Духом партийности, интересами партии должны были проникаться его решения в любых обстоятельствах — шла ли речь о судьбе ребенка, которого определяют в детдом, о реорганизации кафедры биологии в университете, о выселении из помещения, принадлежащего библиотеке, артели, производящей пластмассовые изделия. Духом партийности должно быть проникнуто отношение руководителя к делу, к книге, к картине, и поэтому, как ни трудно это, он должен не колеблясь отказаться от привычного дела, от любимой книги, если интересы партии приходят в противоречие с его личными симпатиями. Но Гетманов знал: существовала более высокая степень партийности: ее суть была в том, что человек вообще не имеет ни склонностей, ни симпатий, могущих вступать в противоречие с духом партийности, — все близкое и дорогое для партийного руководителя потому и близко ему, потому только и дорого ему, что оно выражает дух партийности»27.
гетманов... гетмановы... Гроссман показывает этих людей, как будто таких искренних в служении идее, но людей двойного сознания. Самым удивительным — можно обобщить рассуждения автора — было то, что они, казалось, оставались самими собой и когда требовали плана с секретарей райкомов и срезали последние граммы с колхозных трудодней, и когда занижали зарплату рабочим, и когда требовали снижения себестоимости, и когда повышали розничные цены, и когда, растроганные, говорили с женщинами в сельсовете, вздыхая от их нелегкой жизни, сокрушались по поводу тесноты в рабочих общежитиях. Базис точно подмеченной В. Гроссманом их двойственности — когнитивный примитивизм (одномерная модель мира в партийно-классовом свете), который являл сплав отчасти сакрализации предначертаний самодержца, отчасти инстинктов самосохранения сведущих лиц, представлявших всю беспощадность действия тоталитарной
|
|
^Осмыслить культ Сталина. М., 1989. С. 47.
21 Гроссман В. Жизнь и судьба. М.. 1990. С. 77—78.
207 I
Раздел IV
машины, и который (примитивизм), прибегая к парафразу мысли В. Лан-щикова, заставлял лицемерить, спекулировать на покорности и доверии трудящихся не столько к людям линии, сколько к Линии, верность которой они (номенклатурщики) как бы собой воплощали.
Довольные жизнью, имеющие доступ ко всем благам (от заезжавшего через окно на коне в загородный дом Ворошилова до бросавшего жене в лицо апельсиновые корки и окурки и пускавшего в лицо сыну Васе табачный дым подгулявшего Сталина), за редким исключением оставались они слабыми, мелкими, малоспособными, дешевыми, полуобразованными, бесцветными, грубо идеологичными совчиновниками, склонными к тривиальному бытовому хамству.
|
|
Группа Б. Типичная серократия (Баткин) — «чиновники вчерашнего и сегодняшнего дня», «дельцы и пошляки», «не знать и не простонародье; не звери, не комья земли, не обрывки тумана, не осколки планет, не демоны и не ангелы»28, по выражению Гоголя, «метущие свой кусочек улицы». Люди, во имя социальной роли утратившие яркость, личностность, оригинальность. Тургеневский Гамлет Щигровского уезда не мог избавиться от душевной муки, идущей от понимания того, что он не оригинальный человек. Не то представители новой молчалинской страты — раритеты советской генерации управленцев — всякого рода назначенцы и выдвиженцы.
Безликие, местечковые угрюм-бурчеевы, некомпетентные ни в чем, но мобилизованные и призванные партией, обретавшие вдруг компетенцию во всем, ломатели дров, головотяпы, они были абсолютно свободны от комплексов, не испытывали неудобств от собственной внутренней ущербности. Поднятые на свет божий политической трескотней, эффектами «барабанного боя», всю свою отданную служению делу партии жизнь они употребляли на ведение до мозга костей фискального курса «Даешь!». Склонные к коридорным играм, нашептываниям, подсиживаниям, возне по добыче наград, выбиванию привилегий представители этой группы — плоть и кровь аппаратчины.
