Еще немного побалаганим - уже ничей опыт не
понадобится.
В. С. Черномырдин. Выступление в Государственной Думе 03.09.1998.
Когда бывший американской президент Ричард Никсон весной 1994 г. прилетел в Москву, он непременно захотел встретиться с В. Жириновским, о котором после парламентских выборов 1993 г. западные газеты писали как об «угрозе молодой российской демократии». Однако после встречи с лидером ЛДПР ветеран американской политики заявил: «Господин Жириновский - безжалостный и опытный демагог... Но после того, как я познакомился с его взглядами по широкому кругу тем... я готов разделить мнение президента Украины Леонида Кравчука: ему не быть избранным президентом России». Причину ограниченности карьерного роста Жириновского Никсон усмотрел в шутовском характере его политического поведения. Сославшись на неназванного функционера из ЛДПР, Никсон заметил, что Жириновский «намеренно избрал для себя этот экстравагантный имидж "святого дурака". На протяжении веков юродивые
1 Алтунян А. Г. От Булгарина до Жириновского. Идейно-стилистический анализ политических текстов. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 1999. С. 135 и далее.
находились в оппозиции, но благодаря именно своей неординарности избегали жестокого обращения с собой. И хотя россияне всегда снисходительно относились к этой публике, они никогда не избирали их в лидеры»1.
Такая оценка Жириновского человеком со стороны вполне согласуется с оценками российской политической культуры, разделяемыми многими отечественными авторами. Если мы взглянем на политические нравы России 90-х гг. XX в., то без труда обнаружим многочисленные черты политического шутовства или — если брать несколько шире — театральности. Заметим попутно, что политическая культура есть прежде всего культура общения, а эта последняя имеет не только национальные и региональные вариации, но и модификации во времени2. Временные вариации политической коммуникативной культуры точно соответствуют сменам политических режимов в стране. В этом смысле можно говорить о коммуникативно-стилистическом своеобразии любого политического режима.
Эпоха Ельцина в России - это, помимо прочего, период расцвета политического балагана и политической версии специфического черного комизма, характерного для «лихих 90-х». Шутовство было присуще многим известным и малоизвестным политикам, но прежде всего, самому российскому президенту. Если публичные выступления раннего Ельцина - периода коммунистической опалы и острой борьбы за власть с Верховным советом - отмечены мессианской театральностью харизматика, то поздний Ельцин (вторая половина 90-х) как бы надевает на себя маску клоуна или шута. Известный российский политик В. В. Игрунов пишет о «политической буффонаде» Ельцина как суррогате реальной политики3. В самом деле, выступления президента России все в большей мере оказывались даже не речами, а шутовской «мимодрамой», если воспользоваться метким бартовским выражением4.
1 Никсон Р. На российской политической сцене царит хаос // Известия.
1994. 31 марта. С. 4.
2 Luckmann Т. Das Gesprach // Das Gesprach. Munchen: Wilhelm Fink 1984.
S. 56.
3 Игрунов В. Мюнхенская речь Путина - это реальная политика // IGRUNOV.
RU (9.03.2007 г.): http://www.igrunov.ru/vin/vchk-vin-civil/globaliz/amer_
world/1173434611, html.
4 Барт Р. Война языков // Избранные работы: Семиотика, Поэтика. М.: Про
гресс, Универс, 1994. С. 538.
Речь идет не только о мимодрамах вроде дирижирования военным оркестром в Берлине весной 1995 г. Не менее скандальным, если задуматься, является факт официального сценического признания Ельцина, состоявшийся после его добровольной (и весьма эффектно инсценированной) отставки в конце 1999 г. Интернетовский еженедельник «Российские политические портреты» с гордостью сообщал в январе 2000 г., что «первый президент России Борис Ельцин стал обладателем Российской независимой премии в области высших достижений литературы и искусства «Триумф» - статуэтки «Золотой Эльф». Член жюри премии, художественный руководитель Большого театра Владимир Васильев сказал Ельцину, вручая ему премию в Большом театре: «Ваш приход был триумфальным и не менее триумфальным становится Ваш уход»1. Любопытно, кому еще были вручены премии: писателю Василю Быкову, драматургу Александру Володину, дирижеру Валерию Гергиеву, актрисе Марине Нееловой и миму Вячеславу Полунину. И «политическому клоуну» Ельцину. В России, таким образом, был публично узаконен особый вид искусства - политическая клоунада.
