Объект преступного деяния 12 страница

Уложение о наказаниях 1845 г. пыталось соединить оба основания, а потому его система и отличается полнейшей запутанностью.

Редакторы Уложения, как видно из объяснений к ст.7 проекта, предполагали различать два вида неосторожности: более тяжкую неосторожность, когда деяние, коего последствием было преступление, само по себе противозаконно или когда учинивший, по званию своему или обстоятельствам, был обязан действовать осмотрительнее; и менее тяжкую, когда деяние было непротивозаконное или когда виновный увлекся излишней в исполнении обязанностей ревностью. Но в тексте закона оказалось тройное деление неосторожности, а именно (ст.110) различение вины тяжкой, средней и легкой: 1) тяжкая, когда виновный должен был действовать с особой осмотрительностью или по званию своему, или по обстоятельствам, при которых он действовал; 2) легкая неосторожность: а) когда деяние было, по существу своему, непротивозаконное, а вредные оного последствия не могли быть легко предвидимы, и б) когда виновный увлекся излишней при исполнении обязанностей ревностью; 3) средняя неосторожность, хотя прямо в законе не указанная, но вытекающая из сопоставления понятий о тяжкой и легкой неосторожности, когда неосторожность была последствием: а) деяния противозаконного, безотносительно к тому, были ли последствия трудно или легко предвидимы, или б) деяния непротивозаконного, если его последствия были трудно предвидимы. Впрочем, все эти различные типы имели только характер примеров, так как ст.110 не содержала никаких определенных указаний относительно влияния всех этих оттенков на степень ответственности. Только в виде исключения, по последней части ст.110, за неосторожность, от коей нельзя было ожидать и предполагать вредных последствий, делалось внушение. Сверх сего, совершенно особые деления неосторожной вины содержались в Особенной части, например при убийстве (ст.1459, 1466, 1468), при повреждении здоровья (ст.1494, ст.128 Устава о наказаниях); а Закон 25 января 1878 г. о железнодорожных повреждениях различал неосторожность простую и явную, предоставляя установление границ между ними суду, решающему дело по существу.

Уголовное уложение это различие ввиду его практической непригодности не приняло.

151. Смешанная виновность. Простейшей формой преступных деяний будет та, в которой содеянное является воплощением какого-либо единичного типа виновности - умысла или неосторожности; но в жизни мы встречаемся и с осложненными типами, когда преступное событие является воплощением двух или более умыслов, двух или более неосторожностей (изнасилование женщины, приведенной в обморочное состояние побоями насилующего, учинение по неосторожности пожара дома, в котором сгорели несколько человек) или же умысла и неосторожности. Последние случаи, представляющие несколько оттенков, дают содержание учению о так называемой смешанной виновности.

Смешанная виновность может возникнуть прежде всего при учинении двух самостоятельных поступков, связанных между собой тем, что возникновение одного обусловливается предшествавшим бытием другого, как, например, неосторожный поджог дома ночным вором, причем иногда возможен и обратный порядок виновности, как, например, ограбление лица, лишенного по неосторожности жизни.

Далее, такая смешанная виновность возможна при распространении последствий преступного деяния на большее, чем предполагалось, число объектов, например умышленное убийство кого-либо, повлекшее неожиданно для убийцы смерть третьего лица.

Третью категорию составит развитие преступных последствий далее предположений виновного, если только эти последствия не были предвидены и допускаемы виновным, т.е. не входили в понятие непрямого умысла: таково, например, нанесение легких телесных повреждений, развившихся в тяжкое телесное страдание.

Простейшим решением вопроса было бы признание в этих случаях совокупности умышленной и неосторожной вины; но трудность разграничения таких осложненных деяний, в особенности третьего типа, от действительно существующего, хотя и недоказанного, умысла на одно важнейшее преступное деяние побуждает иногда законодательства прибегать к созданию из них особых квалифицированных видов преступных деяний, а в доктрине даже вызвала учение об особом виде виновности; таково, например, было известное учение Фейербаха о culpa dolo determinata, относимой им к тягчайшим случаям неосторожности; впрочем, позднее и сам Фейербах отказался от этого построения, применяя и в этих случаях правила об идеальной совокупности*(1118).

