Финны, рюсся и большевики 5 страница

Следуетт отметить, что выводы Иммонена больше подходят к 1970—1980-м, чем к 1920—1930-м гг.; тем не менее они не ис­кажают и последних. Лишь оценки поменялись местами.

Использовавший в качестве источника литературу о Совет­ском Союзе, Иммонен отмечает, что литература того периода о России и Советском Союзе дает о своем объекте преимуще­ственно негативную картину. В этом нет, разумеется, ничего странного. Если бы дело обстояло наоборот, это было бы нео­жиданным. Однако не все, что писалось, было негативным. Материалы Иммонена, всего 506 книг, охватывают всю лите­ратуру, от бульварной до научной, и содержат полсотни наи­менований как русских классиков, так и коммунистической пропаганды. Книг типа «Вечный рюсся угрожает» Иммонен на­шел лишь 52, да и то их большая часть была маргинальной, выпущенной небольшими издательствами.

Если же взять найденную Иммоненом серьезную научную литературу, в том числе и мемуары, то можно отметить, что данное ими общее представление о большевизме в целом не­гативно, но в то же время и реалистично. Правда, авторы их часто выражали сомнение в том, что им поверят, что и вызы­вало недоверие к ним Иммонена и составляло, на его взгляд, «проблему достоверности». Открывшиеся с крушением СССР архивы показали, что даже преувеличенные легенды о произ-

воле, голоде, людоедстве, пытках и казнях часто оказывалис правдой.

В книгах Иммонен нашел также упоминание о «финско высокомерии», которое, правда, относилось к начальному пеш оду независимости Финляндии и ослабело к началу 1930-х гг

Зато для авторов приключенческих книг большевики были свободной добычей, и «страна красных сумерек» представляла захватывающую и красочную среду.

Если делать сравнения, то можно было бы сказать, что «по­литическая корректность» межвоенного периода делала в Фин­ляндии публичную защиту большевиков почти невозможной Попытавшийся сделать это оказался бы в таком же положении как тот, кто в 1970-х гг. стал бы выдвигать (возможно даже рациональные) аргументы в защиту расистского правительства Южной Африки или же интервенции США во Вьетнам. Что касается нарушений прав человека, то СССР — это все же не Южная Африка.

ВСТРЕЧИ

ЕВРОПА

Первая мировая война нанесла удар мировому могуществу старой Европы. Хотя колониальные империи еще сохранялись, война явно поколебала их устои и изменила расстановку сил. После войны часть Центральной Европы лежала в руинах, вол­нения и беспорядки, путчи и уличные бои становились буд­ничными явлениями в европейских странах.

Особенно пострадала Германия, которую после Версальско­го мира разоружили и пытались заставить платить большие контрибуции. Гиперинфляция, оккупация Рейнской области и отдельные попытки захвата власти наложили отпечаток на 1920-е годы, а к началу 1930-х гг. кризис с огромной силой ударил по стране, вызвав небывалую безработицу.

В Германии и в преобразованной Центральной Европе на борьбу за голоса избирателей наряду с коммунистами подни­мались авторитарные силы. К середине 1930-х гг. из новых го­сударств Европы только Финляндия и Чехословакия победо­носно вышли из кризиса демократии. Во всех других странах к власти пришли если не фашистские, то, как минимум, авто­ритарные режимы. Как известно, в Италии, причисляемой к «странам-победительницам», к власти уже в 1922 г. пришел Муссолини со своими фашистами, а в Германии в 1933 г. -Гитлер. Ультраправые были очень популярны во Франции и даже в Англии, где их поддерживала восходящая на полити­ческом небосклоне звезда — сэр Освальд Мосли.

Развитие Скандинавских стран и Финляндии в сравнении с ними было явно исключительным, если не сказать «антиевро­пейским», в них процветала парламентская демократия, к тому же опирающаяся на сильное реформистское рабочее движение

На рубеже 1930-х гг. в Финляндии был свой политический кризис, но его преодолели, и к концу десятилетия правые были практически изолированы. Отношения политических кругов Финляндии с Германией и другими диктаторскими странами были довольно прохладными, а с СССР еще более прохладны­ми, чем с Германией.