Это полностью отвечало расцвету шутовских политических партий после расстрела Верховного совета в октябре 1993 г. и созыва неопасной для режима Думы. В этот период возникают партии любителей бани, пельменей, портвейна, пружинных постелей. Регистрируется Банановая партия, партия соблазненных и покинутых, партия Веры, Надежды и Любви, партия пострадавших от властей и обездоленных и т. д. и т. п. По словам Д. А. Левчик, апогеем деятельности такого рода «политических юмористов» стало выдвижение трех избирательных объединений на выборах в Госдуму в 1995 г., причем по количеству набранных голосов эти блоки обошли такие «серьезные» партии, как ПРЕС Сергея Шахрая и «социал-демократы» Г. Попова2. Воистину, не только в российском телеэфире, но и в самом пространстве российской политики серьезное и несерьезное, смех и горе были инвертированы и травестированы, как в карнаваль-
1 Премия в области высших достижений литературы и искусства «Триумф»
вручена первому президенту России // Российские политические портреты,
№ 1(25), 10.01.2000. http://www.businesspress.ru/newspaper/article_mld_33_
ald_4821.html.
2 Левчик Д. А. Политический «хэппенинг» // Социологические исследования.
1996. № 5. С. 54.
ном дискурсе. Д. А. Левчик подчеркивает, что аналогов такого рода политического шутовства на Западе практически нет1.
Впрочем, надо заметить, что упомянутая (исключительно позитивная) оценка Ельцина как артиста, как бы компенсирующая его непопулярность как политика, оказывается удивительно созвучной благосклонной оценке российского президента на Западе. Примечательно, что многие западные авторы, весьма злобно отзывающиеся о «чекисте Путине», по контрасту, именно в шутовском имидже Ельцина усматривают признаки его «природной демократичности». Так, журналист немецкой «Die Zeit» Й. Фосвинкель в своей статье на смерть Ельцина отмечал, что тот «со своими противоречиями, своими импульсивными решениями и наивными обещаниями часто был очень близок своему народу... был именно человеком из народа, которым восторгались как шутом и балагуром»2.
Разумеется, сказанное о политическом артисте Ельцине тем более уместно в случае артиста Жириновского. Соловьев в одном из выпусков своей телепередачи «К барьеру!» не без основания представлял Жириновского как «одного из старожилов российской политической сцены», как «самого яркого ее актера». (Передача «К барьеру!», теледуэль «Жириновский-Новодворская», эфир НТВ от 11.12.2003).
Шутовское поведение президента страны или Жириновского, как лидера крупной партии, а позже вице-спикера национального парламента, может служить типичным примером «эстетизации политики», когда она оценивается в первую очередь по критериям зрелищности и развлекательности, а не по своему предметному содержанию. Но как раз эта черта, как мы отмечали ранее, характеризует парадиалогическую коммуникацию. В этом смысле парадиалог можно считать одним из проявлений эстетизированной политики.
О том, что поведение политиков в парламенте или во время телевизионных ток-шоу обнаруживает явное, отнюдь не только метафорическое сходство с театром, мы уже выше упоминали. А. Плуцер-Сарно проанализировал речи, произнесенные в Государственной Думе в период отставки С. В. Кириенко и утверждения в должности Е. Примакова (31 августа - 7 сентября 1998 г.), дабы проиллюстрировать свой тезис: думские те-
1 Там же. С. 53.
2 Voswinkel J. Ein Mann seines Volkes // ZEIT online, 24.4.2007. (http://www.
zeit.de/online/2007/17/jelzin-rueckblick).
атрализованные шоу обнаруживают черты преемственности по отношению к фольклору, к народному театру прошлых веков, прежде всего, к народному балагану1.
