Фуко и исследование фоновых практик. Олег Хархордин

В СТАТЬЕ предпринята попытка описать англо-американское восприятие работ Мишеля Фуко, точнее, обсудить интерпрета­цию его метода, предложенную Хьюбертом Дрейфусом и Полом Рабиноу — двумя его коллегами из Калифорнийского универ­ситета в Беркли, где Фуко часто преподавал в конце 70—начале 80-х гг. Эти англоязычные рефлексии по поводу метода полез­ны для нас еще и потому, что они — продукт ситуации, подоб­ной той, в которой часто оказывается российский читатель Фу­ко. Дело в том, что многие аналитические выводы Фуко, сделан­ные им на материале французской истории, трудно применимы даже к американской ситуации, не говоря уже о незападных культурах, и требуется проводить кросскультурные параллели, чтобы увидеть значимость работ Фуко вне контекста западноев­ропейской (а часто и еще более узко — вне чисто французской) культуры. Калифорнийские авторы не искали в работах Фуко некий набор специфических тезисов о дисциплинарной или пасторской власти в Новое время и не пытались найти в его книгах набор теоретических положений, описывающих станов­ление западноевропейского индивида, — все эти тезисы могли бы оказаться нерелевантными в контексте других культур. Вме­сто этого Дрейфус и Рабиноу попытались описать особый метод Фуко, который потенциально применим к анализу любой куль­туры и который поэтому могут использовать, например, и рос­сийские исследователи.

Дискурс о методе

Книга Дрейфуса и Рабиноу «Мишель Фуко: за пределами структурализма и герменевтики» (первое издание вышло в 1982 г., второе — дополненное последним интервью с Фуко — в 1983 г.) стала первой серьезной попыткой описать общую методологию, лежащую в основе разных работ Фуко¹. Авторы предположили,

что Фуко пытался избежать как недостатков теоретического объ­яснения, которое характерно, например, для позитивистских и структуралистских описаний вещей, «как они есть на самом де­ле», так и недостатков эмпатического понимания интерсубъек­тивных значений, которое представлено в герменевтических и феноменологических подходах. Таким образом, метод Фуко луч­ше рассматривать как пример «интерпретирующей аналитики»: во-первых, он занимается аналитикой, так как вслед за Кантом и Хайдеггером исследует условия возможности выступающих в ка­честве реальности феноменов, а не «саму реальность». Во-вторых, метод Фуко — все же интерпретация, так как указанная аналити­ка укоренена в смыслах и значениях изучаемой культуры и не предполагает внешнего описания этой культуры. Тем не менее искомая интерпретация — это не просто описание разделяемых всеми в данной культуре ценностей и смыслов, а «прагматически ориентированное прочтение связности практик» данной культу­ры².

Для того чтобы предыдущий параграф не производил впечат­ления труднодоступного мистического текста, необходимо сразу же сделать несколько пояснений. То, что Дрейфус и Рабиноу на­зывают вслед за Кантом условиями возможности явления нам ре­альности, можно также достаточно просто описать как «фон». Это понятие, первоначально пришедшее из гештальт-психологии, теперь используется в некоторых версиях феноменологии и в тео­рии речевых актов Джона Сёрля. Идея фона так или иначе пред­ставлена в тех работах XX в. по философии и социологии зна­ния, которые пытались сформулировать обычно неартикулируе­мые предпосылки речи и интенциональной коммуникации. Возможными примерами являются «языковые игры» и «формы жизни» у Витгенштейна, «неявное знание» в концепции Майкла Поланьи, «знание-как» в противоположность «знанию-о» у Гил­берта Райла, Гоффмановские «рамки» повседневной интерпрета­ции³. Сёрль, таким образом, всего лишь предложил еще одну ин­тересную попытку рассмотреть подобный круг вопросов⁴.

Основываясь на принципе гештальт-психологии, гласящем, что зрительное восприятие любой фигуры возможно лишь толь­ко на фоне, когда композиция фигура—фон воспринимается как целое, Сёрль утверждает, что сходный «фон» функционирует и в вербальной коммуникации, делая возможным понимание вы­сказывания. Фон, или задний план, любого графического изобра-

жения очерчивает фигуру, но сам остается незаметным, если только не происходит переключение гештальта и фон сам не ста­новится фигурой, в то время как прежняя фигура уходит на зад­ний план. Очевидным примером, известным читателю, является переключение гештальта при рассматривании картин М. С. Эше­ра — рыбы, плывущие в одном направлении, оказываются после смены гештальта птицами, летящими в другом направлении. Сходным образом дело обстоит и с фоном вербальной комму­никации — по Сёрлю, он представляет собой некоторый набор непроговариваемых представлений об обычном обращении со словами и их референтами, разделяемых членами данной куль­туры. Конечно, между фонами в изображении и в вербальной коммуникации есть разница· никто не может полностью вывести фон вербальной коммуникации на передний план, т. е. полностью описать—артикулировать этот фон⁵. Мы можем «увидеть» дис­курсивный фон, только когда он сдвигается, т. е. когда наши не­рефлексируемые представления неожиданно оказываются неаде­кватными.

