Булгаков: льстит обывателю

 

Популярность Булгакову сделали вначале диссиденты. Обожествляя все ненапечатанное при Советской власти. Они начали пиарить Булгакова — мол, есть такая необыкновенная книга: «Мастер и Маргарита»,— слух опередил на много лет появление самого текста. Таким образом, почва была заранее удобрена. Время сделало так, что текст книги представал перед публикой постепенно, то в виде публикаций в журналах и наконец уже в полном издании. На самом деле это самая умная подача книги: вначале слух, затем отрывки, потом уж текст. Грамотно… Сейчас можно сказать, что «Мастер и Маргарита» любимый шедевр российского обывателя. Особенно приглянулась она москвичам, это очень московская книга: «проклятая квартира» посещается как музей, собираются поставить памятник на Патриарших прудах Берлиозу, Аннушке и чуть ли не бутылке подсолнечного масла, разлитой на рельсах. И я уверен, что поставят.

За что же так безразмерно полюбил российский обыватель «Мастера и Маргариту»? Ну конечно, за московскую атрибутику, за название московских улиц и переулков, за детали раннесоветского быта. Но только этого на самом деле мало, чтобы объяснить поистине истеричную любовь к книге. В ней есть что-то еще, что притягивает именно российского читателя-обывателя: что?

Дело в том, что «Мастер и Маргарита», во-первых, пародия на исторический роман. Во-вторых: это еще и плутовской роман, и очень-очень напоминает ильфо-петровские «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». В-третьих, добавлен небольшой элемент сверхъестественного, то есть вкрапления фантастического. Смешав и встряхнув хорошенько все эти элементы, получаем очень лестную для обывателя книгу. В «Мастере и Маргарите» обыватель с его бутылью подсолнечного масла, с его ЖЭКами и прочей низкой реальностью присоединяется к высокой Истории. К Понтию Пилату и Христу. Ну как же обывателю не любить такую книгу?! Он ее и любит с завидным простецким задором. Хотя, если считать по высокому гамбургскому счету, книга получилась вульгарная, базарная, она разит подсолнечным маслом и обывательскими кальсонами. Эти кальсоны и масло преобладают и тянут вниз и Понтия Пилата, и Воланда, и Христа. С задачей создать шедевр — роман высокого штиля — Булгаков не справился, создал роман низкого, сродни «Золотому теленку».

Вот они и ходят семьями смотреть на «проклятую квартиру» и учредили уже свой наивный культ книги. В благодарность зато, что их (и именно москвичей) присоединили к Высокой Истории: к Риму, Иудее, легионерам, к Пилату в алом плаще, к распятию и Христу. Очень-очень лестно.

Самая удачная книга Булгакова, без сомнения,— это «Белая гвардия». В «Гвардии» звучит такая гармоничная, слаженная, уютная мелодия, как в каком-нибудь «Тарасе Бульбе» Гоголя. Мелодия простая, но трудно ее найти. Для писателя обыкновенно это большая удача, если находит. Убедительна такая мелодия. И потому убедительна «Белая гвардия».

«Собачье сердце» — достаточно гнусный антипролетарский памфлет. В известном смысле эта вещь может быть сравнима с антисемитскими памфлетами Селина, но только это антипролетарский памфлет. Элементы советского быта здесь предстают без примеси истории и фантастики, не как в «Мастере и Маргарите». Это «Золотой теленок» и «Двенадцать стульев», но совсем уж злобные. Результат: несправедливая позиция. Недаром «Шариковым» клеймит и шпыняет интеллигенция своих противников: Шариковым был для них Анпилов, например. Хотя сама интеллигенция может быть не менее противна, чем пролетариат.

Результат общей деятельности Булгакова-литератора неутешительный: это большой кусок мяса искусства — «Белая гвардия» и несколько жирных и жилистых довесков к нему. И тут никакие памятники по Москве не помогут. Так же как и количество поклонников-обывателей.

 

Юкио Мишима: да, Смерть!

 

Редкий в послевоенное время правый Герой. Он мог бы служить панданом левому революционеру Че Геваре, если бы кто-то догадался классифицировать героев и расставлять их по порядку.

