Старуха-нищая, обижаемая правнуком

До свадьбы старшей дочери исправника оставалась ровно неделя. Весь дом спешно был занят последними приготовлениями к торжеству, и только один Апостол Ставрович относился ко всему происходившему вокруг как-то безучастно. Напротив даже, чем ближе подходил день свадьбы, тем все мрачнее и озабоченнее становился этот чадолюбивый папаша, приготовивший для своей дочери такой щедрый подарок на свадьбу.

Причина беспокойства его именно и заключалась в этом подарке.

"А что, – думал он, – если подлецы копюрликойцы опять надуют? Ведь схитрили же эти ррракалии раз на хвостах!. Чего доброго, еще и теперь опять сплутуют… Положим, плутовство это выйдет им из носа, но ведь мне то, мне от этого будет не легче!. Этакие бестии! Перевешать бы всех, архиплутов!.."

И исправник в беспокойстве шагал по своей комнате, служившей ему одновременно и спальней, и кабинетом, и канцелярией для его личных занятий. Здесь, в ночной тишине, когда вся семья отправлялась наверх спать, он писал свои пространные донесения начальству, здесь же стоял его старинный дедовский стол с бесчисленным количеством ящиков, в среднем из которых, обитом внутри толстым железом на случай воров и пожара, хранились все его сбережения.

Апостол Ставрович Триандафилиди, не отличавшийся вообще храбростью, здесь, в своем кабинете, чувствовал себя настолько безопасным, что даже Алим, этот грозный призрак, перед мыслью о котором трепетали все горожане от сумерек и до восхода солнца, нисколько не смущал его сна и покоя.

На всякий случай, впрочем, над кроватью его постоянно висело длинное, заряженное картечью ружье, а на письменном столе, с правой стороны, т. е. всегда под рукой, покоился большой двухствольный пистолет, отобранный исправником в свою личную пользу у кого-то из судившихся в уездном суде.

Когда в присутствии Апостола Ставровича рассказывалось что-либо удивительное из подвигов Алима, он часто, самодовольно и в то же время презрительно улыбаясь, говорил:

– Ваш Алим, я вам доложу, не что иное, как просто-напросто плуте, вот что! Эко диво, что там, в горах, где у него за каждым кустом или скалой могут быть товарищи, он наводит страх на трусишек?! Тамс эти трусы боятся не его, а неизвестности… А вотс, не угодно ли ему пожаловать, например, ко мне в квартиру, сюда, в мой кабинет, на пару теплых приятельских слове! Тут бы мы с ним побеседовали по душе… Для доброго знакомства я бы его угостил вот этой закусочкой, – при этом Апостол Ставрович с лукаво-самодовольным видом клал руку на пистолет, – а потом можно было бы дать попробовать ему и вот того курбетика, который висит у меня над кроватью, в нем парочка орешков, так пусть, пожалуй, этот воришка попробует их погрызть, как они ему, по зубкам ли придутся… Дас! Вообще могу вам доложить, прием был бы оказан ему самый почтительный и беседа велась бы с ним тут по душе, лишь бы пожаловал только голубчик. Да нет, не пожалует, подлец, в томто и беда… Ррракалияс и архишельмец этот ваш Алим и больше ничего! Чучелос он гороховое, вот что, тысяча холер ему в правуюс ноздрюс, да полтораста тещ в левуюс, и я собственноносно начихал бы ему под усы, если бы эта протобестияс пожаловала ко мне в гости на пару минут.

Собеседник, наслышавшийся чудес о храбрости и молодечестве Алима, проникался невольным уважением к беззаветному мужеству бравого исправника и в душе завидовал этой не ведающей страха душе.

Итак, исправник озабоченно поджидал явки копюрликойцев со свадебным подарком и сильно раскаивался, что назначил им такой долгий и неопределенный срок…

Прошло еще два дня, т. е. до свадьбы оставалось всего пять дней, а копюрликойцев все еще не было… Перед вечером накануне торга дежуривший у него полицейский из татар, рослый и добродушный Азамат, доложил начальнику по привычке ломаным русским языком, как это обыкновенно делалось в полиции:

– Шорбаджи! Хто-нибудь просьбой пришла! Сказал, ошен нужна исправнык… Толкать ему?

Не сомневаясь, что это посланный из Копюрликоя, и не желая иметь посторонних свидетелей разговора с ним, исправник приказал Азамату ввести этого просителя к себе в кабинет. Такое приказание было столь необычайным, так как никогда еще нога просителя не переступала через порог этой комнаты, что Азамат, отложив в сторону официальный русский язык, даже переспросил по-татарски:

– Куда, шорбаджи?

– Сюда, болван! Что ты оглох, что ли?

