Искусство и мифология

Андроновское изобразительное искусство

Одним из методов верификации правильности предложенной индоиранской атрибуции андроновской общности является анализ изобразительного искусства.

Господство геометрических орнаментов на керамике пастушеских племен евразийских степей в эпоху бронзы привело к ошибочному заключению, что их искусство было аниконичным. Между тем, образцы изобразительного творчест­ва населения этого региона весьма многочисленны и представлены антропомор­фными и зооморфными образами: в монументальной скульптуре; на керамике; в мелкой пластике; на петроглифах.

Монументальная скульптура — большие менгиры, приуроченные к андро-новским могильникам и рудникам Центрального и Восточного Казахстана, изо­бражающие схематические фигуры баранов, коней, двугорбых верблюдов и мед­ведей с поднятой к небу головой [Маргулан, 1979, с.283, 285, 291, 292]. Сти­листически они не изучены и хронологически не классифицированы, хотя А.Х.Маргулан отмечает типологическое сходство с каменной пластикой.

Вопрос об изображениях на андроновской и срубной керамике был рассмот­рен при анализе транспорта. Наряду с колесницами и колесами есть единичные антропоморфные фигуры: лыжник на сосуде из Воронежской области [Винни-ков, Синюк, 1990, рис.34].

Изделия мелкой пластики изготовлены из камня, глины и бронзы и вклю­чают антропоморфные и зооморфные изображения.

Антропоморфные образы — это каменные жезлы или песты, увенчанные личиной (рис. 55, 5; 63,4-6). Известны жезл из Семипалатинской области [ГЭ. ОИПК, инв. № 1645/1; Маргулан, 1979, с.292, рис.222] овально-прямоугольный в сечении с выступающей площадкой сверху, под которой помещена личина; жезл с реки Туй, правого притока Иртыша (Тобольский музей), — круглый стержень, утолщенный валиком снизу и увенчанный выступающей мужской головой [Мошинская, 1952, с.46-48, рис.17а; 1976, с.56, табл.6]; с реки Ир, правого притока Ишима (Омский музей), - длинный круглый стержень с ва­ликом снизу и уплощенный сверху с изображением двух одинаковых слабо выступающих голов, соедененных затылками [Мошинская, 1952, с.48, рис.176,1]; с реки Нуры Целиноградской области (Петропавловский музей) -пест, увенчанный головой [Зданович, Мошинская, 1973, с.199-202, рис.1; Мо­шинская, 1976, с.55, табл.5]; в обрыве реки Улы-Жиланшик Тургайской области (Тургайский музей) найден утюжок, основание которого служило литейной формой плоского тесла, а на выступе на торце была вырезана личина [АО. 1974, с.492, рис.491]; видимо, о том же предмете АХМаргулан [1979, с.307, рис.224, табл.22, 2] сообщает, что он найден на поселении у озера Акколь на реке

известны две аналогичных друг другу сидящие обнаженные мужские фигурки с поднятыми вверх головами: с реки Тобол у Кустаная из Кустанайского музея [Зданович, Плешаков, 1981, с.258—261, рис.1, 2] и с реки Атбасарка Акмолин­ской области из отдела Востока Государственного Эрмитажа [Шкода, 1992, с. 58]. В Казахстане выявлен ряд новых находок, пока не опубликованных. Наконец, стилистически к этой группе принадлежит обнаженная мужская фи­гура лыжника на бронзовом ноже из могилы 2 в Ростовке в Прииртышье [Матющенко, 1970, с.103, рис.33].

Описанные изделия отличаются технологическим и стилистическим единст­вом. Предметы сделаны точечной выбивкой из коричневатого песчаника или зеленого змеевика. Лицо моделировано несколькими выступающими плоскостя­ми. Это позволяет предполагать, что прототипами были рубленные деревянные скульптуры. Рельефом подчеркнуты надбровные дуги, выступающие скулы и выдающийся тяжелый подбородок; нос широкий прямой сильно выступающий; лоб низкий скошенный; глаза показаны углубленными впадинами, только у туйской головы они дополнены круглыми сверлинами; рот обозначен рельефом, рассеченным прямой линией, у нуринской фигурки ее нет, а у голов из Туя и Ира отсутствует рельеф губ; ухо, где оно есть, отмечено округлым выступом. Тип лица - европеоидный, по всем показателям близкий андроновскому (не­которая монголоидная примесь возможна только у ростовкинского лыжника). На голове у всех, кроме семипалатинского персонажа, надет круглый шлем или шапка, едва намеченная у аккольского, а у нуринской и ростовкинской фигур — с разрезом сзади.

Первоначально В.И.Мошинская [1952, с.50] датировала антропоморфную скульптуру Прииртышья I гыс. до н.э. Л.Р.Кызласов [1956] отнес ее к андро-новской культуре, исходя из сопоставления с пестиковыми антропоморфными фигурками, которые сейчас на основании закрытых комплексов причисляются к окуневской культуре. В 1976 г. В.И.Мошинская обосновала датировку этой группы пластики второй половиной II тыс. до н.э. Однако возраст сидящей фигурки из Кустаная был снижен до конца III — начала II тыс. до н.э. [Зда­нович, Плешаков, 1981, с.261], а ее аналога с Атбасарки — даже до середины IV - середины III тыс. до н.э. [Шкода, 1992, с.58].

