День Толстого

Внешняя жизнь старого Толстого была монотонна. Рано утром, когда в большом доме ещё царила сонная тишина, его всегда можно было увидеть во дворе с большим ведром, с которым он спускался по лестнице из своей комнаты. Вылив грязную воду, он набирал в кружку свежую и возвращался наверх, чтобы умыться. Я, по деревенской привычке, поднимался с рассветом и тайком садился в уголок малого зала со своей работой по переписке.

Одновременно с поднимавшимся над высокими липами солнцем, лучи которого заполняли комнату, обычно распахивалась дверь кабинета, и появлялся Лев Николаевич, бодрый и оживлённый.

-- Бог в помощь! -- приговаривал он, улыбаясь и предупредительно покачивая головой, чтобы я не отвле-

кался от своих занятий, и быстро проскальзывал через маленькую дверь на лестницу.

Прячась от разных визитёров, которые порой приходили очень рано, и чтобы не прерывать нить своих размышлений, он тайком уходил в сад.

В большом кармане его блузы всегда был блокнот и, бродя вокруг прекрасных деревьев, он внезапно останавливался, чтобы записать новые мысли в моменты, когда они были наиболее четко сформулированы.

Через час, иногда раньше, он возвращался, неся на своей одежде запах деревьев и трав, и быстро скрывался в кабинете, заботливо прикрыв за собой дверь.

Иногда он задерживался на минутку, чтобы сообщить мне какую-то понравившуюся ему мысль или интересное воспоминание. Я никогда не забуду эти удивительные мгновения.

-- Я отлично помню времена крепостного права!... Здесь, в Ясной Поляне... Здесь каждый крестьянин кроме обработки земли занимался извозом. (Железной дороги в то время еще не было). Тогда самые бедные крестьянские семьи, несмотря на рабское положение, имели по шесть лошадей! Самые бедные! А у некоторых семей было и вдвое больше. Я очень хорошо помню это время. А сейчас?... Больше половины семей совершенно не имеют лошадей!... Что принесла им эта железная дорога?.. Эта цивилизация?

Я часто вспоминаю случай возле сторожевой башни в Москве, который я описал в "Анне Карениной", а потом убрал его, чтобы не нарушать стройность повествования. Нужно было пристрелить лошадь, которая сломала спину. Вы помните. Но, хотя вокруг было много офицеров, даже сам губернатор, ни один военный не имел при себе револьвера! Позвали полицейского, но и у него была только кожаная кобура. Тогда попросили саблю, шпагу. Но у всех офицеров было только парадное оружие. Все шпаги и сабли были деревянные... Наконец один офицер сбегал

домой, он жил неподалеку, и принес револьвер. Только после этого смогли прикончить лошадь.

До такой степени все чувствовали себя в то время спокойно, в безопасности!

И пока Мастер рассказывал мне об этом запомнившемся ему эпизоде, столь типичном для того времени, "доброго старого времени", вся огромнейшая Россия от края и до края сотрясалась уже от накатов революции!...

-- Вчера в салоне говорили о "Воскресении". Хвалили. Но я сказал: "В "Воскресении" есть страницы чисто риторические и страницы художественные. По отдельности они годятся. Но соединять их в одном произведении это -- ужасно. Я решил опубликовать их только так, чтобы уже сегодня помочь духоборам...

Однажды утром, пересекая зал, он взял меня за руку и спросил громко, почти сурово:

-- Вы молитесь?

-- Редко, -- сказал я, чтобы не ответить резко "нет".

Толстой сел к письменному столу и, склонившись над рукописью, произнёс в раздумье:

-- Каждый раз, думая о молитве, я вспоминаю один случай. Это было давно. Ещё до моей женитьбы. Здесь в деревне я знал одну женщину. Плохая, непорядочная была та женщина...

И внезапно он издал какой-то прерывающийся стон...

-- Я вел плохую жизнь... Вы знаете это?...

Я кивнул, пытаясь успокоить его.

-- Она организовывала для меня встречи с другими женщинами... И вот однажды я шел к ней по деревне. Была глубокая ночь. Я вглядывался в улочку. Такую неширокую, круто спускающуюся под холм к дороге. Вокруг было пустынно. Ничего не было видно. Только из её окна пробивался свет. Я приблизился. Тишина. Никого кроме нее не было в бревенчатом доме. Горела лампада. Она крестится, становится на колени перед иконой и молится. Поднимается, опять читает молитву и снова крестится.