– У меня вода зашла в это ухо, когда я купался, – солгал страж в свое оправдание, – теперь шумит в ухе…

– То-то шумит… А вот я тебя полечу по-своему, хвачу кулаком по другому уху, так вода живо выйдет из этого… Пошел вон, дурак, веди того сюда.

Но каково же было изумление достойного исправника, когда, предшествуемая Азаматом, в кабинет была введена какая-то дряхлая горбатая татарка, еле ковылявшая сзади за проводником.

– Что ты, мошенник, тащишь сюда эту ворону? – крикнул исправник.

– Ты же сам приказал мне, добрый шорбаджи, – оправдывался Азамат.

Страж был прав, и исправник поэтому обратил весь свой гнев на пришедшую.

– Какого тебе черта нужно, старая подошва?

– Тебя, шорбаджи, – прошамкала та.

– Ну?.

– Рассуди меня, шорбаджи, с моим правнуком… Я нищая, а он…

Но исправник уже больше не слушал. Словом "я нищая" было сказано все, что еще могло интересовать исправника, измерявшего человеческое достоинство всякого просителя единственно лишь степенью его материального достатка, а потому он обратился к торчавшему у дверей Азамату и крикнул.

– Дай хорошенько по горбу этой кривой кочерге! Вытолкай ее в шею, чтоб не смела другой раз беспокоить начальство разными своими глупостями! Ах ты, слепая сова! Туда же, к исправнику в кабинет, архирракалия!

– Ты – наш милостивый судья… – начала было старуха.

Но в эту самую минуту Азамат, хорошо уже выдрессированный для подобных случаев, повернул ее назад и, воздействуя одновременно обеими руками на затылок и горб старухи, а коленом правой ноги под самое сиденье, вышиб ее из кабинета так ловко, что старуха пролетела стремительно через всю соседнюю комнату и через дверь в самую переднюю. А Азамат, захлопнув за собой дверь начальнического кабинета, следовал сзади и уже собирался повторить ту же самую манипуляцию для ускорения и облегчения дальнейшего поступательного движения старухи на улицу, как вдруг старуха обернулась к нему лицом и, распахнув на секунду чадру, гордо выпрямилась перед ним во весь рост… В передней никого, кроме них, не было.

– Теперь узнал меня? – раздался насмешливый шепот. – Нука, толкни так еще раз!

Азамат обомлел. Под чадрой и старым бешметом оказался расшитый золотом синий кафтан, туго перетянутый богатым серебряным поясом, за которым были заткнуты небольшой кинжал и пара пистолетов.

А сквозь щелку чадры на лице казавшиеся подслеповатыми глаза старухи (они были сверху чем-то намазаны) вдруг заблистали таким свирепым огнем, что у добродушного Азамата захолонуло сердце.

Сгорбленная, дряхлая на вид старуха на секунду преобразилась в грозного разбойника Алима.

Когда Азамат очнулся от изумления и испуга, чадра уже опять запахнулась, и немощная старуха заковыляла к выходу. Около самой двери она прошептала Азамату:

– Кто сегодня будет дежурить здесь?

– Я.

– Смотри же, чтоб в полночь калитка с улицы была отворена, да привяжи цепного пса, я приду после полуночи. Приготовь веревку, чтоб я мог тебя для вида связать, да полотенце – заткнуть рот. Мне нечего просить тебя не выдавать меня, ведь ты татарин, а я – Алим!

– Хорошо, Алимага, все будет сделано по твоему приказанию, – поспешил шепотом же ответить Азамат.

Через несколько минут старуха, едва двигая ногами и немощно опираясь на палку, повернула за угол первого переулка и скрылась.

"И всякое зло уврачуешь им же самим"

Старинные стенные часы в кабинете исправника, бою которых всегда предшествовало продолжительное шипение, хрипение и еще какие-то звуки, весьма похожие на отрывистую болезненную икоту, только что гулко и протяжно пробили час ночи. Вся семья Апостола Ставровича, не исключая и счастливой невесты, давным-давно уже спала крепким сном наверху, и только один исправник все еще работал в своем кабинете!

Апостол Ставрович заботливо берег свое начинавшее уже слабеть зрение, и потому по вечерам обыкновенно занимался с длинным зеленым козырьком на глазах.

Исправник дописывал пространное донесение начальству и, углубившись в работу, не заметил, что сальная свеча на столе перед ним сильно нагорела уже и едва освещала и без того мрачную комнату…

Исправник доносил губернатору об исполненном предписании его по поводу объявления народонаселению последнего приказа об Алиме и при этом со своей стороны уверял его превосходительство, что этот негодяй в последнее время уже нигде в его уезде не показывается, благодаря принятым им энергичным мерам, и что поимка его – дело весьма недалекого будущего, тем более что в сущности Алим – только воришка и ничего особенно грозного из себя не представляет; все же россказни и слухи об отчаянной храбрости и подвигах – в большинстве случаев не что иное, как раздутая самим же им и его сообщниками-татарами сплетня…

Когда Апостол Ставрович дописывал именно это последнее слово, дверь в его кабинет распахнулась, и кто-то вошел в комнату.