Но стилистическое единство всей серии позволяет считать, что она создава­лась в однокультурной среде в относительно короткий отрезок времени. Реша­ющее значение для культурной атрибуции имеют находка утюжка с личиной и плоским теслом андроновского типа на андроновском поселении Акколь и нож из Ростовки, сочетающий образы человека и коня, что позволяет перейти к сопоставлению с зооморфной пластикой, а также привлечь комплекс погребе­ния китайской императрицы Фу Хао на императорском кладбище в Аньяне в Сяо Туне [«Хэнань чуту", 1981, с.147, 148, рис.136—181], содержащий вместе с сосудами с надписями с именем императрицы также каменные фигурки людей европеоидного типа в круглых шапках, сидящих на корточках или на коленях с поднятой вверх головой, трактованной (насколько можно судить по воспро­изведению) в манере, сходной с иртышской серией [Muller-Karpe, 1980, с.366, рис.123-126, 137, 145]. Комплекс включает также выгнуто-обушковый нож и

фигурки коней [Muller-Karpe, 1980, рис.56, 140,141], находящие соответствия в зооморфной пластике анализируемого ареала, нефритовые кольца и пластины, сопоставимые с сейминскими, и круглое бронзовое зеркало андроновского типа. Погребение датируется XIV—XIII в. до н.э.

Среди зооморфных образов степей на первом месте в пластике стоят изо­бражения коней (рис. 55, 4, 6, 7; 63, 2,3); их головки помещены на втулке бронзового копья из Джетыгыра в Северном Казахстане [Мазниченко, 1986, с. 152-154], на каменных скипетрах из Восточного Казахстана - из района Семипалатинска [Черников, 1960, с.24, рис.21] и из-под станции Бухтармин-ской [Славнин, 1949], а также из поселка Волчий Омского округа в Приир­тышье [Мошинская, 1976, с.70, рис.11]. Пара противостоящих коней венчает навершие выгнуто-обушкового ножа из Джумбы на Калбинском хребте в Вос­точном Казахстане [Черников, 1960, табл.1, XIV, 5]; лошадки помещены на фигурных рукоятях двух кинжалов II Каракольского клада в Семиречье [Вин-ник, Кузьмина, 1981, рис.1]; пара коней украшает круглое височное кольцо с золотой обкладкой из андроновского могильника Мыншункур в Семиречье [Акишев К., Акишев А., 1983, рис.48]. (Заставка).

Г.Б.Зданович любезно сообщил о находке каменного жезла с головой коня вблизи поселения Аркаим. Таким образом, предметы с конскими изображени­ями происходят в основном из Восточного Казахстана, Семиречья и Приир­тышья.

Сходные образы известны севернее — ниже по Иртышу в могильнике Рос-товка на рукояти выгнуто-обушкового ножа с навершием в виде конного лыж­ника [Матющенко, Ложникова, 1969, с.22; Матющенко, 1970, с.103-105, рис.33, 34] и восточнее — на Алтае, на каменной подвеске в виде лошадки с поселения кротовской культуры Саранин II в Омской области [Глушков, 1985, с. 196]. Наконец, аналогию паре из Мыншункура составляют конь и кобылица на навершии ножа из Сеймы [Бадер, 1970, рис.52]. Лошади трактованы одина­ково: имеют большую поднятую голову с густой подстриженной стоячей гривой и выступающей вперед челкой, обвислый живот, толстые короткие ноги и пыш­ный длинный хвост. Их вид определяли как дикую лошадь Пржевальского [Бадер, 1970, с.104; Кирюшин, 1987, с.117]. Но лошади домашние, что доказы­вается наличием узды у кобылицы из Сеймы и коня из Ростовки. Судя по экстерьеру, они принадлежат к древней киргизской породе, обитающей ныне в Семиречье и Восточном Казахстане и являющейся предком современных лоша­дей монгольских пород [Соколов, 1959]. В древности они распространялись из азиатских степей до Китая и Японии.

На двух однолезвийных ножах с Алтая (из могильника елунинской культуры Елунино на Оби [Кирюшин, 1987, с.101,117, рис.2,4] и из Усть-Мута [Пяткин, Миклашевич, 1990, рис.1, 2]) изображены, видимо, не лошади, а куланы — джигетаи, обитающие ныне в Средней и Центральной Азии, а в древности занимавшие всю евразийскую степь от Украины до Монголии, а также Закав­казье и Переднюю Азию, либо тарпаны (лошадь Гмелина), широко распростра­ненные в степи и сохранявшиеся от Украины до Центральной Азии вплоть до XVIII в. [Паллас, 1786, с.82, 83]. И те, и другие отличаются от лошади мас-

сивностью, большой лобастой головой, короткой стоячей гривой без челки и длинными острыми ушами [Соколов, 1959]. Именно эти особенности подчерк­нуты древними алтайскими мастерами.

