История и проблематизация в «Истории безумия»

(1) «История безумия в классическую эпоху» стала важным вкладом в наше знание истории и социальных функций психи­атрии. Хорошо написанные истории лечения психических болез­ней появлялись и до и после ее публикации. Но в общем эти рабо­ты пытаются следовать за развитием дисциплины — либо из

внутренней перспективы (центрированной на развитии психиат­рического знания и учреждений или на интересах профессиона­лов этой сферы и их клиентуры), либо в отношении к внешним трансформациям морального, социального или политического порядка (например, знаменитый эпизод с Пинелем, снимающим цепи с душевнобольного, традиционно описывают в контексте Французской революции). Подход Фуко знаменует разрыв с эти­ми тактиками, хотя и не отрицает их методологической ценности (стремление улучшить качество лечения, несомненно, было од­ной из причин эволюции медицинских практик лечения душев­ных болезней). Но история той или иной социальной системы — это не только история прогресса, поступательного развития по­знания или корпуса практик, стремящихся к зрелости и дости­гающих ее пусть даже через кризисы. Во всех этих последователь­но возникающих новшествах сохраняются элементы, которые можно назвать архаичными. Так, несмотря на три революции, провозглашенные в свое время профессионалами, — в эпоху Пи­неля, в эпоху Фрейда и в социальной психиатрии после второй мировой войны, — в тот момент, когда Фуко писал «Историю бе­зумия», в лечении душевных болезней в целом еще господствовал принцип изоляции больного от общества. Эта опора на практики сегрегации — не случайно сохранившийся пережиток давно забы­того прошлого. Соответствующие практики продолжают оказы­вать известное влияние на повседневные решения, блокировать инициативу и иной раз выхолащивать наиболее смелые новшест­ва — даже в претендующих на современность психиатрических службах. Рассматривая сменявшие друг друга слои, наследника­ми которых, после эпохи средневековых лепрозориев стали пси­хиатрические учреждения, данный тип анализа предлагает интер­претативную схему, способную выявить механизмы функциони­рования современной практики. Если это и не единственно возможная история психиатрии, то по меньшей мере это мощное лекарство от обольщения теми историями, которые исходят из необходимости описать развитие сферы лечения душевных забо­леваний как этапы единого пути, ведущего к научной зрелости и максимальной эффективности. Этот «эпистемологический раз­рыв» представляет собой необходимое условие для выделения и исследования уровня рациональности, ускользающего от точеч­ного анализа настоящего в синхронном измерении. Идя совер­шенно другой дорогой, Фуко смещает акценты, подобно Ирвингу

Гоффману в «Приютах» (Asylums) ¹¹. Каждый из них открывает исследовательское направление, позволяющее рассматривать в совокупности институциональные практики и профессиональ­ные идеологии, ориентированные на терапевтические цели меди­цинского лечения душевных болезней. Конечно, это не «полное» объяснение терапевтико-практического блока, известного как ду­шевная болезнь, но, в моем представлении, это фундаментальный вклад в его объективное познание.

Эта «история настоящего» позволяет истории овладеть эф­фектом двойного видения прошлого. Она проясняет, как функ­ционируют современные практики, показывая, что они продол­жают испытывать структурное влияние того, что ими унаследова­но. Но она также проясняет и все развитие лечения душевных расстройств, показывая, что история этого развития началась до его официального рождения. Хотя врачи, стоявшие у истоков психиатрической больницы как специализированного медицин­ского учреждения ясно высказывались против доминировавшей в свое время концепции изоляции (возмущение, вызванное тем фактом, что с безумными обращались как с преступниками и изо­лировали вместе с последними, было определяющим для призна­ния в начале XIX в. необходимости основания «особых учрежде­ний» с определенной терапевтической целью), они не уничтожи­ли это наследие, а сохранили и трансформировали его. Так, Эскироль* считал, что «терапевтическая изоляция» оправдыва­ется «необходимостью отвлечения от бреда» путем отрыва боль­ного от его социального и семейного окружения¹². Принудитель­ная изоляция больных более не является чем-то случайным — она стала необходимым условием лечения. Когда-то она являлась базовой практикой для лепрозория, а затем — для hôpital général; с появлением психиатрической больницы она никуда не исчезает, но обновляется и видоизменяется под давлением новых требо­ваний филантропии и нарождающейся медицинской науки. Недифференцированное пространство заключения расслоилось, порождая учреждения различного назначения: психиатрическую больницу, приют для бедных и тюрьму. Однако каждое из них продолжает также выполнять сегрегативные функции.

