещам скорее просоциальным, чем антисоциальным, то возникает следующий вопрос: кто в конечном итоге это решает?

— Бихевиоральная терапия заработала себе плохую славу в 1960-х годах, когда она использовалась в больших организациях, особенно в закрытых. Когда фантазии типа “1984” и “Механического апельсина” о том, что происходило, были небезосновательны. Этих пациентов — в больших схемах жетонной экономики, как правило, хронических шизофреников — следовало возвращать к социальной жизни другим способом, чем просто оплата жетонами некоторых “единиц речи”. Но все же был достигнут и некоторый успех.

Я видел, что групповые схемы прекрасно работают с проблемным поведением у детей. Тип проблемного поведения, который приведет их в тюрьму, если мы не будем осторожны. Я думаю, что люди, которые хотят производить принципиальные изменения в других способом “смотри, не трогай”, обманывают сами себя. Если вы усвоили, что агрессия приносит результаты или если вы не изменяете основной агрессивный инстинкт и представляете опасность для других людей, продолжаете конфликтовать с обществом в течение 30 лет, идея о том, что мягкая, приятная беседа в рамках разговорной терапии сработает, является самообманом. Смешно слышать, когда люди говорят: “Джи, я никогда не видел это раньше таким”, добиваясь изменений за обеденным столом! В терапии требуется нечто равноценное по силе обстоятельствам, поставившим это поведение на первое место. Если клиенты должны отучиться от поведения, к которому они прибегали 25 лет, или 10 лет, или 5, это, скорее всего, будет тяжелая работа. Думаю, идея о том, что не нужно предпринимать никаких особых мер предосторожности для того, чтобы влиять на людей, довольно глупа. Я очень четок в данном отношении. Я придерживаюсь прямолинейной тактики вовлечения людей в изменение и говорю: “Вот что мы должны сделать, если собираемся уберечь вас от тюрьмы. Будете ли вы помогать мне?” Если ответ отрицательный, я стараюсь найти цель — наименьший общий знаменатель, — которая была бы интересна моим клиентам.

— Не думаете ли Вы, что раннее детство людей должно привлекать особое внимание терапевта?

— Это полезно. Мне нравится медицинский термин “этиология”, история причины. “Когда впервые появились пятна?”, “А за день до этого — ничего?”, “Когда вы впервые почувствовали это неожиданное ощущение паники, выходя из дверей? А до этого — ничего, никогда?” — думаю, подобное опрашивание дает представление о том, где скрыта причина. Но нет, у меня нет особого интереса к событиям раннего детства. События раннего детства, конечно, формируют человека. То, что мы усваиваем первым, особенно до того, как научились владеть речью, обладает большой силой, и мы склонны обучаться в соответствии с тем, что уже знаем и умеем делать. Поэтому детские формы поведения могут представлять интерес. Когда пытаешься что-то распутать, отматываешь нить и смотришь, где начинается клубок. Достаточно интересно давать пациентам возможность взглянуть на раннее происхождение их трудностей, но делать это надо не специально, поскольку производить изменения можно только здесь и сейчас. Мы живем в “здесь и сейчас”. И что-то другое может случиться только здесь и сейчас, так что нам нужно сосредоточиться на этом.

Последнее. Я думаю, терапевты в целом очень сильно недооценивают сложность осуществления изменений в человеческом поведении — особенно только вербальными средствами. Я не знаю как вы, но я полон понимания. Я иду к своему банковскому менеджеру, и он пытается убедить меня жить по средствам, а я говорю: “Здорово, я никогда раньше этого не представлял!” Ухожу, и мое поведение быстро попадает под контроль магазинов компакт-дисков и книжных магазинов. Мы также недооцениваем степень, в которой человек может менять чувства и мысли, изменяя свое поведение. Если люди начинают вести себя по-другому, у них часто меняется самоощущение, и в результате в голове появляются другие мысли. Идея о том, что нам следует сначала изменить когнитивную карту (или, как сказали бы фрейдисты, клубок подавленных чувств) и тогда изменится поведение, — слишком прямолинейна. Это значительно более механистично, чем то, что делают бихевиористы: “Опробуйте реальность этого страха; выйдите на улицу и сделайте так, он уйдет через некоторое время. Могу спорить: если я постою там с вами несколько часов, вы не будете чувствовать страх, пойдемте”. А изменение чувств и мыслей — это ре­зультат.