К смешанной виновности относятся и случаи выполнения деяния не над предполагаемым объектом, распадающиеся на две группы по причинам этой неверности выполнения, а именно: изменение направления действия по причинам физическим, в силу ошибочности действия (aberratio delicti seu aberratio ictus) *"Изменение (отклонение) направления преступного деяния по обстоятельствам, лежащим вне воли виновного (лат.).", и изменение направления действия по причинам психическим, по ошибке в объекте (error in objecto) *"Ошибка в объекте (лат.)."*(1119). Всего чаще, конечно, случаи этого рода встречаются в личных преступлениях, в особенности при посягательствах на жизнь, почему и все учение прежде рассматривалось при изложении учения об убийстве; но несомненно, что подобные же комбинации могут встречаться и при других преступных деяниях, в особенности при имущественных посягательствах.

Прежняя доктрина рассматривала оба вида такой ошибки совместно, прилагая к обоим один и тот же масштаб; такая постановка находит и ныне отдельных защитников между криминалистами, как, например, в Германии - Бури, Лист, но такое решение вопроса едва ли правильно, как можно видеть из дальнейшего подробного разбора этих случаев.

При отклонении физическом мы предполагаем наличность следующих условий: виновный составил преступный умысел и приводит его в исполнение; но в момент осуществления по причинам, лежащим вне воли виновного, вред причиняется не предполагаемому, а какому-либо иному правоохраненному объекту: стрелявший в жертву поскользнулся, и пуля, отклонившись в сторону, попала в третье лицо; ружье в момент выстрела разорвало, и благодаря этому был убит человек, стоявший рядом со стрелявшим; в тот момент, когда отравитель подал отравленный кофе жертве, третье лицо, не подозревая отравы, взяло чашку и выпило содержимое, или эту чашку передала ему сама жертва, и т.д. При этом вред, причиненный этому непредполагаемому объекту, может быть тождествен с вредом умышленным - смерть за смерть, или может отличаться от него количественно - увечье вместо смерти, или даже качественно - пожар вместо убийства. Во всех этих случаях выполненное не соответствует предполагаемому, но в то же время здесь нет ни заблуждения, ни неведения, а существует отклонение действия по обстоятельствам, вне воли виновного лежащим*(1120).

Как же разрешаются случаи этого рода? На это мы находим два ответа. Одни рассматривают все деяние как единое целое, основываясь на том, что мы имеем все элементы преступного деяния: преступную волю и причиненный вред; замена же при этом одного объекта другим, также правоохраненным, не может иметь значения. Такое решение давали криминалисты XVII и XVIII вв.; оно находит много защитников и ныне*(1121).

Но подкупающая простота этого взгляда не заменяет целого ряда практических затруднений, вызываемых такой постановкой. Виновный отвечает как за единое преступное деяние, но за какое: за учиненное или за задуманное? Хорошо, если они окажутся совершенно тождественны по составу, но как быть, если они отличаются друг от друга, и притом в существенных моментах? Если мы будем вменять содеянное, то мы будем вменять в умысел такие моменты учиненного, которые не были и не могли быть даже предполагаемы виновным: сын по уговору с отцом стрелял в семейного врага, ружье разорвало и убило стоящего близ стрелявшего его отца; будем ли мы обвинять стрелявшего в умышленном отцеубийстве?

Еще более затруднений представит противоположная постановка вопроса: виновный стрелял в своего отца, но поскользнулся, и пуля убила постороннего человека; будет ли виновный отвечать за оконченное отцеубийство, хотя сам же, например, отец присутствует на суде в качестве свидетеля, и как быть, если отклонившаяся пуля попала в чужую корову или собаку? Далее, представим себе, что кто-нибудь бросал какую-либо вещь в другого, тот успел уклониться и брошенный предмет попал в другое лицо, может быть в жену или сына бросившего; будем ли мы тем не менее признавать бросившего виновным в нанесении удара или в насилии по отношению к первому, а не ко второму объекту и только за первым признаем право частной жалобы?

Другие рассматривают учиненное и задуманное отдельно - по отношению к объекту предполагаемому и к объекту пострадавшему*(1122).

По отношению к первому виновный не только составил преступный план, запасся необходимыми средствами, поставил себя в такое положение, при котором явилось возможным осуществление задуманного, но и начал осуществлять свой умысел - выстрелил, подал яд и т.д.; если зло и не воспоследовало, то лишь по обстоятельствам, от воли виновного не зависевшим; поэтому его деяние вполне подходит под понятие оконченного покушения.

