2017-12-14
451
И вдруг на следующий же день, около полудня, прискакал нукер отца и принес пугающую и невероятную весть о том, что наиб тяжело заболел. А уже на следующий вечер отец приехал домой сам, но не на коне, как он от нас уехал, а лежа в повозке, завернутый в свою бурку, с полуприкрытыми глазами, в сопровождении незнакомого врача. Отца внесли в дом, где уже слышались плач и причитания. Мама сидела у его постели с сухими, горящими глазами. Все разговаривали, перебивая друг друга. Что же произошло? Ведь он еще только вчера с удовольствием пел и танцевал! Люди шепотом высказывали предположение, что какой-то злодей из зависти отравил доброго наиба. Невероятная и позорная сплетня, не нашедшая подтверждения, обсуждалась только среди прислуги. Я думаю, что это было не что иное, как ужасный рок, который с разрушительной силой свалился на нашу семью в самое счастливое для нее время.
Больного отца продолжали еще некоторое время мучить напрасными попытками удержать его на земле, однако по воле Аллаха он покинул нас вечером пятого дня. Не достигнув сорокалетнего возраста, без единого седого волоса, умер тот, кто еще совсем недавно уезжал, гордый и сияющий, со своей свитой со двора и еще раз оглянулся, улыбаясь на прощание, даже не предполагая, каким печальным будет его возвращение домой.
Был ветреный, пасмурный и дождливый день, когда наша траурная процессия добралась до Чоха, где нам теперь предстояло жить. Уже издалека услышали мы причитания плакальщиц, вышедших нам навстречу. Все, что происходило дальше, мне, маленькому мальчику, было трудно понять. Церемония похорон разворачивалась перед моим непонимающим взором, как страшное зрелище. Нас, детей, родственники взяли к себе, а отца понесли в его родной дом. Туда же пришли муллы, чтобы обмыть его тело и всю ночь читать заупокойные молитвы. Здесь собрались все родственники и друзья нашей семьи. Одетые в черные бурки мужчины в течение двух дней сидели с раннего утра до поздней ночи, вспоминая покойного добрыми словами и превознося его славные дела и поступки. Никто не пил и не курил, никто не ездил верхом и не стрелял. Это были освященные печалью поминальные дни. Затем состоялось погребение в родовом склепе. Мужчины выкопали в земле яму глубиной в три метра и справа от нее выложили камнем углубление, в которое положили завернутое в белый саван тело покойника. Его кинжал и другие личные вещи, которые он всегда носил с собой, остались при нем. Если же кто-то погибал из-за кровной мести или в других сражениях, то его хоронили в том положении и той одежде, в которых он был в момент гибели. И это означало, что человек умер насильственной смертью.
Весь аул собрался на двукратный большой молебен. Конь покойного, покрытый черной буркой, двигался вместе с толпой скорбящих людей. В прежние времена было принято убивать коня на могиле владельца или же отпускать его на волю. Все вокруг были в трауре, и это было искреннее горе, которое выражалось тихо. Не слышно было ни музыки, ни криков, ни громких разговоров. Люди ходили с опущенными от глубокой печали головами.
В течение сорока дней наша семья регулярно утром и вечером ходила на могилу отца. В маленьком шалаше рядом с могилой все это время сидел мулла и непрерывно читал священный Коран во благо усопшего.
Вот так ушел от нас отец, и мама стала вдовой. Теперь она стоит одна на террасе, между красивыми коврами и подушками, бледная и стройная, вся в черном. Из широких, богато вышитых рукавов черного наряда выглядывают белые тонкие руки; светящиеся, глубоко посаженые глаза оттеняют ее нежное узкое лицо, редкая улыбка обнажает ровный ряд перламутровых зубов. Рядом с нею жизнь кажется спокойной и уверенной: все вещи лежат на своих местах, все события происходят своим чередом. Если же мои глаза ее не видят, то в сердце тут же возникает тревога и печаль.
