та же любовь к книгам и все прочее! Кроме того, он художник, да и вообще все
в нем хорошо. Славный малый, любит шутку. А ты заметил его улыбку? Она
обаятельна. Хочется улыбнуться ему в ответ.
-- Да, но есть у него и глубокие шрамы и морщины... -- заметил Дик.
-- Особенно в уголках глаз, когда он улыбается. Это: следы,
оставленные не то чтобы усталостью, а скорее вечно неразрешимыми вопросами:
"Почему? Зачем? Стоит ли? Ради чего все это?"
Эрнестина и Грэхем, замыкавшие кавалькаду, тоже беседовали.
-- Дик вовсе не прост, -- говорила она. -- Вы плохо знаете его. Он
очень не прост. Я немного знаю его. Паола-то знает его хорошо. Но в душу к
нему могут проникнуть немногие. Он истинный философ и владеет собой, как
стоик или англичанин. А уж такой актер, что может весь свет обмануть.
У длинной коновязи под дубами, где, сойдя с лошадей, собралось все
общество, Паола хохотала до слез.
-- Ну, ну, продолжай, -- поощряла она Дика, -- еще, еще!..
-- Она уверяет, что скоро у меня не хватит слов, если я буду и впредь
давать имена слугам по моей системе, -- пояснил он.
-- А он за полторы минуты предложил сорок имен... Ну, еще. Дик, еще!..
-- Итак, -- продолжал Дик нараспев, -- у нас может быть О-Плюнь и
О-Дунь, О-Пей, О-Лей и О-Вей, О-Кис и О-Брысь, О-Пинг и О-Понг, О-Да и
О-Нет...
И Дик направился к дому, все еще варьируя на все лады эти странные
словосочетания.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Всю следующую неделю Грэхем был всем недоволен и не находил себе места.
Его раздирали самые противоречивые чувства: с одной стороны, он сознавал,
что необходимо покинуть Большой дом, уехать первым поездом, с другой
стороны, ему хотелось видеть Паолу все чаще и быть с ней все больше. А между
тем он не уезжал и в обществе ее бывал куда реже, чем в первое время после
приезда.
Начать с того, что все пять дней своего пребывания в имении молодой
скрипач не отходил от нее. Грэхем нередко посещал музыкальную комнату и
мрачно просиживал там целых полчаса, слушая, как они "работают".
Они забивали о его присутствии, поглощенные и захваченные своей
страстью к музыке, а в краткие минуты отдыха, вытирая потные лбы, болтали и
смеялись, как добрые товарищи. Молодой музыкант любил Паолу с почти
болезненной пылкостью, Грэхему это было ясно, -- но его больно задевали
взгляды, полные почти благоговейного восторга, которые Паола иногда дарила
Уэйру после особенно удачного исполнения какой-нибудь пьесы. Напрасно Грэхем
убеждал себя, что с ее стороны все это чисто умственное увлечение -- просто
она восхищается мастерством молодого музыканта. Грэхем был истинным
мужчиной, и их дружба причиняла ему до того сильную боль, что в конце концов
он вынужден был уходить из музыкальной комнаты.
Но вот он наконец застал Паолу одну. Они на прощание исполнили песню
Шумана, и скрипач уехал. Паола сидела у рояля, на лице ее было
отсутствующее, мечтательное выражение. Она посмотрела на Грэхема, словно не
узнавая, потом машинально овладела собой, рассеянно пробормотала несколько
ничего не значащих слов и удалилась. Несмотря на обиду и боль, Грахем
старался приписать ее настроение влиянию музыки, отклики которой еще жили в
ее душе. Правда, женщины -- странные создания, рассуждал он, и способны на
самые неожиданные и необъяснимые увлечения. Разве не могло случиться, что
этот юноша именно своей музыкой и увлек ее как женщину?
С отъездом Уэйра Паола замкнулась в своем флигеле, за дверью без ручки,
и почти не выходила оттуда. Но никто в доме не удивлялся, и Грэхем понял,
что в этом нет ничего необычного.
-- На Паолу иногда находит, она чувствует себя прекрасно и в
одиночестве, -- пояснила Эрнестина, -- у нее бывают довольно часто периоды
затворничества, и тогда с ней видится только Дик.