Обе эти страны были непопулярны также и в Западной Ев­ропе среди стран-победительниц. Поэтому не было неожидан­ностью, что они нашли друг друга и в 1922 г. заключили в Ра-палло договор о тесном политическом, торговом и — неглас­но — военном сотрудничестве.

В период между мировыми войнами составной частью ев­ропейской политики был так называемый ирредентизм. Он за­родился в Италии, правящие круги которой считали, что та часть Италии — Италия ирредента, которая еще не вошла в состав национального государства, — должна быть присоедине­на к нему. Подобные мысли возникали и в других странах. Вен­грия не могла смириться с потерей Трансильвании, а Германию не устраивали границы, установленные Версальским договором. Италия и Австрия занимали противоположные позиции в от­ношении Южного Тироля, а место Польши на карте мира было вообще неопределенным. Закарпатская Украина, Тешен, Мемель, Вильно и некоторые другие были спорными территориями.

Проявлением европейского ирредентизма в Финляндии был карельский вопрос¹, но на государственном уровне он суще­ствовал лишь до начала 1920-х гг., а затем стал предметом ув­лечения молодежных движений. В европейском понимании финский ирредентизм был очень незначительным и невинным. С точки зрения СССР, он носил опереточный характер и да­вал хороший материал для политических шаржей.

¹ Речь идет о праве карельских областей Олонецкой и Архангельской губерний на самопопределение и отделение от России. Этот вопрос обсуждался на переговорах между красным правительством Финляндии и СНК, на переговорах в Берлине в 1918 г. и в Тарту, при обмене нотами по поводу народных волнений в Карелии в 1921-1922 гг. На государственном уровне он был снят в 1923 г., когда Совет Лиги Наций принял решение, в соответстви с которым он не мог рассматривать вопрос, так как одна из сторон спора не является членом организации.

Если финскую политическую жизнь межвоенного периода сравнить с европейской, то следует отметить, что она была до­вольно спокойной. Самым значительным политическим проис­шествием было убийство министра внутренних дел в 1922 г., которое было непосредственно связано с так называемым на­родным восстанием в Карелии. После этого несколько человек погибло во время подавления Лапуасского движения¹ в 1930 г. Уличных боев в Финляндии все же не происходило, смертные приговоры после 1918г. не выносились. Так называемый мя­теж в Мянтсяля² был, по сути дела, больше угрозой насилия и проявлением строптивости, чем действительным применени­ем силы. Премьер-министр СССР Молотов язвительно выска­зался в 1930 г. по поводу «лапуасцев и папуасцев», которые даже похитили своего бывшего президента Столберга³, но в действительности общественный строй Финляндии был безуп­речен по сравнению с любой другой европейской страной. С Советским Союзом его и сравнивать было невозможно, так как находящаяся там у власти коммунистическая партия даже в принципе не уважала закон и в то время проводила самую масштабную в европейской истории акцию — ликвидацию ку­лачества.

Тоталитарные движения были популярны во всей послево­енной Европе. Демократия была новым явлением в обществен­ной жизни, и ее способность отвечать требованиям времени вызывала сомнения. В Финляндии же она была более сильной, чем где бы то ни было в Европе. Не стоит забывать, что там было всеобщее и равное, следовательно, распространявшееся и на женщин, право голоса. Оно вступило в силу в 1907 г., в дру­гих же странах к этому пришли лишь после второй мировой войны.

Вообще-то, демократия не была популярна среди интелли­генции, тем более среди радикалов. Правому же тоталитариз­му симпатизировала довольно значительная часть интеллиген­ции во всех странах, от Хайдеггера и Юнгера до Пунда и Ма-

¹ Крайне правое антикоммунистическое движение, которое зароди­
лось в Лапуа осенью 1929 г. и которое было запрещено весной 1932 г.

² См. примечание на с. 38.

³ Так называемые «автомобильные прогулки», которые устраивали
лапуасцы лицам, подозреваемым в симпатиях к коммунистам или ле­
вым. Их насильно сажали в автомобиль и везли к восточной границе,
где избивали и заставляли переходить через границу в СССР. Со Стол-
бергом это сделать не удалось.