Если мы одни, то я сижу у нее на коленях, прижимаясь к ее платью и вдыхая приятный запах, исходящий от нее. Никто не должен этого видеть, никто не должен застать меня, мальчика, на коленях у женщины. Мне стыдно, но я не могу устоять перед этим искушением.
Иногда меня охватывает озорство, и я пою одну из тех песен, которые когда-то воспевали ее красоту: «О Ханика, цветок из рода Ангурасул, ты лучшая из райских гурий…» Но горе мне, если это услышит моя мама. Ведь автором этих строк был мой отец, который теперь лежит в сырой земле. И звучание этой песни из моих уст показалось бы маме кощунством. А моя сестра Патимат, которая только начинает прислушиваться к речам молодых мужчин, говорит, что она не понимает этого: если бы кому-нибудь пришло в голову посвятить ей красивую песню, то она была бы рада слушать ее в любое время и в любом месте. (См. акварель ‹…›. )
Но после смерти нашего отца остались не только его стихи. Семь его портретов в лице семерых детей окружали маму, которая неустанно заботилась о них и днем и ночью.
С сыновьями она была тверда и мужественна, чтобы не выродилось доброе семя отца. Она понимала, что с детьми нельзя обращаться как со своей собственностью, например, как со стадами, платьями или утварью. Наоборот: она должна их постепенно выпускать из своих нежных рук. Дочерей она хотела передать тщательно выбранным мужьям, а сыновей отправить за пределы родины в школы, где учился их отец.
Конечно, наступают и благословенные дни, когда дети снова возвращаются в родительский дом. Так, вернулся в отпуск самый старший сын Мохама, вылитый отец. Веселый и приветливый, с мягкой темно-русой бородой, он нравился всем. И я завидовал ему, особенно его необыкновенно голубым глазам. Мне очень хотелось иметь такие же. Как-то я снова сидел тайком от всех у мамы на коленях. И тут она неожиданно спросила: «Что с тобой, сынок? Почему ты такой печальный?» И я ответил со слезами в голосе: «Я хочу такие же глаза, как у брата Мохама», а мама мне сказала: «Послушай, сынок, какую легенду расскажу я тебе о происхождении голубых глаз. Когда всемогущий Аллах (честь и хвала творцу всего сущего!) создавал мир, он сотворил в своей бесконечной мудрости и огромное прекрасное голубое небо. Из оставшейся голубой материи он сделал всем добрым и ласковым детям голубые глаза. А затем он взялся за создание темной ночи из черной материи, из излишков которой он сделал непослушным, вспыльчивым и упрямым детям с темным сердцем черные глаза». Так сказала мама. И тогда я с дрожью в голосе спросил: «А если я теперь буду все делать правильно, превратит ли Аллах мои черные глаза в голубые?» На что мама, нежно прижав меня к своей груди, ответила: «Очень трудно человеку изменить свою природу. Да поможет тебе Аллах в твоих стараниях, сынок».
Три моих старших брата учились за счет русского правительства в школах Ставрополя и Темир-Хан-Шуры. На каникулы они приезжали в красивых белых мундирах с серебряными пуговицами, которые они уже на следующий день сменяли на привычную для местных жителей черкеску. Между горными аулами и городом не было ни железной дороги, ни регулярной почтовой связи. Чтобы после каникул добраться до места учебы, нашим ребятам приходилось несколько дней ехать верхом до Темир-Хан-Шуры, а потом еще до Грозного, откуда начиналась железная дорога, ведущая через Чечню.
Почти у всех знакомых и близких нам семей дети учились в Ставрополе, Баку и Темир-Хан-Шуре, и все они одновременно приезжали на каникулы домой, так что у нас часто собирались веселые молодые люди. Они постоянно музицировали, танцевали, пели, и поэтому приезд моих родных и двоюродных братьев, привозивших много новых впечатлений, гордых и важных, был для меня огромным событием, приятно нарушавшим спокойное течение нашей провинциальной жизни. Разумеется, молодые мужчины не хотели брать меня, маленького мальчика, с собой на соревнования по метанию камня, верховой езде и гимнастике, но мне почти всегда удавалось уговорить их.