Самый неяпонский из японских писателей, как называли его коллеги, писатели-японцы, он парадоксальным образом явил миру аутентичный самурайский дух, совершив двойное «сэпукку» (более сложная форма харакири) в штабе Сил самообороны Японии в ноябре 1970 года.

Обычно его историю рассказывают (в том числе и он сам) в банальном контексте. Жил хлипкий мальчик — гадкий утенок. Однажды он решил стать сильным… Скорее, жил мальчик со стальной волей. Осмотрев себя однажды, он решил, что ему не хватает брони мышц. И с маниакальным упорством стал наращивать эти мышцы. Есть фотография молодого писателя: он, с коротким ежиком, в узких брюках и черном пиджаке, стоит у афиши кинофильма, которого он режиссер. Выглядит свежо и юно, и если бы не косые глазки и скулы, вполне сошел бы за американского рокера конца 50-х — начала 60-х.

Он не попал на фронт, из-за слабого здоровья, а скорее всего, по протекции: его дед был важным чиновником. Ему было бы 19 в 1945-м, он вполне годился бы в пилоты-камикадзе. Камикадзе несли на головных повязках изречение из священной самурайской книги «Хагакурэ»: «Путь самурая есть смерть». Впоследствии Мишима напишет комментарии к «Хагакурэ», книге японского самурая Дзете Ямомото, а «Путь самурая есть смерть» — станет жизненным кредо Мишимы. Этот путь приведет его в конце концов к желаемой им смерти. Странной, изуверской, ранней и героической. Возможно, это долг, замороженный на четверть века и отданный им Японии в 1970-м? Возможно, он получил отсрочку, но долг нужно было отдавать.

В промежутке он создал за эти четверть века большое литературное наследие. Исторические рассказы, пьесы для театра «но» и театра «кабуки», эссе, европейские пьесы, самые известные из них: «Мой друг — Гитлер» и «Мадам де Сад», романы героические и нравоучительные, европейские рассказы (один из них, «Матрос, потерявший благосклонность океана», успешно экранизирован, матроса играет Крис Кристоферсон, фильм малоизвестен).

Киносценарии. Особняком стоят комментарии Мишимы к «Хагакурэ». Здесь уже не литература, а этика, и эстетика, и фанатизм. Дзете Ямомото в возрасте 41 года не мог покончить с собой, поскольку ему запретил сделать это его покойный суверен — даймё. Ямомото принял буддизм и прожил еще 20 лет отшельником в травяной хижине. Создал за это время самурайский кодекс — наставление, где он свободно высказывает основные принципы самурайства. Собственно, это произведение XVII века излагало принципы военно-иерархические и, как таковое, было проникнуто духом эстетического фашизма. Чего стоят, например, советы Ямомото носить всегда с собой красную краску для лица, чтобы, пав в битве, самурай имел щеки цвета вишни. В военной Японии до 1945 года «Хагакурэ» выходила огромными тиражами, и логически книга была запрещена тотчас по окончании войны. Мишима снял запрет с «Хагакурэ». Он преподал ее современникам как вечно живую книгу.

Преподавали «Хагакурэ» и в обществе «Татэ-но кай» (не ручаюсь за правописание, прошу проверить), основанной Мишимой правой студенческой организации. Члены общества носили особую форму: высокие фуражки, и есть сведения, что они тренировались вместе с силами самообороны на их военных базах. По разрешению Накасонэ, впоследствии ставшего премьер-министром Японии. «Татэ-но кай» называли личной армией Мишимы, а форму: двубортные мундиры в талию и высокие фуражки, недоброжелатели называли опереточной, однако предназначение этих полсотни с небольшим юношей было далеко не только эстетическое. На военной базе в горах люди Мишимы стреляли. А мундиры называют опереточными до тех пор, пока они не забрызганы кровью.

Из писателя-эстета Мишима постепенно эволюционировал в правого политика. Его последняя тетралогия из четырех романов (не очень удачная, слишком жестко по-европейски структурирована) это на самом деле его политический стэйтмент, это о патриотизме, о любви к родине и императору.