По словам А. Плуцер-Сарно, «сама Дума в целом уже давно стала фольклорным персонажем, героем народных анекдотов и историй»2. Рассматривая выступления думских депутатов под этим углом зрения, российский лингвист обнаруживает в них «и сказку, и похоронные причитания, и элементы народного театра»3. Особенно убедительно описывает он в терминах фольклора поведение Жириновского, относя его к жанру «балаганной хохмы». Жириновский, по мнению А. Плуцер-Сарно, претендует на славу балаганного «деда» и «предводителя» всего балаганного думского действа. Для этого фольклорного персонажа было характерно, что он не только шутил и паясничал, "толкая" абсурдные речи, но также «пародировал сильных мира сего, бранился и постоянно издевался надо всеми: и над актерами, и над зрителями»4.
К характерным чертам поведения балаганного деда (и одновременно Жириновского) А. Плуцер-Сарно относит следующие:
тотальная брань в контексте игры: кто сильнее и остроум
нее выругается, а не глубже и умнее обсудит вопрос;
шуточки, прибауточки, издевки, насмешки, эротические
намеки.
перескакивание с темы на тему, бессвязность.
кривляние, (само-)пародирование, передразнивание.
выворачивание и переворачивание основных дискурсивных
оппозиций: плохого и хорошего, истинного и ложного, высокого
и низкого и т. д.
квазиюродствующий, псевдогероический пафос.
доведение до абсурда фактов, идей, тезисов и т. п.
Эти черты оказываются удивительно сходными с теми, которые мы уже упоминали при анализе теледуэли Жириновский-Проханов, а также при описании дискурса инфо- и кон-фронтейнмента. Соответственно, проявляются они не только в шутовском имидже Жириновского. В той или иной мере они
1 Плуцер-Сарно А. Российская Дума как фольклорный персонаж. Пародия,
плач, исповедь и пасквиль - жанры русской политики // Логос. 1999. № 9.
С. 65-79.
2 Там же. С. 78.
3 Там же. С. 65.
4 Там же. С. 67.
присущи публичному поведению многих российских политиков. Поэтому неслучайно сравнения Думы с балаганом, комедией, зрелищем и театром широко распространены не только среди населения, но и среди самих депутатов как участников думских дебатов.
А. Плуцер-Сарно замечает, что и спикер Госдумы Г. Н. Селезнев «как главный "директор" думского театра» был вынужден «держаться в жанровых пределах, в рамках которых невольно оказывалась теперешняя Дума. Он как бы претендует на роль думского "деда^шутника»1. Не в меньшей (если не в большей) мере это относится к спикеру Думы первого созыва И. П. Рыбкину, и к премьер-министру В. С. Черномырдину, и к президенту Б. Н. Ельцину. Едва ли не все ключевые фигуры публичной политики «лихих 90-х» обнаруживают балаганно-шутовские черты в своем поведении, которое как бы плавно переливается в свои шутовские прообразы из передачи «Куклы»2.
Любопытный анализ шутовского дискурса в аспекте диалоговой коммуникации предпринимает немецкий философ Вольфганг Изер. Он также отправляется от отмеченного нами социального статуса шута, подчеркивая, что традиционно «шут есть фигура удвоения, которая обычно обнаруживает себя как зеркальная инверсия властителя»3. Что в дискурсе властителя отражает и одновременно инвертирует шут? Прежде всего, «монологическое слово узурпатора», считает Изер.
Если в монологическом мире господина для языка действуют жесткие прагматические нормы, то в шутовской речи, напротив, открывается бесконечная семиотическая игра различных смысловых форм и уровней. В результате в речи шута начинается неудержимая череда смысловых опрокидываний и пародий. Ссылаясь на М. Бахтина, В. Изер говорит о «карнавализации» шутовской риторики4. В самом деле, шутовские черты в поведении российских политиков вполне отвечают карнавальному языку, для которого характерна «своеобразная логика "обратно-сти" (a l'envers), "наоборот", "наизнанку", логика непрестанных перемещений верха и низа ("колесо"), лица и зада, характерны
1 Там же.
2 А. Плуцер-Сарно опять-таки абсолютно прав, отмечая глубокую закономер
ность в появлении этой передачи на российских телеэкранах. См.: Плуцер-
Сарно А. Российская Дума... С. 78.
3 Iser W. Dramatisierung des Doppelsinns in Shakespeares As you like it // Das
Gespräch. München: Wilhelm Fink, 1984. S. 344.