На охоту, любимое развлечение моих братьев, каждый брал с собой сокола, на шее которого висел золотой бубенчик и маленький медальон с именем хозяина, а также одну из наших быстрых и проворных борзых. А я, бежавший рядом с ними, старался быть им полезным, оказывая всевозможные услуги. Как прекрасно прохладным туманным утром в горах, когда все наполнено таинственными приготовлениями в дорогу! Лето было в разгаре, уже созрели зерновые, но жатва еще не началась. То тут, то там на маленьких разбросанных, еле приметных на скудном горном ландшафте полях сидят куропатки. Рассказывают, как однажды один крестьянин целый день тщетно искал свое поле и в конце концов снова вернулся туда, откуда он начал поиски, где он бросил на землю свою большую черную бурку. Когда он поднял и одел ее на себя, то увидел, что именно под нею и находилось его пропавшее бедное, маленькое поле. Оказалось, что он нечаянно прикрыл его своей буркой.
Я иду рядом с охотниками, неся запасы еды и держа в руке старый пистолет, постреливая из него, чтобы услышать эхо.
Как прекрасна летняя пора! Особенно интересно во время косьбы, когда в этом участвуют все женщины, независимо от их общественного положения. Они приглашают нас принять участие в их трапезе, песнях и танцах. Если выдается хороший, удачный день, то можно легко добыть от сорока до пятидесяти куропаток и диких голубей. То, что тяжело нести, отдают собакам и соколам.
Уставшие, но счастливые возвращаемся мы с добычей домой. Навстречу нам бежит добраяХади, чтобы снять тяжелую ношу с наших плеч. А мы, держа соколов на руках, с гордым видом въезжаем во двор, где дичь тут же зажаривают на вертеле. Мы наблюдаем за происходящим с террасы. В нос бьет знакомый запах ощипанной дикой птицы, острый запах дыма и, наконец, чудесный аромат жареного мяса, такой приятный и дразнящий! Ожидание томительно. Но вот уже разносят еду, и мы с удовольствием принимаем ее в руки, сидя за низкими столиками. Из женской половины здесь присутствует только наша мама. Милая мама, я всегда ношу твой образ в своей душе и вижу тебя, окруженную молодыми и красивыми сыновьями, наполняющими твое материнское сердце гордостью.
Моей любимой игрушкой был маленький сокол, которого я сам дрессировал, но он при этом трижды улетал от меня. В последний раз мне его вернул знакомый из Кегера, прочитав мое имя на бубенчике. Я очень привязался к нему и всегда носил его на руке, когда я, как настоящий мужчина, с кинжалом и саблей на боку ходил по аулу.
Как-то я попросил Каира взять меня с собой, чтобы наконец испытать своего сокола на настоящей охоте. Каир был самым вспыльчивым и необузданным из моих братьев. В этот раз он один остался дома после каникул, так как за недисциплинированность был исключен из гимназии. Все его друзья уехали, и он принял меня в свою компанию, потому что ему было нужно окружение, смотрящее на него с восхищением.
Была осень, и мы отправились в Урулгоциб, где были самые лучшие поля для охоты. Собаки начали бегать, Каир крепко держал своего сокола в руке, а я старался подражать ему во всем. Когда куропатки взлетели, мы освободили соколов, и они устремились ввысь. В мгновение ока мой сокол успел схватить добычу и опуститься с нею на землю. Я подбежал к нему, свернул куропатке шею и сияющий появился перед братом. И только теперь я заметил, что его сокол остался без добычи и праздно парил в небе. Напрасно Каир размахивал красным платком и зазывал свою птицу: «Пу-пу-пу!..» Все выше и выше поднимался сокол, и все больше гневался старший брат. И тут сын нукера, которого мы взяли с собой, рассказал, что наш младший брат Бари, то ли пожалев птицу, то ли желая подшутить над Каиром, накормил ее перед охотой голубиным мясом. И мирный, сытый сокол, вовсе не настроенный на охоту, несмотря на призывы, не хотел возвращаться. Каир пришел в ярость и отнял у меня моего сокола, чтобы продолжить с ним охоту. Расстроенный, я бежал рядом. «Не к добру все это»,— подумал я.