Удивленный такою неслыханною смелостью этого мерзавца Азамата (кому же быть другому в такой час ночи?), исправник, который сидел спиной к двери, дописал только последние три буквы слова "сплетня" и, сделав грозное лицо, быстро повернулся назад, чтобы огорошить дерзновенного, но… рот его, открывшийся уже для произнесения соответствующей случаю брани, так и остался открытым, а искаженное от ужаса лицо с выпученными глазами до того перекосилось, что зеленый козырек сам собою поднялся со лба вверх до середины лысины…

За стулом с поднятым в одной руке и почти приставленным к самому виску его пистолетом стоял Алим.

Апостол Ставрович в первую секунду только икнул и больше уже не издал ни малейшего звука.

– Что поделываешь, собака? – спросил насмешливо разбойник. Но Триандафилиди не пошевелился, и его выпученные глаза с застывшим в них стеклянным выражением ужаса даже не моргнули.

– Что же ты молчишь, поганый ястреб, не отвечаешь гостю? А? Кажется, ты не совсем хорошо себя чувствуешь? Что, брат, у тебя, кажется, живот заболел?

Козырек на лысине Триандафилиди передвинулся еще выше, но он сам не шевелился по-прежнему.

– Где же твоя приятельская беседа и закуска? – спросил его опять разбойник. – Нехорошо, приятель, обещать и не исполнять! Ты часто, слышал я, хвалился, что начихаешь на меня, когда я приду к тебе в гости… Так вот теперь чихай, если тебе приятно! Что ж ты? Чихай же!. Давай вместе чихать будем, кто громче? – продолжал глумиться Алим, а исправник все время сидел, как статуя.

– Ну же, храбрый пиндос[44], чихай же скорее, чтоб тебе все черти, сколько их есть в аду, чихали в самую твою волчью пасть!

Но куда там чихать?! Триандафилиди еле мог дышать от испуга. Наконец, Алиму надоела вся эта сцена.

– Ну, падаль, слушай, – сказал он грозно, – не смей и пикнуть, потому что если пикнешь, то это уже будет последний звук, который когда-либо выходил из твоей проклятой вороньей глотки. Я пришел к тебе не для того, чтобы тебя резать… Сам шайтан давно уже точит на тебя свои зубы, в аду он тебя обработает, как барана, лучше меня, а теперь пока ты мне сделай маленький приятельский подарок. Мне нужно выручить из беды кое-кого из несчастных бедняков, которых обижает разная сволочь, так вот сама наша святая книга Коран направила меня к тебе, как к доброму человеку за этой помощью… Отворика поскорей свой стол, где у тебя, конечно, припрятано уже не мало, ведь ты разбойничаешь много дольше меня, да отсчитайка мне для доброго дела двести полуимпериалов… Ну все, ворочайся, вонючий клоп, живо!

И Алим другой рукой дал хороший подзатыльник начинавшему тем временем чуть-чуть приходить в себя исправнику. Зеленый козырек от этого подзатыльника окончательно слетел с головы несчастного Апостола Ставровича.

– Где твои ключи от стола, чушка?

– Ключи?.. – переспросил бессмысленно Триандафилиди.

– Ключи, трус, ключи! Что ты дураком прикидываешься? Умел копить награбленное, умей и тратить. Отворяй стол! – командовал Алим.

Исправник полез в карман и вытащил ключи. А Алим тем временем, увидев на столе пистолет, обошел кругом и, взяв это оружие, заткнул его себе за пояс со словами:

– Эту вещичку ты мне даришь на память. Она ведь такому дураку, как ты, все равно ни к чему, а мне может пригодиться тебе же самому когда-нибудь прострелить глупую голову. Ну же, ворона, отворяй скорей стол, а то уж мне некогда!

Но исправник от страха никак не мог попасть ключом в отверстие замка, так что Алиму пришлось отворить ящик самому.

В ящике этом оказалось золота и серебра на несколько тысяч. Тут же лежала связка каких-то векселей.

– А это что такое? – спросил Алим, указывая на связку. – Я, брат, читать по-русски не умею, такты смотри не соври, а то узнаю потом, что соврал, так будет худо.

– Это документы, – прошептал Апостол Ставрович.

– Какие документы?

– Долговые… Векселя…

– Чьи же они? Украл где-нибудь?