4 Ibid. S. 349.
разнообразные виды пародий и травестий, снижений, профанации, шутовских увенчаний и развенчаний»1. Карнавальный мир - и это тоже характерно для шутовского, парадиалогиче-ского дискурса в политике - «строится в известной мере как пародия на обычную, то есть внекарнавальную жизнь, как "мир наизнанку"»2.
Карнавальную риторику шута Изер называет также «риторикой двусмысленности»3, что кардинально отличает ее от предметного обсуждения реальных проблем, где востребованы строгие и однозначные формулировки. Речь шута как бы отвязана от своего предмета, она скорее играет с ним, чем служит его выражению (т. е. не выполняет строгую функцию информирования о предмете речи). Двусмысленность шутовской речи достигается различными логическими (парадоксы), чисто речевыми (каламбуры) и квазихудожественными (гротеск) способами. В любом случае речь идет о нарушении привычной семантики языка, причем нарушении, вызывающем комический эффект. Все названные способы производства двусмысленности структурно схожи, и они тесно переплетены в шутовском дискурсе. Бахтин отмечал родственность гротеска в искусстве парадоксу в логике4, а то, что мы сегодня на французский манер называем «каламбуром», древние греки именовали парономасией (παρωνομαςία), где приставка «παρα-» отражает и тип дискурса, родственный /шрадиалогу.
При этом двусмысленность касается здесь не только слов и мыслей. В современном парадиалогическом дискурсе имеет место черта, обычно относимая к свойствам постмодернистского сознания: контаминация, оборотничество и пародирование самих коммуникативных рамок, жанров, стилей, опор, фигур и пр. Пафос эпического повествования переходит здесь в анекдот, трагический образ неожиданно оборачивается ироническим и т. д. В этом именно смысле парадиалог не знает, где смех, а где горе. Происходит языковая онтологизация шутки: из фиктивного дискурса она становится частью реального, квазипредметного описания. Она не может быть предметной и реальной по своей природе, но она функционирует в качестве таковой, и это делает ее частью парадиалогическо-
го дискурса с его специфической фиктивностью. Трагизм эпитафии может обернуться здесь комизмом саморекламы, как в одной лингвистической шутке с надписью на могильной плите: «Здесь покоится прах Юджина Джерома Смита, чья безутешная вдова держит отличный ресторанчик на 94-й авеню, который всегда к вашим услугам с шести утра»1.
Но в парадиалоге такого рода шутка становится частью как бы «серьезного» дискурса. Так, в своей теледуэли Жириновский и Проханов скорбят о трагической судьбе России, но постоянно оборачивают эпитафии по «великой России» в рекламу своей политической лавочки. Аналогичные сюжеты мы встречаем и в дискурсивном пространстве Госдумы. Жириновский, начиная одно из своих выступлений с пафосных слов о национальной трагедии («трупы каждый день появляются у нас в стране, каждый год у нас миллион человек погибает...»), резко завершает свою речь банальной рекламой: «Все спокойно. Давайте сохраним это. Ведь от того, что будет за этим, очень плохо будет всем. Я свою книгу закончил - «Последний вагон на Север», она поступает на прилавки книжных магазинов {Смех, шум в зале)»2.
Указанное свойство парадиалога маркирует качество его специфического драматизма и в особенности комизма, который одновременно и близок карнавальному смеху, и существенно отличен от него (этот момент мы рассмотрим немного позже).
Драматизм политического диалога может быть вызван объективным драматизмом социального контекста, в котором пребывают участники политической коммуникации. Таков именно случай нормального предметного разговора (собственно диалога) о политике. В случае же парадиалога драматизм достигается за счет шутовской позиции хотя бы одного из участников общения.
«С позиции шута, - справедливо замечает В. Изер, - речевые действия фигур представляются только как возможности, содержащиеся в семиотической игре двусмыслицы. И драматической эта игра является в той мере, в какой имеет место один из случаев: либо когда играть можно только с потерями (если нужно действовать), либо когда все действие само себя
1 Бахтин. М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневеко
вья и Ренессанса. М.: Худож. лит. 1965. С. 16.
2 Там же. С. 16.