Мы бежали по крутому горному оврагу наверх, к голому полю, на котором, как мы думали, было много куропаток. Неожиданно мой маленький сокол растопырил свои перья, и мы увидели грозную тень орла, летящего вдоль противоположного склона. Тут даже самый смелый и опытный сокол мог почувствовать себя беспомощным. Плохое предзнаменование! Как только опасность миновала, Каир спустил собак. Значит, он решил, несмотря ни на что, продолжить охоту. Куропатки взлетели, и он подбросил сокола. Но, увы, перепуганная птица не поднималась, как обычно, гордо и смело ввысь. Еще одна попытка, и снова неудача! И тут Каир вышел из себя, и вместо того, чтобы подбросить сокола вверх, он со всей силой швырнул птицу на каменистую землю. Она жалобно рухнула вниз, из ее груди потекла кровь. Горько плача, я схватил своего раненого любимца и убежал. Со слезами на глазах за мной бежал и сын нукера, а Каир стоял как ни в чем не бывало.
Я долго не мог успокоиться, все плакал и плакал. Я решил подкараулить Каира и выстрелить в него из толстого ружья с серебряной насечкой, которое висит в большой комнате. Я это обязательно сделаю, подумал я про себя. Всю ночь напролет, не сомкнув глаз, я сидел на корточках перед моим соколом, стоявшим на одной ножке с висящим раненым крылом и жалобно смотревшим на меня. Всю ночь бедная птица боролась за свою жизнь, но безуспешно. На рассвете она умерла. Наверное, никого и никогда не оплакивали так… Я похоронил маленький трупик со всеми почестями и пытался возненавидеть брата, хотя от мысли застрелить его я уже отказался.
Несмотря на то, что позднее у меня было еще несколько соколов, ни одного из них я не смог полюбить так, как первого, и никому из них я не повесил его бубенчика…
Однако постепенно моя печаль ослабевала под воздействием маленьких радостей, приносимых чередой будничных дней. Самое яркое событие выпало на весеннее время. Как только солнце вошло в созвездие Овна, начался Оцбай, праздник первой борозды, когда земля принимала первые семена. Это был чудесный праздник, с ним в моей памяти связаны радости детства и сияние утренней зари. Его отмечали мои предки еще во времена древних языческих богов.
В наши дни он проходил так: сначала все мужчины вместе с дибиром {19} и другими представителями духовенства собирались в одном из богатых домов на большой молебен, после чего они, распевая священные молитвы, шли к могилам отцов и памятникам у крепостной стены, воздвигнутым в честь павших на чужбине. Тут их души нашли покой. Наш дед МанижалМохама, погибший под Карсом, тоже был похоронен здесь. На горных вершинах все еще лежал снег, но у их подножий уже вновь зарождалась жизнь. Сюда пришла весна! А какой ясный, четкий, неповторимый облик имеет каждое время года в горах! Земля стала по-весеннему влажной и темной. Слабое дыхание нежной зелени казалось тонкой вуалью, наброшенной на кусты. Радостное солнце светило всем сверху со всей силой, душистая туманная дымка нисходила на нас, как его дыхание. В ветвях голых деревьев пели дрозды, то тут, то там в зеленой траве виднелись крапинки весенних цветов. Мужчины с молитвами дошли до поля, и теперь должно было начаться то, чего с нетерпением ждали жители села. Мы, дети, с широко раскрытыми от любопытства глазами смотрели на взрослых. Малыши глазели на все происходящее, сидя на руках нарядно одетых матерей. Вперед вышел дибир, одетый в причудливый наряд: на нем был вывернутый наизнанку овчинный тулуп, на голове была огромная папаха, надвинутая глубоко на лоб. Все это придавало ему грозный вид. Наверное, так выглядели когда-то древние боги полей и лугов.
