Временные правила 6 апреля 1865 г. почти были скопированы с законов о печати Франции мрачной эпохи «белого террора» при Людовике XVIII и полицейского безумия Наполеона III. И прав был автор статьи, помещенной в «Библиотеке для Чтения», который писал: «Над проектом комиссии (князя Оболенского) уже трудится новая комиссия. Вероятно, новая комиссия с того именно и начнет, что припишет все неудачи старой именно ее слишком глубокому знакомству с чужестранными законодательствами о печати. Но если она и сама обладает этой эрудицией в такой же степени, то есть еще надежда, что она поймет и по достоинству оценит величайший недостаток всех этих законодательств». Валуевская комиссия не хотела понять указанных опасностей и двинулась по проложенному пути еще дальше. Проект, слегка измененный, стал законом. «Современник», оценивая значение последнего и констатируя его близкую связь с французским законодательством, между прочим, замечал пророчески: «И у нас, сколько можно предполагать, администрация будет преследовать преступления печати гораздо чаще своими административными мерами, чем судом, а потому ей особенно нужно остерегаться тех подводных камней, на которые наткнулась французская по своей неосторожности и крайнему произволу».
|
|
Администрация, зараженная чрезмерной подозрительностью, не замедлила проявить себя в целом ряде поспешных пристроек к новому зданию закона 6 апреля. Так, законом 17 октября 1866 г. редакциям и сотрудникам газет и журналов, подвергнутых, вследствие троекратного предостережения, временной приостановке, воспрещено в продолжение такой приостановки издавать хотя и не повременное, но от имени тех же редакций, издание. В следующем году 13 июня печатание постановлений земских, дворянских и городских общественных и сословных собраний, произносимых там суждений и речей и вообще отчетов о перечисленных заседаниях поставлено в зависимость от разрешения местного губернского начальства. А. Е. Тимашев, сменивший Валуева весной 1868 г., в том же году 14 июня провел в Комитете министров положение, предоставившее министру внутренних дел право запрещать по его усмотрению розничную продажу газет. Представление об этом прошло в качестве временной меры, а также ввиду наступления вакации в Государственном Совете. И в этом случае не обошлось без ссылок на подобные же полномочия во Франции и Пруссии. Временное правило так и осталось временным, хотя меньшинством Государственного Совета было указано, что «для утверждения в обществе понятия о святости закона всякое дополнение или изменение к нему должно быть делаемо не иначе, как в законодательном порядке».
|
|
По Высочайшему повелению 2 ноября 1869 г. была учреждена особая комиссия, на которую было возложено «вооружить как административную, так и судебную власть надлежащей силой для отвращения вредного влияния, могущего произойти от необузданности и неумеренности печатного слова». Председателем Комиссии был назначен главноуправляющий Вторым отделением собственной Е. И. В. Канцелярии князь С. Н. Урусов. Последнее заседание ее состоялось 6 ноября 1871 г. Выработанный ею проект имел в виду значительные смягчения законов о печати. Между прочим, было предположено ограничить срок действия предостережений 15 месяцами. Однако проект не получил дальнейшего хода в законодательном порядке. Этому, по-видимому, воспрепятствовали начавшиеся политические процессы, которые охранителями были поставлены в связь с «вредной» литературой. Пользуясь благоприятной конъюнктурой, министр внутренних дел А. Е. Тимашев поспешил войти в Государственный Совет с представлением о новых ограничениях печати. Это представление получило силу закона 7 июня 1872 г. и в настоящее время составляет статьи 149—153 Устава о цензуре и печати (издания 1890 г.). Таким образом, министру внутренних дел было предоставлено право задерживать бесцензурные издания впредь до окончательного запрещения выпуска их в свет Комитетом министров. Независимо от задержания подобных изданий, могло быть возбуждено судебное преследование виновных, если в задержанном сочинении или номере повременного издания будет усмотрено преступление. Кроме того, промежуток времени между представлением издания в цензуру и выпуском его в свет увеличен для книги до 7 дней, для повременных изданий — до 4 дней.
Не прошло и года, как министр внутренних дел опять вошел с представлением в Комитет министров, которым было испрошено Высочайшее соизволение на внесение министерского законопроекта в Государственный Совет. В 1873 г. 16 июня состоялся действующий до сих пор закон (статьи 140 и 156 Устава о цензуре и печати), на основании которого министр внутренних дел получил право воспрещать повременным изданиям печатать и обсуждать какой-нибудь вопрос государственной важности; в случае нарушения требования министра, издание может быть приостановлено на три месяца. Министерский проект имел в виду весьма широкое право на воспрещение оглашения в печати «какого-либо дела или вопроса», но Государственный Совет сузил испрашиваемые полномочия, ограничив их «каким-либо вопросом государственной важности». Предоставляя министру внутренних дел столь исключительные полномочия, Государственный Совет, как значилось в мотивах к его мнению, «принял во внимание, что в существующих законоположениях о печати не предвидены случаи, когда, по высшим правительственным соображениям, представляется необходимым, чтобы периодическая печать в течение некоторого времени не касалась какого-либо вопроса внешней или внутренней политики, гласное обсуждение которого могло бы быть сопряжено со вредом для государства. Между тем опыт, и весьма еще недавнего времени, доказал, что подобные случаи встречаются, и за неимением закона, в силу коего обсуждение государственного вопроса могло бы быть возбранено, оказалось необходимым испрашивать каждый раз особые по этому предмету Высочайшие повеления. Ввиду очевидного неудобства облекать именем Его Императорского Величества распоряжения, не предуказанные в законе, Государственный Совет признал нужным пополнить вышеозначенный пробел законодательства, определив в особом постановлении порядок извещения редакторов периодических изданий о неоглашении того или другого вопроса государственной важности. Изданием этого постановления, созидающего законную основу для распоряжений, неизбежно вызываемых иногда высшими интересами государства, нисколько не стесняются те пределы, в которых доныне предоставлялось печати обсуждать политические и общественные вопросы. Новое постановление, по своему разуму и цели его, может иметь применение лишь в обстоятельствах чрезвычайно редких. Нет сомнения, что органы печати, правильно понимающие призвание свое служить пользам отечества и сами собой, без всякого понуждения, подчинялись бы в сих обстоятельствах приглашению правительства. По сему особое о сем правило и взыскание за неисполнение оного может относиться лишь к тем, совершенно исключительным, однако, как показывает опыт, возможным случаям, когда одно чувство долга и нравственной ответственности не удержит от опасной по своим последствиям нескромности».