Сложнее является вопрос по отношению к действительно пострадавшему. С объективной стороны, наступивший вред находится, несомненно, в связи с действиями виновного лица, а потому учиненное есть оконченное преступное деяние; но, со стороны субъективной, в таких случаях может быть несколько оттенков. Вред, действительно наступивший, входил в первоначальный умысел, когда от задуманного деяния должно было, например, пострадать последовательно несколько правоохраненных интересов или когда виновный не только предвидел возможность отклонения и причинения вреда другому, но и допускал этот вред, безразлично к нему относился; тогда учиненное будет умышленным преступным деянием. Или виновный, предвидя возможность отклонения преступного удара, в данном случае предполагал устранить это последствие, или же он и вовсе не предвидел этой опасности, хотя мог и должен был предвидеть; тогда учиненное вменяется в вину неосторожную. Наконец, если по обстоятельствам дела виновный не только не предвидел случившегося, но и не мог предвидеть, то совершившееся будет случайным и не вменяемым в вину событием.

Таким образом, по этому, наиболее правильному, мнению рассматриваемые случаи сводятся к понятию совокупности оконченного покушения на умышленное деяние и умышленного, неосторожного или случайного причинения вреда действительно пострадавшему. При этом каждое из этих деяний должно рассматриваться и наказываться как самостоятельное юридическое деяние со всеми присущими ему моментами.

Иную конструкцию представляет ошибка в объекте. Виновный задумал преступное деяние и выполняет задуманное согласно предположениям, но в момент действия ошибочно принимает за предполагаемый объект другой; виновный задумал убить кого-либо, поджидает его в засаде, стреляет в него, но оказывается, что он принял за него другого, убил своего друга, родственника; или должник выхватил из рук кредитора вексель и изорвал его, думая, что уничтожает свой долговой документ, а оказалось, что он уничтожил чужой вексель или даже какую-либо, не имеющую юридически никакого значения бумагу. Выполненное не соответствует предположенному, и притом в силу заблуждения учинившего относительно фактических условий деятельности, а именно относительно объекта.

Как же решаются подобные случаи? И в этом отношении мы встречаем те же две попытки, как и относительно aberratio delicti.

Так, можно рассматривать эти случаи как единое преступное деяние, и притом именно как первоначально задуманное. Но это мнение, несмотря на большое число защитников*(1123), вызывает те же возражения, какие были приведены выше относительно aberratio, или же придется сделать так много отступлений, что они расшатают общее правило: виновный предположил изнасиловать близкую родственницу, но ошибся в объекте и изнасиловал постороннюю; можем ли мы тем не менее наказать его как за изнасилование, соединенное с кровосмешением?

Несравненно проще становится вопрос, если мы и здесь будем рассматривать деяние отдельно по отношению к каждому объекту.

По отношению к тому объекту, против которого задумано преступное деяние, со стороны виновного был составлен преступный умысел, быть может, были сделаны приготовления; но самого посягательства не состоялось, так как преступная воля осуществлялась по отношению к другому объекту, так что с точки зрения первого объекта в данном деянии существует обнаружение умысла, приготовление, но не более.

По отношению ко второму объекту не только существует причинная связь действия и вреда, объективная виновность, но и виновность субъективная: то, что совершилось, нельзя назвать ни случайным, ни даже неосторожным, так как виновный сознательно и волимо направлял свои действия на тот объект, который и пострадал от этого; он сознательно направил смертельный удар на человека, который и оказался убитым; поэтому его действие по отношению ко второму объекту заключает в себе все элементы прямого умысла.

Против этого обыкновенно возражают, что, однако, виновный не желал убить данное лицо или истребить данную вещь, что в его сознании сравнительно с действительностью заключается несомненная ошибка; но эта ошибка и должна быть принята во внимание, насколько она относится к обстоятельствам, определяющим преступность или квалификацию деяния. Таким образом, если кто-нибудь думал истребить свою вещь, но по ошибке взял и истребил вместо своей чужую вещь, то он умышленно совершил истребление своей вещи, но не учинил умышленного преступного деяния.