* Эскироль, Жан Этьенн Доминик (1772-1840) - французский психиатр, один из основоположников научной психиатрии (прим. ред.).

Мог ли «чистый» историк проделать подобный анализ? Такая постановка вопроса уже означает подчинение требованиям тра­диционных академических форм анализа. Очевидно, что к полу­ченным результатам Фуко смог прийти только благодаря методу проблематизации — т. е. вследствие пристального внимания к внутренним противоречиям современной психиатрии. Ясно так­же, что этот метод обогатил наше знание как настоящего, так и прошлого в лечении душевных болезней.

(2) И все же обращение Фуко с историческим материалом ос­тавляет место и для критических замечаний. В данном случае я намерен ограничиться рассмотрением темы «великой изоляции», место коей в «Истории безумия» хорошо известно. Фуко обраща­ется к эдикту, изданному Людовиком XIV в 1657 г., «касательно основания hôpital général для помещения в него бедняков и ни­щих города и окрестностей Парижа»¹³, и рассматривает его как учредительный акт, вновь придающий значение замкнутому про­странству как социальному институту власти. В средневековье практика изоляции применялась по отношению к прокаженным, и, очевидно, именно она стала основой для различных техник контроля за «проблемным населением» в рамках того, что Ир­винг Гоффман назвал «тотальным институтом». Некоторые со­мнения могут быть высказаны в адрес того, как Фуко интерпре­тирует hôpital général, — в отношении даты его основания, типов населения, которые он обслуживал, и способов обращения с соот­ветствующими категориями населения.

Прежде всего, дата. Екатерина Медичи основала учреждение аналогичного типа в 1612 году*. Начиная с 1614 г. «Госпиталь Сен-Лоран» открыт в Лионе для размещения в нем «неиспра­вимых попрошаек». Его устав совмещал труд и обязательную молитву. Это все, что есть в этот момент во Франции. Но в Анг­лии Брайдвелл был основан в 1554 г. в Лондоне. Вскоре после этого появился Распхёйс (Rasphuis) в Амстердаме. В короткие сроки подобные учреждения возникают еще в ряде голландских городов¹⁴. Все они де-факто являлись hôpitaux généraux. Конечно, парижское учреждение hôpital général в 1657 г. было результатом королевского эдикта, что сразу выделяло его из ряда аналогичных

* Здесь в тексте английского оригинала, по-видимому, допущена ошибка: французская королева Екатерина Медичи умерла в 1589 г. (прим. ред.).

заведений. А эдикт 1662 г. уже распространялся на «все города и крупные поселения королевства». И все же, hôpital général не был порожден неким исключительным выражением королевской вла­сти: эдикт 1662 г. предписывал городам основывать hôpital général под собственной юрисдикцией и на местные средства. В частно­сти, большую роль в основании сети hôpital général сыграло Об­щество Святого Причастия — организация католических подвиж­ников.

В такого рода делегировании центральной власти местным властям и в «частную» юрисдикцию не было ничего уникального. Так делалось уже при закладке основ «муниципальной полити­ки» в XVI в. Новшества, привнесенные в 1530-х гг. в систему со­циальной поддержки населения в различных французских горо­дах, в 1566 г. были воспроизведены на национальном уровне му­ленским королевским указом. Ту же схему можно наблюдать во Фландрии, где указом, изданным в 1531 г. Карлом V, центральная власть брала на себя ответственность за муниципальную деятель­ность фламандских и голландских городов и ее координацию.