Его смерть — тоже политический стэйтмент. Он приехал вместе с четырьмя своими сторонниками в штаб Сил самообороны (так называлось после 1945 года то, что американцы позволили оставить от японской армии). Он попросил провести его к генералу — начальнику штаба, которого он знал. В кабинете генерала он приказал генералу вывести войска и построить их на плацу перед штабом. Генерал отказался. В довершение в кабинет ворвались офицеры. Тогда Мишима приставил меч к шее генерала. Офицеры отступили. Генерал дал приказ собрать войска на плацу. Мишима вышел на балкон и обратился к солдатам с речью. Он говорил им о необходимости возродить имперское величие Японии, о том, что нужно сбросить путы американской оккупации. В ответ с плаца раздались крики: «Идиот!», «Уходи, хватит играть в героя!» И даже насмешки. Мишима ожидал не этого. Он думал поднять армию, а армия оказалась заражена духом «презренных торговцев из Осака». На это еще триста лет назад сетовал Дзете Ямомото в «Хагакурэ». Мишима вернулся в кабинет, прямо на балконе он опустился на колени, расстегнул мундир, поднял рубаху и сделал себе харакири. Стоявший за ним его ближайший сподвижник отрубил ему голову. Надо сказать — не очень удачно, со второго раза. И в свою очередь опустился на колени и сделал себе харакири. А его обезглавил один из троих партийцев «Татэ-но кай»… Сэппуку сделали семь человек — кровь, обезглавленные тела, мечи, кинжалы. Происшедшее заставило задохнуться в шоке весь мир. Надо сказать, что Мишима, как деловой и современный писатель, пригласил на ожидавшиеся события многих журналистов, в том числе американских. В нем соседствовала, как видим, деловая практичность и убежденный, деловой фанатизм.

В «Хагакурэ» Дзете Ямомото убеждает:

 

«Возможно подумать, что смерть провалившегося в своей миссии — напрасная смерть. Нет, это не напрасная смерть. Положи себе за правило: в ситуации «или — или» без колебаний всегда выбирай смерть. Ведь всегда можно найти аргументацию для того, чтобы жить. Путь самурая есть смерть».

 

Он советует также приучить себя к мысли о смерти.

 

«Ежедневно,— пишет он,— воображай всевозможные виды смерти: от меча, от кинжала, в поединке, от стрелы, от пожара, утонувшим, падая с утеса, от молнии, таким образом, когда момент настанет, ты будешь готов».

 

Мишима внял советам рыцаря-монаха и хорошо подготовил себя.

Удивляет в его истории только несоответствие, на первый взгляд, двух частей его жизни: знаменитого модного писателя, плейбоя и американофила со смертью патриота и фанатика. Он одевался как американец, был впереди своего времени и качался в спортзалах — известна целая книга-альбом его обнаженных и полуобнаженных фотографий, сделанных в его красивом доме с красивым двором и фонтаном. У него были дружеские отношения с американским издателем Альфредом Кнопфом, который приглашал его в Соединенные Штаты, в его доме подавали чай в пять часов, как в доброй старой Англии. На первый взгляд, это не сходилось все с Мишимой с ритуальным кинжалом в головной повязке камикадзэ, вспарывающим себе живот.

Но на самом деле эти две части его уживались. На уже упомянутом фото, где он как свежий рокер 50-х годов, плакат, на фоне которого он стоит, изображает офицера, опустившегося на колени, расстегнув мундир и рубашку — офицер делает харакири. Играет офицера — актер Мишима, он же режиссер и автор сценария. Плакат висит на стене в Гринвич-Виллидже, город Нью-Йорк. Так что он давно органично соединил свой средневековый кодекс самурая и свой американизм современного человека. К тому же существует интересная, американская по происхождению гипотеза, высказал ее бывший американский посол в Японии, что японцы никогда не простили и не простят Америке Хиросиму и Нагасаки. Что вся нация планомерно, замедленно, настойчиво убивает себя работой для того, чтобы, достигнув экономической мощи по-американски, страшно отомстить и уничтожить Америку. Сведения о том, что люди Мишимы тренировались на военных базах японских сил самообороны, я почерпнул из статьи этого американца. К сожалению, лишенный в тюрьме справочных материалов, я не помню фамилии. Возможно, его фамилия Дэвис и что-нибудь Junior.

Мишима — из тех писателей, которые больше остаются в памяти человеческой как люди необычайных поступков, подкрепляющие судьбой и кровью те идеи, которые декларировали. Крепкость Мишимы в его эссе «Солнце и Сталь», его комментарии к «Хагакурэ», делающие его практически соавтором книги, подкреплены изуверским поступком на балконе штаба Сил самообороны. Мишима поставил хорошую красивую точку в конце своей судьбы. Ведь восстание не удалось.