Тревогу относительно засилья последней один из первых (хотя не бескорыстно) забил Троцкий, 8 октября 1923 г. обнародовавший свои опасения в нашумевшем письме ЦК. Аналогичную озабоченность выразили и 46 большевиков (среди них — Пятаков, Преображенский, Косиор, Осинский) в коллективном обращении в высший партийный орган, где отмечалась порочность административно-командных орграспределительных методов деятельности, когда люди на места (без выборов) подбирались и назначались
иБлок А. Искусство и революция. М., 1979. С. 351.
Власть
центром, а затем в свою очередь избирали центр. Что сталось с ними, как со всеми, кто позволял сметь свое суждение иметь, мы знаем.
Неумолимый молох кулуарного назначенства, «жестко огосударствленный, устрашающе массовый и безличный, полностью идеологизированный и квазиполитизированный, разворачивающийся в условиях нарастающего тоталитаризма, коллективизации, террора»29, продолжал тем не менее делать свое дело. Сотни тысяч «спецов» были выброшены из армии, госаппарата, промышленности, тонкий слой профессиональных революционеров был рассеян и уничтожен. Ставшая экс-массовой партия засосала в себя выдвиженцев, которые «вверх вызывались, кое-как подучивались, сортировались, истреблялись, набирались по новому призыву, обрабатывались, устрашались, натаскивались на лозунги и установки, обучались слепому послушанию и вере, исполнительности, и самоуверенности, и готовности к расправе» — так формировались миллионные ряды сталинской команды30.
Доля образованных, интеллигентных лиц в ней катастрофически редела. На XIV съезде ВКП(б) делегатов с высшим образованием насчитывалось 5,1%. Удельный вес большевиков с дореволюционным стажем к 1928 г. составлял 1%.
Малограмотные люди одобряли малограмотные действия. Произошло то, от чего предостерегал Плеханов: центр партии съел партию. Без свободных выборов, без неограниченной свободы печати и собраний, без свободной борьбы мнений, указывала Р. Люксембург, жизнь отмирает во всех общественных учреждениях, становится подобием жизни, при котором действующий элемент лишь бюрократия.
Так и случилось. Аппаратные «зубры и волки» — сангвиники, жизнелюбы, лукавцы, а также истеричные злобные фанатики, тупые исполнители и тьма-тьмущая человеческой дряни всех соргов, перенесшие на Вождя свою преданность партии, обрубили в себе и во всех все, кроме пользы Общего Дела; не профессионалы, не политики, не работники, не интеллигенты, а «кадры», — эти-то люди должны были и в действительности «решали все».
|
|
Группа В. Слой среднемелких прихвостней, держиморд режима, ревни-тельных малютскуратовых, давителей всех и вся. Духовные и физические каратели, вертухаи, откровенные садисты, нравственные выродки, перерожденцы, забывшие, что произошли от людей, рабы, в своем заплечнодель-стве упивающиеся рабством, мясники, психологические уроды, тс, кто воочию — весомо, грубо, зримо демонстрировал, «сколько весит наше
''Осмыслить культ Сталина. С. 48. 30 Там же.
НЗак. 3993
209 Раздел IV
государство», — всякие там Мироновы, хваты и иже с ними, точно губки впитавшие весь ужас, смрад, боль сталинской эпохи.
Существование данных «псов» предопределяется логикой общественных отношений тоталитаризма главным образом тем, что аппарат здесь не управляет, а властвует, и что социальная техника здесь рассчитана на «возможность чудес» — выполнение (теперь-то мы знаем какое!) тех же пятилеток в 2 или 3 года (к чему тогда Госплан?!) и т. д. Поскольку жизнь, избегающая чудес, в маниловские прожекты аппаратчиков не укладывается, надо что-то делать: успокаивать народ, объяснять ему, что да как, искать виноватых. Тут-то и требуются услуги натасканных в зубодробитель-стве шестерок, вершащих суд неправедный, набрасывающих на массы узду покорности и страха.
Представители этой группы, таким образом, — опричники тоталитаризма, чьими кровавыми руками непосредственно отправляется культ, не знающей ни юридических, ни этических барьеров репрессивной центральной власти. В социологическом отношении они играют роль своеобразного социального буфера, разделяя слуг народа и народ и делая абсолютно недосягаемыми, закрытыми первых для второго и полностью досягаемым, открытым второго для первых.