-- Что не очень лестно для остальной компании, -- улыбаясь, заметил
Грэхем.
-- Но тем она приятнее в обществе, когда возвращается, -- заметила
Эрнестина.
Прилив гостей в Большой дом шел на убыль. Правда, еще кое-кто приезжал
просто повидаться или по делу, но в общем народу становилось все меньше.
Благодаря О-Пою и его китайской команде жизнь в доме была Залажена
безукоризненно, во всем царил порядок, и Хозяевам не приходилось тратить
много времени на то, чтобы развлекать гостей. Гости по большей части сами
занимали себя и друг друга. До завтрака Дик почти не появлялся, а Паола,
выполняя свой обет затворничества, выходила только к обеду.
-- Лечение отдыхом, -- смеясь, сказал однажды Дик, Предлагая Грэхему
бокс, поединок на палках или рапирах.
-- А теперь самое время приняться за вашу книгу, -- заявил он во время
передышки между раундами. -- Я один из многих, кто с нетерпением ждет ее, и
я Твердо надеюсь, что она появится. Вчера я получил Письмо от Хэвли: он
спрашивает, много ли вы уже написали.
И вот Грэхем засел у себя в башне, разобрал свои заметки и снимки,
составил план и погрузился в работу над первыми главами. Это настолько
захватило его, что, быть может, увлечение Паолой и угасло бы, если бы он ее
встречался с ней каждый вечер за обедом. Кроме того, пока Эрнестина и Льют
не уехали в Санта-Барбара, продолжались совместные купания, поездки верхом и
в автомобилях на горные миримарские пастбища и к вершинам Ансельмо.
Предпринимались и другие прогулки, иногда с участием Дика. Ездили смотреть
работы по осушению земель, производившиеся им в долине реки Сакраменто,
постройку плотин на Литтл Койот и в ущельях Лос-Кватос, основанную им
колонию фермеров на участках в двадцать акров, где Дик пытался дать двумстам
пятидесяти фермерам с семьями возможность обосноваться.
Грэхем знал, что Паола часто совершает в одиночестве долгие прогулки
верхом, и однажды застал ее у коновязи: она только что спешилась.
-- Вы не думаете, что ваша Лань совсем отвыкнет от поездок в компании?
-- спросил он, улыбаясь.
Паола рассмеялась и покачала головой.
-- Ну, тогда просто разрешите как-нибудь сопровождать вас, мне очень
хочется, -- честно признался он.
-- Но ведь есть Эрнестина, Льют, Берт, да мало ли кто.
-- Мне эти места незнакомы, -- продолжал он настаивать. -- Лучше всего
узнаешь край через тех, кто его сам хорошо знает. Я уже видел его глазами
Льют, Эрнестины и всех остальных; но есть еще многое, чего я не видел и могу
увидеть только вашими глазами.
-- Занятная теория, -- уклончиво ответила она. -- Нечто вроде
географического вампиризма...
-- Но без зловредных последствий вампиризма, -- торопливо возразил он.
Она ответила не сразу, при этом прямо и честно посмотрела ему в глаза;
и он понял, что она взвешивает и обдумывает каждое слово.
-- Это еще вопрос! -- произнесла она наконец; и его воображение
вцепилось в эти три слова, стараясь разгадать их скрытое значение.
-- Есть очень многое, что мы могли бы сказать друг другу, -- продолжал
он настаивать. -- Многое, что... мы должны были бы сказать...
-- Я понимаю, -- ответила она спокойно и опять взглянула на него своим
прямым, открытым взглядом.
"Понимает?" -- подумал он; и эта мысль обожгла его огнем. Он не
нашелся, что ответить, и не смог предотвратить холодный, вызывающий смешок,
с которым она отвернулась и ушла в дом.
Большой дом продолжал пустеть. Тетка Паолы, миссис Тюлли, к досаде
Грэхема (он надеялся узнать от нее многое о Паоле), уехала, погостив всего
несколько дней. Говорили, что она, может быть, приедет опять, на более
продолжительное время. Но она только что вернулась из Европы, и ей, по ее
словам, необходимо было сделать сначала множество обязательных визитов, а
затем уже думать о собственных удовольствиях.
