Кока (до сих пор он не отрываясь смот­рел на портрет). Лиза! Лизанька! Такой я ее помню

Надя (у нее в руках несколько писем, она читает их). «Христос воскресе! Моя ми­лая и дорогая Лизанька! Сердечно поздрав­ляю тебя с высокоторжественным праздни­ком Светлого Христова Воскресения и креп­ко, крепко целую, желаю здоровья и сча­стья, а себе скорейшей встречи с тобой. Давай, друг мой милый, выпьем за здоровье друг друга и наше будущее счастье. Будем веселы! Просимой карточки выслать не могу, так как в Севастополе еще не снимался. Горячо любящий тебя — твой Кока. Девя­того мая тысяча девятьсот шестнадцатого года».

Нежный звук колокольчика.

«Кока, милый! Поздравляю тебя с Рождест­вом Христовым! Боже, как мне тоскливо в эти дни! Какой праздник! Светлые надеж­ды. А тебя I нет рядом. Знаешь, я сегодня буду целый день писать тебе письмо. Сей­час утро. Я не знаю, что с собой делать. Болит голова. Вчера до самой ночи раскла­дывала пасьянс, пока не получилось. Сей­час проснулась — на столе лежат четыре туза. Это все ты. Ты — пики, ты — крести, ты — бубны, ты — червонный туз, красное сердечко. Знаешь, я твои письма целую,

когда получаю. Не все, но иногда так охва­тит, что хоть письмо поцелую. Я глупая?..»

Колокольчик.

«Милый, милый Кока! Снова села за пись­мо. Позавтракала, ушла к себе и пишу. Мы вчера сговорились с тетей Лелей ехать к Троице, там погулять, подышать свежим воздухом, покататься. На другой день вер­нуться. Но тетке немного нездоровилось, и поэтому поездка расстроилась, но все-таки мы сели в сани и поехали в Всехсвятское, тут близко, там ехали шагом, любовались на снежную пелену и на елки. Я рада была проехаться. Дусик мой, как твое самочувст­вие? Как живешь? Боже, какое это было бы счастье жить с тобой здесьу в нашем доме, жить и любить друг друга! А мы жи­вем только в мечтах. Будем ждать. Целую тебя крепко и твой затылочек тоже. Елиза­вета твоя первая и единственная».

Колокольчик.

«Опять принялась за письмо моему Коке. Мы уже отобедали. За столом у нас было прекурьезное семейство. Мы бы с тобой похохотали. Мамаша, две дочки-трещотки, близнецы, и сын, окончивший духовную семинарию и идущий в университет. Это семья священника Филимонова. Все типы точно из прошлого столетия. Целое пред­ставление! А что у тебя? Как ты там? Что?.. Ах, глянуть бы одним глазком!.. Ты ровно ничего не пишешь о твоем здоровье. Ты не хочешь, чтоб я беспокоилась о тебе? Думай что хочешь, а мне больше пиши о себе, чтобы я чувствовала, как ты живешь там, в Севастополе. У тебя какой-то беспо­рядок на душе, мне чуется. День сегодня ясный, холодный. Я с тобой. Твоя Л. Что значит эта буква? Любовь?..»

Колокольчик.

«Кока, дружочек, вот мы опять вместе. Уже вечер. У меня немножко кружится голова. Мы пили глинтвейн, ужинали, но подъема настроения не было. Елочка у нас большая, славная, и убрали мы ее только хлопьями ваты, серебряным и золотым дождем, по­сыпали слюдой, зажгли свечи, и вышло оригинально и красиво. Мне хотелось плакать. Думала о тебе, и хотелось быть с тобой! Ах, Николай, Николай!.. Что же дальше будет?! Когда, когда мы увидимся? Будь здоров, счастлив, весел. Счастливого Рождества, моя радость! Бог с тобой, спи спокойно. Я твой ангел, я кружу над то­бой. Лиза».

Пауза.

