Санкт-Петербург,1871 г

ГЛАВА III

Европа ли Россия?

Права или не права Европа в том, что считает нас чем-то для себя чуждым? Чтобы отвечать на этот вопрос, нужно дать себе ясный отчет в том, что такое Европа, дабы видеть, подходит ли под родовое понятие Европа — Россия как понятие видовое. Вопрос, по-видимому, странный. Ко­му же может быть неизвестен ответ? Европа есть одна из пяти частей света, скажет всякий ученик приходского учи­лища. Что же такое часть света, спросим мы далее? На это мне как-то нигде не приходилось читать ответа, потому (вероятно), что понятие это считается столь простым, что давать ему определение может показаться пустым, излиш­ним педантизмом. Так ли это или нет, нам, во всяком случае, надо доискаться этого определения, иначе не полу­чим ответа на заданный себе вопрос. Части света составля­ют самое общее географическое деление всей суши на нашей планете и противополагаются делению жидкого элемента на океаны. Искусственно или естественно это деление? Под естественным делением, или естественной системою, разумеется такая группировка предметов или явлений, при которой принимаются во внимание все их признаки, взвешивается относительное достоинство этих признаков, и предметы располагаются, между прочим, так, чтобы входящие в состав какой-либо естественной группы имели между собой более сродства, более сильную степень сходства, чем с предметами других групп. Напротив того, искусственная система довольствуется одним каким-либо или немногими признаками, почему-нибудь резко заметными, хотя бы и вовсе несущественными. В этой системе может разделяться самое сходное в сущности и соединяться самое разнородное. Рассматривая с этой точки зрения части света, мы сейчас же придем к заключению, что это — группы искусственные. (В самом деле, южные полуострова Европы: Испания, Италия, Турция (к югу от Балконов) — имеют несравненно более сходства с Малою Ази­ей, Закавказьем и северным прибрежьем Африки, нежели с остальною Европой. Так же точно Аравия имеет гораздо более сходства с Африкой, чем с Азией; мыс Доброй Надежды более сходен с материком Новой Голландии, чем с Центральной или Северною Африкой; полярные страны Азии, Европы и Америки имеют между собой более сходства, чем каждая из них — с лежащим к югу от нее матери­ком, и т. д. Иначе, впрочем, это и быть не могло, потому что при разделении суши на части света не принимались во внимание ни климат, ни естественные произведения, ни другие физические черты, обусловливающие характер стра­ны. Правда, иногда с границами так называемых частей света совпадают и эти характеристические признаки, но только отчасти и, так сказать, случайно. Можно даже сказать, что это сходство в физическом характере никогда не распространяется на целые части света, за единствен­ным разве исключением Новой Голландии, сравнительно небольшой. Итак, деление это — очевидно, искусственное» при установлении которого принимались в расчет, со­бственно, только граничные очертания воды и суши, и хотя различие между водой и сушей весьма существенно не только в применении к нуждам человека, но и само по себе, однако же, водным пространством разделяются весьма часто такие части суши, которые составляют по всем ес­тественным признакам одно физическое целое, и наобо­рот,— части совершенно разнородные часто спаиваются материковой непрерывностью. Так, например, Крымский полуостров (окруженный со всех сторон водой, кроме узко­го Перекопского перешейка) не представляет, однако, од­нородного физического целого; спаенный с крымской степью южный берег составляет нечто гораздо более от нее отличное, чем крымская степь от прочих степей южной России (совершенно однородных с первой, несмотря на то, что она почти совершенно отделена от них морем). Еже­ли бы с начала исторических времен у берегов Азовского и у северных берегов Черного моря происходило медленное поднятие почвы, подобное замечаемому у берегов Швеции, то Крым давно бы уже потерял характер полуострова и слился бы с прилегающей к нему степью; различие же между южным берегом и остальной частью Крыма запечат­лено неизгладимыми чертами. То же самое можно во мно­гих случаях сказать о частях света, которые, в сущности, не что иное, как огромные острова или полуострова (точ­нее бы было сказать — почти острова, переводя это слово не с немецкого, а с французского). Это суть понятия более или менее искусственные, и в этом качестве не могут иметь притязаний на какой-либо им исключительно свойственный характер. Когда мы говорим «азиятский тип», то разумеем собственно тип, свойственный среднеазиатской, пересечен­ной горными хребтами, плоской возвышенности, под кото­рый вовсе не подходят ни индийский, ни малоазийский, ни сибирский, ни аравийский, ни китайский типы. Точно так же, говоря о типе африканском, мы имели в виду собственно характер, свойственный Сагарской степи, кото­рый никак не распространяется на мыс Доброй Надежды, остров Мадагаскар или прибрежье Средиземного моря, но к которому, напротив того, весьма хорошо подходит тип Аравии. Собственно говоря, подобные выражения суть ме­тафоры, которыми мы присваиваем целому характер от­дельной его части.