Второй по численности образ в пластике — это дикие каменные бараны — аргали и горные козлы. Ареал этих животных включает восточные районы Средней Азии, Казахстан и Алтай. Бараны украшают навершия кинжала из II Каракольского клада [Винник, Кузьмина, 1981, рис.1] и однолезвийного ножа из Турбина [Бадер, 1964, с.115-123, рис.113]. Горный козел помещен на кельте из Ростовки в Прииртышье [Матющенко, Ложникова, 1969, табл.У1].

Выразительные фрагменты изображений двугорбых верблюдов - бактриа­нов, ареал которых включал весь Казахстан, Среднюю и Центральную Азию, происходят из Прииртышья [Мошинская, 1976, с.70, 72, рис.12] с реки Кусак Джезказганской области [Маргулан, 1979, с.232, рис.214] и с андроновского поселения раннекожумбердинского типа Ушкатта II в Приуралье [Кузьмина, 19626, рис.3, 4; 1963а, с.38-46] (рис. 55, 8, 9).

Стилизованные фигурки птиц венчают втулку копья с конями из Джетыгыра в Северном Казахстане [Мазниченко, 1986, с.152—154]. Хищное животное — видимо, тигр или горный барс — обитатели Семиречья, Восточного Казахстана и Алтая — заменяет ушко на втулке копья с вильчатым стержнем, найденного в Прииртышье, к югу от Омска [Черных, Кузьминых, 1989, с.67, рис. 31, 1]. Еще одно схематизированное изображение в камне неопределимого до вида животного хранилось в музее в Алма-Ате [Мошинская, 1976, с.70].

Таким образом, анализ пластики, происходящей с территории андроновской общности, показывает:

1. Ряд изображений помещен на ножах (Джумба, Елунино, Усть-Мут, Рос-
товка, Турбино, Сейма), принадлежащих к единому типу: это выгнуто-обушко­
вые массивные литые изделия с выступающим заостренным на конце лезвием,
утолщенным обушком и фигурной рукоятью;

2. Несмотря на различие материалов (бронза, камень и глина), стилистиче­
ская манера едина, особенно строго канонизированы изображения лошадей;

3. Подавляющее большинство предметов происходит из Восточного Казах­
стана, Семиречья и Алтая;

4. Репертуар мастеров ограничен несколькими видами местной фауны: до­
машний конь киргизской породы, кулан, двугорбый верблюд, горный баран,
горный козел и хищник (барс или тигр);

5. Голова верблюда из Омского музея изготовлена из кварцевого песчаника,
происходящего из Северо-Восточного Казахстана [Мошинская, 1976, с.72].

Это позволяет сделать вывод, что появление подобных образов за границами очерченного ареала свидетельствует об импорте из Семиреченско-Восточнока-захстанского региона, что побуждает вернуться к вопросу о происхождении сейминско-турбинских бронз.

Еще О.Н.Бадер [1971,с.98—103] отметил, что виды животных на сейминском и турбинском ножах представляют фауну аепей и гор Средней и Центральной Азии. В.И.Мошинская [1976, с.69—79, 109], анализируя скульптуру Урала и Западной Сибири, датировала ряд образцов эпохой бронзы и поддержала мысль

о производстве сейминских изделий в Прииртышье, сопоставив последние с пластикой поселения Самусь IV [Мошинская, 1976, с.58—60], содержащего металл сейминского типа. А.А.Формозов [1976, с.5—7] в предисловий к ее работе подчеркнул отличие господствующих зооморфных образов в охотничьей, лесной и скотоводческой, степной зонах, связав последние с изобразительным творчеством окуневской культуры и видя ее влияние в Самусе и Ростовке. Изображение горного козла на кельте из Ростовки дало основание В.И.Матю-щенко [Матющенко, Ложникова, 1969] поставить вопрос о южном, алтайском, происхождении металлургии Ростовки, что было принято М.Ф.Косаревым [1974, с.115]. Комплекс II Каракольского клада позволил нам с Д.Ф.Винником [Винник, Кузьмина, 1981] отказаться от господствовавшего предположения о связи однолезвийных выгнуто-обушковых ножей с карасукскими [Артамонов, 1973, с.86], а показать их близость к семиреченским и восточноказахстанским прототипам и искать в этом регионе центр производства сейминско-турбинских бронз.

Основываясь на других данных — анализе металла, Е.Н.Черных еще в 1970 г. [с.155—173] сделал вывод о восточной рудной базе I группы сейминских бронз, что получило подтверждение при дальнейших его исследованиях с С.В.Кузьминых [1989, с.270]. Авторы видят два источника формирования этого транскультурного феномена: алтайский (Елунино, Канай, Усть-Буконь) степ­ных металлургов-всадников и таежный восточносибирский (Глазково) лесных охотников камне- и косторезов. Н.Л.Леонтьев [1975] сопоставил восточнока-захстанские жезлы с головой коня с каменными жезлами, увенчанными голо­вами быка, барана, лося и медведя, происходящими из Минусинской котлови­ны, Тувы и Монголии, датировал их не ранее II тыс. до н.э. и отнес к культурам окуневского круга.