3 Iser W. Dramatisierung des Doppelsinns... S. 348.
4 Бахтин. М. М. Творчество Франсуа Рабле... С. 40.
1. Цит. по: Санников В. 3. Русский язык в зеркале языковой игры. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 450.
2. Государственная Дума: стенограмма заседаний. Весенняя сессия. М.: Известия, 1995. Т. 13. С. 100.
отрицает (если игрой овладевают так же, как и шут)»1. Так что диалог с шутом непременно оказывается коммуникативной неудачей для «серьезного» собеседника. И все серьезные попытки вернуть шутовскую речь к однозначности воспринимаются как абсурдные и смешные, как часть комического шоу. Серьезно резонерствующий персонаж возле шута - это его классическое дополнение. Он для него - коммуникативный ассистент, оттеняющий серьезностью и однозначностью своих суждений парадоксальную стихию шутовской двусмысленности. Возможно, здесь кроется одна из причин того, почему официальные преемники на высший пост в государстве избегают «круглых столов» с политическими шутами вроде Жириновского, зато предоставляют возможность своим соперникам оказываться там в роли шутовских «мальчиков для битья».
Одним из наиболее драматичных моментов парламентского дискурса постсоветской Росси стало выступление в Думе писателя А. И. Солженицына. Даже чеченская война, к обсуждению которой депутаты обратились только по свершившемуся факту, и даже криминалитет, эхом отозвавшийся в Думе убийствами депутатов, не идут в сравнение с этим событием по его реальному драматизму. Выступление большого русского писателя в национальном парламенте - это классическая версия диалога слепого с глухими. Когда Солженицын говорит в равнодушную пустоту российского парламента «Я рассматриваю вас как Пятую Государственную Думу», он видит не сидящих перед ним людей, а свои собственные иллюзии. А глухими оказываются здесь практически все депутаты. Реакция на выступление Солженицына была нулевой. Его просто «подпустили к микрофону», причем общий контекст думского балагана делал это выступление бессмысленным в точном значении греч. слова атожод: когда сама речь исполнена смысла, но места (тотгод) у нее нет, т. е. она пребывает в фальшивом пространстве, которое превращает ее в нелепый и комический эпизод.
Есть вообще какой-то парадоксальный, трагический комизм в этом образе писателя, говорящего правду в пространство Госдумы, где хороводят всевозможные шуты, «балаганные дядьки», «рыжие» и ряженые. Солженицын мнит, что обращается к «народным представителям», собравшимся после «коммунистического варварства» продвинуть страну в «цивилизованное
1 Iser W. Dramatisierung des Doppelsinns... S. 349-350. 334
будущее». Но он не видит, что перед ним предстал не образ этого будущего, а ожившее прошлое русской средневековой ярмарки, что окружающие его лица мало чем отличаются от кривых физиономий телепрограммы «Куклы», и что иначе и быть не может в полуавторитарной государственной системе, взявшей курс на идейно-политическую реставрацию. Глубочайший драматизм ситуации состоял также в том, что, с одной стороны, текст Солженицына стал едва ли единственным за всю историю первого думского созыва, в котором содержалась честная и правдивая (пусть и не без идейных иллюзий) оценка происходившего в стране. С другой же стороны, русский писатель не мог признать эту Думу пародией на парламентаризм, даже на перестроечный парламентаризм. Это рождало бы в нем колоссальный когнитивный диссонанс.
Итак, мы фиксируем шутовство как отличительную черту культурно-коммуникативного контекста, в котором практикуется парадиалог. Теперь мы можем конкретизировать этот тезис двояким образом. Во-первых, мы можем уточнить социально-политический контекст и задаться вопросом, какой тип политического строя (режима) предполагает политическое шутовство? Во-вторых, мы можем уточнить собственную специфику пара-диалогического дискурса и спросить: каким образом позиция шута задает некоторые внутренние характеристики (пара-)диа-логов с его участием?