Критик О'Хэй намеревался пробыть еще с неделю, чтобы оправиться от
поражения, нанесенного ему во время атаки философов. Вся эта история была
задумана и подстроена Диком. Битва началась ранним вечером: как будто
случайное замечание Эрнестины дало повод Аарону Хэнкоку бросить первую бомбу
в чащу глубочайших убеждений О'Хэя. Дар-Хиал, его горячий и нетерпеливый
союзник, обошел его с фланга своей цинической теорией музыки и открыл по
критику огонь с тыла. Бой продолжался до тех пор, пока вспыльчивый ирландец,
вне себя от наносимых ему искусными спорщиками словесных ударов, не принял,
облегченно вздохнув, предложение Терренса Мак-Фейна отдохнуть и спуститься с
ним в бильярдную -- тихий приют, где они были бы вдали от этих варваров
подкрепить себя смесью соответствующих напитков и в самом деле поговорить по
душам о музыке. В два часа утра неуязвимый для вина и все еще шествующий
твердой поступью Терренс уложил совершенно пьяного и осоловевшего О'Хэя в
постель.
-- Ничего, -- сказала на другой день Эрнестина О'Хэю с задорным блеском
в глазах, выдававшим ее участие в заговоре. -- Этого следовало ожидать: от
наших горе-философов и святой запьет!
-- Я думал, что с Терренсом вы в полной безопасности, -- насмешливо
добавил Дик. -- Вы же оба ирландцы. Я и забыл, что Терренса ничем не
проймешь. Знаете, простившись с вами, он еще забрел ко мне поболтать. И --
ни в одном глазу. Так, мимоходом, он упомянул о том, что вы оба опрокинули
по стаканчику. И я... мне в голову не могло прийти... что он... так вас
подвел...
Когда Льют и Эрнестина уехали в Санта-Барбара, Берт и Рита тоже
вспомнили свой давно забытый очаг в Сакраменто. Правда, в тот же день
прибыло несколько художников, которым покровительствовала Паола. Но их почти
не было видно, ибо они проводили целые дни в горах, разъезжая в маленьком
экипаже с кучером, или курили длинные трубки в бильярдной.
Жизнь в Большом доме, чуждая условностям, текла своим чередом. Дик
работал. Грэхем работал. Паола продолжала уединяться в своем флигеле.
Мудрецы из "Мадроньевой рощи" приходили пообедать и поговорить и, если Паола
не играла, порой разглагольствовали целый вечер. По-прежнему сваливались как
снег на голову гости из Сакраменто, Уикенберга и других городов,
расположенных в долине, но О-Чай и остальные слуги не терялись, и Грэхем был
не раз свидетелем того, как целую толпу нежданных гостей через двадцать
минут после их приезда уже угощали превосходным обедом. Все же случалось --
правда, редко, -- что за стол садились только Дик с Паолой и Грэхем; и когда
после обеда мужчины болтали часок перед ранним отходом ко сну, она играла
для себя мягкую и тихую музыку и исчезала раньше, чем они.
Но однажды в лунный вечер неожиданно нагрянули и Уатсоны, и Мэзоны, и
Уомболды, и составилось несколько партий в бридж. Грэхем как-то не попал ни
в одну. Пасла сидела у рояля. Когда он приблизился к ней, то уловил в ее
глазах мгновенно вспыхнувшее выражение радости, но оно так же быстро
исчезло. Она сделала легкое движение, точно желая встать ему навстречу, --
это так же не ускользнуло от него, как и мгновенное усилие воли, которым она
заставила себя спокойно остаться на месте.
И вот она опять такая же, какой он привык ее видеть. "Хотя, в сущности,
много ли я ее видел?" -- думал Грэхем, болтая всякий вздор и роясь вместе с
ней в куче нот. Он пробовал с ней то один, то другой романс, и его высокий
баритон сливался с ее мягким сопрано, и притом так удачно, что игравшие в
бридж не раз кричали им "бис".
-- Да, -- сказала она в перерыве между двумя романсами, -- меня прямо
тоска берет, так мне хочется опять побродить с Диком по свету. Если б можно
было уехать завтра же! Но Дику пока нельзя. Он слишком связан своими опытами
и изобретениями. Как вы думаете, чем он занят теперь? Ему мало всех этих
затей. Он еще намерен совершить переворот в торговле -- по крайней мере
здесь, в Калифорнии и на Тихоокеанском побережье -- и заставить закупщиков
приезжать к нему в имение.
