Во второй половине 15–го столетия Русь, ставшая почти полностью централизованным государством, переживала время своего утверждения на международных путях. Влияние Запада на нее ощущалось в самых различных областях: архитектура, ремесло, книжное дело, мода, религиозные идеи и интеллектуальные идеи.
Возможно, что гуситские и таборитские движения Богемии через Польшу и Литву влияли и на русских субботников. Между Польшей и Богемией существовали тесные связи благодаря языку и традиционной близости народов этих стран. Многие польские студенты, обучаясь в чешских университетах, привозили оттуда новые религиозные идеи. Многие польские торговцы принимали активное участие в гуситских войнах на стороне Богемии, несмотря на то, что римские папы призывали Польшу пойти крестовым походом на Богемию[528].
Одно время гуситские идеи были настолько сильны в Польше, что был выпущен эдикт, запрещающий полякам ездить в Богемию и читать богемскую литературу[529]. Возможно, что гуситские идеи оказали влияние на формирование богословия русских субботников. К примеру, также, как субботники, гуситы признавали верховный авторитет Священного Писания в вопросах веры, отвергали монашество и выступали против всякого рода изображений в церкви[530]. Иловайский считает, что «в сущности, она (ересь) явилась не заимствованием какой‑либо чуждой религии, а плодом собственного домашнего вольномыслия, плодом все того же официального брожения, которое столетие ранее обнаружилось в ереси стригольников. Поэтому‑то я и называю ее мниможидовскою»[531].
|
|
Боцяновский предполагает, что «движение жидовствующих» возникло в результате воздействия движения стригольников на русское общество, и что «почти несомненным кажется нам то, что… наши жидовствующие, по крайней мере, большинство их, были отпрысками западноевропейского гуманизма. Укрепляет нас в таком предположении тот факт, что к «ереси» примкнули наиболее образованные русские люди не только светские, но и духовные, не исключая митрополита Зосимы»[532]. Под «Западом» Боцяновский подразумевает влияние гуситов. Эта гипотеза, похоже, находится в гармонии с историческими свидетельствами.
Другим возможным каналом идеологического влияния являлись отношения Москвы с Венгрией. Москва стремилась к установлению крепких дипломатический отношений с Венгрией с тем, чтобы представить объединенный фронт против Польши и Литвы. Однако в силу некоторых неблагоприятных обстоятельств этот союз ограничился «высокопарными фразами, заверениями в вечной дружбе и готовности сообща выступить в случае надобности против «общего врага», а также обещаниями братства и солидарности. Все это, однако, не повлекло за собой никаких реальных действий и вряд ли являлось чем‑то большим, нежели упражнением в дипломатическом искусстве»[533]. Возможно, однако, что эти отношения оказали серьезное влияние на формирование богословия субботников. Иван послал к венгерскому двору «одного из своих наиболее выдающихся и примечательных государственных деятелей – Федора Курицына»[534], который провел несколько месяцев, активно работая в Венгрии.
|
|
Федор Курицын завершил свой первый визит в Венгрию летом 1485 года. Возможно, что отношения Курицына с Венгрией, которая в ту пору находилась под сильным гуситским влиянием[535], в свою очередь позволили богословию субботников иметь некоторое развитие.
Однако сходство между учениями западных и русских дипломатов не обязательно указывает на то, что эти движения заимствовали что‑то друг от друга. Общим среди многочисленных реформаторских групп было особенное отношение к учению Священного Писания и отвержение тех традиций и тех церковных догм, которые не были по своему происхождению библейскими.
Таким образом, становится возможным, что реформационное русское движение было русским же феноменом, вдохновляемым подобными движениями на Западе. Иловайский говорит: «Я верю, что даже если и были другие, внешние влияния на происхождение этой ереси, все равно они были ограничены. Суть этого движения не была позаимствована откуда‑либо, но явилось продуктом свободомыслия — продуктом того же самого ясно понимаемого беспокойства, которое в прежние века ощущалось в ереси стригольников. Потому я называю его (это движение — прим. автора) абсолютно неиудейским»[536].
Независимо от того, какое влияние зарубежные течения оказали на русских реформаторов, новгородско–московское движение было прочно укоренено в столетиях русского церковного диссидентства. Иловайский пишет об устоявшейся традиции относиться к новгородско–московскому движению с предвзятостью. Эту предвзятость он объясняет искусственными попытками связать русских диссидентов с иудейством: «В своем очерке я высказал мнение, что название жидовской дано ей не совсем справедливо, что оно дано ей тенденциозно… В обличениях против нее постоянно слышны слова жидовство, жидовское; а между тем, когда встречаются указания на самое учение еретиков, то находим только отрицание, т. е. во что еретики не верили…»[537].
Дальнейший анализ и оценка обвинений в иудействе будет дана на основании показаний Геннадия Гонозова и Иосифа Волоцкого.