Как пример к своей концепции дискурсивного фона Сёрль предлагает целую серию экстравагантных историй, в которых фи­гурирует высказывание «кошка сидит на коврике»: от истории к истории фон представлений об обращении с кошками и коврика­ми варьирует от наиболее привычного для американцев до наибо­лее непривычного, в результате чего значение рассматриваемого высказывания также радикально меняется⁶. Смущение читателя, возникающее, когда фоновое ожидание, которое сформировалось в результате предыдущей истории, ставится под вопрос после­дующей историей, является признаком сдвига в дискурсивном фоне. Не пересказывая эти истории, можно предложить собст­венный приземленный пример: удивление, которое российский турист испытывает в туалете «Боинга», когда надпись на стене предлагает ему или ей вытереть салфеткой раковину умывальни­ка после ее использования в знак вежливости по отношению к следующему пассажиру. Дело в том, что привычно неартикули­руемый фон обращения с умывальниками в России отличается от англо-американского. Русские моются под струей воды, теку­щей из крана, и не касаются раковины, которая к тому же и не имеет затычки, в то время как англичане обычно наполняют рако­вину водой (хотя теперь многие англо-американцы делают это только при бритье). В результате понимание дискурсивного

требования к пассажирам «Боинга» для многих россиян затруд­нено. Без фонового знания о типичном обращении с умывальни­ками в другой культуре русский человек, возможно, будет потом долго размышлять о преувеличенных стандартах вежливости или о странных гигиенических стандартах в США⁷.

Хьюберт Дрейфус — коллега и частый оппонент Сёрля по многим философским дискуссиям — предложил рассматривать дискурсивный фон не как набор неартикулируемых интернализо­ванных представлений, а как набор практик, которые разделяют члены определенной культуры. Эти практики воплощают в себе обычные для данной культуры навыки обращения с объектами и людьми⁸. Фоновые практики, как он их называет, не имеют экс­плицитных правил, и им не обучают явным образом. Те, кто вос­производят эти практики, могут даже не осознавать, что есть не­которая упорядоченность в том, что они делают (например, когда они при общении поддерживают нормальную дистанцию между собой и собеседником, ходят нормальной походкой, сохраняют нормальное выражение лица и т. п.), и иногда могут даже не осоз­навать, что они вообще что-то в данный момент делают. Дети, подражая взрослым, просто перенимают эту упорядоченность. Культуры, однако, отличаются друг от друга не только специфи­кой — достаточно очевидной — перемещения и расположения тел и объектов в физическом пространстве, которую легко заметить при встрече разных культур (как в приведенном выше примере с умывальником)⁹, но и другими, более тонкими аспектами культу­ры, такими как употребление абстрактных понятий, как фоно­вые практики обращения с общественными институтами и т. п.

Говоря терминами интерпретирующей аналитики Фуко, фоно­вые практики задают «условия возможности» для правильного восприятия конкретных высказываний. По Дрейфусу и Рабиноу, Фуко исследует эти практики, чтобы выявить их внутреннюю ло­гику и связность и тем самым привлечь внимание к общему фону, который и создает возможности понимания смысла слов¹⁰. Фуко, конечно, использует слово «фон» достаточно часто, но не всегда в смысле термина Дрейфуса. В английских переводах его трудов слово background чаще всего встречается в идиоматической кон­струкции «на фоне...» (against the background of, аналог француз­ского sur fond de), которую легко можно заменить сходными обо­ротами¹¹. Так, Фуко пишет, что рефлексия по поводу первонача­ла феномена всегда начинается «на фоне уже начавшегося»; и он

4S

также утверждает необходимость писать историю наказания на фоне истории тел¹². Книга «Забота о себе» обещала показать, что «именно на фоне этого культивирования себя, его тем и практик, на протяжении первых веков нашей эры осмыслялась мораль удовольствий»¹³. Похоже, Фуко только один раз использовал по­нятие фона вне этого идиоматического оборота, когда закончил книгу «Надзирать и наказывать» утверждением, что она «должна служить историческим фоном для различных исследований о власти нормализации»¹⁴. Другими словами, Фуко описал конфи­гурацию дисциплинарных практик, на фоне которой могут быть написаны будущие, лучше документированные и более специфи­ческие истории.