Б.Н.Пяткин и Е.Ф.Миклашевич [1990, с.150-152] вслед за А.А.Формозо­вым относят к окуневской культуре весь суммированный ими круг зоо- и антропоморфных образов. Сделанное ими сопоставление изображении лошадей в особой стилистической манере в пластике и на петроглифах Семиречья, Во­сточного, и частично Центрального Казахстана, представляется весьма убеди­тельным. Однако окуневская атрибуция недостаточно обоснована.

Каково же происхождение этого художественного стиля? Как уже говори­лось, основные находки происходят из Семиречья и Восточного Казахстана — центра добычи олова для производства бронзы, масштабы разработок которого были огромны.

В этом же районе выявляются прототипы специфичных для сейминско-тур-бинской металлургии выгнуто-обушковых ножей и копий с вильчатым стерж­нем, которые закономерно возводить к архаичному копью с Семипалатинских Дюн с листовидным без ребра пером и тремя ребрами жесткости, функциональ­но обусловленными и служившими для повышения прочности свернутой втул­ки [Черников, 1960, табл. ILXII, 1].

Нет нужды выводить из Забайкалья типы сейминских каменных и костяных стрел: они широко распространены на всей андроновской территории. Что ка­сается нефрита, то его месторождения есть на Тянь-Шане, Памире и в Восточ-

ном Туркестане. На тех же рудниках добывается лазурит. Вероятное — не восточное, а южное происхождение сейминских каменных украшений доказы­вается тем, что в могиле 9 могильника Канай в Восточном Казахстане найдена бусина из светло-зеленого камня, в могилах 3 и 7 — пастовые сегментирован­ные цилиндрические бусы [Черников, i960, с.32, 34, табл.Х1Х, 3, 4, ХХб], в Ростовке — бусы из зеленого и белого нефрита, в могильнике Сопка-И — кре­стовидные бирюзовые бусы, бирюзовые бусины найдены во многих петровских могильниках — и все они по типам аналогичны среднеазиатским времени На-мазга V и VI [Кузьмина, 1988в, с.51, 52; Зданович, 1988, с. 138].

На юге Средней Азии существовала непрерывная традиция презентации животных в пластике в IV—II тыс. до н.э. Особенно выразительны металличе­ские булавки Южной Туркмении и Бактрии с навершиями в виде головок или фигурок быка, коровы с теленком, козла, горного барана, птицы, а также ком­позиции, включающие фигуру человека [Кузьмина, 1966, с.80—82, табл.ХУ1; Сарианиди, 1977, с.83, 85, рис.43, 44; Аскаров, 1977, табл.1, VI, 5, 6]. Самая северо-восточная находка такого типа происходит из Хакского клада в Ферга­не—в непосредственной близости от Семиречья. Существенно в этой связи мнение В.Г.Шкоды [1992] о стилистическом сходстве фигурки с реки Атбасарка и антропоморфного изображения на каменном сосуде с поселения Саразм под Самаркандом, демонстрирующем контакты пастушеского населения с южными земледельцами.

Таким образом, можно полагать, что зарождение пластики в степях стиму­лировали южные контакты бронзолитейщиков Семиречья и Восточного Казах­стана, поставлявших земледельцам олово или бронзу, что доказывается появ­лением в Туркмении и особенно в Бактрии во II тыс. до н.э., наряду с тради­ционными мышьяковистыми, и оловянистых сплавов [Кузьмина, 1966, с.91; Аскаров, 1977, с.123, 124], и готовых бронзовых изделий андроновского типа (рис. 53).

Какова же культурная принадлежность создателей этого искусства и всего сейминско-турбинского комплекса?

С.С.Черников [1960, рис.21, табл.Х1У, 5] отнес восточноказахстанские на­ходки к андроновской культуре.

Сегодня аргументами в пользу андроновской атрибуции являются:

1. Отсутствие на данной территории в сейминскую эпоху памятников оку-
невской или иной культуры, кроме андроновской федоровского типа;

2. Вероятная генетическая связь федоровского населения Восточного Казах­
стана с предшествующим (не окуневским), представленным в разрушенном
могильнике Усть-Буконь (где выявлена федоровская циста и горшки с округ­
лым плечом с архаичным зональным горизонтальным елочным узором и вдав-
лениями [Черников, 1960, с.16, 17, табл.У1, 1, 2]) и в могильнике Канай, для
которого типично сочетание архаичных слабопрофилированных сосудов с зо­
нальным орнаментом (сопоставимых с усть-буконьскими и в известной мере —
с самусьскими) с типично федоровскими горшками с округлым плечом, орна­
ментированными гребенчатым штампом, в том числе — косыми треугольниками
[Черников, I960, табл.Х1Х, 3, 5];

3. Найденные черепа из архаичной по обряду могилы 9, содержащей внутри
ограды два вытянутых с поднятыми коленями погребения с охрой, принадлежат
андроновскому типу [Гинзбург, 1956, с.239]. На поселении — федоровская по­
суда, только некоторые фрагменты сохраняют энеолитические традиции [Чер­
ников, 1960, табл-XVII, XVIII];

4. Решающее же значение имеет находка в Семиречье в могильнике мык-
шункур височного кольца с двумя стоящими лошадками, аналогичными лоша­
дям на ноже из Сеймы. Могильник относится к числу ранних семиреченских
памятников, по конструкции могил (цисты) и горшкам с округлым плечом и
поддоном сопоставимых с федоровскими Восточного Казахстана [Карабаспако-
ва, 1991, с.14].