Группа Г. Говоря о данном общественном слое, правильно подчеркнуть некую двойственность социально-психологического измерения обсуждаемого предмета. С одной стороны, рекордизм, первопроходчество, воодушевляемый, мотивированный порыв («мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»), езда в светлое незнаемое, атмосфера подъема, завороженности, которая, по словам Л. Я. Гинзбург, позволяла жить, повышала тонус, была подлинной, искренней — у массового человека и у самых изощренных интеллектуалов31.
|
|
Что питало энергетику активизма тех дней? Как представляется, — чувство сопричастия к грандиозной социальной утопии, невиданной дотоле попытке при опоре на силу, натиск, действие, самоутверждение перекроить мир на началах свободы, равенства, справедливости. Магия преобразования— подлинный контекст жизни того времени. Человек видел в себе титана, которому все по плечу. И многочисленные техницистские, косми-стские утопии обсуждаемого периода — достоверное, точное тому свидетельство. Не песни, не религия, не музыка — а «шеренги и толпы станков, подземные клокоты огневой печи, подъемы и спуски нагруженных кранов, дыханье прикованных крепких цилиндров, рокоты газовых взрывов и
Власть
" См.: Гинзбург Л. Я. Литература в поисках реальности. Л., 1987. С. 318.
мощь молчаливая пресса» (А. Гастев) — вот ценности и ордена, поднимаемые на щит действующей тогда идеологией.
С другой стороны — репрессии, манекеншина, ритуальность, пропагандистская обработка, лакировка, насаждение грез, снов, мифов, оболванивание, запугивание, нажимные, надрывные механизмы поддержания «народного порыва».
Так что на вопрос: сколько было энтузиастов, т. е. за вычетом: 1) процента участников индустриальных сталинских строек, всех «Магниток», дорог, рудников и пр., составленных из заключенных Гулага; 2) раскулаченных; 3) бежавших в бараки, на «стройки социализма», спасаясь от деревенского голода; 4) оставшихся на селе работать за «галочки», а затем просто не могущих бежать за отсутствием паспорта, — за вычетом всех этих на поставленный вопрос, сколько из них (энтузиастов) было людей искренних, по убеждениям готовых строить и «за ценой не стоять», на этот вопрос дать ответ мы не решаемся.
Героизм. Использование понятий, подобных данному, естественно, требует сугубой ответственности. Поэтому для упреждения недоразумений уточним: понятие «героизм» употребляется нами не как оценочное, а как типологическое — оно обозначает специфический стиль, характер поведения членов общества.
Герой — человек, способный преодолевать конечность, ограниченность за счет предельной мобилизации собственных ресурсов в решении неординарных, в полном смысле слова непосильных задач. Быть суперменом и одновременно героем нельзя. Герой — человек рядовой, однако действующий за гранью возможного.
Некогда в порыве отчаяния Н. Чернышевский утверждал: в России — сверху донизу — все рабы. В подобной универсальной редакции эту мысль как адекватную, разумеется, принять невозможно. Верно: в России рабов много, но отнюдь не все — рабы, о чем мы узнаём в том числе и сегодня.
Вакханалия насилия, прибегая к слогу Солженицына, канализация лагерного социализма, заглатывающая и переламывающая «простых советских людей», и та не разлилась по стране сплошным безнадежным половодьем рабства. В безбрежных потоках надломленных попадались ручьи, ручейки, ручеечки, капельки несгибаемых, кто не жертвовал самостью, находил внутреннюю способность противостоять жесткой и жестокой агрессивной тоталитарности. Сохраняя достоинство, честь, свободу совести, несгибаемые становились оплотом оппозиционерства— неравной, заведомо обреченной, а потому в высшей степени героической борьбы с властью.