Было бы неверным утверждать, что Фуко всегда отдавал пред­почтение термину «фон» по сравнению с другими метафорами отношений между практиками и содержанием дискурса. В его ранних работах, которые находились еще под сильным влиянием хайдеггеровского использования пространственных метафор, Фу­ко употребляет для обозначения условий возможности дискурса такие термины, как «окружение», «периферия», «поле» и «домен операций/осуществления». Так, например, в «Археологии знания» он пишет, что все описания всегда окружены «полем высказыва­ний» со всех сторон и что фраза всегда появляется «в области осу­ществления функции высказывания»¹⁵. Эти пространственные ме­тафоры дали Жилю Делёзу возможность интерпретировать — на его ницшеанском жаргоне— аналитику Фуко как поверхност­но-привязанное исследование «занавеса», на котором записаны высказывания данного дискурса и за которым не спрятано ника­кой скрытой сущности, хотя сам «занавес» является необходимым условием возможности появления высказываний: «Любая эпоха говорит все, что может сказать, в зависимости от своих условий построения высказываний. Все всегда, в любую эпоху проговари­вается... за занавесом нет ничего интересного. Вот почему важно всякий раз описывать занавес или цоколь, коль скоро ни за занаве­сом, ни под цоколем ничего нет... Короче говоря, высказывания становятся читабельными или выразимыми только в зависимости от условий... конституирующих их уникальную запись на "цоколе высказываний"»¹⁶.

Даже если Фуко нечасто использовал понятие фоновых практик, он точно исследовал практики очень специфического толка, и здесь интерпретация Дрейфуса и Рабиноу поддержива-

ется текстами Фуко. Фуко открыто заявляет, что целью его по­исков являются «практики... понимаемые здесь как место, где сказанное и сделанное, применяемые правила и приведенные оправдания, спланированное и принятое за данность плавятся или переплетаются»¹⁷. Здесь его описание практик очень напо­минает описание языковых игр у Витгенштейна как переплете­ния слов и дел. Комментаторы давно заметили это сходство: «Как и витгенштейновская „игра", практика является допоня­тийным, анонимным, социально санкционированным набором правил, который управляет манерой восприятия, суждения, во­ображения и действий индивида... Не являясь ни предрасполо­женностью (к действию), ни индивидуальным происшествием, практика формирует интеллигибельный фон для действий» бла­годаря своей двойной функции устанавливать стандарты нор­мального поведения и проводить различия между истинным и ложным¹⁸.

Методологическая процедура исследования этого фона, кото­рую Дрейфус и Рабиноу называют интерпретирующей аналити­кой, начинается с диагноза той или иной насущной проблемы в культуре самого аналитика. Идентифицировав эту проблему, аналитик затем рассматривает условия, которые сделали возмож­ным появление этой проблемы, т. е. исследует фоновые практики, которые задали основные возможности ее формирования и арти­куляции в дискурсе. Изучив внутреннюю логику связки этих фо­новых практик посредством того, что Дрейфус и Рабиноу вслед за Фуко называют «археологией», аналитик затем выявляет, каким образом современная конфигурация практик сформировалась в истории. Это делается посредством «генеалогии» — другого ме­тода, часто упоминаемого в текстах Фуко. Рассмотрим более подробно эти два составных компонента метода Фуко.

Археология

Пытаясь описать меняющиеся со временем значения терми­нов «археология» и «генеалогия» у Фуко, Дрейфус и Рабиноу предложили следующую формулировку: «Практически с самого начала Фуко использовал в своей работе варианты строгого ана­лиза дискурса (археология) и уделял более общее внимание тому, что обусловливает, ограничивает и институционализирует дис­курсивные формации (генеалогия)... Однако вес и концептуали-

зация этих подходов изменялись вместе с развитием его работы». Попробуем прояснить эту краткую формулировку¹⁹.

Археология, практикуемая по Фуко, имеет дело в основном с письменным дискурсом, но рассматривает его как набор фоновых практик обращения со словами. «Археология знания», книга, за­явленная как методологический комментарий к трем книгам Фуко, написанным им во время его «археологического периода», настаивает именно на таком подходе к текстам: вместо того чтобы анализировать то, что тексты сообщают нам как «документы», Фуко анализирует их как «монументы», как памятники, вопло­тившие в себе определенные практики производства знания. На­бор дискурсивных практик, конституирующий фон определенно­го дискурса, задает четыре основные характеристики этого дис­курса: (1) какой тип феноменов может стать объектом данного дискурса, (2) кто может занять позицию говорящего субъекта, (3) какие виды понятий могут быть приемлемы в этом дискурсе и (4) какие теории возможно помыслить и сформулировать в данном дискурсе. Однако для того чтобы «увидеть» фон современного нам дискурса (частью которого является и сам аналитик-архео­лог), мы должны сделать что-то вроде археологического отстра­нения, т. е. остранить, сделать странными и проблематичными для себя наиболее общие и расхожие для нашей культуры спосо­бы обращаться со словами. Это отстранение достигается путем сравнения наших дискурсивных практик с чем-то заморским и диковинным, т. е. путем сравнения либо с дискурсивными прак­тиками других культур, либо с практиками предыдущих эпох развития нашей собственной культуры. Фуко обычно избирает второй путь, поэтому он и называет свои ранние работы археоло­гиями.