|
|
Сумел ли министр внутренних дел отнестись к предоставленным ему полномочиям с осторожностью, на необходимость которой было указано Государственным Советом? Постараемся ответить на поставленный вопрос некоторыми данными из истории применения статьи 140 Устава о цензуре и печати. В 1873 г. было воспрещено бесцензурным изданиям касаться поездки графа П. А. Шувалова в Лондон; 28 декабря того же года было воспрещено сгруппировать под общей рубрикой известия о неурожае и с ним связанных явлениях. Это воспрещение было подтверждено 9 января следующего года. 30 апреля 1874 г. состоялось запрещение перепечатывать из официального указателя заглавия книг, недозволенных иностранной цензурой; 15 июня того же года воспрещено касаться греко-униатских дел в Холмской Епархии; 21 октября воспрещено печатание статьи против Академии Художеств, в связи с отказом художника Верещагина от звания профессора; 25 октября воспрещено что-либо печатать о деятельности профессора И. Ф. Циона и о волнениях в Медико-Хирургической Академии. В 1875 г. состоялись воспрещения по следующим случаям: 31 января по поводу самоубийства Порфирия Ламанского; 5 апреля по делу Майкова и Крестовской и о столкновении поручика Крестовского с присяжным поверенным Соколовским; 15 июля о самоубийстве действительного статского советника Лампе; 22 октября о слухах по поводу заминки в делах Торгового Дома Терещенко; 18 ноября о беспорядках в Технологическом Институте и уволенных студентах Варинском и Кауфмане; 28 декабря о смерти Петра III, описанной в разрешенной к напечатанию в XXV томе «Истории России» Соловьева. В 1876 г. запрещено было упоминать в печати: 20 февраля — об упразднении лифляндского, эстляндского и курляндского генерал-губернаторств; 21 апреля — о судебном разбирательстве по делу поручика Крестовского; 8 июня — о судебном ведомстве в привислинском крае в связи со статьей в № 67 «С.-Петербургских Ведомостей»; 7, 8 и 11 октября и 6 ноября — о каких-либо всеподданнейших адресах и коллективных заявлениях. В 1877 г. к числу вопросов государственной важности были отнесены: 25 января — коллективное заявление профессоров Казанского университета против профессора Московского университета Любимова и 16 февраля — полемика по делу профессора Любимова. В 1881 г. в ту же категорию вопросов были отнесены: 3 апреля — сообщение о самоубийстве члена Государственного Совета Л. Макова; 21 апреля — известие о выходе в отставку графа Лорис-Меликова, Д. Милютина и А. Абазы. С 1882 по 1889 г. распоряжения по делам печати были направлены к тому, чтобы замолчать и принизить великие реформы Александра II — крестьянскую, земскую, судебную, городскую и др. В 1889 г. было воспрещено печатать: 27 апреля — статьи о городских выборах: 8 сентября — о тарифном вопросе; 23 сентября — о злоупотреблениях в Кредитном Обществе. В 1890 г. 26 января — статьи о растрате земских сумм в Калужской губернии; 11 февраля—о сыне английского посланника Мориера; 8 марта — о гимназиях и учебной системе в них; 11 марта — о студенческих волнениях в Петровско-Разумовском институте и Московском университете; 28 марта — о «Крейцеровой Сонате» графа Л. Толстого; 7 мая — о дирекции Императорских театров; 18 мая — о предстоящем 25-летии закона о печати; 8 ноября — о протесте против «какого-то мнимого угнетения евреев»; 9 ноября — о хлебных тарифах. В 1891 г. 19 апреля — о продаже капсюлей Матико и К°; 18 июня — о таможенном тарифе; 27 июня — о заболеваниях холерой; 1 августа — воззвание о пожертвованиях в пользу переселенческого фонда евреев; 12 ноября — воззвание о сборах в пользу голодающих. В 1892 г. 30 января — о разногласиях между министром путей сообщения Гюббенетом и железнодорожным инспектором, полковником Вендрихом; 23 марта — о болезни председателя Кабинета министров Н. X. Бунге; 13 июня — о появлении холеры; 1 сентября — о самоубийстве офицера, князя Крапоткина; 23 сентября — о случае с помощницей надзирательницы лазарета Павловского Института; 24 сентября — об убийстве сотника Иловайского сотником Жеребковым; 25 сентября — о драке между генералами Розенкампфом и Свистуновым; 23 ноября — о пересмотре гимназического курса; 29 ноября — о распоряжениях Воспитательного Дома и о беспорядках в зубоврачебной школе Важинского. В 1893 г. 13 января — о беспорядках на Рождественских акушерских курсах; 4 февраля — о публичной лекции художника В. В. Верещагина; 1 марта — о гимназисте Литвинове; 16 марта — о покушении на убийство московского городского головы Алексеева; 19 марта — об отравлении лаборанта С.-Петербургского университета Хамонтова; 4 мая — о самоубийстве врача Кондратьева; 13 сентября — о дуэли двух офицеров с князем Накашидзе; 23 сентября — о положении дел страхового общества «Россиянин»; 10 ноября — о деле по оскорблению полицейского пристава Брикингофа; 7 декабря — о деле казанского полицеймейстера Панфилова; 28 декабря о скоропостижной смерти лейтенанта Шведе и покушении на самоубийство поручика Геркуна. В 1894 г. было воспрещено сообщать: 20 января — о несчастии в семействе доктора Вельяминова; 26 марта — о 750-летнем юбилее г. Москвы; 19 мая — об убийстве генеральши Болдыревой; 14 октября — о крестьянине-толстовце Евдокиме Дрожжине, умершем в воронежской городской тюрьме, и т.д.
|
|
Несмотря на длинный до утомительности ряд фактов, мы все же привели небольшую часть случаев, в связи с которыми бесцензурная печать получала предупреждения не писать о том-то, не касаться того-то. Как видно, министры широко пользовались статьей 140 Устава о цензуре и печати и в вопросы «государственной важности» обращали дуэль офицеров, самоубийство дочери врача, должностные преступления станового пристава, несостоятельность торгового дома и т.д. и т.п. Все, что могло выставить в настоящем свете безнаказанный произвол даже низших агентов правительства, или пригвоздить отдельных покровительствуемых лиц к позорному столбу нравственной ответственности перед общественным мнением, или, наконец, раскрыть ту или другую язву бюрократического механизма, все это становилось запрещенной областью русского табу. Законодательство о печати неразрывно переплетается с общей политической жизнью страны. В самом деле, как известно, за платоническим увлечением «шестидесятников» Фурье, Сен-Симоном, Луи-Бланом и другими представителями разных оттенков социализма, «семидесятники» выдвинули народничество, от которого на первых же порах откололась боевая фракция, поставившая себе задачу непосредственной борьбы с правительством. Недоделанность «великих реформ» и даже чувствительное возрастание реакции послужили питательной средой для этого нового течения русской политической идеологии. Осенью 1869 г. в замерзшем пруде при Петровской земледельческой академии был найден труп убитого студента Иванова. Это послужило поводом к возникновению обширного уголовно-политического процесса, известного под именем «Нечаевского». Следствием была выяснена наличность в России разветвленного революционного общества. Известный князь Мещерский вместе с другими обскурантами забил тревогу. Началась беспощадная реакция, но революционная агитация не только не отступила перед исключительными мероприятиями правительства, а наоборот, взятая в руки заграничных руководителей и петербургского кружка «Чайковцев», развила еще более энергичную устную и печатную пропаганду. Репрессии, казалось, только воодушевляли революционеров и вербовали для них разного рода пособников. Возникло знаменитое дело Долгушина, Дмоховского и др., за ним процесс московских пропагандистов, или так называемый процесс 50-ти. Затем