211 I
Раздел IV
Тоталитарное общество гомогенно лишь на поверхности. В чреве же его бурление. И у сталинизма были противники. В политике — участники и представители «антипартийных» блоков, делегаты XVII съезда ВКЛ(б), голосовавшие против «гения всех времен и народов», Раскольников, Рютин...; в литературе —■ Платонов, Зощенко, Булгаков, Мандельштам...; в науке — Вавилов, Рапопорт...; в армии — Тухачевский, Гамарник, Рычагов...; в молодежной среде — деятели воронежской организации...; позже — диссиденты, правозащитники, катализирующие «выдавливание из каждого из нас раба» (Сахаров, Григоренко, Галич, Габай...). За что ратовали антитоталита-рии? В политике за избавление от двух напастей. Внизу — от власти тьмы, вверху — от тьмы власти. Для оптимального движения, как известно, нужны парус и руль. У нас был, а во многом и остается один руль — сплошное (и мало компетентное) руководство. Культ власти, парализовавший животворные процессы самоорганизации общества, повлек у нас:
— внизу — распад производительного, продуктивного потенциала, о чем свидетельствует отсутствие заинтересованности в труде (последняя выполненная пятилетка — восьмая);
— вверху — вседозволенность, бюрократизацию, сословность, иерар-хизацию; как и предвидел Бакунин, бесконтрольное правящее меньшинство представляет не народ, а себя и свои притязания на управление народом, мало-помалу оно превращает его в «управляемое стадо»32. (Уже в 1939 г. Троцкий отмечал, что в СССР верхушка, составляющая 11—12% населения, получает около 50% национального дохода. В США же высшие слои, насчитывая 10% населения, получают приблизительно 30% национального дохода.)
В экономике — за многообразие форм собственности, внедрение олиго-политически-конкурентных начал, отмену эгалитаризма, милитаризации трудовых отношений, развитие системных признаков товарного производства — рынка, торговли средствами производства, ориентации на прибыль, свободу ценообразования. Хозяйственным оплотом тоталитаризма была и остается государственная монополия в производстве. Осознавший это горячий поборник последней Троцкий вынужден был изменить свои взгляды. Он признавал: «В стране, где единственным работодателем является государство, оппозиция означает медленную голодную смерть. Старый принцип: кто не работает, тот не ест, — заменяется новым: кто не повинуется, тот не ест». Отсюда, если залог человечности — демократизм, если залог демократизма — свобода, то залог свободы — экономическая независимость.
пБак)>нинМ. Л. Избр. соч. М., 1919—1920 Т. 1. С. 294
Власть
В науке — за интеллектуальную свободу. Гносеологический стержень интеллектуальных занятий — начало достаточного основания, следование которому позволяет с должным правом утверждать о том, что есть, — что оно есть, а о том, чего нет, — что его нет. Идеологический каток тоталитаризма разрушает механизм действия этого начала. Закон достаточного (разумного) основания подменяется законом конъюнктурного основания, дезавуирующим любые не укладывающиеся в прокрустово ложе партийных идеологем продукты науки.
В третьем рейхе воевали со специальной теорией относительности, усматривая в ней «семитское подрывание основ христианской и нордической физики». У нас также воевали с этой теорией, объявляя ее «не согласующейся с диалектическим материализмом». Вообще тоталитаризму свойствен антифундаментализм, выражающийся в узколобой прагматичности, недоверии к «чистым» исследованиям. Разрыв с тоталитаризмом по этой причине определяется признанием самоценности, надыдеологично-сти истины, смирением перед объекгивностью, готовностью на отречение во имя ее.
В идеологии — за веротерпимость, политический плюрализм, легитимизацию оппозиции. Чтобы лишить большинство независимого мышления, достаточно заставить молчать творческое меньшинство. Последнее составляет задачу специальных декретов, указов, законов, подзаконных актов, придающих государственный статус определенным видам взглядов. В гитлеровской Германии, скажем, был издан закон о единой для всех идеологии — «Gleichschaltungsgesetz», нормирующий мировоззрение (ср. с гипертрофированной ролью марксистско-ленинской идеологии в нашей жизни). Отсюда— казарменность частной духовной жизни.
Недалеко ушла от нее и духовная жизнь общественная. Причина ее ин-фернальности — отсутствие оппозиции, которая, исключая лояльность в качестве высшей социальной ценности, шрает роль гаранта необратимости нововведений. Просматривающаяся при тоталитаризме непоследовательность реформаторства, неитрализуемость политических модернизаций в любых аспектах — в неограниченности действий контрреформаторов, не связываемых в своих антигражданских инициативах какой-либо официальной критикой. Поэтому историческая обратимость, зыбкость, шаткость, недолговечность реформ — шиболеты тоталитарной социальности, которая нетерпима ко всяким видам направленной, необратимой, т. е. прогрессивной изменчивости.