И вот они подвели двух молодых волов, кудрявые лбы которых были увенчаны первыми цветами, и впрягли их в стоявший наготове сверкающий плуг. Сам дибир, ученый муж, повел быков вместе с плугом по полю. Мягкая земля поднималась тяжелыми, влажными пластами, а за дибиром шел Салман и бросал равномерными движениями семена в дымящиеся борозды. После того как пахарь и сеятель дважды прошли вдоль поля под благоговейное молчание сельчан, закончилась первая, самая торжественная часть праздника Оцбай, само священнодействие. Затем началось веселье, шутки и прибаутки без конца и края. Мужчины состязались в метании камня, в конных скачках, фехтовании и беге наперегонки. Победителям вручался почетный приз в виде куска сверкающей мягкой шелковой ткани на рубашку, на котором лежал настоящий символ весеннего праздника — гигуч, большой как колесо телеги. Если я скажу, что гигуч — это большой бублик, украшенный орнаментом из медовой глазури и выложенный яйцами, такими же как во время христианской Пасхи, то это будет лишь его жалким описанием, ничего общего не имеющим с его действительным великолепием. Но я вынужден ограничиться этим. Мы, дети, тоже получали в этот день каждый по маленькому гигучу. Свой я из благоговения долго не решался съесть, потому что его пекли всего один раз в году, к празднику Оцбай, а до следующего года нужно было еще так долго ждать.
Праздник завершался торжественной трапезой в доме главного победителя спортивных состязаний, которая сопровождалась веселой музыкой, танцами, продолжавшимися до ночи. На следующее утро уже на всех полях работали люди. Снова начинался год крестьянина. И на все это вечное движение по-отечески взирали вершины гор.
Позднее, в мае, начинался сенокос, а в нашем большом хозяйстве не хватало рабочих рук. Приходилось нанимать жителей других аулов, чтобы вовремя успеть скосить и собрать сено.
Это было так замечательно, когда я со своей маленькой резвой козой бродил в толпе аульских мальчишек или ездил с мамой на лошади по лугам. Со всех сторон раздавались звуки песен и танцев. Женщины косили, а мужчины отбивали косы, блестевшие на солнце. Все работали без устали! Но когда мы с мамой подъезжали к косарям, это означало, что пришло время отдыхать. Тогда все устраивались поудобнее, пили бузу * {20}, играли, перебрасывались шутками, а моя мама смеялась вместе с другими женщинами. А когда на землю опускался вечер и косари после долгой и утомительной работы возвращались домой, день на этом еще не кончался. Еще издалека можно было услышать поющие голоса и почувствовать запахи вкусно приготовленной пищи. А после сытного ужина неутомимые работники не отказывали себе в удовольствии еще потанцевать и поиграть в веселые и подвижные игры. Далеко раздавались их смех, шум и музыка. И лишь с наступлением темноты устанавливалась в ауле тишина. Но как только на рассвете раздавалось пение муэдзина и слышался стук башмаков стариков, идущих на молитву в мечеть, косари снова отправлялись на свою нелегкую, но приносящую радость работу.
В августе во время жатвы все происходило точно так же. Когда на полях, расположенных террасами, появлялись снопы, наступало великое время для нашей Хади, которая была родом из высокогорного аула Кула. Как быстра и неутомима была она в работе. Никто не мог сравниться с нею в косьбе, жатве и в вязании снопов. Она часто работала одна на самых дальних полях. В один из вечеров Хади возвращалась с поля не одна, а с новорожденным ребенком, которого она рожала без чьей-либо помощи, и сама же пеленала. Хади была плодородна как сама матерь земля. Это возбуждало мое любопытство, и я пытался узнать у Хади, откуда только она брала так много маленьких детей. «Я нахожу их в поле во время жатвы, как птичьи гнезда и маленьких зайчат»,— ответила она мне, улыбаясь, а женщины же хихикали при этом. «А если их не заметить, то можно ведь нечаянно задеть серпом так, что они могут умереть?» — «Да, да, такое тоже иногда случается,— сказала Хади спокойно,— но вскоре можно найти и другого ребеночка». После таких рассказов я просил маму пойти со мной в поле, чтобы там между стеблями пшеницы и цветами мака найти маленького ребенка. Однако моя просьба оставалась безответной. А Хади тем временем уже принесла себе с полей целую кучу детей, которых никто и не считал. Все дети бегали вокруг, веселые и здоровые.