-- Они уже и так приезжают, -- сказал Грэхем. -- Первый, кого я здесь
встретил, был покупатель из Айдахо.
-- Да, но Дик хочет, чтобы это вошло в обычай: пусть покупатели
являются сюда скопом, в определенное время, и пусть это будут не просто
торги -- хотя для возбуждения интереса он устроит и торги, -- а настоящая
ежегодная ярмарка, которая должна продолжаться три дня и на которой будут
продаваться только его товары. Он теперь чуть не все утра просиживает с
мистером Эгером и мистером Питтсом. Это его торговый агент и агент по
выставкам скота.
Паола вздохнула, и ее пальцы пробежали по клавишам.
-- Ах, если бы только можно было уехать -- в Тимбукту, Мокпхо, на край
света!
-- Не уверяйте меня, что вы побывали в Мокпхо, -- смеясь, заметил
Грэхем.
Она кивнула головой.
-- Честное слово, были. Провалиться мне на этом самом месте! С Диком,
на его яхте, давным-давно. Мы, можно сказать, провели в Мокпхо наш медовый
месяц.
Грэхем, беседуя с нею о Мокпхо, старался отгадать: умышленно она то и
дело упоминает о муже или нет?
-- Мне казалось, что вы считаете эту усадьбу прямо раем.
-- Конечно, конечно! -- поспешила она его заверить. -- Но не знаю, что
на меня нашло за последнее время. Я чувствую, что мне почему-то непременно
надо уехать. Может быть, весна действует... Колдуют боги краснокожих... Если
бы только Дик не работал до потери сознания и не связывался с этими
проектами! Знаете, за все время, что мы женаты, моей единственной серьезной
соперницей была земля, сельское хозяйство. Дик очень постоянен, а имение
действительно его первая любовь. Он все здесь создал и наладил задолго до
того, как мы встретились, когда он и не подозревал о моем существовании.
-- Давайте попробуем этот дуэт, -- вдруг сказал Грэхем, ставя перед ней
на пюпитр какие-то ноты.
-- О нет, -- запротестовала она, -- ведь эта песня называется "Тропою
цыган", она меня еще больше расстроит. -- И Паола стала напевать первую
строфу:
За паттераном цыган плывем,
Где зори гаснут -- туда...
Пусть ветер шумит, пусть джонка летит --
Не все ли равно куда?
-- Кстати, что такое цыганский паттеран? -- спросила она, вдруг оборвав
песню. -- Я всегда думала, что это особое наречие, цыганское наречие -- ну,
вроде французского patoi [12]; и мне казалось нелепым, как можно следовать
по миру за наречием, точно это филологическая экскурсия.
-- В известном смысле паттеран и есть наречие, -- ответил он. -- Но оно
значит всегда одно и то же: "Я здесь проходил". Паттеран -- это два прутика,
перекрещенные особым образом и оставленные на дороге; но оба прутика
непременно должны быть взяты у деревьев или кустарников разной породы.
Здесь, в имении, паттеран можно было бы сделать из веток мансаниты и
мадроньо, дуба и сосны, бука и ольхи, лавра и ели, черники и сирени. Это
знак, который цыгане оставляют друг другу: товарищ -- товарищу, возлюбленный
-- возлюбленной. -- И он, в свою очередь, стал напевать:
И опять, опять дорогой морей,
Знакомой тропой плывем --
Тропою цыган, за тобой, паттеран,
Весь шар земной обойдем.
Паола качала в такт головой, потом ее затуманенный взгляд скользнул по
комнате и задержался на играющих; но она сейчас же стряхнула с себя
мечтательную рассеянность и поспешно сказала:
-- Одному богу известно, сколько в иных из нас этой цыганской стихии.
Во мне ее хоть отбавляй. Несмотря на свои буколические наклонности, Дик --
прирожденный цыган. Судя по тому, что он мне о вас рассказывал, и в вас это
сидит очень крепко.
