Максим Максимыч. Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское идарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке

Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское иДарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел вВладыкавказ. Избавлю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего невыражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которыетам не были, и от статистических замечаний, которые решительно никто читатьне станет. Я остановился в гостинице, где останавливаются все проезжие и где междутем некому велеть зажарить фазана и сварить щей, ибо три инвалида, которымона поручена, так глупы или так пьяны, что от них никакого толка нельзядобиться. Мне объявили, что я должен прожить тут еще три дня, ибо "оказия" изЕкатеринограда еще не пришла и, следовательно, отправляться обратно неможет. Что за оказия!.. но дурной каламбур не утешение для русскогочеловека, и я, для развлечения вздумал записывать рассказ Максима Максимычао Бэле, не воображая, что он будет первым звеном длинной цепи повестей;видите, как иногда маловажный случай имеет жестокие последствия!.. А вы,может быть, не знаете, что такое "оказия"? Это прикрытие, состоящее изполроты пехоты и пушки, с которыми ходят обозы через Кабарду из Владыкавказав Екатериноград. Первый день я провел очень скучно; на другой рано утром въезжает надвор повозка... А! Максим Максимыч!.. Мы встретились как старые приятели. Япредложил ему свою комнату. Он не церемонился, даже ударил меня по плечу искривил рот на манер улыбки. Такой чудак!.. Максим Максимыч имел глубокие сведения в поваренном искусстве: онудивительно хорошо зажарил фазана, удачно полил его огуречным рассолом, и ядолжен признаться, что без него пришлось бы остаться на сухоядении. Бутылкакахетинского помогла нам забыть о скромном числе блюд, которых было всегоодно, и, закурив трубки, мы уселись: я у окна, он у затопленной печи, потомучто день был сырой и холодный. Мы молчали. Об чем было нам говорить?.. Он ужрассказал мне об себе все, что было занимательного, а мне было нечегорассказывать. Я смотрел в окно. Множество низеньких домиков, разбросанных поберегу Терека, который разбегается все шире и шире, мелькали из-за дерев, адальше синелись зубчатою стеной горы, из-за них выглядывал Казбек в своейбелой кардинальской шапке. Я с ними мысленно прощался: мне стало их жалко... Так сидели мы долго. Солнце пряталось за холодные вершины, и беловатыйтуман начинал расходиться в долинах, когда на улице раздался звон дорожногоколокольчика и крик извозчиков. Несколько повозок с грязными армянамивъехало на двор гостиницы и за ними пустая дорожная коляска; ее легкий ход,удобное устройство и щегольской вид имели какой-то заграничный отпечаток. Занею шел человек с большими усами, в венгерке, довольно хорошо одетый длялакея; в его звании нельзя было ошибиться, видя ухарскую замашку, с которойон вытряхивал золу из трубки и покрикивал на ямщика. Он был явно балованныйслуга ленивого барина - нечто вроде русского Фигаро. - Скажи, любезный, - закричал я ему в окно, - что это - оказия пришла,что ли? Он посмотрел довольно дерзко, поправил галстук и отвернулся; шедшийподле него армянин, улыбаясь, отвечал за него, что точно пришла оказия изавтра утром отправится обратно. - Слава Богу! - сказал Максим Максимыч, подошедший к окну в это время.- Экая чудная коляска! - прибавил он, - верно какой-нибудь чиновник едет наследствие в Тифлис. Видно, не знает наших горок! Нет, шутишь, любезный: онине свой брат, растрясут хоть английскую! - А кто бы это такое был - пойдемте-ка узнать... Мы вышли в коридор. В конце коридора была отворена дверь в боковуюкомнату. Лакей с извозчиком перетаскивали в нее чемоданы. - Послушай, братец, - спросил у него штабс-капитан, - чья эта чудеснаяколяска?.. а?.. Прекрасная коляска!.. - Лакей, не оборачиваясь, бормоталчто-то про себя, развязывая чемодан. Максим Максимыч рассердился; он тронулнеучтивца по плечу и сказал: - Я тебе говорю, любезный... - Чья коляска?... моего господина... - А кто твой господин? - Печорин... - Что ты? что ты? Печорин?.. Ах, Боже мой!.. да не служил ли он наКавказе?.. - воскликнул Максим Максимыч, дернув меня за рукав. У него вглазах сверкала радость. - Служил, кажется, - да я у них недавно. - Ну так!.. так!.. Григорий Александрович?.. Так ведь его зовут?.. Мы ствоим барином были приятели, - прибавил он, ударив дружески