Привилегированное положение Хади среди прислуги нашего дома было бесспорным уже потому, что она была женой Рамазана, нукера и домоправителя, уважаемого и достойного человека. Его братья тоже работали у нас. Важную роль в нашем доме играл его брат Юсуп, искусный повар, готовивший отменные блюда для праздничного стола. Он умел жарить великолепный шашлык из нежной ягнятины и сочной баранины, готовить курицу и дичь, а также печь прекрасные пряники, для которых я перебирал орехи и изюм. Однажды в его жизни произошло событие огромного значения: ему было доверено готовить для самого царя, бывшего тогда наследником трона и приехавшего к нам в Чох {21}. Юсуп не уставал рассказывать в самых образных выражениях об этом важном историческом событии. Во мне он находил благодарного слушателя. Впрочем, и Хади готовила очень вкусно. Когда кончались полевые работы и поля лежали, предоставленные лишь добрым силам земли и солнца, дождя и ветра, она готовила нам свои замечательные пуршинал {22} с творогом и ботишал {23} с сыром или варила великолепныйхинкал {24}, то из темной муки погрубее, то из очень нежной белой муки.
Кроме Хади, Рамазана и его братьев в нашем доме работало и жило еще много других людей. Так, например, Хаджидавуд, конник и егерь, Курбан, который сторожил ночами наших овец, Ашура, сестра Хади и жена конника Мухаммеда, и, наконец, певец Галбац, развлекавший нас долгими зимними вечерами.
Конечно, все наши слуги и служанки были семейными людьми (за исключением Хавы, которая была не женщиной, а скорее странной игрой природы), и Аллах посылал им ежегодно желанных детей. Мы жили, играли и росли вместе с ними. Они обслуживали нас и присматривали за хозяйством, как это делали их предки для наших предков, и вероятно, их внуки будут делать для наших внуков. Мы же будем заботиться о них, содержать их материально и защищать их права, как это было заведено с давних времен.
В конце лета, когда на равнине все бывает выжжено солнцем, пастухи возвращаются в горы, где трава отливает более темной изумрудной зеленью, чем весной. Они идут по дороге, ведущей из Чоха в сторону сочных альпийских лугов, расположенных в Кала.
Непрерывное блеяние овец уже издалека возвещает о приближении отар. Главный пастух, удаман, является сыном одного из владельцев отар. Он командует настоящей армией, состоящей из многих сильных и смелых мужчин, двадцати тысяч овец, сотен лошадей и нескольких десятков кавказских овчарок. Я с нетерпением ждал чабанов, так как они приносили мне чудесные подарки: искусно вылепленные, очень похожие на настоящих фигурки всадников, лошадей и овец. Среди них были белый козлик и каракулевая овечка, и все это великолепие из сушеного сыра!
Кроме того, с их приездом начиналось очень важное событие — стрижка овец, праздник, во время которого пастухи могли показать, на что они способны. К участию в соревновании допускались лишь самые ловкие. Владельцы отар готовили подарки, чтобы у участников этого мероприятия поддержать хорошее настроение. Сюда же приносили корзины, полные мяса и пирогов с сыром, ботишал. Нарядно одетые женщины и дети тоже участвовали в большом торжестве, устроенном в честь праздника. Все пели и танцевали, мужчины стреляли в воздух. От всего этого было очень шумно и весело. В этот день было принято оказывать помощь бедным и преподносить дары мечети. На глазах у присутствующих взрослых и любопытной детворы ягнятам ставили клеймо хозяина. Это зрелище увлекало и одновременно тревожило мою детскую душу.