Так, например, в «Словах и вещах» он исследовал — среди других дискурсов — естественную историю, которую обычно счи­тают предшественницей современной биологии. Легитимные способы производства научных высказываний в ней, однако, от­личались от способов их производства в современной биологии. На переднем плане естественной истории тезисы противополож­ных теорий — например, положения Линнеевской фиксирован­ной схемы мироздания и Бюффоновской эволюционистской тео­рии — могли противоречить друг другу, но на фоновом уровне обе теории опирались на одни и те же дискурсивные практики. Обе теории основывались на определенном стиле описания; объектом

описания являлась вся структура видимых органов (в отличие, скажем, от более ранней практики поиска немногих бросающихся в глаза сходств между отдельными органами — например, между грецким орехом и человеческим мозгом), а результаты классифи­цировались в форме правильных таблиц с четко определенным количеством клеточек (в отличие, например, от более поздних форм — рисунков, представлявших результаты исследований в виде эволюционного древа), предполагаемая роль которых заклю­чалась в исчерпывающем описании всех вариантов сотворения мира²⁰. Фуко утверждает таким образом, что естественную исто­рию прежде всего характеризует не перечень общих тем, понятий или теорий, а четко очерченный набор способов что-то делать с осмысленными (в ее рамках) высказываниями.

Еще один пример. Другой дискурс классического периода французской культуры — всеобщая грамматика — опирался на выделенные аналитикой Фуко практики атрибуции (приписыва­ния), артикуляции (формулировки еще не сказанного), десигана­ции (обозначения) и деривации (заимствования)²¹. И здесь тоже, в рамках всеобщей грамматики, набор дискурсивных практик создавал свой специфический фон для всего того, что можно бы­ло осмысленно сказать внутри этого дискурса²².

Для прояснения характера археологического анализа Дрей­фус и Рабиноу сравнивают его с теорией речевых актов Серля. Хотя оба этих типа анализа исследуют то, как люди производят действия с помощью слов, они различаются в одном очень важ­ном аспекте. В то время как Серль исследует высказывания по­вседневной речи, Фуко занят в основном анализом научных и квазинаучных дискурсов, политических и философских тракта­тов. Дрейфус и Рабиноу называют эти объекты внимания Фуко «серьезными речевыми актами» и утверждают, что они схожи с высказываниями нормальной науки в теории научных парадигм Томаса Куна. Парадигма включает в себя набор демонстрацион­ных примеров решения задач и таким образом явно или неявно предписывает приемлемые виды действий в рамках данной нау­ки. Серьезные речевые акты похожим образом порождаются в соответствии со специфическим и конечным набором прием­лемых способов обращения с высказываниями. Но серьезными их делает не жесткость процедуры их производства в соответ­ствии с установленными образцами, а то, что их признают за безусловно легитимный способ производства истины в данной

культуре. Серьезные речевые акты отличаются от повседнев­ной речи тем, что они поддерживаются целой сетью институцио­нализированных отношений власти, которые придают им харак­тер истинных высказываний. Например, если я скажу «скоро пойдет дождь», это будет обыденный речевой акт; если то же самое скажет по телевизору университетский специалист или работник метеорологической службы — это уже серьезный рече­вой акт.

Археология, таким образом, — это метод выявления фоновых практик, которые обусловливают производство серьезных рече­вых актов. Она начинается с приема остранения анализируемых практик, попытки отступить от них на шаг, если эти практики существуют сейчас и мы в них вписаны. (Этот шаг, однако, уже сделан за археолога, если он анализирует практики далекого про­шлого.) После этого археология приступает к «чистому описанию дискурсивных событий»²³, описанию почти позитивистского толка: археолог просто описывает и регистрирует тот конечный набор способов обращения с высказываниями, которые демонст­рируют исследуемые тексты, т. е. просто выявляет практики, ис­пользовавшиеся говорящими субъектами для конструирования серьезных речевых актов внутри данного дискурса. Перечислив эти фоновые практики, археолог тем не менее не пытается найти ни общий для всех них некий объединяющий смысл, ни причины, которые собрали их воедино именно в этой конфигурации прак­тик. Например, Фуко просто зарегистрировал, что средневековое мышление руководствовалось для производства серьезных рече­вых актов в медицине тех дней четырьмя основными практиками выявления подобия, — это были поиски пригнанности, соперни­чества, аналогии и симпатии, но не нашел никакой логики, кото­рая обосновывала бы соединение именно этих практик в единой дискурсивной формации²⁴. Возможно, в других обстоятельствах, некоторые из этих практик могли бы быть даже исторически смешаны с какими-то из четырех практик, составлявших фон дискурса всеобщей грамматики XVII—XVIII вв., и тогда получи­лась бы еще одна странная новая дискурсивная формация, где со­шлись бы, скажем, деривация и обозначение вместе с поисками аналогий и симпатий. Но археология не пытается выяснить, поче­му именно данные, а не другие фоновые практики были сведены в единую формацию. Поэтому вопрос о возможных конфигурациях практик в ней не обсуждается.