Я долго так стоял в темноте, рассматривая ее. Много грехов лежало на ней... Я знал это. Но как она молилась!...

Я так и не побеспокоил ее этой ночью. Но о чем она могла так усердно молиться, -- сказал он, заканчивая свои раздумья, и потянул к себе рукопись.

В другой раз Лев Николаевич возвратился с прогулки совершенно преобразившись, кроткий, тихий, светлый, торжественный. Он опёрся двумя руками о мои плечи и, глядя мне в глаза, сказал волнуясь:

-- Как прекрасна, как удивительна старость! Уже -- никаких желаний, страстей, суетности!.. Но как мне объяснить это вам. Всё это вы сами скоро узнаете! -- и его добрые, внимательные глаза, глядящие из-под нависших бровей, словно говорили: "Никогда невозможно выразить всё, что пережил человек за всю свою долгую жизнь. Я говорю это не просто так."

Войдя в кабинет, Толстой выпивал кофе и прочитывал письма, делая в них пометки о том, что ответить или что выслать. Затем он относил поднос с посудой и усаживался за письменный стол. Из-за стола он вставал только во втором или третьем часу, и было видно, что он устал работы.

В большом зале его ожидал специальный обед -- обычно простая овсяная каша без молока или масла. Он часто хвалил её мне, приговаривая, что ест её вот уже более двадцати пяти лет, и она ему не надоела.

После обеда Толстой выходил к посетителям, которые бывали у него почти каждый день. Беседуя с ними, он приглашал друзей и единомышленников остаться, а остальным предлагал или книги, или деньги, в зависимости от того, в чём они нуждались. Погорельцам из соседних деревень он дарил по три рубля (зарплата рабочего за 4 дня), иногда больше.

Мастер получал в год 2000 рублей от императорских театров за представление двух его спектаклей: "Власть тьмы" и "Плоды просвещения". Эти деньги он очень бе-

режливо раздавал нуждающимся, часто опасаясь, что этой суммы не хватит на весь год. Толстой навсегда отказался от своих авторских прав. Но этот гонорар был исключением, т.к. ему сказали, что в случае отказа от этих денег, они пойдут на украшение императорских театров.

Как я понял, эти деньги составляли всю сумму, которая была в личном распоряжении великого писателя. Если бы Толстой захотел извлечь коммерческую выгоду из своего пера, он был бы самым богатым человеком в мире.

Закончив приём посетителей (что не всегда было легко), Толстой отправлялся на небольшую прогулку пешком или верхом. Нередко он проделывал пешком до шести километров, навещая свою старую знакомую Марию Шмидт. Верхом Толстой часто покрывал до 15 километров. Он очень любил заброшенные, едва заметные тропинки в больших прекрасных лесах Засеки. Часто посещал соседние деревни, желая лично знать состояние обедневших крестьян или пострадавших от пожара, узнать о солдате, потерявшемся на войне или о крестьянине, несправедливо арестованном. Во время этих прогулок он приветливо беседовал со всеми, но старался держаться подальше от длинного ряда богатых дач.

Возвратившись с прогулки, Толстой в течение часа отдыхал.

В шесть -- он обедал. В большом зале, где висели в больших золоченых рамах портреты предков и членов семьи, к этому времени уже был готов большой длинный стол. В конце стола главное место занимала Софья Андреевна. Слева от нее сидел Лев Николаевич. Меня он всегда усаживал рядом. А так как я, как и он, был вегетарианцем, Толстой сам любезно наливал мне суп из небольшой супницы, которую подносили ему отдельно, или накладывал своё вегетарианское блюдо. Графиня Софья презирала вегетарианство.

У другого конца стола два лакея в белых перчатках ожидали окончания трапезы.

Поговорив немного с домочадцами и посетителями, Толстой снова уходил в кабинет, тщательно закрывая за собой дверь в малый зал и в кабинет. Теперь большой зал наполнялся шумом и людьми. Они смеялись, пели, играли на пианино. А великий писатель в своем кабинете занимался несложными делами. Он писал письма, заполнял дневник, а в определенное время писал воспоминания.