– Это мои, по ним мне кое-кто должен деньги.

– Эээ! Так ты, брат, кроме разбойничества еще и ростовщичеством занимаешься? Что ж, хорошее дело, как раз по тебе… А много тут денег по этим векселям? – спросил Алим.

– Тысячи две будет, – пролепетал Апостол Ставрович и при этом солгал, так как векселей было тысяч на десять с лишком.

– Ну, это, брат, глупости… Не пристало тебе, начальнику и милостивому судье, такими пустяками заниматься… Давайка эти векселя сюда, тебе и без них отдадут деньги. Ты сумеешь и от самого черта из зубов вырвать даже то, что тебе вовсе не следует, а не то что деньги, которые ты дал взаймы! Да и сумма плевая, так что не стоит на нее еще векселя беречь… – говорил Алим, поднося документы к свечке и зажигая их.

Когда связка вспыхнула, он бросил ее на железный лист около печки и, когда бумага сгорела, растер еще пепел ногой.

– Ты и без векселей хороший человек, – сказал при этом с усмешкой Алим, – а должникам твоим все же так будет немножко поспокойнее так.

Затем, вынув из стола несколько стопочек полуимпериалов, разбойник отсчитал себе из них ровно двести штук и, положив их в карман, остальное сдвинул в ящик и запер его.

– Смотри же, мошенник, учись даже разбойничать так, как я, честно, я взял только двести штук, как сказал, ни одного больше. Ты, когда грабишь, так оставляешь одну душу в теле, да и то для того только, чтобы со временем было опять кого ограбить, а я по совести делюсь только, сказал двести и взял двести. Вон у тебя сколько еще осталось! А знаешь, на что эти деньги? Слушай. Тут у одних бедняков завелась бешеная собака и обижает их, а они не хотят убивать ее и кормят. Так вот сто полуимпериалов пойдут для них на прокорм этой бешеной собаки. Ну а если эта бешеная собака, которую они так щедро кормят, вместо того, чтобы застрелить ее, и после этого укусит хоть кого-нибудь из них, так пусть же она знает, что сам Алим клянется святой бородой пророка, что после этого он среди белого дня выпустит из этой бешеной собаки кишки вот этой штучкой.

Алим при этом выхватил из-за пояса кинжал и поднес его сверкающее лезвие к самому носу побелевшего, как полотно, Триандафилиди.

– А другие сто червонцев, – продолжал затем разбойник, вкладывая кинжал в ножны, – пойдут тут одной бедной старушке, которую обижает ее правнук и которую ты так обласкал сегодня, когда она приходила к тебе. Ты не беспокойся, шорбаджи, она также этих денег не оставит себе, а, наверно, раздаст их при случае беднякам… Да, слушай, приятель, как ты думаешь, уж не лучше ли мне тебя теперь же прикончить? А? – вдруг спросил Алим, кладя опять руку на кинжал.

При этом оправившийся было несколько от страха за свою жизнь исправник опять позеленел и повалился в ноги Алиму.

– Пощади ради самого Аллаха, – молил он, ловя руку разбойника, чтобы поцеловать ее. Но Алим оттолкнул его от себя ногой с омерзением и сказал:

– Встань, подлый трус, Алим не режет свиней… А вот если бешеная собака не угомонится и еще хоть один раз укусит бедняков, тогда – я дал клятву, а ты, верно, знаешь, что и без клятвы я всегда исполняю слово – уже ничто не спасет ее от пули или кинжала! Помни это, падаль, потому что потом уж будет поздно.

Осмотревшись затем в комнате и сняв со стены полотенце, Алим сказал:

– Я ухожу сейчас, но для того, чтобы ты не вздумал кричать и этим не заставил меня вернуться и зарезать тебя, я заткну тебе рот полотенцем, а ноги и руки свяжу, как сделал это и с твоим десятским в передней, таким же трусом, как и ты, который даже крикнуть от страха не догадался, увидевши меня. Ну, ложись на постель!

Триандафилиди не заставил повторить себе это приказание и через несколько минут уже лежал на кровати с полотенцем во рту и туго скрученными руками и ногами.

– Завтра можешь себе кричать сколько угодно на весь уезд, потому что я буду уже далеко, верст за сто, а чтобы поверили тебе, что я действительно сам был здесь, я распишусь у тебя на той бумаге, которую ты писал… Верно, кляуза какая-нибудь?

И Алим на донесении исправника написал по-татарски свое имя. Затем, потушив свечу, Алим обратился к исправнику с последним словом:

– Смотри же, волк, не заставь меня еще раз побывать у тебя в гостях, в другой раз убью.

И с этим он неслышно вышел из комнаты. Наступила опять мертвая тишина, весь дом спал глубоким сном.