Генеалогия

Позже, однако, вопрос «почему именно эти практики сошлись вместе» стал центральным для интерпретирующей аналитики Фуко. Многие комментаторы согласны в том, что его «генеалоги­ческий» период начался после событий мая 1968 г. в Париже, ко­торые заставили Фуко заинтересоваться политикой. В некотором смысле, политическая ангажированность помогла Фуко поста­вить вопрос о том, почему определенный тип речевых актов — а не какой-либо другой — рассматривается как серьезный дискурс, что, в свою очередь, порождало вопросы о том, почему только оп­ределенные — а не другие — фоновые практики составляют фон для производства серьезных речевых актов. Метод поиска отве­тов на эти вопросы и есть генеалогия; она исследует развитие практик во времени и их пересечения, наложения и взаимосвязи.

По Дрейфусу и Рабиноу, генеалог практикует археологиче­ский метод, но подчиняет его генеалогическим задачам. Архео­логия описывает фоновые практики производства серьезных вы­сказываний в данной культуре, но затем начинает свою работу генеалогия, исследуя внешние, недискурсивные условия, которые формировали данную конфигурацию дискурсивных практик. В рассмотрение включается более широкий общественный фон — например вводится анализ восприятия и потребления дискурса непрофессиональными его пользователями и анализ институтов и социальных практик, которые обусловили данную совокуп­ность дискурсивных практик (а те, в свою очередь, послужили фоном для производства серьезных речевых актов).

«Генеалог видит, что практики культуры — более фундамен­тальны, чем дискурсивные формации (и чем любая теория), и что серьезность этих дискурсов может быть понята только как часть продолжающейся истории общества. Археологическая попытка отступить на шаг от практик нашего общества, которую Фуко предпринимает, чтобы увидеть их странность, больше не рас­сматривает эти практики как не связанные общим смыслом (mea­ningless)» ²⁵.

Надо также отметить, что генеалогия — это способ анализа та­ких ансамблей недискурсивных практик, какими являются ин­ституты (например, тюрьма или клиника), или таких сложных типов поведения, как сексуальность. Генеалогия изучает «усло­вия возможности», позволившие практикам сформировать эти

ансамбли, и тем самым явить современную тюрьму или современ­ную сексуальность как привычные феномены этого мира. В книге «Надзирать и наказывать», например, Фуко описывает несколько центральных практик того, что он называет «дисциплинарная власть». Посредством археологии он выявляет, что этими практи­ками были практика нормализующего суждения и практика ие­рархического наблюдения. Посредством генеалогии он просле­живает развитие этих практик во времени, обозначает множест­венные точки истоков и зарождения этих практик в различных сферах общественной жизни и исследует разнообразные возмож­ности их пересечений (так, недавнее слияние иерархического надзора и нормализующего суждения породило такую всем оче­видную и повсеместно распространенную технику, как экзамен).

Сходным образом, «задача генеалога современного индивида состоит в том, чтобы вычленить составные компоненты и просле­дить взаимосвязь этих компонентов»²⁶. Например, если правда, что современный индивид узнает самую глубокую истину о том, кто он или она есть посредством постоянно повторяющихся раз­мышлений и исповедальных нарративов на тему секса, то архео­лог, приступая к исследованию, должен сначала вычленить по меньшей мере три составных компонента этого переплетения практик и дискурсов. Во-первых, в этой конфигурации задейство­ваны исповедальные практики, во-вторых, объект исповедей под названием «сексуальность», в-третьих, те недискурсивные прак­тики, которые создали условия возможности формирования дис­курса по поводу этого странного объекта, который свел воедино под одним названием «сексуальность» разнородные и до тех пор несвязанные элементы — различные типы желания, физического поведения, удовольствий и телесных выделений²⁷. После этого генеалог исследует, как стало возможным свести воедино все эти гетерогенные элементы, чтобы создать новый объект для дискур­са; для этого он прослеживает историю переплетения исповедаль­ных практик с недискурсивными практиками, которые лежали в основе производства, изучения и анализа нового дискурсивного объекта под названием «сексуальность» ²⁸.