по плечу лакея,так что заставил его пошатнуться... - Позвольте, сударь, вы мне мешаете, - сказал тот, нахмурившись. - Экой ты, братец!.. Да знаешь ли? мы с твоим барином были друзьязакадычные, жили вместе... Да где же он сам остался?.. Слуга объявил, что Печорин остался ужинать и ночевать у полковника Н... - Да не зайдет ли он вечером сюда? - сказал Максим Максимыч, - или ты,любезный, не пойдешь ли к нему за чем-нибудь?.. Коли пойдешь, так скажи, чтоздесь Максим Максимыч; так и скажи... уж он знает... Я тебе дамвосьмигривенный на водку... Лакей сделал презрительную мину, слыша такое скромное обещание, однакоуверил Максима Максимыча, что он исполнит его поручение. - Ведь сейчас прибежит!.. - сказал мне Максим Максимыч с торжествующимвидом, - пойду за ворота его дожидаться... Эх! жалко, что я не знаком с Н... Максим Максимыч сел за воротами на скамейку, а я ушел в свою комнату.Признаться, я также с некоторым нетерпением ждал появления этого Печорина;по рассказу штабс-капитана, я составил себе о нем не очень выгодное понятие,однако некоторые черты в его характере показались мне замечательными. Черезчас инвалид принес кипящий самовар и чайник. - Максим Максимыч, не хотите ли чаю? - закричал я ему в окно. - Благодарствуйте; что-то не хочется. - Эй, выпейте! Смотрите, ведь уж поздно, холодно. - Ничего; благодарствуйте... - Ну, как угодно! - Я стал пить чай один; минут через десять входит мойстарик: - А ведь вы правы: все лучше выпить чайку, - да я все ждал... Ужчеловек его давно к нему пошел, да, видно, что-нибудь задержало. Он наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй у ушел опять за воротав каком-то беспокойстве: явно было, что старика огорчало небрежение яПечорина, и тем более, что он мне недавно говорил о своей с ним дружбе и ещечас тому назад был уверен, что он прибежит, как только услышит его имя. Уже было поздно и темно, когда я снова отворил окно и стал зватьМаксима Максимыча, говоря, что пора спать; он что-то пробормотал сквозьзубы; я повторил приглашение, - он ничего не отвечал. Я лег на диван, завернувшись в шинель и оставив свечу на лежанке, скорозадремал и проспал бы спокойно, если б, уж очень поздно, Максим Максимыч,взойдя в комнату, не разбудил меня. Он бросил трубку на стол, стал ходить покомнате, шевырять в печи, наконец лег, но долго кашлял, плевал, ворочался... - Не клопы ли вас кусают? - спросил я. - Да, клопы... - отвечал он, тяжело вздохнув. На другой день утром я проснулся рано; но Максим Максимыч предупредилменя. Я нашел его у ворот, сидящего на скамейке. "Мне надо сходить ккоменданту, - сказал он, - так пожалуйста, если Печорин придет, пришлите замной..." Я обещался. Он побежал, как будто члены его получили вновь юношескуюсилу и гибкость. Утро было свежее, но прекрасное. Золотые облака громоздились на горах,как новый ряд воздушных гор; перед воротами расстилалась широкая площадь; занею базар кипел народом, потому что было воскресенье; босыемальчики-осетины, неся за плечами котомки с сотовым медом, вертелись вокругменя; я их прогнал: мне было не до них, я начинал разделять беспокойстводоброго штабс-капитана. Не прошло десяти минут, как на конце площади показался тот, которого мыожидали. Он шел с полковником Н..., который, доведя его до гостиницы,простился с ним и поворотил в крепость. Я тотчас же послал инвалида заМаксимом Максимычем. Навстречу Печорина вышел его лакей и доложил, что сейчас станутзакладывать, подал ему ящик с сигарами и, получив несколько приказаний,отправился хлопотать. Его господин, закурив сигару, зевнул раза два и сел наскамью по другую сторону ворот. Теперь я должен нарисовать его портрет. Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечидоказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевойжизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, нибурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на двенижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшеепривычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочносшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял однуперчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его походка быланебрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, - верныйпризнак некоторой скрытности характера. Впрочем, это мои собственныезамечания, основанные на моих же наблюдениях, и я вовсе не хочу васзаставить веровать в них слепо. Когда он опустился на скамью, то прямой станего согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положениевсего его тела изобразило какую-то нервическую слабость: он сидел, как сидитбальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах послеутомительного бала. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему болеедвадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его улыбкебыло что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурыеволосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный,благородный лоб, на котором, только по долгом наблюдении, можно былозаметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихсягораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства. Несмотря насветлый цвет его волос, усы его и брови были черные - признак породы вчеловеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади. Чтобдокончить портрет, я скажу, что у него был немного вздернутый нос, зубыослепительной белизны и карие глаза; о глазах я должен сказать еще несколькослов. Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! - Вам не случалосьзамечать такой странности у некоторых людей?.. Это признак - или злогонрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияликаким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не былоотражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобныйблеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его -непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятноевпечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не былстоль равнодушно спокоен. Все эти замечания пришли мне на ум, может быть,только потому, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть, надругого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как выо нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должныдовольствоваться этим изображением. Скажу в заключение, что он был вообщеочень недурен и имел одну из тех оригинальных физиономий, которые особеннонравятся женщинам светским. Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под дугою, илакей уже два раза подходил к Печорину с докладом, что все готово, а МаксимМаксимыч еще не являлся. К счастию, Печорин был погружен в задумчивость,глядя на синие зубцы Кавказа, и кажется, вовсе не торопился в дорогу. Яподошел к нему. - Если вы захотите еще немного подождать, - сказал я, - то будете иметьудовольствие увидаться с старым приятелем... - Ах, точно! - быстро отвечал он, - мне вчера говорили: но где же он? -Я обернулся к площади и увидел Максима Максимыча, бегущего что было мочи...Через несколько минут он был уже возле нас; он едва мог дышать; пот градомкатился с лица его; мокрые клочки седых волос, вырвавшись из-под шапки,приклеились ко лбу его; колени его дрожали... он хотел кинуться на шеюПечорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул емуруку. Штабс-капитан на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его рукуобеими руками: он еще не мог говорить. - Как я рад, дорогой Максим Максимыч. Ну, как вы поживаете? - сказалПечорин. - А... ты?.. а вы? - пробормотал со слезами на глазах старик... -сколько лет... сколько дней... да куда это?.. - Еду в Персию - и дальше... - Неужто сейчас?.. Да подождите, дражайший!.. Неужто сейчасрасстанемся?.. Столько времени не видались... - Мне пора, Максим Максимыч, - был ответ. - Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне столько быхотелось вам сказать... столько расспросить... Ну что? в отставке?.. как?..что поделывали?.. - Скучал! - отвечал Печорин, улыбаясь. - А помните наше житье-бытье в крепости? Славная страна для охоты!..Ведь вы были страстный охотник стрелять... А Бэла?.. Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся... - Да, помню! - сказал он, почти тотчас принужденно зевнув... Максим Максимыч стал его упрашивать остаться с ним еще часа два. - Мы славно пообедаем, - говорил он, - у меня есть два фазана; акахетинское здесь прекрасное... разумеется, не то, что в Грузии, однаколучшего сорта... Мы поговорим... вы мне расскажете про свое житье вПетербурге... А? - Право, мне нечего рассказывать, дорогой Максим Максимыч... Однакопрощайте, мне пора... я спешу... Благодарю, что не забыли... - прибавил он,взяв его за руку. Старик нахмурил брови... он был печален и сердит, хотя старался скрытьэто. - Забыть! - проворчал он, - я-то не забыл ничего... Ну, да бог свами!.. Не так я думал с вами встретиться... - Ну