Подумав, решил, что буду все же называть его, как принято уже в русской транскрипции: Мисима. Так пронзительнее. Добавлю, что американизм Мисимы простирался так далеко, что он завещал, чтобы переводы его книг на европейские языки были сделаны не с японского оригинала, а с американского английского.

 

Александр Блок: гениальный п…острадатель

 

Я нашел хрестоматию для старших классов (а может, это была хрестоматия для института) по литературе в ванной комнате. Ванная была общая для всех трех семей нашей квартиры по Поперечной улице, д.22, в Харькове. Мне было 15 лет, и я обнаружил в книге стихотворение «Незнакомка». Я прочел его и сгубил свою душу. Начиналось пришествие незнакомки исподволь:

 

Вдали, над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золотится крендель булочной,

И раздается детский плач.

 

И каждый вечер, за шлагбаумами,

Заламывая котелки,

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки.

 

И вот она появляется:

 

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

 

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

 

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

 

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

 

Глухие тайны мне поручены,

Мне чье-то сердце вручено,

И все души моей излучины

Пронзило терпкое вино.

 

А рядом у соседних столиков

Лакеи сонные торчат,

И пьяницы с глазами кроликов

«In vino veritas!» — кричат…

 

Стихотворение сразило меня наповал и заставило задуматься. Я доселе ненавидел стихи. Я брал в библиотеке книги о кораблях, о путешествиях, по ботанике и зоологии. Любимой моей книгой была «Путешествие на «Бигле» и исследования Галапагосских островов» Чарльза Дарвина. Я обожал книги по истории и упивался «Крестовыми походами», переписывал в тетрадки хронологию царствований французских королей и императоров Священной Римской империи. А тут я пошел и попросил дать мне стихи Александра Блока. Пораженная библиотекарша принесла мне из хранилища небольшую книжку с веткой сирени на обложке: «Юношеские стихи Блока». Это был май месяц, лучший месяц в году для знакомства со стихами Блока. У нашего школьного товарища Вити Ревенко умерла мать, и мы всем классом пришли в его старый сад, где цвела сирень, и слышали, как в старом доме старухи отпевали покойную. И был я влюблен в высокую красавицу из барака по фамилии Лазаренко, Женя. Все это сложилось в некую общую неистовую мелодию.

 

Старый дом глянет в сердце мое,

Розовея от края до края,

И окошко твое…

Этот голос, он твой,

И его непонятному звуку

Жизнь и горе отдам,

Как во сне, твою прежнюю милую руку

Прижимая к губам…—

 

так написал об этом Блок.

Все его творчество можно озаглавить как «Мистика пола». У него были странные отношения с невестой — Любовью Менделеевой. Он был не в силах преодолеть нечто, что называется «complex of respect» — комплекс уважения к своей подруге, приросту говоря, не мог завалить ее в первом попавшемся месте и раздвинуть ей ноги. Его период ухаживания длился неимоверно долго, наконец они поженились. Но и после этого оставались телесно чужими друг другу. Благодаря такому аномальному поведению стихи этого гибкого херувима со стеклянными выпуклыми очами и гетевским носом приобрели букет, подобный старому вину, глубину вкуса. В «Незнакомке», как я впоследствии узнал, изображена дачная местность в Сестрорецке, под Питером, там был ресторан, и туда ходили проститутки, искать клиентов. Именно поэтому: «всегда без спутников, одна, / Дыша духами и туманами, / Она садится у окна». Банально, вульгарно. Но как он это раздул! Что он из этого эпизода сделал! Какое очарование греховного пола! (Лучше пола, чем секса! Секс — это что-то юношеское и спортивное. Пол — это страшнее.) Через всю жизнь Блок пронес очарование проститутками. И актрисами. Вот с ними он чувствовал себя свободным. А Люба Менделеева его угнетала. Даже когда он уже спал с ней. Потом его друг, поэт Бугаев, он же Белый, вошел в «священный» союз с Любой и с ним, подобный тому, в котором состояли Брики и Маяковский. Кто там что чувствовал, трудно сказать, возможно, Блоку была милее Люба, оскверненная, подобно проституткам, связью с другим мужчиной? Когда Блок уже давно был мертв, в 1928 году какой-то мемуарист, не помню кто, но помню сцену, встретил Любу Менделееву, толстенькую, маленькую женщину с папиросой, в коридоре какого-то учреждения вроде «Потребсоюза» или издательства, она курила. Прекрасная Дама! Любовь Блока, она была в плохих рваных чулках. Боже мой, лучше бы она умерла!