Форма височного кольца специфична для федоровских могильников [Кома­рова, 1962, с.66; Аванесова, 1975в, рис.2; 1991]. Ареал литых обернутых золотой фольгой колец включает Северный Казахстан (Боровое) и Приобье (Пригород­ное, Волчиха, Кытманово, Вахрушево, Красный Яр и Преображенка).

Таким образом, устанавливается, что изобретение оловянистых бронз, быв­шее важнейшей инновацией эпохи бронзы, привело к возвышению андронов-ского федоровского населения, жившего в районе месторождений касситери­та—в Восточном Казахстане и Семиречье, стимулировало быстрый рост здесь бронзолитейного производства и создание новых типов бронзовых изделий (ко­пий с вильчатым стержнем, однолезвийных выгнуто-обушковых ножей, литых трубчатых височных колец и др.).

Богатые залежи касситерита обусловили активизацию контактов раннефедо-ровских племен с соседями. На юг они отправляли олово или бронзу в слитках. Под воздействием образцов зооморфной и антропоморфной пластики южных земледельцев (вероятно, через посредство соседней Ферганы) в степях сфор­мировалось самобытное изобразительное искусство.

Основной же поток продукции федоровских металлургов шел из Семиречья и Восточного Казахстана на север. Отправлялось не сырье, а готовые изделия, что и обусловило их сходство на огромной территории Евразии. Главной торг­овой магистралью был Иртыш, что объясняет концентрацию в Прииртышье большого числа находок и появление таких памятников, как Ростовка и Чер-ноозерье. С Иртыша по границе леса и степи вещи передавались далее на запад — вплоть до Урала (Турбино) и Волги (Сейма).

Другая часть экспорта шла на северо-восток (видимо, в обход Алтайского высокогорья), по Иртышу и далее через Кулундинскую и Барабинскую степи до предгорий Алтая, а оттуда на север по Оби до зоны тайги, где находится поселение Самусь IV.

То, что в Алтайском крае и предтаежной Сибири распространение сеймин-ской металлургии и искусства связано именно с андроновскими федоровскими племенами, подтверждается рядом фактов. На верхней Оби аборигенной куль­турой эпохи ранней бронзы была елунинская, датированная по С¹⁴ 1610±30 г до н.э. и 1680+-75 г. до н.э. В могильниках этой культуры фиксируется одно­временное распространение бронзовых изделии и зооморфной пластики сей-минского типа, ритуальных захоронений коня и спорадических трупосожжений

(Елунино, Комсомольский Мыс), причем в Елунине и Цыганковой Сопке за­фиксирована насильственная смерть в бою нескольких представителей местной культуры, антропологический тип которых отличается монголоидной примесью от западных пришельцев-европеоидов [Кирюшин, 1987, с.100-125].

В Барабинской степи В.И.Молодин выделил местную кротовскую культуру. Распространение сейминского металла и там связано с андроновским федоров­ским населением: в Преображенке III федоровские могилы прорезают кротов-ский слой и перекрыты ирменскими курганами, а в Сопке 2 федоровская ке­рамика присутствует на кротовском памятнике [Молодин, 1977, с.64—68, табл. XI, VII]. Наконец, федоровские сосуды найдены на поселении Самусь IV, дав­шем литейные формы сейминского типа [Матющенко, 1973а, с.10,42, рис.6, 2].

Получив от федоровцев лошадь и металл, сибирские народы освоили брон-золитейное производство и позднее в богатых рудными источниками районах — прежде всего, на Алтае — сформировались местные металлургические очаги.

Из Южной Сибири через посредство северокитайских племен или из Семи­речья через Синцзян попадали в Китай кони и колесницы, а также сейминские бронзы (вызывавшие местные подражания) и андроновские золотые височные кольца.

В андроновском изобразительном искусстве утвердилось несколько образов: конь, двугорбый верблюд, баран и козел. Те же персонажи популярны и на петроглифах. Датировка последних эпохой бронзы устанавливается на основа­нии: 1. Стратиграфии и палимпсестов; 2. Находок плит с изображениями в могилах; 3. Выявления культурного слоя, связанного с петроглифами; 4. Смены стилей и сюжетов; 5. Сходства изображений на камнях и датированных пред­метах материальной культуры; 6. Техники исполнения; 7. Пустынного загара [Формозов, 1950а; 1966; 1969; Бернштам, 1962; Кадырбаев, Марьяшев, 1977, с.151-162; Шер, 1980, с.170-176, Новгородова, 1981; 1989].

Семантика этих образов поддается надежной интерпретации на основе ин­доиранской мифологии, что было показано М.К.Кадырбаевым и А.Н.Марьяше-вым [1977], Я.А.Шером [1980] и автором [1963а; 1971а; 1977, 19866].