Таким образом, не было очевидного разрыва между новой стратегией социальной изоляции и более ранними формами кон­троля за «бедными и попрошайками». В XVI в. система социаль­ной помощи характеризовалась развитием местных инициатив, опиравшихся на муниципалитеты, которые пытались взять на се­бя груз поддержки всех малоудачливых подданных при условии, что эти люди находились под юрисдикцией местных властей¹⁵. Система социальной помощи пыталась взять на себя функцию за­щиты населения по принципу местожительства, пытаясь тем са­мым сохранить общинные связи между обитателями, ослабевав­шие вследствие бедности, отсутствия работы, болезней или не­трудоспособности местных жителей. Согласно Фуко, в XVII в. социальная изоляция играла большей частью противоположную роль — сегрегирующую: нищие и другие категории населения, считавшиеся склонными к нарушению общественного порядка, отделялись от городской общины и помещались в закрытое про­странство. Их лишали территориальности и исключали из жизни общества.

Однако это спорная интерпретация. Обитатели hôpital général были не столько отсечены от своей общины, сколько перемеще­ны, т. е. переведены в специально отведенное место, где о них по-прежнему можно было заботиться. На самом деле, предпола-

галось, что ресоциализация этих людей произойдет посредством воспитательных мер в виде молитвы и принудительного труда. Поэтому изоляция рассматривалась как своего рода перерыв ме­жду периодом неупорядоченной жизни, когда общинные связи ослабли, но не порвались, и восстановительным периодом, когда, едва только эти связи восстановятся благодаря молитве и труду, затворник снова обретет место среди членов общины. Таким об­разом, социальная изоляция может рассматриваться скорее как часть некоего непрерывного процесса, нежели как радикальный разрыв (с учетом общинной политики, направленной на сохране­ние социальных связей), и такое понимание, на мой взгляд, явля­ется более предпочтительным. Обеспечивать непосредственную защиту стало труднее именно потому, что в XVI—XVII вв. город­ская сеть расширилась и усложнилась. Изоляция была новым, от­меченным большей активностью (и большей жестокостью) явле­нием, но за этой практикой скрывалась прежняя цель: не исклю­чать, а, насколько возможно, включать, интегрировать. Однако поскольку группы населения, представлявшие известный риск, демонстрировали нараставшую угрозу полной десоциализации, потребовались и более радикальный формы помощи. И изоляция была просто более длинным и извилистым путем назад, в общи­ну, временным разрывом, а не целью в себе.

Это соображение подкрепляется тем фактом, что группы на­селения, на которые первоначально была нацелена практика изо­ляции, не включали в себя индивидов, рассматривавшихся, как наименее социализованные, наименее желательные или наиболее опасные, — бродяг. Вначале среди заключенных в hôpital général были только дееспособные попрошайки и инвалиды с постоян­ным местом жительства, которые еще оставались «живой плотью церкви Иисуса Христа»¹⁶ в противоположность «бесполезным членам государственного тела» (куда относили бродяг). Тексты той эпохи утверждают, что только тот пригоден к помещению в hôpital général, кого можно рассматривать, как часть общины. Население, не подпадавшее под меры изоляции (именно не подпадавшее под эти меры, а не исключенное ими), мыслилось, согласно стандартам эпохи, в парадигме асоциальности и угрозы. То были бродяги без определенного местожительства и общин­ных уз. Им предписывалось покинуть город в течение трех дней. На них распространялись жестокие полицейские меры, которые были определены специально для них. Они были «недостойны»

гг

изоляции, поскольку находились целиком за пределами террито­риальных границ общины¹⁷.