Мистика пола — вот о чем писал Бок лет двадцать подряд. Ну, разумеется, у него есть и стихи о государстве, и гениальная поэма «Двенадцать», где все же героиней, и не последней, появляется еще одна блоковская стерва — «Катька», проститутка, конечно же.

 

С офицерами блудила,

Шоколад миньон жрала,

С юнкерьем гулять ходила,

С солдатьем теперь пошла.

 

Даже в революционной поэме о пришествии Нового мира без проститутки Блок не обходится. В просторечии, по-бульварному, можно назвать его «гениальный пиздострадатель», вот он кто, этот стеклянноглазый денди с гетевским носом. Он возвел «комплекс респекта» в правило искусства. А на земле спал с проститутками. И вновь и вновь перепевал «Незнакомку»:

 

Я сидел у окна в переполненном зале,

Где-то пели смычки о любви,

Я послал тебе черную розу в бокале,

Золотого как небо «аи».

 

Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко

Взгляд надменный и отдал поклон.

Обратись к кавалеру, намеренно резко,

Ты сказала: «И этот влюблен!»

 

И тотчас же в ответ что-то грянули струны,

Исступленно запели смычки,

Но была ты со мной всем презрением юным,

Чуть заметным дрожаньем руки…

 

Блок упивался холодностью женщин — мраморных статуй, ужасался им, любил их. И спал с проститутками. Он часто бывал пьян и возвращался домой на Офицерскую уже под утро. Конечно, таким он нравился женщинам. Странно, но они его боялись живого, как священного монстра. Воспоминания и Ахматовой и Цветаевой говорят именно о трепете этих дам перед Блоком. «Я пришла к поэту в гости»,— пишет Ахматова, а сама, наверное, выбирала с ужасом лучшее нижнее белье.

 

Блок король и маг порока,

Роль и боль венчают Блока.

 

Чья это эпиграмма, я не помню, но это точно. Король и маг порока. Так же как Боб Денар король наемников. Выше никто не подымался. «Незнакомка» была популярна и в Сестрорецке и в Питере. «Мы — незнакомки»,— обращались к клиентам, по свидетельству современников, две сестрорецкие девчушки — сестры-проститутки. «Помогите, барин, незнакомке»,— шептала девочка у Пассажа.

А Люба Менделеева послужила только для того, чтобы заложить психологический механизм, основать эту пагубную страсть к проституткам. Сослужив свою службу, она могла уходить в «Потребсоюз» в драных чулках, эта Люба. Не она Прекрасная Дама Блока. Его Прекрасная Дама — та, из сестрорецкого придорожного кабака.

 

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

 

Блок повлиял на меня навсегда. Аристократичный мистик — он заразил меня любовью к стервам. Вот эта подброшенная неизвестно кем в ванную книга (ванная не работала, так как не была подключена горячая вода) пятнадцатилетнему пацану сорвала башку. В нужный момент подбросили образ женщины, а у меня ведь не было никакого. Потому впоследствии в моей жизни и появлялись неумолимо стервы, в шляпах с траурными перьями. Елена Козлова была моей «незнакомкой», и я честно ее со страстью обожал как волк. Позднее появилась певица Наташа Медведева в стиле Блока. «Незнакомка» жила со мной и пела в ресторане «Распутин», пила мою кровь, и все было согласно Блоку. Нет, я не жалею, что подобрал ту роковую книгу.

Нет-нет, я нисколько не иронизирую. У пацана из рабочего поселка не было образа («имиджа», как сейчас говорят) желанной женщины. И вот Дьявол подбросил книгу. Подметнул.

Блок, конечно, не Великий поэт. Он поэт специальный. Его специальность — мистика пола. Как таковой он гениален в своей специальности. Это круче порнографии.