В индоиранской традиции находят объяснения образы коня, колесницы, колесницы с двумя возницами, которых можно считать близнецами Ашвинами, верблюда-бактриана, барана, сцены ритуальной пахоты, мифической битвы ге­роев (рис. 34; 55,2; 56,3). Особый интерес представляют изображения солнце-ликого персонажа (рис. 55,1,3; 56) на петроглифах Саймалы-Таш и Тамгала. В них можно видеть образ древнейшего индоиранского Митры - бога солнца, к имени которого восходит название солнца в парфянском языке. Другая функ­ция бога — блюститель договора [Gershevitch, 1959]: «Митра, не смыкая очей, озирает людей» [Ригведа, III, 59,1, 4]; он представляется то с одним глазом — солнцем, то в!Михр Яште" [X] в Авесте он носит эпитет «тысячеглазый». Солярный персонаж на спине быка, вероятно, воплощает космогонический миф о принесении Митрой в жертву первородного быка. Это позволяет считать Саймалы-Таш и Тамгалы святилищами.

Непротиворечивое раскрытие семантики ряда образов андроновского искус-

ства на основе индоиранской мифологии подтверждает правомерность индои­ранской атрибуции андроновской общности.

Некоторые мифологические представления

Литература, посвященная идеологическим представлениям и ритуальной практике индоиранцев, поистине огромна. Для нашей темы существенно отме­тить лишь, что, во-первых, в мифологических представлениях, ритуальной практике, социальной структуре древнейших индийцев и иранцев сохраняется столь большая близость, в том числе — в лексике, что она полностью исключает возможность раннего разрыва индоиранской общности и сепаратного развития иранцев и индийцев, что делает неприемлемой гипотезу РХиршмана и застав­ляет Т.В.Гамкрелидзе и Вяч.Вс.Иванова предполагать уход скифов и саков из Ирана только в железном веке, обрекая их на непреодолимые трудности в решении проблем угорских связей. Во-вторых, еще Г.Ольденберг показал, что при всей генетической близости религиозные представления вед и Авесты весь­ма существенно отличаются, и в Авесте многие персонажи выступают в проти­воположной роли; в-третьих, что, наряду с маздаянистами Авесты и почитате­лями вед, были другие народы индоиранской языковой семьи, имевшие отлич­ную религиозную практику — в частности, — вратья и другие упоминаемые в Махабхарате индоарийские, но не ведийские племена, что подтверждается и неортодоксальной мифологией кафиров, изученной недавно [Fussman, 1977]. Из этого следует, что мы вправе ожидать общности только в главной системе идеологических представлений отдельных индоиранских племен, религиозная практика которых в частностях и деталях отличалась у разных племен индои­ранского континуума, уже распавшегося на прародине.

Главным в религиозной практике индоиранцев были принесение жертв (в том числе - заклание коня, быка и овцы) и культ предков, выражающийся в жертвоприношениях и в сооружении курганов. Общеиндоиранскими были сло­ва «могила", «курган» [Bailey,1957]. В погребальном обряде индоиранцев боль­шое значение имело принесение в жертву пищи и заклание животных. Погре­бения знати сопровождались принесением в жертву коня (Рв, X, 56). Судя по ведической традиции, индоиранцами практиковался как обряд трупосожжения, так и обряд трупоположения, с последующим возведением над могилой насыпи, а иногда - сооружением ограды [Мандельштам, 1968; Елизаренкова, 1972; Лит-винский, 1972; Генинг, 1977; Кузымина, 19856; 19866, там же — ссылки на тексты]. Вероятно, биритуальны были в древности и иранцы: о практике тру-поположений свидетельствует осуждение этого обряда в Ясне (65,8) и Видев-дате (3.41.6); на существование трупосожжения указывает этимология слова дахма. Большую роль при совершении погребения играл огонь, что нашло отражение в гимнах Ригведы, обращенных к богу огня Агни. Огонь был главным проводником жертвоприношений и посредником между миром людей и богов. Это представление отразилось и в развитом культе очага, как в ведической, так и в авестийской традиции [Hertel, 1925].

Этой картине культура земледельцев индо-переднеазиатского региона II тыс.

до н.э. не отвечает. Там в храмах совершаются возлияния и жертвоприношения предметов и изредка — мелкого рогатого скота, заклания коней не известны. Погребения устраиваются под полами домов, изредка — в грунтовых могиль­никах; курганы, кромлехи, стелы, деревянные домовины не характерны.

Напротив, в культуре евразийских степей типичны: подкурганный обряд захоронения, сруб в могиле, обряд жертвенного заклания коня, быка, барана на погребении или тризне: погребение воинов с конями и колесницами; жертвоп­риношения животных на различных церемониях.

Эти признаки характерны для ряда культур степей II тыс. до н.э. А.М.Ман­дельштам продемонстрировал некоторые специфические схождения обряда бишкентской культуры с индоарийским и показал их связь с андроновскими. К числу специфических индоарийско-андроновских соответствий относятся со­оружение круглой или прямоугольной ограды и домовины внутри могилы из камня или дерева, ориентировка умершего при ингумации головой на запад, лицом к югу — в сторону царства мертвых и, главное, — кремация [Gonda, 1962; Tiwari, 1979]. Схождение индоарийского обряда с андроновским и, в особенности - федоровским, носит системный характер, касаясь не единичных, а всей суммы признаков. Таким образом, анализ погребального обряда носите­лей нескольких археологических культур евразийских степей подтверждает ги­потезу о локализации индоиранской прародины в этой зоне. Специфические -причем комплексные — соответствия с индоарийским бишкентского и андро­новского, особенно — федоровского обряда, намекают на возможность связи именно этих групп индоиранского континуума с индоариями.