-- В сущности, -- заметил Грэхем, -- настоящий цыган -- именно белый
человек; он, так сказать, цыганский король. Он был всегда гораздо более
отважным и неугомонным кочевником, и снаряжение у него было хуже, чем у
любого цыгана. Цыгане шли по его следам, а не он по их. Давайте попробуем
спеть...
И в то время как они пели смелые слова беззаботновеселой песенки,
Грэхем смотрел на Паолу и дивился -- дивился и ей и себе. Разве ему место
здесь, подле этой женщины, под крышей ее мужа? И все-таки он здесь, хотя
должен был бы уже давно уехать. После стольких лет он, оказывается, не знал
себя. Это какое-то наваждение, безумие. Нужно немедленно вырваться отсюда.
Он и раньше испытывал такие состояния, словно он околдован, обезумел, и
всегда ему удавалось вырваться на свободу. "Неужели я с годами размяк?" --
спрашивал себя Грэхем. Или это безумие сильнее и глубже всего, что было до
сих пор? Ведь это же посягательство на его святыни, столь дорогие ему, столь
ревниво и благоговейно оберегаемые в тайниках души: он еще ни разу не
изменял им.
Однако он не вырвался из плена. Он стоял рядом с ней и смотрел на венец
ее каштановых волос, где вспыхивали золотисто-бронзовые искры, на прелестные
завитки возле ушей. Пел вместе с нею песню, воспламеняющую его и, наверное,
ее, -- иначе и быть не могло при ее натуре и тех проблесках чувства, которое
она нечаянно и невольно ему выдала.
"Она -- чародейка, и голос -- одно из ее очарований", -- думал он,
слушая, как этот голос, такой женственный и выразительный и такой непохожий
на голоса всех других женщин на свете, льется ему в душу. Да, он чувствовал,
он был глубоко уверен, что частица его безумия передалась и ей; что они оба
испытывают одно и то же; что это -- встреча мужчины и женщины.
Не только он, оба они пели с тайным волнением -- да, несомненно; и эта
мысль еще сильнее опьяняла его. А когда они дошли до последних строк и их
голоса, сливаясь, затрепетали, в его голосе прозвучало особое тепло и
страсть:
Дикому соколу -- ветер да небо,
Чащи оленю даны,
А сердце мужчины -- женскому сердцу,
Как в стародавние дни.
А сердце мужчины -- женскому сердцу...
В шатрах моих свет погас, --
Но у края земли занимается утро,
И весь мир ожидает нас! [13]
Когда замер последний звук, Грэхем посмотрел на
Паолу, ища ее взгляда, но она сидела несколько мгновений неподвижно,
опустив глаза на клавиши, и когда затем повернула к нему голову, он увидел
обычное лицо маленькой хозяйки Большого дома, шаловливое и улыбающееся, с
лукавым взором. И она сказала:
-- Пойдем подразним Дика, он проигрывает.
Я никогда не видела, чтобы за картами он выходил из себя, но он ужасно
нелепо скисает, если ему долго не везет. А играть любит, -- продолжала она,
идя впереди Грэхема к карточным столам. -- Это один из его способов
отдыхать. И он отдыхает. Раз или два в год он садится за покер и может
играть всю ночь напролет и доиграться до чертиков.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
После того дня, когда они спели вместе цыганскую песню, Паола вышла из
своего затворничества, и Грэхему стало нелегко сидеть в башне и выполнять
намеченную работу. В течение всего утра до него доносились то обрывки песен
и оперных арий, которые она распевала в своем флигеле, то ее смех и возня с
собаками на большом дворе, то приглушенные звуки рояля в музыкальной
комнате, где Паола теперь проводила долгие часы. Однако Грэхем, по примеру
Дика, посвящал утренние часы работе и редко встречался с Паолой раньше
второго завтрака.
Она заявила, что период бессонницы у нее прошел и она готова на все
развлечения и прогулки, какие только Дик может предложить ей, пригрозив,
что, если он не будет сам участвовать в этих развлечениях, она созовет кучу
гостей и покажет ему, как надо веселиться. В это время в Большой дом
возвратилась на несколько дней тетя Марта, иначе говоря -- миссис Тюлли, и
Паола снова принялась объезжать Дадди и Фадди в своей высокой двуколке.
Лошадки эти были довольно капризного нрава, но миссис Тюлли, несмотря на
свой возраст и тучность, не боялась ездить на них, если правила Паола.