последовало дело о демонстрации 6 декабря 1876 г. на Казанской площади; в конце 1876 г. и в начале 1877 г. много шуму наделало дело «О преступной пропаганде в Империи», или процесс 193-х. Этот последний процесс, с одной стороны, раскрыл перед обществом вопиющий произвол административного сыска, с другой — показал правительству, что независимый суд не может быть орудием политики. В 1878 г. 24 января раздался выстрел Веры Засулич, направленный в петербургского градоначальника генерала Трепова, по распоряжению которого был подвергнут телесному наказанию политический заключенный Боголюбов. Провинциальная девушка с испуганной совестью, не знавшая даже того, за кого она мстила, была оправдана судом. Оправдание было встречено сочувственно в самых широких кругах общества. В самый день оправдания, 31 марта 1878 г., у здания судебных установлений была произведена сочувственная демонстрация, которая стоила жизни студенту Сидорацкому. Ровно через шесть недель после этого последовала ломка судебных уставов: преступления против порядка управления и должностных лиц были изъяты из компетенции суда присяжных. Однако программа революционеров становилась все более и более «действенной»: на белый террор они отвечали кровавым. Так, 26 мая 1878 г. в Киеве был убит жандармский офицер барон Гейкинг; 4 августа 1878 г. убит шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев; 9 февраля 1879 г. — харьковский губернатор князь Крапоткин; 14 марта того же года было совершено покушение на убийство шефа жандармов генерал-адъютанта Дрентельна; 2 апреля и 19 ноября 1879 г. и 5 февраля 1880 г. произошли покушения на цареубийство; 20 февраля 1880 г. совершено покушение на жизнь графа Лорис-Меликова. Печальное событие 1 марта 1881 г. замкнуло цепь указанных нами и других не упомянутых террористических актов. Все это внесло в правящие сферы неверную мысль о связи террористической деятельности с «излишествами» реформ Царя-освободителя. Обезумевшая от страха реакционная клика вопила о петле и эшафоте. Добровольный сыск органов прессы известного направления ставил в первую очередь мероприятий против крамолы обуздание либеральной прессы. Однако с назначением в начале сентября 1880 г. графа Лорис-Меликова на пост министра внутренних дел от прессы как бы начала отодвигаться угрожавшая ей опасность. Уже в последних числах октября того же года для выработки законоположений о печати была учреждена, под председательством графа П. А. Валуева, бывшего министра внутренних дел, комиссия, в которую вошли наиболее влиятельные государственные люди: князь С. Н. Урусов, граф А. Т. Лорис-Меликов, М. С. Каханов, К. П. Победоносцев, Е. В. Фриш и др. В заседание комиссии были приглашены редакторы десяти столичных газет и журналов. Представители печати единодушно высказались за подчинение ее исключительно суду и закону. Событие 1 марта 1881 г. помешало дальнейшему ходу работ этой комиссии. Ставши в 1882 г. во главе министерства внутренних дел, граф Д. А. Толстой, руководясь «исключительными обстоятельствами того времени», не замедлил внести в Комитет министров проект временных правил о печати, повлекших за собой еще новые стеснения. «Впредь до изменения в законодательном порядке действующих узаконений» 27 августа 1882 г. Высочайше утвержденным положением Комитета министров были введены временные правила, составляющие в настоящее время статью 136 и примечания к статьям 144 и 148 Устава о цензуре и печати (издания 1890 г.).
В силу этих правил редактору повременного издания, во-первых, может быть совсем запрещено продолжать издание, если оно вызвало третье предостережение; после же шестимесячной приостановки возобновляемое издание обязано представлять корректурные листы в цензуру не позже 11 часов вечера накануне дня выпуска в свет. Срок подобной «корректурной» цензуры зависит от усмотрения министра внутренних дел. Во-вторых, редакции повременных изданий, выходящих без предварительной цензуры, обязываются, по требованию министра внутренних дел, сообщать звания, имена и фамилии авторов помещенных статей. В-третьих, вопросы о совершенном прекращении подцензурных и бесцензурных изданий или о бессрочной приостановке их, с воспрещением редакторам и издателям быть впоследствии редакторами и издателями, предоставляются разрешению министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Святейшего Синода при участии, сверх того, и тех министров или главноуправляющих, которыми возбуждаются вопросы.
Новелла [120] [1] 27 августа 1882 г. лишила печать последней видимости судебной защиты и поставила редакторов и издателей повременных изданий под Дамоклов меч пожизненного ограничения личных прав и лишения имущественных по одному административному усмотрению. Дальше идти по пути разгрома некуда, и при последующих репрессиях мысль неизбежно должна была вращаться в очень темном кругу второстепенных мероприятий. Так, положениями Комитета министров 1882 и 1883 гг. лицам, состоящим на государственной службе, воспрещено принимать участие в повременных изданиях. Это запрещение, главным образом, угрожало провинциальной прессе. Известно, что среди крупных представителей бюрократического мира столиц немало встречается имен, причастных ко всевозможным изданиям. Также общеизвестно, какие пути в нашей литературе прокладывают генерал-лейтенант Богданович, статс-секретарь Куломзин, сенатор Шванебах, действительные статские советники Гурьев, Гулишамбаров и др. Менее связанные служебным положением и не соблазняемые слишком широкими перспективами, провинциальные чиновники могли бы иметь большое значение в деле возбуждения самосознания в наших захолустьях, вообще бедных интеллигенцией. Но некоторые из них должны были поневоле устраниться от местной печати, другие укрылись под псевдонимами. Далее, положение Комитета министров 28 марта 1897 г. поставило в зависимость от разрешения министра внутренних дел переход периодических изданий от одного издателя к другому. Таким образом отменялась 122 статья Устава о цензуре и печати, на основании которой право собственности на периодическое издание переходило от одного лица к другому без предварительного согласия администрации, лишь с соблюдением единственного требования о своевременном заявлении о том Главному управлению по делам печати.
Непрерывно усиливавшийся разгром печати вызвал в деятелях последней мысль обратиться к Государю с всеподданнейшим ходатайством о принятии литературы «под сень закона, дабы закону лишь подчиненное и от непосредственного воздействия цензуры светской и духовной законом же огражденное, русское печатное слово могло, в меру своих сил, послужить славе, величию и благоденствию России». Коллективное ходатайство было подписано 8 января 1895 г. 114 учеными, литераторами и публицистами Петербурга и Москвы. Представление коллективной записки было возложено на известного профессора В. А. Бильбасова, исполнившего эту миссию 24 февраля. Записка была рассмотрена министром внутренних дел И. П. Дурново, министром юстиции Н. В. Муравьевым и обер-прокурором Святейшего Синода К. П. Победоносцевым. Те, кому собственно и нужна система народного затмения, нашли записку не заслуживающею внимания, и 12 марта 1895 г. об этом было через околоточного Литейной части сообщено В. А. Бильбасову. Но чтобы в обществе не укрепилось мнение о враждебном отношении правительства к литературе, состоялось учреждение особого академического комитета, в распоряжение которого должно ежегодно отчисляться из государственного казначейства 50 000 рублей на воспособление нуждающимся ученым, литераторам и публицистам.