В области прав человека — за становление правового государсгва, верховенство формальных прав, гарантии фактического равенства граждан перед законом. В тоталитарных социумах популярно противопоставление
213 Раздел IV
правового государства справедливому государству. В первом, как утверждалось, проводится принцип отсутствия юридических привилегий, во втором практикуется «неформальный» подход к субъектам права в зависимости от обстоятельств (учет которых — компетенция власти). Согласно классическому разъяснению А. Дайси правозаконность означает прежде всего абсолютное главенство, или верховный авторитет, официально действующего законодательства, а не произвольных распоряжений властей и исключает не только произвол со стороны правительства или предоставление ему каких-либо исключительных прав, но даже наделение его широкими дискреционными полномочиями.
Осуществляемое при тоталитаризме ущемление верховенства формального права (можно ли осудить представителя номенклатуры? и как это сделать?) влечет деспотию. Человек свободен, когда повинуется не людям, а закону. Этот принцип вслед за Вольтером (и позже Кантом) проводили и воспроизводили все, кому дороги судьбы Свободы и Закона, но, конечно, не тоталитаристы, которые, отметая превентивные «правила игры», по сей день настаивают на предоставлении властям чрезвычайных прав действия «по существу ситуации».
«Именно в культуре, — говорил Л. Брауэр, — заключается победа. Неизвестно, что может восторжествовать... трусливый расчет или героизм»33. Культура — категория надвременная, эпохальная. В соответствии с универсальным законом развития человеческого духа — законом восхождения от абстрактного к конкретному — культура в любом случае побеждает. Побеждает в итоге, в перспективе, в тенденции, в принципе. На локальных же ее интервалах, рубежах промежуточных — чередующееся торжествова-ние то трусливого расчета, то героизма. Резюмируя мысли на тему последнего, подчеркнем: бытие героев — не созвучно времени, оно стоит как бы над ним, — обращено к лицам, но открыто народам, потому благоговение перед героями растет с расстоянием, наполняя уверенностью; пока есть герои, есть будущее, культурный поток не иссякнет.
Аутизм. «С недоумением спрашиваешь себя, — как бы предвидя значимость данной темы для нашего времени, еще в прошлом столетии предлагал задуматься Салтыков-Щедрин, — как могли жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний, поруганного и ниоткуда не защищенного существования? — и, к удивлению, отмечаешь, однако ж жили!»
Жили... Но как? Каноном бытия огромного молчаливого большинства населения — не апологетов и не героев, — которое составляли команды
Власть
"BrouwerL Ε. J. Lcvcn, Kunst en Myslick. Delft, 1905. Biz. 22—23.
Гулага, репрессированные, ссыльные, безвинно осужденные и многие, прямо не пострадавшие, но ущемленные, придавленные обстоятельствами, в себя ушедшие социальные аутсайдеры, не пустые и не бессодержательные, а не желающие или не могущие разделить и принять навеваемые агрессивной действительностью, умозрениями сталинского идеологического фидеизма принципы жизни, — каноном бытия этих людей — участников и соучастников событий поневоле — была заштатная философия нарочитого ухода от широких контактов с обществом, философия пигмеев, не одержимых комплексом Герострата: «не высовывайся». Да и как иначе, «объективно жизнь в тоталитарном обществе тяжела и опасна. Человека пугают внешними и внутренними врагами, ему действительно угрожает голод и внезапный арест. У него нет дома, имущество его сведено к минимуму, его связи с миром от него не зависят, и ничто в его жизни не гарантировано от вмешательства государства»34.
Представителями Франкфуртской школы введено понятие «авторитарная личность» с такими чергами ментальности, как преклонение перед властью, отсутствие сомнений в ее правоте, пресмыкание перед вышестоящими, жестокость и подавление нижестоящих и т. п. Обсуждаемый типаж в отличие от указанного правильно квалифицировать как «апатично-инертную личность», безусловно не приемлющую заложенную в тоталитаризме специфическую плату за «безопасность и прогресс», которая обобщенно выражается «нарушением прав человека», но не имеющую внутренних резервов заявить свой протест.