Иначе ставится вопрос, когда не только самый первоначальный умысел предполагается преступным, но и его выполнение, тогда и оно хотя и является не соответствующим первоначальному замыслу, однако не теряет характера умышленного деяния. Виновный задумал убить лицо А., а вместо него убил лицо Б.; его ошибка, с объективной стороны, относится к таким индивидуальным признакам объекта - имя, возраст, общественное положение лица, которые при убийстве, как при посягательстве на жизнь всякого лица, никакого значения не имеют; со стороны же субъективной, его ошибка относится к мотивам действия, которые, опять - таки при родовом понятии убийства, не играют никакой роли. Другое дело, если благодаря замене объекта учиненное перейдет в другую категорию преступных деяний, - тогда содеянное, оставаясь умышленным, становится иначе преступным. Если виновный по ошибке принял за свою жертву не другое лицо, а корову или статую, то он отвечает не за умышленное убийство, а за умышленное повреждение чужого имущества; если же эта корова или статуя была его собственность, то учиненное им истребление вещи, как замечено выше, будет совершенно непреступным деянием.

Таким образом, и при ошибке в объекте мы имеем дело с совокупностью обнаружения умысла или приготовления по отношению к первому объекту и оконченного деяния по отношению ко второму*(1124), причем каждое деяние обсуждается юридически самостоятельно, с применением к ним общих положений об ответственности за вину умышленную и неосторожную. Эта необходимость отдельного рассмотрения задуманного и выполненного получает особенное значение в тех случаях, когда благодаря ошибке в объекте возбуждается вопрос об изменении подсудности, условий возбуждения уголовного дела или самой преступности учиненного. Если применять в подобных случаях противоположную доктрину, т.е. признать, что виновный, несмотря на ошибку, наказывается как за осуществление того, что он предполагал учинить, то мы придем, несомненно, к абсурдным выводам.

Большинство западноевропейских кодексов не упоминают о случаях этого рода*(1125), но в судебной практике они решаются весьма различно*(1126).

В нашем праве специальные постановления об ошибке появились только с изданием Уложения 1845 г. и вошли в ст.1456*(1127), которая постановляла: "Кто, имея намерение нанести кому-либо смерть, вместо сего лица, по ошибке или иному случаю, лишит жизни другого, тот подвергается тому же наказанию, какому он долженствовал бы подвергнуться, если бы умертвил того, на жизнь коего он имел умысел". Хотя это постановление и было помещено в разделе об убийстве, но так как оно не содержало какого-либо особого запрета, а разрешало вопрос, касающийся общего состава преступного деяния, то, согласно ст.12 и 13 Устава уголовного судопроизводства, те же основания должны были служить для разрешения аналогичных случаев и при других преступных деяниях. По существу же вопроса ст.1456 не различала случаев aberratio и error, подводя их под одну общую рубрику, а затем принимала систему, доказательства полной практической несостоятельности которой были указаны выше*(1128).

Этой несостоятельностью системы, усвоенной статьей 1456, объясняется то, что Уголовный кассационный департамент Правительствующего Сената в своем подробно и обстоятельно мотивированном решении 1874 г. N 49 по делу Пономарева, принял другое толкование аналогичного случая. Пономарев обвинялся в том, что, желая уничтожить свой вексель, он вырвал из рук Белоусова вексель и разорвал его, полагая, что он уничтожает свой долговой документ, между тем как оказалось, что он истребил чужой вексель, а именно некоего Фивейского. Спорный вопрос заключался в том, подходит ли данное деяние под истребление собственного векселя (согласно с умышленным) или под истребление чужого документа (согласно с выполненным). Сенат по рассмотрении кассационной жалобы Пономарева нашел, между прочим, что правило, выраженное в ст.1456, не может быть распространяемо на другие преступные деяния, кроме убийства, так как оно противоречит духу нашего законодательства, по которому умысел неосуществившийся наказывается только в прямо определенных случаях; что, согласно постановлениям статей 10 и 109 Уложения, учиненное по отношению к объекту, над которым было задумано преступление, не может считаться покушением, так как объект, на который направлялся умысел, мог быть далеко от места преступления и никакой опасности не подвергался, так что между объектом и деянием не существовало иной связи, кроме преступного умысла. По отношению же к тому объекту, над которым выполнено преступление, деяние должно рассматриваться как самостоятельное преступление, сообразно с условиями его совершения; поэтому в данном случае виновный должен быть наказан как за истребление чужого векселя. Если же бы оказалось, что виновный изорвал вместо своего векселя какой-либо клочок бумаги, не имеющий никакого значения, то его поступок был бы вовсе ненаказуем, так как, по духу нашего закона, деяние, совершенное над негодным объектом, не может быть наказуемо ни как оконченное преступление, ни как покушение на него.

Действующее Уложение никаких особых постановлений по сему предмету не содержит.