В дальнейшей регламентации печати министерство внутренних дел вступило на путь распространительной интерпретации ранее изданных законоположений. Так, в 1897 г., в нарушение точного смысла статьи 6 Устава о цензуре и печати, сборники статей оригинальных и переводных подчинены предварительной цензуре, хотя бы они были объемом не менее десяти листов в одном случае и двадцати в другом. В следующем году 7 августа министерство попробовало разъяснить, как нужно понимать выражение «печатный лист». Так как в законе не устанавливается размера печатного листа, а между тем от того или другого представления об этих размерах зависит вопрос о праве на издание книг без предварительной цензуры, то Главное управление по делам печати 18 мая 1867 г. разъяснило, что «величина печатного листа и его долей измеряется шириной и длиной печатного набора страницы, выраженными в типографских квадратах». Для «главных форматов, в которых издаются бесцензурные книги», были «назначены нормальные размеры» ширины, а «длина набора должна быть не менее как в полтора раза более ширины». При этом министерством внутренних дел утверждена была «особая мерка в форме линейки», на которой означены все размеры «печатного листа», а также составлена «таблица форматов». На каждый квадрат длины набора должно приходиться не менее 3 строк. При квадратной системе издатель был обязан соблюсти лишь минимум указанного набора и, в очень широких размерах меняя формат издания, мог освобождаться от предварительной цензуры. Такой порядок оставался в силе в течение слишком 30 лет. Но вот 7 августа 1898 г. министр внутренних дел «признал необходимым предложить столичным цензурным комитетам при определении в означенных случаях величины печатного листа (при пропуске бесцензурных изданий) руководствоваться количеством печатного набора (шрифта), полагая таковой в 33 000 букв в листе». Какое серьезное ограничение вводилось этим разъяснением, станет ясно, если принять во внимание сообщение сенатора А. Л. Боровиковского [121] [2], что, по правилам 1867 г., выбрав известный шрифт и формат, можно было выпустить без предварительной цензуры книгу в 10 листов с набором в листе не менее 11 000 букв. Следовательно, при помощи простого «толкования» закона министром внутренних дел предварительная цензура захватила область ровно втрое более значительную, чем какая ей была отведена законом. С конца 1896 г. редакторы вновь возникших бесцензурных повременных изданий стали утверждаться лишь в качестве временных, которых администрация могла устранить во всякое время и без объяснения причин. Со второй половины 1890-х годов входит в практику приостанавливать и даже прекращать повременные издания без предостережений. Немаловажное значение представляет также толкование министерством статьи 178 Устава о цензуре и печати Эта статья предоставляет министру внутренних дел право «указывать местным полицейским начальствам, при выдаче оными дозволений на розничную продажу на улицах, площадях, станциях железных дорог и в других публичных местах и торговых заведениях разного рода дозволенных книг и повременных изданий, отдельными номерами, те периодические издания и отдельные брошюры, которые не должны быть допускаемы в розничной продаже». В статье 177 того же Устава говорится: «Продажа всех дозволенных книг и разного рода повременных изданий отдельными номерами не в лавках, а на улицах и площадях, равно как и в разнос, дозволяется всякому без различия, с тем только, чтобы желающие производить уличную и разносную продажу — имели сверх установленного для такой торговли существующими правилами, свидетельства, дозволение местного полицейского начальства на производство сего промысла». Итак, из сопоставления точного смысла этих статей следует, что розничная продажа печатных произведений, выпущенных в свет с соблюдением цензурных правил и при самом выходе или спустя известное время не изъятых в порядке, например, 180 статья Устава, может быть воспрещена, если только эти произведения продаются «не в лавках». В силу концессионного характера издательской деятельности, редакции имеют право распространять все свои произведения, вообще не запрещенные цензурой. Книжные магазины и лавки также пользуются законным правом (статья 179 Устава) «держать у себя и продавать все не запрещенные издания, напечатанные в России». Ясно, что редакции и книжные магазины совершенно произвольно лишаются права продавать отдельные номера изданий не конфискованных. К логической интерпретации приходит еще на помощь систематическое толкование. В главе об административных взысканиях о воспрещении розничной продажи не говорится ни слова. Подобное воспрещение, т.е. статьи 177 и 178, находится в отделе третьем главы второй, носящей титул: «О книжной торговле». К вопросу о произвольности воспрещения розничной продажи нужно добавить указание на полную неравномерность этого взыскания. Газету с большой розничной продажей оно подвергает убытку весьма значительному, выражающемуся в тысячах рублей. Наоборот, издания, не развившие розничной продажи, платятся всего лишь несколькими десятками рублей.
Остается еще упомянуть о положении подцензурной прессы. За исключением «Киевлянина» и харьковского «Южного Края», все провинциальные повременные издания находятся под предварительной цензурой, которая, по общему правилу, возлагается на вице-губернатора, одного из советников губернского правления или чиновника особых поручений, в редких случаях — на отдельных цензоров. Само собой разумеется, что, благодаря подобной близости цензоров к губернской администрации, «сор из избы не выносится»: местная пресса лишена всякой возможности говорить о внутренних делах своего района. По установившемуся порядку в газете данного района находят себе место известия о соседнем и наоборот. Тем не менее административные взыскания сыплются и на эти органы, если в них усматривается «вредное направление». В чем заключается последнее, всецело зависит от усмотрения администрации. Но интереснее всего то, что к подцензурным изданиям было применено взыскание за нарушение распоряжений, обязывающих печать не касаться некоторых вопросов. Впервые это произошло с «Нижегородским Листком» в 1899 г. Распоряжения об изъятии некоторых вопросов из обсуждения сообщаются только изданиям, выходящим без предварительной цензуры (статья 156), и еще, конечно, цензорам. Подцензурные издания этих распоряжений не знают. Следовательно, на них возложена ответственность за недосмотр цензора. Да, наконец, и самая кара за вредное направление не может быть не чем иным, как взысканием за вину цензора. От последнего зависит не пропускать статей, создающих вредное направление. Если он этого не делает и если подвергается ответственности в конце концов не он, а издание, то ясно, что по делам печати отвергается основной принцип карательного права: «Nullum crimen, nulla paena sine lege» [122] [3]. Следует еще заметить, что подцензурные издания караются строже бесцензурных: они приостанавливаются не на шесть, а на восемь месяцев! Положение провинциальной прессы не легче и в том случае, когда местных цензоров заменяют так называемые «отдельные». С давних пор отдельные цензоры существовали в Риге, Ревеле, Дерпте, Митаве, Киеве, Вильне, Одессе и Казани. По закону 8 июня 1903 г., они были назначены еще в семи городах: Владивостоке, Екатеринославе, Нижнем Новгороде, Ростове-на-Дону, Саратове, Томске и Харькове. Многочисленные сообщения о деятельности этих местных агентов Главного управления по делам печати указывают на то, что в большинстве случаев отдельные цензоры ложатся на печать более тяжелым гнетом, чем губернские чиновники. Высокое служебное положение вице-губернатора и основательная осведомленность в настроении руководящих сфер дает ему смелость пренебрегать некоторыми «излишествами» местной прессы, между тем как отдельный цензор всегда должен балансировать между настроением в Петербурге и взглядами местной губернской администрации. Ввиду же неизвестности для него и того и другого, он должен постоянно «стараться», и действительно старается, превосходя в своем усердии всякую меру. Но если при всяких цензорах положение провинциальной печати тягостнее, чем бесцензурной столичной, то это всецело объясняется особенным значением провинциальной жизни. Ведь огромную Россию составляет провинция, а не столицы. Сто сорок миллионов живут за пределами последних, живут и стонут в тисках обветшалого режима, в ярме беззакония и произвола. Местная печать была бы гигантским рупором, через который этот стон передавался бы по всей России на тысячу ладов и аккордов. Но убирают рупор, и все «мовчит, бо благоденствует». Не слышно голосов из провинции, и «свободная» столичная печать неизбежно должна вращаться в области теорий, умозрений и «сдержанных» суждений о благодетельной работе государственных учреждений. Таким образом, подрубая корни печати, правительство обесцвечивает и верхушки ее. Это хорошо понимали во Франции и потому всячески тормозили развитие провинциальной прессы.