Без сомнения, реформаторская утопия изоляции в итоге све­лась на нет (но то же самое можно было бы сказать обо всем, что мы обычно называем социальной политикой во всех обществах Старого Режима). Hôpital général вскоре стал общим домом для различных нежелательных категорий населения — положение, которое было ярко описано Фуко. Сумасшедшие, подобно бродя­гам, оказались здесь в компании попрошаек, больных и недееспо­собных, безымянных обездоленных, распутников, женщин легко­го поведения, государственных преступников и т. п. Тем не менее собственно политика изоляции не была сегрегативной, с точки зрения конечной цели. Сегрегация от мира путем помещения в hôpital général не была максимально жесткой формой исключе­ния из социальной жизни. Иное дело — ситуация с бродягами, нигде не имевшими собственного места — даже в hôpital général. Их вытесняли, отправляли в изгнание, приговаривали к галерам и т. д. Изоляция, напротив, была предельным случаем защиты — настолько предельным, что вошла в противоречие со стремлени­ем организовать систему социальной поддержки.

Таким образом, видно, что дискуссия о дате основания hôpital général — это не только вопрос исторической хронологии. Фуко настаивает на 1657 г. потому, что желает выделить изменение в стратегиях контроля за проблемными группами населения. Сме­щение этой хронологии (на основе исторических документов), напротив, означает открытие преемственности в этой политике. Тогда великая изоляция XVII в. предстает в контексте более ран­них стратегий контроля за попрошайками, жившими в общине. Будучи крайней и сугубо репрессивной разновидностью муни­ципальной политики, она все же не противоречит гражданскому намерению сохранить в пределах общины некоторые, если не все, категории населения, представлявшие угрозу социальному порядку.

Ослабляют ли эти частности позицию Фуко? Нет. Остается верным то, что hôpital général быстро стал местом, где содержали нежелательных индивидов разного рода, включая сумасшедших, отделив их от общества. И это не было чем-то случайным: сок­рушительная сила «тотального института» превратила практики ресоциализации (труд и молитву, которыми нужно было там за­ниматься) в фикцию. Также верно и то, что в конце XVIII в. эта

структура разрушилась (хотя она никогда специально не была запрещена), породив среди прочих социальных институтов пси­хиатрическую больницу, унаследовавшую у нее функцию соци­ального исключения. Но психиатрическая больница — это не просто место, наследующее функцию социальной изоляции. Мож­но было бы добавить, что это учреждение также унаследовало цель ресоциализации, лежавшую в основании hôpital général, которая в этом случае отражает стремление к интеграции населения, лежав­шей в основе муниципальной политики. Вышеупомянутая «тера­певтическая изоляция» возникает как необходимая мера, обеспечи­вающая осуществление двух неотделимых друг от друга операций: изоляцию больного, для того чтобы «отвлечь его от бреда», и ле­чение пациента путем создания терапевтического пространства, основанного на этом разрыве с внешним миром. Это «счастливое сочетание»¹⁸ (а в реальности— тщательно выстроенный ком­плекс) примиряет интересы пациента с необходимостью сохра­нения общественного порядка при наличии индивидов, воспри­нимаемых как опасные. В этом контексте можно понять фунда­ментальную важность «морального лечения» в психиатрической больнице (и с ее помощью как особого социального институ­та) — терапевтического эквивалента труда и молитвы, практико­вавшихся в hôpital général. Фуко не фокусирует внимания на этих техниках интеграции, поскольку, как в случае психиатрической больницы, так и в случае hôpital général, он интересуется их сег­регирующими функциями. В этом он прав, если учесть его цель: установить радикальную инаковость безумия относительно по­рядка разума. Исходя из этого, он должен был настаивать на тех аспектах психиатрии, которые в период возникновения ее как отдельной дисциплины вели к этой инаковости, — на сегрегирую­щем характере социальных институтов и практик. Тем не менее он полностью раскрыл только одну из целей hôpital général и психиатрической больницы, в то время как интерпретация исто­рических данных указывает, что в этом случае цель сегрегации не может быть отделена от стремления к интеграции.