Разумеется, уважать этих людей не за что. Однако и презирать их невозможно. Исключительный человек идет на борьбу — человек-подвижник, чувствующий в себе достаточный запас мужества, воли, шггеллекта. Требовать же ото всех подвижничества нельзя просто потому, что большинство, пребывающее в нормальной самоочевидной рутинности (эти понятия не несут оценочного отношения) повседневной жизни, на это не способно. Уже не говоря о том, что атмосфера страха, различных видов насилия, несвободы, дезинформации, шантажа, обмана сама по себе исключала стратегию тира-ноборчества, утверждения идеи человеческого достоинства в массовом масштабе.
Все жили — и я жил. Все принимали — и я не выступал против. Все возносили — и я не был исключением. Проглядывающая в этой экзистенциальной линии ритуальность, мимикрия, конформизм суть не что иное, как защитная реакция индивида на всесильные обстоятельства.
■"Осмыслить культ Сталина. С. 342—343.
215 Раздел IV
Власть, опирающаяся на силовую иерархию, наследственна, а с наследственной властью, как правило, воевать бесполезно. Верить же, подобно шукшинскому попу, в авиацию, механизацию и прочие плоды просвещения и научно-технического прогресса у многих не хватало глупости.
За то, что здесь происходит, ответствен не я. Так мог сказать и в действительности говорил себе каждый, неохотник входить в клетку с хищником, чья душа была соткана из смыслов 1937 г.
Представитель истины, герой не имеет права на бездействие. Но не таковы были эти люди, которые не хотели жить и не могли умереть, а потому ждали. Ждали финала тоталитарного трагикомического квипрокво: не всё для людей, а люди для всего.
4.6. КУЛЬТУРА ВЛАСТИ
Производимое властью перемещение сознания (политического, национального, группового) в сферу бытия регуляризовано. Учитывая масштабы обязательств института власти перед обществом, принимая во внимание грандиозность резонансных обще социальных эффектов от властных начинаний, инициатив, отправление властедеятельности (в идеале) должно характеризоваться цивилизованностью, привнесение которой во власть обеспечивает культура. Культура в контексте проблемы власти трактуется нами как высокогуманитарный институт, задающий условия властной активности, подразумевая весь спектр связей и отношений, обусловливающих достойность политического участия, способов воздействия на электорат, стиля гражданского поведения, восприятие оппонентов, способность к диалогу и т. п. Культура как механизм генерации, трансляции и аккумуляции ценностей в онтологической плоскости придает власти нор-мосообразный статус, вытекающий из ориентированности на человеконе-сущие, гуманитарные абсолюты.
Цивилизованность власти. Фундамент выживаемости любой культуры, цивилизации образует механизм последовательной выработки, закрепления, умножения и трансляции ценностей.
Нормальный цивилизационный режим есть цепочка производства, потребления и воспроизводства всей гуманитарной формации, где налицо баланс сочетания безостановочности модернизации с «исключительно высокой степенью преемственности, непрерывным накоплением плодоносного культурного слоя»35. Не только вне производства, но и вне закрепления
15Борко Ю. О. О социальном прогрессе в меняющемся мире // Коммунист. 1990. №11. С. 125.
Власть
трансляции не существует плотных и прочных культурных тканей. Это аксиома, общее место культурологии, эпистемологии, а также удовлетворяющей здравому смыслу политики. Эта аксиома, к несчастью, не стала достоянием нашего менталитета, нашей многострадальной реальности. Потрясает факт: весь многовековой российский национально-исторический опыт демонстрирует тенденцию не множить, а делить, не строить, а разрушать, не обиходить имеющееся жилище, а закладывать новый дом на всегда новом месте. Отсюда — нелепости, хаос, беспрестанное обрубание корней в стремлении получить более раскидистую крону. Но лишенное связей с почвой растение чахнет — так получается результат, противоположный намеченному.