Прежде всего, сама фигура шута, несомненно, указывает на традиционный (архаический) тип политической культуры, и если шутовство становится релевантным в коммуникативной культуре наших дней (как в лихие 90-е в России), то это верный признак ее «архаизации». В этом смысле стоит согласиться с мнением А. Плуцер-Сарно о том, что в 90-х гг. российская Дума выполняла функцию, прямо противоположную возложенной на нее обществом мисии модернизации («менять традиции, создавать новые культурные стереотипы»). Дума, аккумулируя в себе традиции народного театра, оказалась, подобно средневековым формам народной смеховой культуры, в оппозиции к серьезным формам политики, стала их вторым миром, их шутовским «за-зеркальем». Только вот серьезная политика имела тогда слабый выход на публику. Она делалась в ходе всякого рода закулисных «разборок», часто криминального свойства. Бесспорным свидетельством такого положения вещей стала, как известно, всеобщая криминализация политического языка.
В традиционном обществе шут был фигурой привилегированной. По словам Макса Глюкмана, ему было дано право насмехаться над королем, придворными и владельцами замков. Любопытно, что британский антрополог рассматривает шута как важный элемент авторитарной политической культуры средневекового общества. «В системе, - пишет он, - где другим было трудно осуждать главу политической единицы, мы находим институционализированного шутника, функционирующего на самой вершине этой единицы.., способного выразить чувства оскорбленной нравственности»1. М. Глюкман замечает также, что шуты многих африканских монархов часто были всякого рода эксцентриками. Кстати, подобно Глюкману, М. Бахтин тоже подчеркивает, что «права дурацкого колпака были в средние века так же священны и неприкосновенны, как права pileus'a (дурацкого колпака) во время римских сатурналий»2.
М. Бахтин отмечает еще одну важную черту уникального социального статуса средневековых шутов: они «были как бы постоянными, закрепленными в обычной (т. е. некарнавальной) жизни, носителями карнавального начала», оставаясь «шутами и дураками всегда и повсюду, где бы они ни появлялись в жизни»3. При этом шуты не были просто чудаками или глупцами (в бытовом смысле), равно как и не просто комическими актерами. Фигуру шута Бахтин рассматривает в контексте карнавальной культуры, которую он считает пограничным феноменом, где «сама жизнь играет, разыгрывая - без сценической площадки, без рампы, без актеров, без зрителей, т. е. без всякой художественно-театральной специфики - другую свободную (вольную) форму своего осуществления»4.
Аналогичная «пороговость» карнавальной культуры прочитывается и в российском политическом балагане как культурно-коммуникативном контексте политических парадиалогов. Совершенно очевидно, что правовой и даже в известном смысле моральный иммунитет политиков вроде Жириновского, с их оскорбительными и экстремистскими заявлениями, драками в прямом эфире и прочим, обнаруживает аналогичную ситуацию: права политического дурацкого колпака священны и в России XXI в.
1 Gluckman M. Politics, Law and Ritual in Tribal Society. Chicago: Aldine
Publishing Company, 1965. P. 102.
2 Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле... С. 102.
3 Там же. С. 13.
4 Там же. С. 12.
Но при этом у современных политических шутов тоже есть своя привилегия: говорить правду о положении в стране, причем с самых высоких трибун. Кто поспорил бы сегодня с утверждениями Жириновского от 1995 г., сделанными им в Госдуме: «Каждый год один миллион россиян умирает... Вся наша промышленность продана за 7 миллиардов при цене 200 миллиардов... Руководитель страны говорит: "Шамиль, тебе куда автобусы подать?"...Всех наших ученых мы выбросили за рубеж... Что, у Козырева - внешняя политика?»1 и т. д. Но кто поверит, что эти правдивые положения из (пара-)диалога «оппозиции» с властью могли восприниматься последней серьезно? В лучшем случае они воспринимались как карнавальная критика политического режима в устах его институционализированного шута.
В известном смысле фигура средневекового шута позволяет лучше понять феномен российского политического диалога, чем общее понятие политической театральности, которое мы анализировали с использованием гофмановского методологического инструментария. Лучше, потому что «шутовство» точно отражает специфику культурно-коммуникативной ситуации в российской политике 90-х гг. XX в. Разумеется, политическая культура постсоветской России не знает шута в смысле древних и традиционных обществ, зато политическое шутовство как тип коммуникативного поведения у нас налицо. Поэтому сравнение с традиционным шутовским дискурсом может дать некоторые важные ключи для понимания современного политического парадиалога.