SO

^.. JLH^lflfJC4U

ринетти. И это несмотря на то, что гитлеровская национал-со­циалистическая пропаганда была совершенно низкопробной Поддержку, оказываемую интеллигенцией правому тоталита­ризму, можно объяснить не превосходством ее аргументации а скорее собственной позицией интеллигенции: той же самой романтической антибуржуазностью, которая привела многих в лагерь левого тоталитаризма. Демократия же занимала оборо­нительные позиции и находилась в осадном положении, сомне­нию подвергалась прежде всего ее способность разрешить гло­бальные проблемы современности.

В отличие от Финляндии Советский Союз для интеллек­туалов Западной Европы стал местом паломничества. По край­ней мере, в период народного фронта сталинизм стал среди левых модой — radical chic¹, которая охватила сливки интел­лигенции Англии и Франции. «Понимание» СССР и оказание поддержки ему считалось хорошим тоном. Информацию о го­лоде на Украине, о массовых расстрелах и насилии считали злобной пропагандой, диктатуру Сталина называли подлинной демократией, а вооружение армии и милитаризацию всего об­щества — настоящим пацифизмом.

Это «паломническое явление» изучалось и описывалось в разных связях. По мере того как сторонники левого тоталита­ризма получили возможность бывать в стране, которую они считали идеальной, а самым известным из них такую возмож­ность предоставляли охотно и часто, — оказывать на них вли­яние стало легко, как отметил изучавший эти вопросы Пауль Холландер. Гостям льстили, им показывали «потемкинские де­ревни». Эта «техника гостеприимства» все-таки не объясняет то вдохновение, с которым гости надлежащим образом оцени­вали увиденное. Побывавший в СССР, но изменивший затем свое мнение англичанин Мальколм Маггеридж дает следующее описание (цитирую по Холландеру):

«То, как они (англичане. - Я. К.) радовались по поводу все­го увиденного и услышанного, и то, как они эту радость выра­жали, является, без сомнения, одним из чудес нашего времени. Среди них были истинные сторонники безболезненного убоя скота, которые со слезами на глазах взирали на здание ОГПУ, среди них были искренние сторонники пропорциональной изби­рательной системы, которые с вдохновением поддакивали, ког­да им разъясняли необходимость пролетарской диктатуры, сре-

Радикальным шиком (англ.).

ди них были верующие священники, которые с уважением по­сещали антирелигиозные музеи и листали атеистическую лите­ратуру, среди них были убежденные пацифисты, которые увле­ченно наблюдали, как танки с грохотом шли по Красной площа­ди, а бомбардировщики затмевали небо, среди них были серь­езные архитекторы-градостроители, которые стояли перед наспех построенными и перенаселенными квартирами и шептали: „Если бы и у нас в Англии было что-нибудь подобное". Непостижимая доверчивость этих туристов, в основном людей с высшим обра­зованием, удивляла даже советских чиновников...»

Следует отметить, что паломничество в Советский Союз, так же как и увлечение идеями коммунизма, стали модой сре­ди интеллектуалов в 1930-е гг. Это вполне понятно, так как только в конце 1920-х гг. СССР начал преодолевать послед­ствия революционной разрухи, к тому же этот процесс прохо­дил под знаком серьезных уступок капитализму в рамках но­вой экономической политики (нэпа). С другой стороны, имен­но в это время в СССР были разрешены некоторые единич­ные проявления радикализма от свободного секса до жилищных коммун.

Начало первой пятилетки в СССР было ознаменовано ра­дикальной политикой в государственном масштабе и началом массового террора. Именно в то время, когда западный мир сотрясал жесточайший экономический кризис, Советский Союз демонстрировал небывалые показатели экономического роста, утверждая, что это перевернет не только основы обще­ства, но и психологию человека.

Информации о терроре на Западе было достаточно, а неко­торую, как, например, по так называемым показательным про­цессам, даже не пытались скрывать. Советская диктатура, на­оборот, бравировала тем, как она расправляется со своими противниками. Западные интеллектуалы, резко и с большим пафосом выступавшие против всех политических приговоров, выносимых в капиталистических странах, зачастую активно защищали и поддерживали приведение в исполнение смертных приговоров в СССР.

Террор, даже в виде показательных процессов, начался не в 1936 г., а еще в 1922 г. при Ленине, когда был инсценирован судебный процесс против эсеров, которых обвиняли в «органи­зации голода».