На протяжении нескольких десятилетий единственным мероприятием в пользу печати можно считать закон 4 июня 1901 г. о предельных сроках действия предостережений. На основании этого закона, первое предостережение, при отсутствии других, сохраняет силу в течение года. Если в течение этого последнего времени получится второе предостережение, то действие их сохраняется два года, по истечении которых, при отсутствии третьего предостережения, издание освобождается от полученных предостережений. Заметим, что вопрос о погасительной давности в отношении предостережений был выдвинут комиссией князя Урусова еще за 30 лет до издания закона 4 июня [123] [4]. Впрочем, за это время предостережения по Высочайшему повелению слагались с повременных изданий в 1866, 1872 и 1877 гг. Справедливость погасительной давности сама собой очевидна, но ее психологическое значение, пожалуй, еще усиливает силу предостережений. Система предостережений ведет издание прямой дорогой к прекращению. Эта перспектива, естественно, влияет сдерживающим образом. Тем более осторожности должна внушать возможность избавиться от полученного предостережения, чтобы впредь до нового, но уже первого по счету, развязать себе руки для более свободной деятельности. Подобная волнообразность психологически неизбежна. И вопрос еще, кому она на руку.
Едва ли нужно быть юристом, чтобы понять, что говорить о правовом положении нашей прессы нет ни малейшей возможности. Правда, существуют законы о печати, но их всегдашней и притом единственной целью было узаконить безграничность дискреционных полномочий администрации. Печать неизменно почиталась, как общественное зло. Отсюда полицейский характер всех законоположений. По неполным сведениям В. Богучарского, за период времени с 1862 по 1904 г. на нашу печать было наложено 608 взысканий. Совершенно прекращены были 26 периодических изданий. Объявлено предостережений: первых — 119, вторых — 89, третьих — 57, с приостановкой в общей сумме на 220 месяцев 3 недели и 2 дня. Без обозначения мотивов периодические издания были приостанавливаемы 93 раза, всего на 412 месяцев и 10 дней. Таким образом, в течение 41 года периодические издания были приостановлены на 32 года, 8 месяцев и 4 дня. Воспрещение розничной продажи налагалось 191 раз; печатания частных объявлений — 28 раз. Сверх того, «Новое Время» получило раз «строгое внушение» и одна статья в «Архиве судебной медицины» была уничтожена, причем редактор уволен от должности. В пяти случаях отдельные номера периодических изданий были конфискованы перед выходом в свет [124] [5].
Кроме повременных изданий, административные кары постигали также отдельные произведения печати. На основании закона 6 апреля 1865 г., книги оригинальные не менее десяти листов и переводные не менее двадцати в обеих столицах могли выходить без предварительной цензуры, при этом ответственность по суду за признаваемые вредными издания возлагалась на авторов и издателей. За администрацией было оставлено право «в тех чрезвычайных случаях, когда по значительности вреда, предусматриваемого от распространения противозаконного сочинения, наложение ареста не может быть отложено до судебного о сем приговора, совету Главного управления по делам печати предоставляется право немедленно останавливать выпуск в свет сего сочинения не иначе, впрочем, как начав в то же самое время судебное преследование виновного». Первое подобное дело разбиралось в особом присутствии С.-Петербургской уголовной палаты 19 ноября 1865 г. Высочайше утвержденным 7 июня 1872 г. мнением Государственного Совета право воспрещения выхода в свет сочинений, изъятых от предварительной цензуры, было передано из ведения судебных установлений в ведение Комитета министров. Литературные процессы прекратились. Путь для уничтожения произведений печати был избран бесшумный и безгласный. Для характеристики этого пути укажем, что, например, были уничтожены: «Учебник новой истории» профессора Трачевского; «Главные течения литературы девятнадцатого столетия» Георга Брандеса — лекции, читанные им в Копенгагенском университете; «Эволюция морали» Летурно — лекции, читанные автором в Парижской антропологической школе в зимний семестр 1885—1886 гг.
Обобщая всю совокупность пестрых законоположений о печати в связи со множеством придатков к ним в виде министерских распоряжений и циркуляров, нужно сделать вывод, что бесцензурных, в собственном смысле, изданий у нас нет. Как повременные, так и отдельные произведения печати в различные моменты их приготовления к выходу в свет и по различным системам большей или меньшей явности подлежат цензуре. Чем же руководится цензура и какие цели она преследует сама по себе, независимо от случайных и преходящих указаний со стороны министерства? На этот вопрос довольно определенный ответ дают упоминавшиеся выше временные правила 12 мая 1862 г. Дополним еще, что, согласно 94 статье Устава о цензуре и печати, «цензура обязана отличать благонамеренные суждения и умозрения, основанные на познании Бога, человека и природы, от дерзких и буйственных мудрований, равно противных и истинной вере и истинному любомудрию». На основании статьи 106, «при рассматривании книг нравственного содержания, цензура не делает привязки к отдельным словам и отдельным выражениям; однако наблюдает, чтобы в сих словах или выражениях о предметах важных и высоких упоминаемо было с должным уважением и приличием». В силу статьи 109, «цензура в произведениях изящной словесности должна отличать безвредные шутки от злонамеренного искажения истины и от существенных оскорблений нравственного приличия и не требовать в вымыслах той строгой точности, каковая свойственна описанию предметов высоких и сочинениям важным». Какие же границы цензорскому усмотрению способны поставить эти малопонятные определения? Все они заимствованы главным образом из устава 1828 г. и тем не менее перешагнули в XX столетие. Ввиду этих наставлений невольно приходит на память замечание Императора Николая II, что карандаш цензора действительно является его скипетром.
Целым рядом мнений официальных лиц и комиссий признано, что цензура — огромное зло. Но пока она существует, это зло ничем не устранимо. Министр народного просвещения Головкин во всеподданнейшем докладе 1863 г. писал: «Цензура, по самому свойству предмета, подлежащего ее действию, т.е. разнообразнейшему проявлению человеческой мысли, не может найти в законе точной границы между тем, что может быть дозволено, и тем, что должно быть запрещено». Вот почему, как писал в 1862 г. Н. И. Тургенев, «различные попытки составить порядочный цензурный устав всегда оставались и теперь остаются безуспешными. Идея цензуры неразлучна с идеей произвола; цензура всегда будет и останется произволом. Но есть ли какая-нибудь возможность обратить произвол в закон? Можно ли для произвола начертать здравые правила, по коим он должен действовать?» Приведенное замечание оправдывается не только законодательной практикой всех культурных народов, но и бесплодными попытками ученых теоретиков согласить «горнее с дольним».
Знаменитый основоположник полицейского права Готлиб фон Юсти, сам одно время бывший цензором в Вене, в общем признавая принцип свободы печати, все-таки пытался различными способами отстоять существование цензуры. Его аргументация в этом последнем направлении — одно из темных мест его замечательного сочинения. По мнению Юсти, если «допустить совершенно неограниченную свободу прессы и ввоз книг, то это может иметь очень вредное влияние, испортить религию и нравы. Голод, смелость и легкомыслие писателей, равно как погоня книготорговцев за наживой могут быть причиной появления опасных и вредных сочинений». Свою мысль он доказывает совершенно неверной ссылкой на Англию. Какой же выход из затруднения намечает Юсти? Он пишет: «Бесспорно, должна быть избрана средняя дорога, чтобы не целиком была отменена цензура, но получила бы такое устройство, при котором не была бы подавлена разумная свобода мыслить и не стеснена книготорговля». Чем же должна руководиться подобная цензура? По мнению Юсти, она не должна пропускать сочинений, противных религии, клонящихся к явной порче нравов, направленных против общего спокойствия государства и несовместимых с должным уважением к высшей власти. При этом за цензорами он признает право либо одобрить и разрешить к печати все сочинение, как оно есть, либо его запретить также целиком.