Но может ли быть признано за Европой значение части света — даже в смысле искусственного деления, основан­ного единственно на расчленении моря и суши,— на взаим­но ограничивающих друг друга очертаниях жидкого и твер­дого? Америка есть остров; Австралия — остров; Афри­ка — почти остров; Азия вместе с Европой также будет почти островом. С какой же стати это цельное тело, этот огромный кусок суши, как и все прочие куски, окруженный со всех или почти со всех сторон водой, разделять на две части на основании совершенно иного принципа? Положе­на ли тут природой какая-нибудь граница? Уральский хре­бет занимает около половины этой границы. Но какие же имеет он особые качества для того, чтобы изо всех хребтов земного шара одному ему присваивать честь служить гра­ницею между двумя частями света, честь, которая во всех прочих случаях признается только за океанами и редко за морями? Хребет этот по вышине своей — один из ничтож­нейших, по переходимости — один из удобнейших; в сред­ней его части, около Екатеринбурга, переваливают через него, как через знаменитую Алаунскую плоскую возвышен­ность и Валдайские горы, спрашивая у ямщика: да где же, братец, горы? Если Урал отделяет две части света, то что же отделять после того Альпам, Кавказу или Гима­лаи)? Ежели Урал обращает Европу в часть света, то почему же не считать за часть света Индию? Ведь и она с двух сторон окружена морем, а с третьей горами — не Уралу чета; да и всяких физических отличий (от сопре­дельной части Азии) в Индии гораздо больше, чем в Европе. Но хребет Уральский, по крайней мере,— нечто; далее же честь служить границей двух миров падает на реку Урал, которая уже совершенное ничто. Узенькая реч­ка, при устье в четверть Невы шириной, с совершенно одинаковыми по ту и по другую сторону берегами. Особен­но известно за ней только то, что она очень рыбна, но трудно понять, что общего в рыбности с честью разграни­чивать две части света. Где нет действительной границы, там можно выбирать их тысячу. Так и тут, обязанность служить границею Азии с Европой возлагалась, вместо Урала, то на Волгу, то на Волгу, Сарпу и Маныч, то на Волгу с Доном; почему же не Западную Двину и Днепр, как бы желали поляки, или на Вислу и Днестр, как поля­ки бы не желали? Можно ухитриться и на Обь перенести границу. На это можно сказать только то, что настоящей границы нет; а, впрочем, как кому угодно: ни в том, ни в другом, ни в третьем, ни в четвертом, ни в пятом — нет никакого основания, но также нет никому никакой обиды. Говорят, что природа Европы имеет свой отдельный, даже противоположный азиатскому, тип. Да как же части раз­нородного целого и не иметь своих особенностей? Разве у Индии и у Сибири одинаковый тип? Вот если б Азия имела общий однородный характер, а из всех ее многочис­ленных членов только одна Европа — другой, от него от­личный, тогда бы другое дело; возражение имело бы смысл.

Дело в том, что, когда разделение Старого Света на три части входило в употребление, оно имело резкое и опреде­ленное значение в том именно смысле больших, разделен­ных морями, материковых масс, которое составляет един­ственную характеристическую черту, определяющую поня­тие о части света. Что лежало к северу от известного древним моря '— получило название Европы, что к югу — Африки, что к востоку — Азии. Само слово Азия первона­чально относилось греками к их первобытной родине — к стране, лежащей у северной подошвы Кавказа, где, по преданиям, был прикован к скале мифический Прометей, мать или жена которого называлась Азия; отсюда это название перенеслось переселенцами на полуостров, из­вестный под именем Малой Азии, а потом распространи­лось на целую часть света, лежащую к востоку от Средиземного моря. Когда очертания материков стали хорошо известны, отделение Африки от Европы и Азии действи­тельно подтвердилось; разделение же Азии от Европы ока­залось несостоятельным, но такова уже сила привычки, таково уважение к издавна утвердившимся понятиям, что, дабы не нарушить их, стали отыскивать разные граничные черты, вместо того чтоб отбросить оказавшееся несостоя­тельным деление.

Итак, принадлежит ли Россия к Европе? Я уже ответил на этот вопрос. Как угодно, пожалуй — принадлежит, по­жалуй — не принадлежит, пожалуй — принадлежит отча­сти и притом, насколько кому желательно. В сущности же, в рассматриваемом теперь смысле, и Европы вовсе никакой нет, а есть западный полуостров Азии, вначале менее резко от нее отличающийся, чем другие азиатские полуострова, а к оконечности постепенно все более и более дробящийся и расчленяющийся.