Во второй раз пастухи приходят к нам осенью. Еще до начала холодной зимы они направляются в сторону далекой теплой равнины. В эти дни во дворах режут скот, запасают на зиму мясо, сушат его на солнце, делают колбасу. Все работают с большим желанием. Мне тоже очень хочется быть полезным и хотя бы в чем-нибудь помочь, но меня отовсюду гонят. Сделать я так ничего и не успел, зато хорошенько выпачкался и решил бросить эту затею.
Затем я слонялся без дела по двору и обнаружил в одном из подсобных помещений огромный медный котел, до краев наполненный кудрявыми кишками. Фантазия рисовала в моем воображении дикое приключение, и я, весь уйдя в борьбу с чудовищами, стал резать и колоть эту жуткую массу, похожую на клубок сплетенных воедино змей. Спустя некоторое время, когда я уже был занят чем-то другим, во дворе раздались крики и вопли прислуги. Все кишки были изорваны, изрезаны на мелкие куски. Как же теперь готовить из них колбасу на зиму? И вот меня вытащили из моего убежища и строго наказали, после чего посадили в темный чулан, где пахло седлами и конской сбруей. Состояние у меня было очень подавленное. Когда меня наконец выпустили и я тихонько прокрался в гостиную, где мама вела переговоры с пастухами и прислугой, то остался никем незамеченным. Я почувствовал, что никому не нужен, и очень расстроился.
Перед тем как отправиться в теплую Алазанскую долину или на кутан (пастбище), принадлежавший нашей семье и расположенный у вечнозеленых берегов Каспийского моря, чабаны весело и беззаботно проводили еще целую неделю на Махи, хуторе близ Чоха. Романтическая дружба с сыновьями пастухов заполняла все мое время фантастическими играми и событиями. В это время я испытывал некоторое отчуждение и безразличие к маме и сестрам, и причиной тому было мое глубокое единение с чабанами: я сблизился с ними, я принадлежал к ним, я хотел быть одним из них!
Моим кумиром был самый старший из чабанов, уважаемый Герги из аула Турчи. Это был очень суровый с виду, но очень мягкий и добрый человек. Он любил и восхищался маленьким сыном покойного наиба, то есть мною. Он подарил мне маленького козленка со звонким колокольчиком на шее, на котором я проверял свои первые пастушеские навыки.
Весь облик этого замечательного человека казался мне необычным, почти сказочным. Это впечатление усиливали его длинная густая борода, пастушеский посох с загнутым концом, огромные набитые сеном сыромятные чарыки {25}, выцветшая черная бурка, в которой было столько же дыр, сколько звезд на небе, и красный поношенный башлык, который ему подарил еще мой отец. При нем было большое старое ружье с кремневым затвором, на поясе рядом с кинжалом пороховой рожок из слоновой кости, который я долго принимал за сосуд с водой. Грозные овчарки беспрекословно подчинялись ему и, завидев его издалека, приветливо виляли хвостами, так как Герги был самым сильным и мужественным человеком из всех, кого я знал. Хава рассказывала много чудесных историй о его сражениях с медведями и волками. А вот, к примеру, тот огромный медведь, шкура которого мирно лежала перед моей кроватью, лапой разодрал ему лицо, отчего оно было сильно перекошено, а на месте левого глаза остался шрам, придававший ему суровый вид.