Сталин внес свою лепту, начав в 1928 г. так называемое «Шахтинское дело», которое было инсценировкой по обвине-

Fil

нию «инженеров-вредителей». За ним последовали «д_ел промпартии», «Дело трудовиков» и «Заговор Второго интер_на° ционала», в последнем обвиняемым было все западное реф_0о мистское рабочее движение, и одним из главных организато­ров антисоветской интервенции назывался министр иностран­ных дел Франции Бриан, который был автором договора об отказе от войны как средства национальной политики - пак­та Келлога-Бриана 1928 г.

Но подобные явно абсурдные обвинения не испугали ин­теллектуалов. Их поведение нельзя объяснить и тем, что нуж­но было выбирать между фашизмом и коммунизмом. Волна энтузиазма по отношению к СССР началась еще раньше. На­пример, среди авторов вышедшего в 1932 г. сборника, прослав­лявшего СССР, были такие известные писатели, как Генрих и Томас Манны, Иоганн Бехер, Эрвин Киш, Герхард Гауптман, Анатоль Франс, Анри Барбюс, Ромен Роллан, Андре Моруа| Бернард Шоу, Герберт Уэллс, Теодор Драйзер, Альберт Виль­ям Рис, Элтон Синклер, Джон Дос Пассос, Мартин Андерсен Нексе и др. Это лишь небольшая часть тех, кто проявлял ис­кренний интерес к СССР и верил в него и которых СССР так же искренне поддерживал и использовал в своих целях в ка­честве так называемых «полезных идиотов».

Одним из факторов, который в какой-то мере объясняет нежелание интеллигенции замечать недостатки СССР, гово­рить о них или даже просто иметь точку зрения, была целесо­образность, то есть считалось, что любая критика играет на руку врагу. Западные интеллигенты не хотели оценивать СССР со своей — буржуазной — точки зрения и публично критико­вать его. Это можно понять, поскольку тоталитарная система не терпела никакой критики, а предполагала лишь безоговорочную верность также и со стороны «друзей». С точки зрения разу­ма и морали, воздержание от критики по этим причинам нельзя, конечно, считать заслугой, но совершенно ясно, что это была лишь одна из причин слабости критики.

Многие оказались просто обманутыми.

Доктор Дж. Л. Джиллин, бывший председатель социологи­ческого общества США, совершенно серьезно воспринял совет­скую терминологическую новацию 1930-х гг., согласно которой речь шла не о «наказаниях», а лишь о «самозащите общества». Терминологические тонкости не очень-то утешали тех, к кому применялась «высшая мера самозащиты общества», то есть выносился смертный приговор. С 1932 г. так могли поступать даже в отношении 12-летних детей, если они «расхищали об-

щенародную собственность» или если, страдая от голода, бра­ли ими же самими выращенное и убранное зерно.

Западные интеллектуалы восторгались советскими образцо­выми тюрьмами, как, например, тюрьмой в Болшеве, которая была исключением из правил. Они верили, что эта уютная привилегированная тюрьма перевоспитает находящихся там. Б. Шоу рисовал ситуацию так, что в Англии нормальные люди, попав в тюрьму, выходят оттуда преступниками. В России же попавшие в тюрьму преступники выходят на свободу нормаль­ными людьми, и проблема там заключалась в том, что из со­ветских тюрем не хотят уходить. По мнению Б. Шоу, в этих несравненных заведениях можно находиться сколько угодно.

Гости бывали не только в Болшеве. В огромном Колымском лагерном комплексе, который английский исследователь Ро­берт Конквест сравнил с Аушвитцем, бывало много гостей, и все без исключения восхищались великолепным лагерным те­атром и оркестром — ведь в лагере было огромное количество интеллектуалов. Один из гостей, вице-президент США Генри Уоллес, восхищался начальником лагеря Никишовым, называя его динамичным руководителем американского типа, и все уч­реждение произвело на него наилучшее впечатление.

Показательные процессы 1936—1938 гг. заставили содрог­нуться даже больших друзей СССР, ведь тогда было офици­ально объявлено, что практически вся старая большевистская гвардия, кроме Сталина, уже в первые послереволюционные годы, если не раньше, по заданию западных держав пыталась ликвидировать партию, уничтожить своих соратников, а так­же разрушить СССР. Абсурдность таких обвинений была по­нятна и ребенку. Кроме того, фальсификация некоторых дока­зательств была очевидна: например, обвиняемые признавались в том, что были в каком-то месте, где они быть явно не могли.