Неужели же, однако, громкое слово «Европа» — слово без определенного значения, пустой звук без определенного смысла? О, конечно, нет! Смысл его очень полновесен — только он не географический, а культурно-исторический, и в вопросе о принадлежности или непринадлежности к Европе география не имеет ни малейшего значения. Что же такое Европа в этом культурно-историческом смысле? Ответ на это — самый определенный и положи­тельный. Европа есть поприще германо-романской цивилизации, ни более ни менее; или, по употребительному мета­форическому способу выражения, Европа есть сама герма­но-романская цивилизация. Оба эти слова — синонимы. Но германо-романская ли только цивилизация совпадает с значением слова Европа? Не переводится ли оно точнее «общечеловеческой цивилизацией» или, по крайней мере, ее цветом?

Не на той же ли европейской почве возрастали цивили­зации греческая и римская? Нет, поприще этих цивилиза­ций было иное. То был бассейн Средиземного моря, совершенно независимо от того, где лежали страны этой древней цивилизации — к северу ли, к югу или к востоку: на евро­пейском, африканском или азиатском берегу этого моря. Гомер, в котором, как в зеркале, заключалась вся (имевшая впоследствии развиться) цивилизация Греции, родился, го­ворят, на малоазиатском берегу Эгейского моря. Этот ма­лоазиатский берег с прилежащими островами был долго главным поприщем эллинской цивилизации. Здесь зароди­лась не только эпическая поэзия греков, но и лирика, философия (Фалес), скульптура, история (Геродот), меди­цина (Гиппократ), и отсюда они перешли на противопо­ложный берег моря. Главным центром этой цивилизации сделались, правда, потом Афины, но закончилась она и, так сказать, дала плод свой опять не в европейской стране, а в Александрии, в Египте. Значит, древнеэллинская культу­ра, совершая свое развитие, обошла все три так называе­мые части света — Азию, Европу и Африку, а не составля­ла исключительной принадлежности Европы. Не в ней она началась, не в ней и закончилась.

Греки и римляне, противополагая свои образованные страны странам варварским, включали в первое понятие одинаково и европейские, азиатские и африканские при­брежья Средиземного моря, а ко второму причисляли весь остальной мир — точно так же, как германо-романы про­тивополагают Европу, т. е. место своей деятельности, про­чим странам. В культурно-историческом смысле то, что для германо-романской цивилизации — Европа, тем для цивилизации греческой и римской был весь бассейн Среди­земного моря; и, хотя есть страны, которые общи им обеим, несправедливо было бы, однако же, думать, что Европа составляет поприще человеческой цивилизации вообще или, по крайней мере, всей лучшей части ее; она есть только поприще великой германо-романской цивилизации, ее синоним, и только со времени развития этой цивилиза­ции слово «Европа» получило тот смысл и значение, в котором теперь употребляется.

Принадлежит ли в этом смысле Россия к Eвpoпе, к сожалению или к удовольствию, к счастью или к не­счастью — нет, не принадлежит. Она не питалась ни одним из тех корней, которыми всасывала Европа как благотвор­ные, так и вредоносные соки непосредственно из почвы ею же разрушенного древнего мира, не питалась и теми корнями, которые почерпали пищу из глубины германского духа. Не составляла она части возобновленной Римской империи Карла Великого, которая составляет как бы об­щий ствол, через разделение которого образовалось все многоветвистое европейское дерево, не входила в состав той теократической федерации, которая заменила Карлову монархию, не связывалась в одно общее тело феодально-аристократической сетью, которая (как во время Карла, так и во время своего рыцарского цвета) не имела в себе почти ничего национального, а представляла собой учреж­дение общеевропейское — в полном смысле этого слова. Затем, когда настал новый век и зачался новый порядок вещей, Россия также не участвовала в борьбе с феодаль­ным насилием, которое привело к обеспечениям той формы гражданской свободы, которую выработала эта борьба; не боролась и с гнетом ложной формы христианства (продук­том лжи, гордости и невежества, величающим себя католи­чеством) и не имеет нужды в той форме религиозной свободы, которая называется протестантством. Не знала Россия и гнета, а также и воспитательного действия схо­ластики и не вырабатывала той свободы мысли, которая создала новую науку, не жила теми идеалами, которые воплотились в германо-романской форме искусства. Одним словом, она не причастна ни европейскому добру, ни европейскому злу; как же может она принадлежать к Европе? Ни истинная скромность, ни истинная гордость не позволя­ют России считаться Европой. Она не заслужила этой чести и, если хочет заслужить иную, не должна изъявлять претензии на ту, которая ей не принадлежит. Только вы­скочки, не знающие ни скромности, ни благородной гордо­сти, втираются в круг, который считается ими за высший; понимающие же свое достоинство люди остаются в своем кругу, не считая его (ни в каком случае) для себя унизи­тельным, а стараются его облагородить так, чтобы некому и нечему было завидовать...

ГЛАВА V