Не менее известный полицеист Иосиф фон Зонненфельс ограничивал поле цензурных изъятий лишь теми «книгами, газетами, картинами и другого рода способами публичного выражения мысли, чрез посредство которых в общество проникают ложные, оскорбительные и опасные мнения». Как бы сознавая собственное бессилие провести более определенную границу дозволенной деятельности цензурных учреждений и в то же время неизбежность огромного произвола, Зонненфельс вдается в рассуждения о подборе цензоров. При этом он высказывает те же наивные благопожелания, какие сопровождали у нас учреждение Совета Главного управления по делам печати: цензоры должны быть во всех областях науки основательно осведомлены, они должны руководствоваться правилами чести и т.д. Какое жалкое пустословие!
Банкротство теории еще более наглядно обнаружилось в трудах полицеиста Берга. Свои рассуждения он начинает глубоким замечанием, что право мыслить и свои мысли сообщать другим есть прирожденное право человека (ein angebornes Recht des Menschen). Далее следуют полицейские измышления, которыми с большим усердием, но тщетно, он старается спеленать это «прирожденное» право. Оказывается, что право мыслить неотчуждаемо и независимо (unveräusserlich... unabhängig), а право сообщать свои мысли другим свободно лишь (im Ganzen) «в целом», т.е. «оно никогда не может и не должно быть дано вполне и безусловно; оно не безгранично свободно и независимо, т.е. оно вследствие своего внешнего влияния ограничивается правами других». Государство должно определить, какие мысли общеопасны (als gemeinschädlich), какие не должны подлежать свободному сообщению. Оно должно поставить свободе прессы известные границы. По мнению Берга, нужно запрещать появление сочинений, направленных против государства, чести и доброго имени граждан, против господствующей религии и религиозных обществ и против добрых нравов. Не беремся сказать, много ли могло бы остаться нетронутым цензорским карандашом, если бы взгляд Берга нашел применение на практике.
В последующем изложении он снова вспоминает о своем принципе, что свобода мысли и печати неразрывна; группирует вокруг него доводы за и против цензуры и приходит, наконец, к мысли, что свобода прессы может выродиться в наглость (Pressfreiheit); отбрасывает порядок судебной ответственности за преступления печати и заканчивает таким выводом: «Итак, умеренная цензура всегда полезна (So bleibt eine gemäsigte Censur immer nützlich)». Что же касается деспотизма (выражение Берга) цензоров, то его нужно предупреждать. Государство должно заботиться об отвращении вредных сочинений, а для этого наиболее практичный путь — предварительный просмотр и одобрение рукописи.
Цензура, руководимая государственными интересами, а не частным произволом, не может считаться неправомерной, потому что ею так же мало нарушается свобода прессы, как свобода торговли — вмешательством санитарной полиции, преследующей продажу ядовитых продуктов питания. Закон должен точно и ясно определить преступления печати, чтобы цензор был лишен возможности произвольно понимать, что вредно и что не вредно для государства, религии, нравов и доброго имени третьих лиц. Удивительное простодушие. Когда же и где закон был в состоянии точно и ясно обозначить, что вредит государству, нравам и т.д.? Берг чувствует, что он прокладывает очень скользкий путь для «неотъемлемых» прав человека, и пытается выйти из затруднения при помощи средств, позаимствованных из старого арсенала своих предшественников.
Цензоры, пишет он, должны избираться с величайшей осторожностью и т.д. Произвольные изменения, критические поправки и т.п., по его мнению, не допустимы со стороны цензоров.
Цензор, который становится критиком, по мнению Берга, не достоин своего служебного положения [125] [6]. Несправедливы те цензурные учреждения, продолжает Берг, которые переходят свою естественную границу; которые препятствуют свободному исследованию истины; которые считают отечество в опасности, когда высказывается публично в скромной форме мнение о недостатках государственного устройства и управления; которые религию объявляют атакованной, когда кто-нибудь предается спокойному научному анализу основных ее положений, и т.д. С удовольствием мы прочитали у этого автора, что цензорская власть государства не должна распространяться до того, чтобы вторгаться в квартиры, осматривать книги подданных, предписывать последним, чего они не должны читать, отбирать у них запрещенные книги и подвергать взысканию их собственников. Подобная власть государства представляется Бергу нестерпимым вторжением в гражданскую свободу.
Какая масса человеческого горя была бы устранена, если бы эти верные мысли нашли себе применение в жизни еще в то время, когда они были высказаны! Ведь до сих пор, т.е. по прошествии столетия, в некоторых государствах люди платятся тюремным заключением и ссылкой за то, что у них в доме находят ту или другую книгу! Подводя итоги взглядам Берга на печать, мы должны сказать, что в этой области он обнаружил непростительное колебание. С одной стороны, нельзя не признаться, с другой, нельзя не сознаться — вот схема его рассуждений. Прирожденные и неотъемлемые права человека затерялись в куче нагроможденных им полицейских полномочий. Уместно поэтому привести слова самого же Берга: «Плохая и несправедливая та политика, когда издаются неопределенные законы о свободе письма и прессы» (Es ist eine schlechte und ungerechte Politik, wenn man unbestimmte Gesetze über Schreib und Pressfreiheit gibt). Было бы вполне определенно, если бы Берг в вопросе о прессе ограничился одним принципом о неотчуждаемых прирожденных правах.
Последнюю неудачную попытку дать цензуре теоретическое обоснование сделал Роберт фон Моль. Прорубая окно в «правовое» государство, он с различных сторон наносил цензуре сокрушающие удары. Со свойственной ему широтой он показал, что цензура вредна для государства. При цензурном режиме правительство является ответственным за все напечатанное с разрешения цензуры и, таким образом, многие мнения приобретают вес, которого они сами по себе не имеют. С другой стороны, правительство лишено возможности доводить до всеобщего сведения об истинном положении его деятельности, а также отражать несправедливые нападки; при отсутствии права свободного возражения и обсуждения объяснениям правительства никто не верит, а талантливые друзья правительства не решаются выступать на его защиту, когда противник должен молчать и всякое слово защиты считается выражением оплаченного клакерства (als bezahlte Klopfechterei). Вследствие цензурных заграждений правительство лишается ценных сведений об отдельных происшествиях, деятельности должностных лиц, желаниях и настроении населения. Государство, остающееся глухим к желаниям народа, начинает казаться не благодетельным учреждением, стремящимся к осуществлению всеобщих прав, а своекорыстным, принудительным установлением, это же возбуждает ненависть и презрение. Казалось, бы, что после столь красноречивого обзора значения цензуры Моль отвергнет ее безусловно, но родоначальник правового государства одной ногой еще стоял в трясине Polizeistat'a [126] [7] и обесславил себя многочисленными полицейскими измышлениями не по одному вопросу о печати.
Задаваясь несчастной мыслью о сохранении цензуры, как одного из орудий превентивной юстиции, Моль не замалчивал неизбежных злоупотреблений цензоров и в этом случае развивал мысли, высказанные Зонненфельсом. Цензоры, по его мнению, должны состоять из людей справедливых, образованных и беспристрастных. Для устранения злоупотреблений нужно, во-первых, дать цензорам точные инструкции, выставив при этом основное положение, что они должны запрещать лишь то, что было бы запрещено также и судьей; во-вторых, нужно создать высшее цензурное управление, куда могли бы приноситься жалобы на низшие органы. Впрочем, недостаточность этих требований им самим признается (allein die Unzureichenheit dieser Mittel fällt in die Augen). Что касается повременной прессы, то Моль различает издания политические и не имеющие подобного характера. Эти последние свободны от правительственной регламентации. Для издания же политического требуется удовлетворение следующим условиям: издатель должен быть подданным государства, иметь не менее 30 лет от роду и быть неопороченным по суду, а также представлять достаточную денежную гарантию на случай взысканий; кроме того, издание обязано немедленно по получении помещать безденежно и без всяких изменений опровержения частных и должностных лиц; редактор, допустивший неоднократное нарушение правил о печати, должен быть лишен права на бесцензурное издание; вообще введение цензуры повременных изданий, по мнению Моля, допустимо в случаях военного времени и внутреннего восстания; дела о правонарушениях в печати подлежат ведению суда.