Этот здоровый старик больше всего любил общество детей и постоянно водил за собой двенадцатилетнего внука Чупана, которому я очень завидовал из-за его вольной мужской героической жизни вдали от женской опеки. Я постоянно играл с этим храбрым и мужественным мальчиком, который уже две зимы провел в долине и два лета в горах, чем он и хвастался передо мной, считая меня маменькиным сынком. Он рассказывал, как чабаны все вместе ночуют под открытым небом и как они по сигналу тревоги мгновенно просыпаются и легко и метко стреляют, если приближаются волки. Очень живо и образно описывал он чабанские трапезы и острый запах жареного на костре барана, рассказывал о прекрасных вечнозеленых долинах Алазани, о сказочных райских фруктах, о бескрайнем и удивительном синем море, то гладком и блестящем как зеркало, то буйном и грозном, как страшное чудовище. Его истории казались мне настолько невероятными, что я даже представить себе не мог все это. Иногда он брал по древнему обычаю пастухов прозрачную лопатку ягненка и смотрел через нее на солнце, и когда яркие лучи падали через таинственное желтое окошко на его лицо, он пояснял со знающим видом, будто разбирался в приметах, что осень в нынешнем году будет прекрасной и долгой, а зима холодной, с лютыми морозами. Я настолько увлекся мечтами о пастушеской жизни, что моя дружба с Чупаном стала предметом бездушного осуждения моих близких. Особое недовольство моей матери вызывало то, что в голове и одежде моего друга было очень много вшей. А этого никак нельзя было отрицать.
Когда пастухи начали готовиться в дорогу, расставание с ними показалось мне невозможным, и я подумал о побеге, план которого мы с Чупаном разработали вместе. В ночь перед отправлением я спрятался в хлеву, чтобы меня не увидели ранним утром выходящим из дома. Чупан достал для меня пастушескую одежду, которая казалась мне восхитительной: башлык, папаха, бурка и огромныечарыки, выложенные изнутри сеном. Обувь надо было смазать жиром, так же как и все тело, которое по совету Чупана я тоже смазал для защиты от солнца и мороза.
После беспокойной, полной тревожных снов ночи, я проснулся от пения муэдзина, призывавшего к утренней молитве. Все вокруг меня было в движении: седлали коней, грузили на них вьюки. Я решительно надвинул свою большую папаху на самый лоб. В ней было полно вшей, и мне казалось, что на голове у меня живой баран. С беспокойно бьющимся сердцем я побежал к Чупану. Герги, конечно же, ничего не знал о нашем замысле, иначе он бы обязательно отослал меня домой.
После долгих приготовлений мы двинулись в путь. Впереди лошади, за ними овцы. Из разных направлений шли отары и сливались в общий большой поток. Громкие возгласы чабанов указывали каждой из них отведенное ей место. Общее приподнятое настроение людей, отправлявшихся в нелегкий и дальний путь, передавалось и мне. Я был возбужден, меня приятно лихорадило.
Рассвет был туманным и сырым, трава за ночь покрылась инеем. В холодном утреннем воздухе слышалось блеяние овец и лай собак. По горной тропе двигалась бесконечно длинная вереница людей, в которой я был всего лишь маленькой песчинкой. Поднявшись высоко в горы, мы остановились для первой короткой передышки и завтрака, а затем снова был спуск. Туман постепенно рассеялся, и показалось сияющее солнце. Нам предстояла еще очень долгая дорога, ведущая то вверх, то вниз, снова вверх и опять вниз, пока мы не спустимся в долину, в чудесные райские сады. Мне было очень трудно идти в тяжелых неудобных чарыках. Как хорошо, что Чупан привел для меня лошадь. Но она старая и тощая, из-за чего ее спина без седла кажется очень жесткой. Сидя на ней верхом, трудно не потерять папаху, которая мне великовата, и я предпочитаю двигаться пешком. Сигнал к следующему привалу прозвучал именно в тот момент, когда я почувствовал, что не могу больше двигать ногами. Они будто налились свинцом. Вот тут-то и обнаружил меня Герги сразу, как только я снял с головы папаху. Он очень рассердился. Я впервые видел его таким. Больше всего он гневался на Чупана, понимая, что это именно он помог мне бежать. Но, к счастью не было никакой возможности отослать меня обратно, к тому же судьба какого-то одного мальчика не играла особой роли в этом чисто мужском мире, и мне разрешили идти дальше. Таким образом, наш план удался. Я уже изрядно устал, и мне было не очень то весело, но желание увидеть море и равнину было сильнее остальных чувств. Конечно, я и не предполагал, что мое большое приключение уже близится к концу.