Фуко называет этот метод поиска истоков современной кон­фигурации практик генеалогией; этот термин отсылает к очевид­ным ницшеанским мотивам. В своем кратком эссе начала 70-х гг. Фуко прямо продемонстрировал, чем его генеалогия обязана ниц­шевской генеалогии²⁹. Во-первых, обе выявляют множественные

истоки современной конфигурации практик, многие точки пере­сечения этих практик и историческую случайность их нынешней взаимосвязи, демонстрируя тем самым, что нынешняя конфигу­рация — далеко не единственно возможная. Во-вторых, обе пыта­ются открыть «низменные первоистоки» нынешней конфигура­ции, показывая, как она была сформирована с помощью насилия и кровопролития, и анализируя лежавшие в ее основании далеко не благородные мотивы и интересы. Вследствие этого они деста­билизируют нынешнюю конфигурацию практик и могут помочь нам попытаться изменить наши практики.

А был ли метод?

Описание метода Фуко, представленное Дрейфусом и Раби­ноу, было поставлено под сомнение в 90-е гг. серией критических

замечаний.

Во-первых, некоторые элементы их описания остаются непро­ясненными. Например, каковы взаимоотношения между дискур­сивными и недискурсивными практиками, когда они служат фо­ном для дискурсивных высказываний переднего плана? Дискур­сивные практики обусловливаются недискурсивными (например, «объективное позитивистское описание» узника возможно лишь при наличии тюремной дисциплины), а затем, в свою очередь, обу­словливают то, что может быть осмысленно сказано в данной куль­туре, или же дискурсивные и недискурсивные практики вместе и одновременно задают условия возможности осмысленных выска­зываний? Почему недискурсивные практики не упоминаются как части фона дискурсов о жизни, труде и языке в XVIII в., как это демонстрирует текст «Слов и вещей» и как это еще раз заявлено в предисловии к «Использованию удовольствий»?³⁰ Еще вопрос: если археология преимущественно имеет дело с дискурсом, а ге­неалогия имеет дело с тем, что обусловливает дискурс (и в то же время «всякая археология реконструирует системы практик»), то означает ли это, что археология занимается только дискурсив­ными практиками, а генеалогия — недискурсивными? Если послед­нее верно, то как вообще возможна археология недискурсивных практик, которую иногда упоминают калифорнийские авторы?³¹ Дрейфус и Рабиноу, похоже, оставили все эти вопросы открытыми. Во-вторых, другие комментарии предлагают иные описания развития методологических предпочтений Фуко. Так, Томас

Флинн различает три последовательно применявшихся метода: археология, генеалогия и проблематизация. Он пишет, что Фуко первоначально практиковал археологию как метод исследования практик; потом, с ростом внимания к воздействию власти на тело, Фуко перешел к генеалогии; конец же творчества Фуко харак­теризуется проблематизацией, так как это был метод, который более всего подходил для исследований практик самоформиро­вания³². Арнольд Дэвидсон представляет сходный аргумент, настаивая, что три соответствующие «формы анализа» Фуко должны быть названы археологией, генеалогией и этикой³³.

В-третьих, многие ставили под сомнение само утверждение, что у Фуко был особый метод. Поль Вейн, друг и коллега Фуко по Коллеж де Франс, говорит, что тот «предпочитал проповедо­вать [не словом], а примером, представлять свой метод в истори­ческих книгах, а не излагать его»³⁴. Действительно, Фуко не был склонен описывать свои методы, если только его не заставляли это делать интервьюеры. Его единственное эссе по поводу генеа­логии, преимущественно в ее ницшевской версии, было написано в 1970 г., задолго то того, как Фуко начал свои исследования «ге­неалогического» периода. «Археология знания», конечно, кажет­ся памятником методологической мысли, но тщательное исследо­вание других его книг «археологического» периода — сюда входят «История безумия», «Рождение клиники» и «Слова и вещи» — показывает, что он использовал совершенно различные методо­логические приемы в каждой из этих книг, объединенных, по-ви­димому, только общей отсылкой к истории понятий (дисципли­не, в которой Фуко признавал себя учеником Жоржа Кангиле­ма)³⁵. Все эти приемы слабо связаны с описанием метода в «Археологии знания» — книге, которая более всего напоминает изящное упражнение в применении структуралистского языка для описания хайдеггеровского просвета бытия, или того, что Дрейфус назвал бы дискурсивным фоном.

В-четвертых, Фуко и сам иногда прямо противоречил мнению Дрейфуса и Рабиноу, что у него было два основных равноправ­ных метода — археология и генеалогия, утверждая, например, что конструирование генеалогии — это цель его занятий, а средством для этого является археология³⁶.

Можно ли после всех этих возражений говорить о том, что у Фуко была ясная методологическая концепция? Гэри Гаттинг во введении к кембриджскому сборнику критических работ о Фуко

так подытожил все эти сомнения: «Дрейфус и Рабиноу предлага­ют нам общую интерпретацию творчества Фуко, полагая, что оно нацелено на выработку единого историко-философского метода, который занимает привилегированное место в современном ана­лизе... Мне не нравятся эта и другие обобщающие интерпретации Фуко, потому что они отрицают две вещи, которые, по моему мнению, наиболее отличают его голос и ценны для него, — это специфичность и маргинальность этого голоса»³⁷.