Такое предположение подтверждается свидетельствами о социальной стра­тификации андроновского общества в свете данных индоиранской традиции [Смирнов, Кузьмина, 1977; Кузьмина, 19856; 19866]. Анализ терминов Ригведы и Авесты показывает, что в обществе индоиранцев выделились три социальные группы [Benveniste, 1932; 1938; Дьяконов М., 1954; 1961; Иванов, Топоров, 1960; ИТН; Бонгард-Левин, Ильин, 1969; Грантовский, 1970]: жрецы, воины и рядовые общинники. Общинник назывался в Ригведе vaisya, в Авесте - vastrya fsuynat. Производным от этого словом в сасанидском Иране именовали крестьян-земледельцев, но его дословный перевод - «доставляющий траву ско­ту». Авестийское vastrya родственно хеттскому westara. — «пастух» [Иванов, 1957]. Воин в Авесте обозначался термином ratаestar, т.е. «стоящий на колес­нице». Этот термин был известен и индийцам, хотя они чаще употребляли ksatriya — «наделенный могуществом воин» и rajaniya — «царственный». По тексту Шатапатха Брахманы (V, III, 5) инсигния кшатрия - лук; по Айтарея Брахмане это колесница, доспех, лук и стрелы (VII, 19). Такие наборы пред­ставлены в раннесрубных и раннеандроновских могильниках, что позволяет непротиворечиво интерпретировать этот факт в свете данных индоиранской традиции, что служит еще одним независимым методом верификации.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Проведенный в соответствии с предложенной методикой комплексный ана­лиз материальной культуры племен андроновской общности, рассмотренной на широком синхронном и диахронном фоне археологических культур с привле­чением письменных источников, лингвистических, антропологических и этно­графических данных по культуре индоиранских народов, и последующая вери­фикация полученных выводов, осуществленная независимо разными методами (1. Установлением времени и направления путей миграции; 2. Анализом ант­ропологических материалов; 3. Изучением индоиранской традиции о прародине; 4. Сопоставлением свидетельств о контактах с носителями финно-угорской и греческой речи; 5. Совмещением археологической карты с картой топонимов; 6. Выявлением непротиворечивости интерпретации реконструированных по произведениям искусства и археологическим материалам идеологических пред­ставлений и ритуалов в свете индоиранской традиции) позволяют сделать сле­дующие заключения.

1. Ретроспективным методом устанавливается преемственность андронов­ской культуры со сменяющей ее в VIII в. до н.э. культурой ираноязычных савроматов и саков, прослеживаемая не по отдельным элементам комплекса, а по совокупности признаков, как обусловленных принадлежностью к единому хозяйственно-культурному типу (что определяет сходство орудий труда, состав стада, отчасти тип жилища), так и этнически значимых признаков, не связанных со сферой материального производства и поэтому несущих особенно важную информацию об этнической преемственности (технология изготовления кера­мики, костюм, типы украшений, круг почитаемых животных, реконструируемый по ритуальным захоронениям и образам в искусстве, отражающим общность мифологических представлений и сохранение функционально не обусловлен­ных традиций в производстве). Показательна генетическая связь специфическо­го набора вооружения (копья, стрелы) и конского доспеха. Генетическая пре­емственность населения степей подтверждается данными антропологии. Это

Бронзовый церемониальный топор с головой коня. Бактрия, случайная находка.

дает основание подтвердить вывод предшествующих исследователей и признать саков и савроматов прямыми потомками андроновских племен и, тем самым, считать правомерной иранскую или индоиранскую атрибуцию андроновской общности.

2. Андроновские традиции выявляются в культуре современных иранских,
индийских и реликтовых племен (тип большого дома в Осетии, Гиндукуше и
Индостане, тип легких жилищ кочевников Ирана, техника ручного гончарства
на Памире и Гиндукуше, костюм). Прослеживается преемственность антропо­
логического типа некоторых групп населения. Это подтверждает правомерность
индоиранской атрибуции андроновской общности.

3. Предпринятый комплексный анализ материалов всего андроновского аре­
ала и реконструкция на его основе хозяйственно-культурного типа как целост­
ной системы позволяют отнести его к центральноевразийской зоне и отметить
наибольшую близость с хозяйственно-культурным типом пастушеских культур
евразийских степей, в первую очередь — срубной, и принципиальное отличие
от хозяйственно-культурного типа индо-переднеазиатской зоны, прослеживае­
мое в способах земледелия, форме скотоводства и составе стада, характере
производства, типах поселений и жилищ, костюме и др. В андроновском и
срубном ареале в XVII—IX в. до н.э. не отмечается не только массовых мигра­
ций, но и никаких определяющих культурных воздействий со стороны цивили­
заций второго порядка Ирана и юга Средней Азии.