В объяснениях незавидности нашей ситуации недостатка нет. Наиболее основательным из них представляется связывающее причины практически перманентного у нас кризиса с непрестанным разрушением культурного слоя, выражающимся в повсеместном прерыве традиций, игнорировании реализованных прошлым цивилизационных накоплений. Наша история — сплошная великая битва потомков с предками, где, как во всякой битве гигантов, истощаются все: деградирует общество, утрачивает опоры, приходит в запустение личность.
Не оставлять камня на камне — руководящий устой нашей жизни. Охваченные зудом обновления, пренебрегая преемственностью, едва ли не всякую фазу своего существования мы открываем очередным «де» — десталинизация, дехрущевизацня, дебрежневизация. Поговаривают и о брезжащем на горизонте, грядущем, надвигающемся «де».
Ток нашей истории подчиняется правилу не связи, а разобщения времен, не принятия, а отгоржения наследия, не приращения, а разбазаривания культурного генофонда, совокупного национального богатства, не диалога поколений, а монолога и мартиролога их представителей. Все у нас делается, чтобы выветрить инвариантное, развалить, разложить общезначимое. Теряя универсальные мобилизующие положительные идеалы, инспирирующие ценности, мало-помалу мы утрачивали понятие гражданской сопричастности, солидарности, встроенное™ в творение единого и неделимого социального актива, передаваемого от эпохи к эпохе, от предшественников к современникам. Так, обрубая корни, возвеличивая преходящее, дистанцируясь от целого, выпячивая части, пренебрегая вечным, замыкаясь в конъюнктурном, мы подрывали потенции собственного развития. Мы никогда не знали закона поступательности в форме диалектического сбережения снятого, которое, лишаясь непосредственности, не уничтожается вследствие этого.
217 Раздел IV
Отчуждение преемственности выхолащивало элемент унитарности, превращало историю в простую сумму следующих одно за другим разрозненных изменений, не охваченных органической логикой развертывания единой судьбы народа. Пускаясь в модернизации, мы хотели всего сразу, не завершая одних преобразований, брались за другие, более впечатляющие и грандиозные, бросали и их, принимались за третьи, в итоге теряли то, что имели изначально.
«На малое несогласные, великого не достигающие» — таков внутренний метафизический стержень нашего бытия, к несчастью, и по сей день остающегося малоцивилизованным.
Цивилизованность... Поддерживается она, в первую очередь, чувством удовлетворенности прошлым, историей, которая с каждым новым политическим деятелем не завершается. У В. Соловьева в притче «Тайна прогресса» сильна мысль, что можно не верить в будущность старой святыни, но предавать забвению ее на том основании, что она в прошлом, невозможно. Блаженны идущие вперед, не гнушающиеся принять на плечи тяжесть былого, прожитого. В пустой охоте за беглыми, минутными благами, летучими фантазиями теряется правый путь жизни, наблюдается выпадение из истории. Остаться в ней позволяет положительное удержание прошлого, обеспечивающее высокопреемственное развитие. В последнем — цивилизованность, выступающая таким качеством общественного прогресса, где достигается воспроизводимость основных социальных параметров — от государственных, гражданских институтов до традиций письменности.
Сохранение — условие, закон цивилизованности, обусловливающий, естественно, историчность жизнедеятельности. Пока мы не поймем этого, мы не построим нормально устроенный, жизнеспособный социум. Сказанное принципиально для последующего углубления в тему.
Почему, прибегая к слогу Салтыкова-Щедрина, у нас происходит продолжительная отсрочка общественного развития, почему многократно предпринимавшиеся в стране реформации неизменно завершались безуспешно и безрезультатно? Ответ очевиден: изначально обращенные к Апокалипсису (Бердяев) русская мысль, русская реальность оказываются жертвой собственного варварства. Отталкиваясь от идеи Герцена, можно сказать: у нас, как везде, где отсутствует историческая почва, безумно любят нововведения, сводящиеся к постоянным, ничего не улучшающим изменениям. Пошлое и бездарное, всякий раз возвещающее новое откровение реформи-тельство — может ли быть что-либо страшнее и опаснее его?! Сколько раз у нас сбрасывали с корабля современности «проклятое прошлое», сколько раз прицельно и бесцельно у нас громили благоприобретенное, гордясь