Не обсуждая спорные претензии на самоценность специфич­ности и маргинальности, можно попытаться защитить дрейфу­совские поиски метода у Фуко, используя два следующих аргу­мента. Во-первых, обзор высказываний самого Фуко в последние годы его жизни показывает, что между ним и его калифорнийски­ми толкователями (а Фуко считал книгу Дрейфуса и Рабиноу лучшим комментарием к своим трудам) установился неявный «методологический сговор». Конечно, Гаттинг прав, утверждая, что творчество Фуко, взятое в целом, не было направлено на вы­работку «единого историко-философского метода», но заявления Фуко после 1979 г. заставляют думать, что он отчасти принимал (или по крайней мере редко открыто отвергал) униформную рационализацию его метода, предложенную калифорнийцами, и тем отчасти помог им защищать предложенную ими методоло­гическую интерпретацию его творчества. Для тех читателей, кото­рые до сих пор верят, что заявления самого автора следует тем или иным образом принимать в расчет, когда речь идет об интер­претации его текста, слова Фуко будут лучшим подтверждением того, что вполне позволительно искать и находить в его творчест­ве единый метод анализа практик. Для тех же читателей, которые живут в мире, где случилась провозглашенная постструктурали­стами «смерть автора», и которые поэтому даже после слов само­го Фуко не готовы поверить, что можно объективировать правила его метода, я предлагаю другой аргумент. Вместо поиска строгих «правил» этого метода и следования им можно выделить типич­ную «стратегию», которой пользовался Фуко, — назовем ее номи­налистской критикой. В этой версии защиты тезиса Дрейфуса и Рабиноу мы признаем ценность их описания типичных приемов этой стратегии Фуко для тех, кто попытается ей следовать в даль­нейшем.

Но сначала вернемся к методологическим заметкам самого Фуко последних лет его жизни. Отвечая в 1977 г. на вопросы

группы французских историков, обсуждавших книгу «Надзирать и наказывать», он признался в том, что предпочитает задавать во­просы «как», а не «что». «Этот метод, — добавил он, — позволяет достичь не скажу „максимально возможного озарения" (illumina­tion), но по крайней мере достаточно плодотворного понимания (intelligibility)». По словам Фуко, метод включал в себя две ста­дии. Первая сводилась к «подрыву самоочевидного». Например, глубокое исследование исторических источников показывает, что совсем не очевидно, что сажать преступников под замок — наибо­лее естественный способ обращения с ними или что естествен­ным способом изучать протекание болезни является изоляция че­ловека и изучение процессов, протекающих в его индивидуаль­ном теле. Вторая стадия — это «раскрытие связей... игры сил, стратегий и так далее, которые в определенный момент времени вводят то, что впоследствии будет казаться самоочевидным, по­всеместным и необходимым»³⁸. Таким образом, первый шаг — остранение наиболее знакомых феноменов — соответствует ар­хеологии, в терминологии Дрейфуса и Рабиноу, в то время как второй шаг — исследование взаимосвязей практик, которые зада­ли условия появления этих знакомых феноменов, — есть генеало­гия³⁹.

В своих заметках о методологии во время лекций в Беркли в 1980 г. Фуко сказал, что он в основном изучал источники из об­ласти гуманитарных наук, концентрируя свое внимание «на рег­рессивной истории, которая пытается открыть дискурсивные, ин­ституциональные и социальные практики, из которых возникли эти науки»⁴⁰. Хотя в этом случае Фуко назвал свои поиски «ар­хеологической историей», тем не менее он описывает здесь как то, что Дрейфус и Рабиноу назвали археологическим измерением (исследование практик, задающих фон для дискурса), так и то, что они назвали генеалогией (регрессивное исследование перво­истоков). Похоже, что детальное описание метода Фуко, содер­жавшееся в первом издании «За пределами структурализма и герменевтики» (1982), и те беседы, которые Фуко вел с авторами этой книги во время ее написания, повлияли на его собственные методологические размышления. Но четкое описание двух мето­дов появится несколько позже.

Во введении к книге «Использование удовольствий» (1983) Фуко дал, пожалуй, последнюю и самую детальную версию отно­шений между археологией и генеалогией. Он писал, что он всегда

намеревался «анализировать не поведения, не идеи, не общества и их идеологии, но проблематизации, через которые бытие дается как то, что может и должно быть помыслено, а также — практики, исходя из которых эти проблематизации формируются. Архео­логическое измерение анализа позволяет анализировать сами формы проблематизации; генеалогическое же измерение его — их формирование из разных практик и их модификаций. Пробле­матизация безумия и болезни — на основе социальных и меди­цинских практик, задающих некоторый профиль „нормализации"; проблематизация жизни, языка и труда в дискурсивных практи­ках, подчиняющихся некоторым „эпистемическим" практикам; проблематизация преступления и преступного поведения, исходя из определенных практик наказания, подчиняющихся некоторой „дисциплинарной" модели»⁴¹.