Идея правового государства в применении к вопросу о печати нашла себе более глубокое и полное выражение в труде Лоренца фон Штейна, этого замечательного реформатора Пруссии и не имеющего себе равного полицеиста, создавшего государственную науку о внутреннем управлении. Пресса, по мнению Штейна, есть процесс, который споспешествует общему образованию посредством взаимного влияния отдельной личности на общество и наоборот. Она представляет работу каждого для всех, поэтому является нравственной силой и могущественнейшим фактором общественного движения. Она заключает в себе, с одной стороны, социальную задачу, с другой — социальную опасность. Управление должно доставить условия для развития прессы, а также гарантии против преступлений печати. Уголовный закон имеет в виду содержание печатных произведений, а полиция ограничивается формой. При этом надо различать деятельность правовой полиции (Rechtspolizei) и полиции безопасности (Sicherheitspolizei). Первая констатирует виновных и доставляет поличное, т.е. обеспечивает возможность судебного взыскания. Вторая же проявляет себя до выхода произведения в свет: она налагает запрещение на печатные экземпляры, причем за свои действия несет ответственность по суду. Суд по делам печати ни в коем случае не должен быть какой-либо особенный. Непременное условие, которое должно здесь соблюдаться, это то, что дух и тенденция печатного произведения не могут служить предметом судебного преследования. Суд имеет право входить в рассмотрение лишь отдельных принципов и выражений. Если признать за судом право рассмотрения общего направления сочинения, то, по мнению Штейна, откроется широкий простор для субъективных воззрений судей и суд сделается органом полиции. Впрочем, высшая полиция безопасности может принять меры против произведения печати ввиду его особенного направления в том единственном, чрезвычайном случае, если это направление усиливает уже существующую внешнюю опасность. Но при этом необходимо соблюдать следующие условия: 1) действительная наличность внешней опасности, 2) формальное уведомление печати о необходимости осторожности в тенденции ввиду существующей опасности и 3) возможное ограничение по времени и объекту применения полицейского ареста. Итак, что же такое свобода прессы? На этот вопрос Штейн отвечает следующим образом: «Свобода прессы обозначает отсутствие посредственных или непосредственных мероприятий против духа прессы; к тому же по основному принципу не может почитаться преступлением то, что должно быть выведено только путем умозаключений из содержания печатного произведения».
Цитируемые нами Юсти, Зонненфельс, Берг, Моль и Штейн принадлежат к полицеистам, труды которых составляют эпохи в науке полицейского права. И эти выдающиеся мыслители оказались не в состоянии выработать теоретический фундамент для поддержания цензурного режима.
Пресса, как и всякая сила, смотря по тому, в чьих руках она находится, может или способствовать всеобщему благу, или сеять вокруг себя зло и несчастия. Злоупотребления прессой вполне возможны и, пожалуй, даже неизбежны. На злоупотребления печатью указывали Гете, Шеллинг, Фихте, Шопенгауэр, Лассаль, Шефле и другие выдающиеся деятели человеческого прогресса. Однако было бы безумием стеснять, например, приложение электричества на том основании, что оно убивает человека. На жизненное поприще человек выступил последним, но ему, как следовало бы ожидать по известной латинской пословице, достались не пустые кости, а самый мозг. Человек покорил внешнюю природу. Мы видим уже проявление власти человека над человеком. Если не покончить с этим прискорбным противоречием истории, то смягчить его в значительной степени призвана свободная печать. Без сомнения, к низшей ее части прилипнут водоросли и слизняки, и великий вопрос конструкции заключается в том, чтобы они не завладели всем ходом, не остановили совершенно нашего движения вперед по пути к осуществлению цели человеческого существования. Нации, идущие в авангарде человечества, уже разрешили проблему конструкции, хотя не легко это далось и путь не всегда был бескровный. Что касается нас, то и в XX столетии мы стоим еще перед закрытой дверью свободы. Глубокую мысль о конструкции можно найти в представлении князя Оболенского по поводу выработанного им в 1862 г. проекта устава о книгопечатании. Он писал: «Всякий закон о прессе есть закон политический, а потому необходимость и значение той или другой системы этих законов вполне подчиняются обстоятельствам времени». Под тем же углом зрения рассматривали прессу литераторы, отозвавшиеся в том же году коллективной запиской на запрос министра народного просвещения Головнина. Свою записку они начинали заявлением, что «основательное и справедливое изменение в положении литературы невозможно без изменения всего характера нашего законодательства и наших учреждений». Для Валуева и Головнина эта мысль была новостью, но в европейской литературе она давно стала трюизмом. Свобода прессы и слова впервые была формирована в Декларации прав человека и гражданина. С тех пор она стала интегральной частью всякой конституции. В доконституционный период о свободе прессы писали немало, но в ней видели специальное средство для участия в общественных делах. «Она, — по замечанию Лоренца Штейна, — понималась тогда прежде всего, как большой орган всенародного мнения о государственных делах; идея свободы печати есть не что иное, как еще неясное представление о праве народа на участие в государственном управлении; право на свободу прессы уже тогда отождествлялось с идеей права на народное представительство (die Idee der Pressfreiheit ist... identisch mit der Idee des Rechts auf Volksvertretung). Этого не высказывали вполне, но одни это знали, другие — чувствовали».
За последнее время с высоты Престола наша печать дважды призывалась к государственному служению. Особой депутацией литераторов (А. Столыпин, А. Суворин и другие) было выражено Высочайшее указание проводить в печати только правду. Сыпавшиеся в том же году на повременную прессу кары и взыскания дают основание предполагать, что она не бездействовала. Но неужели она уклонялась также от правды? Очевидно, что тогдашний руководитель нашей внутренней политики В. К. Плеве иначе понимал правду, чем деятели печати. Пойдем дальше. В половине сентября 1904 г. во главе министерства внутренних дел стал князь Святополк-Мирский. Покидая Вильну, на прощальное приветствие представителей печати края он отвечал: «Я придаю большое значение печати, особенно провинциальной. Я всегда думал, что печать, служа искренно и благожелательно действительным нуждам населения, может принести громадную пользу, содействуя правительству в трудном деле управления» [127] [8]. Об общем положении нашей печати министр высказался в беседе с корреспондентом Berliner Lokalanzeiger'a [128] [9] в следующих бодрящих выражениях: «Хотя пока еще не может быть речи о неограниченной свободе печати, тем не менее чувствуется необходимость в большей свободе и в свежей струе воздуха, и в этом направлении много уже сделано». Действительно, печать стала неузнаваема, после продолжительного мучительного молчания она сразу оживилась. Но уступая напору исторических причин, действующих с непрерывной силой, князь Святополк-Мирский был вынужден вступить на старый путь административной репрессии. «Нашей Жизни» 10 ноября [1904 г. — Прим. ред. ] воспрещена была розничная продажа; «Праву» 14 ноября сделано первое предостережение; четыре дня спустя «Сын Отечества» получил первое предостережение с воспрещением розничной продажи; ровно через неделю после этого его постигло второе предостережение, а 29 ноября и третье с приостановкой на три месяца; тогда же было дано второе предостережение «Праву»; 3 декабря «Русская Правда» получила первое предостережение с воспрещением розничной продажи; кроме того, редактору-издателю «Руси» было сделано «строгое внушение»; 7 декабря «Бессарабец» приостановлен по статье 154 Устава о цензуре и печати; 22 декабря «Наши Дни» получили первое предостережение с воспрещением розничной продажи; тогда же и «Русь» лишилась права на продажу отдельных номеров. Министр внутренних дел воспользовался также своим правом изъятия некоторых вопросов государственной важности из обсуждения печати. Все указанные взыскания коснулись (не считая «Бессарабца») исключительно столичных изданий. И, строго говоря, с точки зрения старого режима, в последних были все данные для более жестокой расправы. Однако «весенний» курс ограничился более легкими взысканиями. Самая же многочисленность случаев административной репрессии — семнадцать за сорок три дня — чего раньше никогда не было и не могло быть, указывает не только на смягчение курса, но и на мощное пробуждение общественной мысли, захватившей широкие круги населения.