Но это, однако, не могло заставить многих, даже некомму­нистических журналистов не поверить в инсценировку.

Писатель Элтон Синклер считал невозможным, что людей, прошедших царские тюрьмы, можно заставить признаться в том, чего они никогда не делали. Репортер «Нью-Йорк Тайме» Вальтер Дюранти в свою очередь уверял, что невозможно пред­ставить, чтобы Сталин, Ворошилов и Буденный приговарива­ли своих друзей к смерти, не получив убедительных доказа­тельств их виновности. В целом показательные процессы полу­чили большое количество яростных заступников, и можно предположить, что именно проявившийся на них небывалый цинизм тоталитарного государства скорее завораживал, чем

отталкивал тех, кого в СССР привлекала именно его сила и бесцеремонный радикализм.

Культ личности, который оттолкнул многих интеллектуалов '#Р^; от различных авторитарных западных правительств, был, по мнению многих, естественным в СССР. У Сталина было мщ> ^роП¹ жество обожателей. Посол США Дэвис верил, что Сталин был •/;;•-упрямый демократ, который не хотел делать никаких уступок авторитарности. Доказательством этого он считал «либераль- L» ную» конституцию 1936 г., которая ограничила власть Стали- jLc на и партии. По мнению Дэвиса, Сталин был и внешне очень приятным человеком. «Его карие глаза необыкновенно умные и добрые. Ребенок сидел бы с удовольствием у него на коле­нях, и собака бы отиралась рядом». Писатель Эмиль Людвиг, впервые увидев Сталина, оценил его как диктатора, которому он с удовольствием доверил бы воспитание своих детей. Епис­коп Кентерберийский, который встречался со Сталиным, так­же считал его хорошим человеком. Когда он высказал свою оценку Сталину, «его дружелюбная улыбка стала еще шире».

Кроме дружелюбия, все отмечали нетребовательность Ста­лина. Следует отметить, что это происходило до 1939 г., до того, как была опубликована его официальная биография, от­редактированная им самим. Вероятно, эта книга была в свое время мировым рекордом проявления культа личности. Гитлер и Муссолини, не говоря уже о более мелких пророках, шли далеко позади.

Самый лучший портрет Сталина (с официальной точки зрения) написал французский писатель Анри Барбюс. Портрет посчитали настолько похожим, что книгу издали даже в СССР. Барбюс отличался исключительным легковерием. Он, вероятно, считал абсолютной правдой утверждения официаль­ной пропаганды о том, что вредители подсыпали толченое стекло в еду рабочих.

В целом же в 1930-е гг. СССР мог лишь в течение какой-нибудь пары лет выглядеть хоть в какой-то степени поборни­ком демократии, да и то при условии, что его сторонники не захотят углубляться в суть дел и не станут вспоминать про­шлое.

После ликвидации кулачества и голода на Украине и в Ка­захстане наступила передышка. После чисток, последовавших за убийством Кирова, СССР в 1935 г. повернулся лицом к За­паду и перенял тактику народного фронта. В следующем году

он смело выступал на стороне испанских республиканцев, но в то же врямя начал проводить первые показательные процессы, причисляемые к так называемому «великому террору». В 1937 г. была принята Сталинская конституция, якобы закрепив­шая демократию, но в том же году в стране начался всеохва­тывающий террор.

В Европе же популярность СССР продолжала расти. По мере увеличения промышленного производства и возрастания мощи Красной Армии многие склонялись к тому, чтобы видеть в нем спасителя и противовес Германии. В конце 1930-х гг. СССР становится популярен в лучших колледжах Англии, из которых впоследствии рекрутировались советские шпионы. Когда в конце 1930-х гг. газета «Tulenkantajat» открывала фин­нам окно в Европу, она обратила внимание именно на стали­нистов-интеллектуалов и «полезных идиотов», которых не нужно было долго искать, такое уж было время.