Интерпретация метода, представленная калифорнийскими комментаторами Фуко, — археология индивидуализирует и анали­зирует конфигурации дискурсивных или недискурсивных прак­тик, которые вместе составляют фон дискурсивной формации, в то время как генеалогия изучает изменения этих практик,— находит новую поддержку в этой длинной цитате. Текст, однако, вводит новый термин «форма проблематизации», который определяется как специфическая конфигурация практик. Это видно из следую­щего интервью Фуко: «Проблематизация не является ни репре­зентацией уже существовавшего объекта, ни созданием в дис­курсе объекта, которого еще нет. Это целостность дискурсивных и недискурсивных практик, которая вводит что-либо в игру ис­тинного и ложного и конституирует это как объект для мысли (в форме ли моральной рефлексии, научного знания, политиче­ского анализа и т. п.)»⁴².

Например, книга «Использование удовольствий» начинается с анализа тематических совпадений между содержанием христи­анских и классических древнегреческих текстов о сексуальном воздержании. Затем Фуко показывает, что формы проблематиза­ции — т. е. практики, формировавшие фон для этих высказыва­ний, — радикально различались в обоих случаях: если христиан­ство ввело единый моральный кодекс, которому должны были следовать все, то в Греции сексуальное воздержание было исклю­чительным выбором немногих индивидов, которые практиковали его из-за заботы об «эстетике существования». Фуко-археолог, таким образом, выявляет абсолютно различные фоновые практи-

ки, которые обусловливают сходные формулировки в христиан­ском и древнегреческом дискурсе; Фуко-генеалог затем показы­вает, как греческий практический фон сместился и стал радикаль­но отличающимся от него фоном христианского дискурса. Он изучает переливы и приключения фоновых практик, или, как он теперь их называет, «формы проблематизации» ⁴³.

Одно из последних прижизненных описаний метода Фуко мы находим в посвященной Фуко статье 1983 г. для энциклопедии французских философов, написанной самим Фуко под псевдони­мом «Морис Флоранс»⁴⁴. Специфичность метода Фуко, утвер­ждает «Флоранс», «заключается во внимании к практикам как области исследования, в подходе к изучению того, „что было сде­лано". Он сначала изучает практики — способы делать дела... че­рез которые можно схватить контуры того, что принималось за реальное теми, кто пытался концептуализировать его и управлять им, а также схватить очертания способа, которым эти же самые люди конституировали себя как субъекты, способные знать, ана­лизировать и в конце концов изменить это реальное. Именно эти „практики", понимаемые одновременно как способы действия и мышления, дают нам ключ к пониманию согласованного консти­туирования субъекта и объекта»⁴⁵.

Последняя строка этого интересного синтеза методологиче­ских предпочтений Фуко позволяет сделать еще одно замечание о характере «методологического сговора» между Фуко и его кали­форнийскими комментаторами. В интенсивных дискуссиях кон­ца 1970-х гг. в Беркли Дрейфус и Рабиноу предложили вниманию Фуко тезис, состоявший в том, что он в общем-то всегда исследо­вал два основных типа практик⁴⁶. С одной стороны, это объекти­вирующие практики — такие как, например, изолирующие техни­ки и приемы, используемые в естественнонаучных дисциплинах или в тюремном дисциплинарном режиме, которые конституиру­ют фон для производства объективных высказываний о мире и людях и тем самым делают свой вклад в формирование объек­тивного мира. С другой стороны, он также исследовал субъекти­вирующие практики, например герменевтические техники или различные практики самосовершенствования, которые служат фоном для производства интерпретаций собственного я и таким образом помогают конституировать человеческую субъектив­ность. Фуко, похоже, до некоторой степени принял этот общую классификацию исследовавшихся им практик и отчасти повто-

рил ее в своем послесловии ко второму изданию «За пределами структурализма и герменевтики»: «Я изучал объективацию субъ­екта в том, что я назову „подразделяющими практиками" (divi­ding practices)... В конце концов, я пытался изучить... как челове­ческое существо превращает себя в субъект»⁴⁷.

Итак, француз по имени Мишель Фуко поддерживал в своих высказываниях тезис Дрейфуса и Рабиноу о наличии у него оп­ределенного метода или по крайней мере определенных «методо­логических измерений». Таким образом, те из нас, кто придержи­вается нововременной концепции авторства, могут послушать многие последние прижизненные слова Фуко о методе и начать спокойно применять его метод к анализу других культур. Делая это, они должны прежде всего сконцентрировать свое внимание на археологическом описании фоновых практик исследуемой культуры, а вслед за тем — на генеалогическом исследовании субъективирующих и объективирующих практик, которые вместе и составляют этот фон.