-- Такого доверия я не оказываю ни одной женщине, -- объяснила она
Грэхему. -- Паола -- единственная, с кем я могу ездить: она замечательно
умеет обходиться с лошадьми. Когда Паола была ребенком, она прямо обожала
лошадей. Удивительно, как это она еще не стала цирковой наездницей!
И еще многое, многое узнал Грэхем о Паоле, болтая с ее теткой. О
Филиппе Дестене, своем брате и отце Паолы, миссис Тюлли могла рассказывать
без конца. Он был гораздо старше ее и представлялся ей в детстве каким-то
сказочным принцем. Филипп обладал благородной и широкой натурой, его
поступки и образ жизни казались заурядным людям не совсем нормальными. Он на
каждом шагу совершал безрассудства и немало делал людям добра. Благодаря
этим чертам характера Филипп не раз наживал целые состояния и так же легко
терял их, особенно в эпоху знаменитой золотой горячки сорок девятого года.
Сам он был из семьи первых колонистов
Новой Англии, однако прадед его был француз, подобранный у Мейнского
побережья после кораблекрушения; тут он и поселился среди матросов-фермеров.
-- Раз, только раз, в каждом поколении возрождается в каком-нибудь из
своих потомков француз Дестей, -- убежденно говорила Грэхему миссис Тюлли.
-- Филипп был именно этим единственным в своем поколении, а в следующем --
Паола. Она унаследовала всю его самобытность. Хотя Эрнестина и Льют
приходятся ей сводными сестрами, трудно поверить, что в них есть хотя бы
капля той же крови. Вот почему Паола не поступила в цирк и ее неудержимо
потянуло во Францию: кровь прадеда звала ее туда.
О жизни Паолы во Франции Грэхем также узнал немало. Филипп Дестен умер
как раз вовремя, ибо колесо его счастья повернулось. Эрнестину и Льют, тогда
еще крошек, взяли тетки; они не доставляли им особых хлопот. А вот с Паолой,
попавшей к тете Марте, было нелегко, -- и все из-за того француза.
-- О, она настоящая дочь Новой Англии, -- уверяла миссис Тюлли, -- во
всем, что касается чести, прямоты, надежности, верности. Еще девочкой она
позволяла себе солгать только в тех случаях, когда надо было выручить
других; тогда все ее новоанглийские предки смолкали и она лгала так же
блестяще, вдохновенно, как ее отец. У него была та же обаятельность, та же
смелость, заразительный смех, живость. Но, помимо веселости и задора, он
умел быть еще каким-то особенно снисходительным. Никто не мог оставаться к
нему равнодушным.
Или люди становились его преданнейшими друзьями, или начинали его
ненавидеть. Общение с ним всегда вызывало любовь или ненависть. В этом
отношении Паола на него не похожа, вероятно, потому, что она женщина и не
имеет склонности, подобно мужчинам, сражаться с ветряными мельницами. Я не
знаю, есть ли у нее на свете хоть один враг. Все любят ее, разве только
какие-нибудь женщины-хищницы завидуют, что у нее такой хороший муж.
В это время в открытое окно донесся голос Паолы, распевавшей под
аркадами, и Грэхему слышался в нем тот теплый трепет, которого он уже не мог
забыть. Затем Паола рассмеялась, миссис Тюлли тоже улыбнулась и закивала
головой.
-- Смеется в точности, как Филипп Дестен, -- пробормотала она, -- и как
бабки и прабабки того француза, которого после крушения привезли в
Пенобскот, одели в домотканое платье и отправили на молитвенное собрание. Вы
заметили, что, когда Паола смеется, каждому хочется взглянуть на нее и тоже
улыбнуться? Смех Филиппа производил на людей такое же впечатление.
Паола всегда горячо любила музыку, живопись, рисование. Когда она была
маленькой, она повсюду оставляла всякие рисунки и фигурки. Рисовала на
бумаге, на земле, на досках, а фигурки лепила из чего придется -- из глины,
из песка.