Лишь в Финляндии не слишком доверяли Сталину. Очень немногие финны, кроме некоторых представителей пролетари­ата, хотели видеть в Сталине спасителя от Германии. В интел­лигентских кругах Финляндии европейский взгляд на Стали­на отвергался. Была ли причиной тому особая мудрость и критичность или особая глупость и отсталость финнов, труд­но сказать. Вероятно, всю проблему нельзя свести к такому вопросу, ее следует рассматривать в более широком аспекте, что и пытается сделать автор данной книги.

ЗЗак. 3517

НЕВЗГОДЫ СТАЛИНИСТОВ

Чтобы цвести пышным цветом, сталинизм должен был про­изводить идеальных сталинистов, в которых он испытывал по­стоянную потребность. Идеальным типом сталиниста был Бу­харин, «любимец партии», как охарактеризовал его Ленин. Среди финнов можно назвать Ялмари Виртанена и Отто Вил­ле Куусинена, старым другом которого был Бухарин.

Хотя Бухарин в 1920-х гг. выступал против сталинской «ге­неральной линии», то есть против радикальной политики кол­лективизации, он полностью одобрил ее, когда стало ясно, что рискованная затея удалась, по крайней мере в чем-то. Когда впоследствии Сталин уничтожил Бухарина, то тому пришлось ответить за дела, которых он не совершал. В своем письме вождю Бухарин писал, что он признает «объективную» вину, то есть то, что он своей деятельностью препятствовал успеху политики партии, и поэтому объективно и заслужил вынесен­ный ему смертный приговор. Бухарин все же хотел подчерк­нуть, что те обвинения, которые были выдвинуты против него, не соответствуют действительности в том смысле, что он не совершал того, в чем его обвиняли.

В сталинистском понимании правда имела классовый ха­рактер, и не важно было, соответствовала ли она действитель­ности — существенным было то, насколько хорошо она служи­ла делу. Так и в случае с Бухариным истинный смысл дела связывался лишь с тем, что в данный момент было выгодно це­лям партии — во всяком случае, по мнению ее руководства. Уже в 1931 г. Сталин давал инструкции историкам по этому вопросу. Когда некто Слуцкий попытался на основе докумен-

тов указать на некоторые моменты из деятельности Ленина, Сталин сказал, что, когда речь идет об истории, только «архив­ные крысы» могут представить, что «бумажки» могут весить больше, чем генеральная линия партии.

Как жертвы, так и орудия сталинизма оказывались в сво­ей роли в результате действий вождя, который мыслил обще­ственными категориями, и лишь согласно им, а не личностным качествам, принимал свои великие решения. В СССР каждый был прежде всего членом своей группы: рабочий, крестьянин или представитель бывшего эксплуататорского класса; он был членом партии, беспартийным или сочувствующим; он пред­ставлял определенную национальность, пол или возрастную категорию; и лишь после этого у него были личные качества, которые, как известно, формировались именно на основе его «общественного положения». Можно было бы предположить, что с наступлением социализма в СССР, т. е. начиная с 1936 г., значение этих понятий начнет уменьшаться, но так было только в теории. Фактически же основы идеального социализ­ма создавали на протяжении 1930-х гг., особенно в 1936— 1938 гг., очищая, очищая и еще раз очищая партию от опасных и вредных элементов. Тогда особенно малы были шансы у че­ловека, который получил образование до революции, который имел связи с капиталистическим миром, который был членом какой-либо другой партии, кроме ВКП(б), родители которого не были рабочими или крестьянами или который был не рус­ским по национальности.

Во время «великого террора» таких людей часто ликвиди­ровали, то есть убивали. Отношение большевизма как научного мировоззреения к убийству было абсолютно не сентименталь­ным — кроме как в пропагандистских изданиях, которые были рассчитаны на менее сведущего читателя. Физическое уничто­жение было высшей формой борьбы, и у большевиков не было никакой причины пугаться этого. Отношение большевиков к террору зависело от того, и только от того, кому этот террор служил.