Необычная для нашей прессы мягкость взысканий и принципиально благоприятное к ней отношение министра внутренних дел невольно возбуждают целый ряд вопросов. С высоты Престола раздается призыв к правде, но осуществимо ли к ней стремление при наличности многочисленных посторонних условий? Из недавно опубликованного решения В. Г. Короленки об освобождении редактируемого им журнала «Русское Богатство» от предварительной цензуры стало известно, что в 1899 г. этот журнал был приостановлен на три месяца за напечатание в хронике обзора правительственных мероприятий относительно Финляндии. Высшая финляндская администрация поставила в вину редакции неправильную цитату одного правительственного акта. В. Г. Короленко доказал правильность инкриминированной цитаты ссылкой на сборник постановлений В. К. [Великого Княжества. — Прим, ред. ] Финляндского, и доказательство было признано Главным управлением по делам печати исчерпывающим. Тем не менее журнал был приостановлен вследствие «неудобства появления этой статьи именно в журнале, выходящем с одобрения предварительной цензуры» [129] [10]. В данном случае правда была брошена под ноги политике.
Но бывает гораздо хуже. В 1904 г. в одном из сентябрьских дневников «Гражданина» князь Мещерский рассказал, что, получив предостережение за статью о губернаторской халатности, он обратился за разъяснением к министру внутренних дел. И что же? «Шутя, — продолжает князь Мещерский, — покойный Плеве мне ответил: это нужно было, чтоб доказать, что "Гражданин" "не мой орган"». К этому добавляет автор воспоминаний: «Я подчас слышал от других министров сетование на то, что у министра внутренних дел — две меры в оценке свободы печати: одна широкая — против министров ему немилых, а другая узкая — в пользу политики своей и своих друзей». Конечно, предлагаемая князем Мещерским междуведомственность учреждения по делам печати ничего не изменит. Жизнь изобилует фактами, доказывающими, что цензурный режим держит иногда в своих тенетах даже... министра внутренних дел. Вот что, например, сообщил Нижегородский корреспондент «Нового Времени». Покойный министр внутренних дел Сипягин в старообрядческом центре в селе Городце говорил речь старообрядцам. Министр говорил с расстановкой, редко, так что корреспондент, стоявший почти рядом, успел записать все сказанное дословно, целиком. Гранки были представлены в цензуру, и под карандашом цензора успокоительная и дружелюбная речь министра о сохранении за старообрядцами прав и преимуществ, предоставленных законом 1883 г., превратилась в грубый приказ раскольникам. Вместе с цензором гранки читал кто-то из высших чиновников министерства. «Кажется, не это говорил министр», — заметил он цензору, ознакомившись с его исправлениями. Последний улыбнулся и почти нежно произнес: «Политика» [130] [11].
В таком же духе некоторые цензурные органы отнеслись к новому курсу «искренно-благожелательного и искренно-доверчивого отношения к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще».
Уже первая беседа князя Святополка-Мирского с корреспондентом берлинской газеты возбудила сомнения, и на первых порах московская цензура не пропустила известий о ней. Когда же, по распоряжению министра внутренних дел, начали сниматься с разных лиц наложенные при его предшественнике административные взыскания и вообще стало ясно, что доверие не останется простым обещанием, то в обществе это возбудило глубокие симпатии и вызвало горячее их выражение. Что же произошло среди цензоров? Они изо всех сил старались задержать пробуждение. Так, в Баку, например, местный вице-губернатор в качестве цензора не пропустил в «Бакинских Известиях» ни одной перепечатки распоряжений министра внутренних дел о возвращении прав общественной деятельности разным лицам, о возвращении из административной ссылки некоторых деятелей и т.д.; не разрешалось также перепечатывать адреса земств и городов князю Святополку-Мирскому по поводу заявленной им программы доверия. Итак, из политики цензура, в одном случае, извращает речь министра внутренних дел, в другом — оказывает ему явное недоверие и косвенное подозрение в неблагонадежности. Ясно, что при таких условиях писатель не может проводить правды, которой жадно добивается многомиллионный народ. Подтвердим это еще несколькими примерами из деятельности цензурных агентов. Академик Никитенко оставил по себе записки, уже не раз нами цитированные. В 1904 г. записки были переизданы и, по цензурным условиям, опять с пропусками, хотя и менее значительными. Следовательно, русский читатель не имеет права знать правду даже о событиях, происходивших более полстолетия тому назад. Впрочем, запрещения налагаются и на более отдаленные эпохи. Приват-доцентом Московского университета господином Головачевым был приготовлен к изданию обширный биографический труд «86 декабристов», который, также по цензурным условиям, не мог появиться в конце 1904 г. Следовательно, спустя почти 80 лет после известного события нельзя ознакомиться с биографиями этих предтечей современного освободительного движения. Произведение другого историка, а именно академика Бильбасова, посвященное эпохе Екатерины II, т.е. еще более отдаленной от наших дней, тоже не могло выйти из печати, и автор, умирая, завещал 5000 рублей на издание его труда при наступлении более благоприятных условий. Известное нам сочинение Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» до сих пор находится под запрещением. Сын Радищева хлопотал в 1860 и 1865 гг. о переиздании, но безуспешно. В 1872 г. оно было напечатано под редакцией Ефремова и уничтожено цензурой [131] [12]. Наконец А. С. Суворину было разрешено в 1888 г. издать это произведение только в количестве ста экземпляров. До каких курьезов доводит Главное управление по делам печати свои запрещения, можно судить уж по тому, например, что в 1885-1886 гг. было воспрещено издание текста французской гадательной книги XV в., напечатанной с редкой рукописи, находящейся в Публичной библиотеке. За последнее время, когда фактически печать приобрела некоторую свободу, стали появляться любопытные сообщения о цензорской деятельности. Русаков передал на страницах «Новостей» очень поучительные сведения об одном «добром» цензоре В. Слабость В., говорит господин Русаков, была снабжать иногда статьи «выносками» будто от автора или переводчика. Так, однажды в одном письме Бокля, приведенном в переводной английской статье, где Бокль высказал мнение: «Для государственного деятеля нужны не столько обширные знания и образование, сколько ум и честность, а их-то, именно, нет у многих государственных деятелей», — В. настоял на том, чтобы была сделана выноска: «Это кас