4. Методом совмещения установлено, что хозяйственно-культурный тип
древних индоиранцев, реконструированный по данным письменных источников,
исторической традиции, лингвистическим и этнографическим материалам, не
совместим с индо-переднеазиатской зоной и находит соответствия в централь­
ноевразийской зоне - в кругу пастушеских культур евразийских степей по типу
комплексного хозяйства с доминантой скотоводства, составу стада (конь, бык,
овца), характеру производства (домашний промысел, отсутствие специализиро­
ванного дифференцированного ремесла, ручное гончарство без помощи круга);
по типу жилищ (долговременное каркасно-столбовое с коньковой кровлей и
легкое - протоюрта); по костюму, не соответствующему экологическим усло­
виям Индии и Ирана и не имеющему там истоков, в то время как генезис
каждой категории прослеживается в южнорусских степях с эпохи энеолита.
Системный характер связей, устанавливаемый не по единичным элементам, а
по сумме взаимосвязанных культурно определяющих признаков, дает твердые
основания связать происхождение индоиранских этносов с культурами зоны
евразийских степей, прежде всего — андроновской и срубной, а также с родст­
венными тазабагьябской и вахшской. Можно полагать, что они отражают этно­
графические культуры различных племен индоиранской общности, уже распав­
шейся на степной прародине задолго до начала миграции в Индию и Иран. По
данным Ригведы и Махабхараты известна многочисленность индоиранских пле­
мен, сохранявших культурное своеобразие и диалекты.

5. Метод выявления культурных индикаторов — признаков, специфичных
только для данного этноса, позволил сделать следующий шаг и сопоставить

культуру индоиранцев, особенно индоариев, с андроновской. Важнейшими эт­ническими индикаторами служат:

— отсутствие в составе стада свиньи;

— наличие двугорбого верблюда;

— особая роль коневодства;

— особая роль конных колесниц и их культ;

— технология изготовления трехчастных по высоте сосудов методом коль­
цевого налепа;

— форма уникальных квадратных горшков;

— обряд трупосожжения.

Именно они подтверждают корректность атрибуции и позволяют подчерк­нуть специфические схождения с индоарийскими некоторых признаков федо­ровского типа.

6. Процессы этногенеза в степях во II тыс. до н.э. носили характер авто­
хтонного развития, интеграции и миграций, усилившихся в XVII—XVI в. до
н.э., видимо, в связи с появлением колесниц и бронзолитейного производства.
На западе андроновского ареала формируются памятники петровского типа в
результате воздействия западных культур: полтавкинской, абашевской, ката-
комбной, многоваликовой керамики; одновременно при участии тех же компо­
нентов формируется срубная культурная общность.

7. С середины II тыс. до н.э. в андроновском ареале интенсивно идут про­
цессы ассимиляции и интеграции алакульских племен, генетически связанных
с петровскими, и федоровских, что приводит к консолидации андроновской
общности. В третьей четверти II тыс. до н.э. идет расселение из Казахстана
групп андроновского населения в Южную Сибирь и Среднюю Азию и посте­
пенно происходит освоение скотоводами новых экологических ниш: высокого­
рий Тянь-Шаня и Памира и среднеазиатских пустынь.

8. Движения населения в степях были обусловлены спецификой скотовод­
ческого хозяйства, требовавшего смены пастбищ каждый 20—25 лет, а при
увеличении поголовья — расширения угодий, что привело к более прогрессив­
ной яйлажной, а затем кочевой форме. Предпосылками освоения новых терри­
торий явились медленно создававшиеся с III тыс. до н.э. в результате законо­
мерного развития пастушеской экономики необходимые условия: состав стада,
пригодный для передвижений в пустыне и высокогорье; легкое жилище; транс­
порт; определенные продукты питания (сыр, кумыс); удобный костюм; навыки
ориентации; изобретение колодцев. Комплекс этих условий создал возможность
миграции на юг, причины которой крылись в самом характере экстенсивного
скотоводства.

9. Проникновение на юг носителей различных индоиранских диалектов, ве­
роятно, было длительным и разновременным процессом, не сопровождавшимся
массовой сменой аборигенного населения. Этот тип миграции в зону более
прогрессивного хозяйственно-культурного типа, при котором ремесленниками
остаются аборигены, а пришельцы усваивают культурный комплекс, приспособ­
ленный к экологической нише, археологически фиксируется, прежде всего, из­
менениями в духовной сфере и отдельными инновациями в материальной куль-

туре, служащими этническими индикаторами. Во второй половине II тыс. до н.э. на юге Средней Азии, в Бактрии и на севере Индостана такими инноваци­ями служит появление: лепной керамики; деревянного дома с коньковой кры­шей; протоюрты; костюма, не имеющего истоков в местной культуре и эколо­гически чуждого, а также культа коня, колесницы, верблюда, отраженных в искусстве и ритуале, и подкурганного обряда погребения. В конце II тыс. до н.э. на юге Средней Азии, а Иране и Афганистане распространяется керамика с технологически не обусловленной орнаментацией налепным валиком, всадни-чество, конское снаряжение и культ коня. Их появление на юге свидетельствует о приходе из азиатских степей нового населения, с которым и можно связать распространение различных индоиранских диалектов.

ПРИМЕЧАНИЯ