Она любила все и вся, и все ее любили, -- продолжала миссис Тюлли. --
Она никогда не боялась животных и относилась к ним даже с каким-то
благоговением; это у нее врожденное -- все прекрасное вызывает в ней
благоговение. Она всегда была склонна возводить людей на пьедестал,
приписывать им необычайную красоту или моральные достоинства. Во всем, что
она видит, она прежде всего ценит красоту -- чудесный ли это рояль,
замечательная картина, породистая лошадь или чарующий пейзаж.
Ей хотелось и самой творить, создавать прекрасное. Но она все никак не
могла решить, что выбрать -- музыку или живопись. В самом разгаре занятий
музыкой в Бостоне -- Паола училась у лучших преподавателей -- она вдруг
вернулась к живописи. А от мольберта ее тянуло к глине.
И вот, чувствуя в себе эту любовь ко всему прекрасному, она металась,
не зная, в какой области она больше одарена, да и есть ли у нее к
чему-нибудь настоящее призвание. Тогда я настояла на полном отдыхе от всякой
работы и увезла ее на год за границу. Тут у нее открылись необычайные
способности к танцам. Но все-таки она постоянно возвращалась к музыке и
живописи. Нет, это не легкомыслие. Вся беда в том, что она слишком
одарена...
-- Слишком разносторонне одарена, -- добавил Грэхем.
-- Да, пожалуй, -- согласилась миссис Тюлли. -- Но ведь от одаренности
до настоящего таланта еще очень далеко. И я все еще, хоть убей, не знаю,
есть ли у нее к чему-нибудь призвание. Она ведь не создала ничего крупного
ни в одной области.
-- Она создала себя, -- заметил Грэхем.
-- Да, она сама -- поистине прекрасное произведение искусства, -- с
восхищением отозвалась миссис Тюлли. -- Она замечательная, необыкновенная
женщина, и притом совершенно неиспорченная, естественная. В конце концов к
чему оно ей, это творчество! Мне какая-нибудь ее сумасшедшая проделка... --
о да, я слышала об этой истории с купанием верхом... -- гораздо дороже, чем
все ее картины, как бы удачны они ни были. Признаться, я долго не могла
понять Паолу. Дик называет ее "вечной девчонкой". На боже мой, когда надо,
какой она умеет быть величавой! Я, наоборот, называю ее взрослым ребенком.
Встреча с Диком была для нее счастьем. Казалось, она тогда действительно
нашла себя. Вот как это случилось...
В тот год они, по словам миссис Тюлли, путешествовали по Европе. Паола
занималась в Париже живописью и в конце концов пришла к выводу, что успех
достигается только борьбой и что деньги тетки мешают ей.
-- И она настояла на своем, -- вздохнула миссис Тюлли. -- Она... ну,
она просто выставила меня, отправила домой. Содержание она согласилась
получать только самое ничтожное и поселилась совершенно самостоятельно в
Латинском квартале с двумя американскими девушками. Тут-то она и встретилась
с Диком... Таких, как он, ведь тоже поискать надо. Вы ни за что не угадаете,
чем он тогда занимался. Он содержал кабачок, -- не такой, как эти модные
кабачки, а настоящий, студенческий. В своем роде это был даже изысканный
кабачок. Там собирались всякие чудаки. Дик только что вернулся после своих
сумасбродств и приключений на краю света, и, как он тогда выражался, ему
хотелось некоторое время не столько жить, сколько рассуждать о жизни.
Паола однажды повела меня в этот кабачок. Не подумайте чего-нибудь: они
стали накануне женихом и невестой, и он сделал мне визит, -- словом, все,
как полагается. Я знавала отца Дика, "Счастливчика" Форреста, слышала многое
и о сыне. Лучшей партии Паола и сделать не могла. Кроме того, это был
настоящий роман. Паола впервые увидела его во главе команды Калифорнийского
университета, когда та победила команду Стэнфорда. А в следующий раз она с
ним встретилась в студии, которую снимала с двумя американками. Она не
знала, миллионер ли Дик или содержит кабачок потому, что его дела плохи; да
ее это и не интересовало. Она всегда подчинялась только велениям своего
сердца. Представьте себе положение: Дика никто не мог поймать в свои сети, а
Паола никогда не флиртовала. Должно быть, они сразу же бросились в объятия
друг другу, ибо через неделю все было уже решено. Но Дик все-таки спросил у
меня согласия на брак, как будто мое слово могло тут иметь какой-нибудь вес.