В качестве примера можно привести имевшее место в 1920 г. так называемое дело «маузеристов» КПФ. Часть чле­нов партии, которым надоело подчиняться братьям Рахья, по­пыталась улучшить руководящий состав партии, убив не­сколько человек. Их могилу можно увидеть на Марсовом поле в Петербурге. Поскольку террор в этом случае приме­нялся внутри своей партии, выступившая в качестве судьи

большевистская партия осудила это и приговорила к тюрем­ному заключению и даже вынесла один смертный приговоп Совершенно понятно, что в данном случае речь шла о споре между членами партии и ее руководством, но поскольку объективно это было не в интересах партии, а в интересах ее врагов, то убийство объявили белогвардейской вылазкой а убитых, которых стали называть «августовскими коммунара­ми», объявили мучениками и жертвами капитала и торже­ственно похоронили в Петрограде на Марсовом поле. На по­хоронах присутствовали сливки большевистской партии. На надгробном камне написали, что в их мученической смерти виновен «международный капитал».

Участие в этом — объективно неверном и опасном — тер­рористическом акте не означало окончательного выхода из партии. Многие «маузеристы» вернулись в партию, а когда многих из них расстреляли в 1937—1938 гг., то не из-за при­частности к террористическому акту 1920 г., а по фиктивному обвинению в связях с буржуазной Финляндией.

Сталинская машина террора стирала в порошок всех тех, в ком социалистическое общество больше не нуждалось. Как от­метил Габор Риттерспорн, в период подготовки к переходу на более высокую ступень развития общества различные преступ­ные и некачественные элементы ликвидировались в массовом количестве.

Операции планировались по категориям, а не по личност­ным признакам. Сталинский палач мог бы повторить слова, сказанные своей жертве одним американским экранным колле­гой: «Здесь нет ничего личного». С точки зрения жертв, дело обстояло иначе. Примером человека, который не понимал спра­ведливости своего уничтожения, был Рагнар Руско (Нюстрем), писатель и актер, живший в Петрозаводске, который писал душераздирающие письма из арестантских вагонов и из лаге­ря своей молодой жене и детям, а также руководству партии. Руско стремился как можно лучше служить рабочему классу Советской Карелии и выполнял все, что ему поручалось. Те­перь же его судили за то, что, оказывается, вся его деятель­ность, направленная на развитие финской культуры в Совет­ском Союзе, была по своей сути вредительством. Он недоста­точно хорошо знал русский язык, чтобы служить на пользу всего пролетариата России.

Судьбу Руско разделили многие, и сохранившиеся в архи­вах письма, в том числе и прощальные письма самоубийц, до­казывают, что бухаринское отношение к партии в момент по-

«8

следнего испытания не было легким делом. Многие, правда, клялись оставаться до самой смерти верными той силе, кото­рая их уничтожила.

Почему Сталин уничтожал людей, которые искренне поддер­живали его? Происходило ли это потому, что он был болезнен­но недоверчивым? Был ли вождь одержим такой же манией величия, как и древнеримские правители? Или все это было вызвано желанием удовлетворять свои садистские наклонности?

Если мы хотим составить полное представление о Сталине, то разъяснения на личностном уровне необходимы, но в то же время нужно учитывать и те социально-психологические фак­торы, ту атмосферу, в которой проходили репрессии. Но, с моей точки зрения, даже этими факторами невозможно объяс­нить то, что Сталин был способен уничтожать своих искрен­них сторонников.

В какой-то мере объяснение этому можно найти в том, что Сталин мыслил научными, точнее, общественно-научными ка­тегориями.

Общеизвестно, что Сталин восхищался Иваном Грозным, который ослабил влияние целого общественного класса — бояр. Однако подражание своему идеалу было у Сталина не­полным: религия мешала Грозному. Он не довел своих начи­наний до конца, так как был суеверным и считал, что должен отвечать перед богом за каждого уничтоженного им человека.

Сталин же был другим. Поскольку он искренне верил в то, что в основе общественного развития лежит классовая борьба, то он не мог даже представить, что к социализму можно перейти при помощи голосования и что остатки эксплуататорских клас­сов в одночасье изменят свое отношение к социализму. Выступая весной 1937 г. со своими известными речами о борьбе с дву­рушниками и улучшении партийной работы Сталин разъяснял, что нельзя верить речам «двурушников». Они наперебой восхва­ляют генеральную линию партии, но в душе противятся ей. Они могут даже работать хорошо, и может даже казаться, что они приносят пользу делу строительства социализма, но в решающий момент они готовы предать.