полно, полно! - сказал Печорин. обняв его дружески, - неужели я нетот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога... Удастся ли еще встретиться, -бог знает!.. - Говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже началподбирать вожжи. - Постой, постой! - закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь за дверцыколяски, - совсем было/парт забыл... У меня остались ваши бумаги, ГригорийАлександрович... я их таскаю с собой... думал найти вас в Грузии, а вот гдебог дал свидеться... Что мне с ними делать?.. - Что хотите! - отвечал Печорин. - Прощайте... - Так вы в Персию?.. а когда вернетесь?.. - кричал вслед МаксимМаксимыч... Коляска была уж далеко; но Печорин сделал знак рукой, который можнобыло перевести следующим образом: вряд ли! да и зачем?.. Давно уж не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес покремнистой дороге, - а бедный старик еще стоял на том же месте в глубокойзадумчивости. - Да, - сказал он наконец, стараясь принять равнодушный вид, хотя слезадосады по временам сверкала на его ресницах, - конечно, мы были приятели, -ну, да что приятели в нынешнем веке!.. Что ему во мне? Я не богат, нечиновен, да и по летам совсем ему не пара... Вишь, каким он франтомсделался, как побывал опять в Петербурге... Что за коляска!.. сколькопоклажи!.. и лакей такой гордый!.. - Эти слова были произнесены сиронической улыбкой. - Скажите, - продолжал он, обратясь ко мне, - ну что выоб этом думаете?.. ну, какой бес несет его теперь в Персию?.. Смешно,ей-богу, смешно!.. Да я всегда знал, что он ветреный человек, на которогонельзя надеяться... А, право, жаль, что он дурно кончит... да и нельзяиначе!.. Уж я всегда говорил, что нет проку в том, кто старых друзейзабывает!.. - Тут он отвернулся, чтоб скрыть свое волнение, пошел ходить подвору около своей повозки, показывая, будто осматривает колеса, тогда какглаза его поминутно наполнялись слезами. - Максим Максимыч, - сказал я, подошедши к нему, - а что это за бумагивам оставил Печорин? - А бог его знает! какие-то записки... - Что вы из них сделаете? - Что? а велю наделать патронов. - Отдайте их лучше мне. Он посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы и началрыться в чемодане; вот он вынул одну тетрадку и бросил ее с презрением наземлю; потом другая, третья и десятая имели ту же участь: в его досаде былочто-то детское; мне стало смешно и жалко... - Вот они все, - сказал он, - поздравляю вас с находкою... - И я могу делать с ними все, что хочу? - Хоть в газетах печатайте. Какое мне дело?.. Что, я разве друг егокакой?.. или родственник? Правда, мы жили долго под одной кровлей... А малоли с кем я не жил?.. Я схватил бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс-капитан нераскаялся. Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия; я велелзакладывать. Штабс-капитан вошел в комнату в то время, когда я уже надевалшапку; он, казалось, не готовился к отъезду; у него был какой-топринужденный, холодный вид. - А вы, Максим Максимыч, разве не едете? - Нет-с. - А что так? - Да я еще коменданта не видал, а мне надо сдать ему кой-какие казенныевещи... - Да ведь вы же были у него? - Был, конечно, - сказал он, заминаясь - да его дома не было... а я недождался. Я понял его: бедный старик, в первый раз от роду, может быть, бросилдела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным, - и как жеон был награжден! - Очень жаль, - сказал я ему, - очень жаль, Максим Максимыч, что нам досрока надо расстаться. - Где нам, необразованным старикам, за вами гоняться!.. Вы молодежьсветская, гордая: еще пока здесь, под черкесскими пулями, так вытуда-сюда... а после встретишься, так стыдитесь и руку протянуть нашемубрату. - Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч. - Да я, знаете, так, к слову говорю: а впрочем, желаю вам всякогосчастия и веселой дороги. Мы простились довольно сухо. Добрый Максим Максимыч сделался упрямым,сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого, что Печорин в рассеянности илиот другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею!Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда предним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувствачеловеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми,не менее проходящими, но зато не менее сладкими... Но чем их заменить в летаМаксима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется... Я уехал один.