Владимир Иванович (читает на оборотной стороне открытки). «Севастополь, Нахимовский бульвар».

Кока. Ах, как я гулял тогда по Нахимов­скому бульвару! Молодость, где ты?.. «Быстры, как волны, дни нашей жизни...». Именно на Нахимовском бульваре я встре­тил тогда моего товарища по гимназии Санечку Шпаковского. Его только звали Санечка, а сам он был дьявол, настоящий черт. Что мы с ним творили, что творили! «Милой с дальнего пути честь имею кла­няться. Время в плаванье идти — до сви­даньица!» После стычки с братьями одной особы мне некоторое время было противо­показано представать перед фотографиче­ским аппаратом. Мда... Бедная Лиза! Разу­меется, я не мог выслать ей просимой кар­точки.

Петушок. Бедная бабушка, она тоско­вала здесь, в глуши.

Кока. Надеюсь, это останется между нами.

Паша. Николай Львович, вы имеете дело с джентльменами.

Кока. Хотя какое это имеет значение сей­час! А все же я нашел выход в рассужде­нии фотопортрета — я снялся в профиль!

Надя (читает письмо). «Дорогая! Дома я как-то встретил газету «Одесские новости», которая навела меня на сильное впечатле­ние, именно же я прочел в объявлениях — «Северный ресторан». И мне стало очень печально, когда я вспомнил тот счастли­вый для меня вечер, в который я в послед­ний раз провожал тебя в Палермо. Дорогая, я не в силах больше писать. Твой мальчик Кока. Пиши скорей!»

Кока. О, «Северный ресторан»!.. Вот смот­рите, в этом письме я прислал, ей карту вин. (Читает.) «Понте-Кане», «Го-Барсак», «Ирруа-Гала», «Ирруа Гран-Гала», «Ирруа- Брют», «Ирруа-Америкэн», «Порт-Вейн», «Вермут»... «Во время обедов и ужинов румынский оркестр под управлением Мата- ки». Интересно, как эта улица называется сейчас?

Владимир Иванович. Так и назы­вается — Нахимовский бульвар.

Кока. Что вы говорите!

Владимир Иванович (читает на открытке, которая в этот момент у него в ру­ках). «Севастополь. Общий вид Братского, кладбища».

Кока (он все еще держит карту винК «Метрдотель Жорж».

Надя (Коке). Вы об этой карточке гово­рили? (Показывает фото на толстой кар­тонке, которое она нашла на столе.)

Кока. Да! Это я! Проклятый портрет!

В а л ю ш а (рассматривая фотографию) У вас очень удачный профиль.

Кока. «Милой Лизаньке от любящего Коки».

Паша (читает на обороте портрета). «При­дворная фотография Его Величества шаха персидского, Его Величества короля серб­ского, Его Высочества эрцгерцога Австрий­ского, Его Высочества князя черногорского и Его Высочайшего наследника принца Шве­ции и Норвегии. Дом братьев Вайнер в Севастополе». А вы не ангел...

Кока. Я был большой жох по части пре­красного пола. Извините.

В а л ю ш а. Это не такой уж порок.

Надя (грозит пальчиком). Вы нехороший, нехороший!

Кока. Маленькие обманы, мелкие шало­сти — непременное условие в любовной игре Они придают мужчине боевую форму (Рассказывает по-французски двусмыслен­ный анекдот.)

Все смеются.

Слушайте, молодые люди, старого гуляку с дореволюционным стажем. И не судите строго.

Надя. Вот, я нашла! (У нее в руках письмо.) «Николай! После того, что мне стало известно, наши отношения не могут оста­ваться прежними. Я прошу, не приезжайте и не пишите, я не хочу вас больше видеть...».

Кока. Что?.. Что вы читаете?!

Надя. Написано: «...Я не хочу вас боль­ше видеть».

Кока. Какие слова!

Надя. Написано. (Читает надпись на кон­верте.) «Севастополь. Гостиница «Морская». Господину, Крекшину Н. Л.» «...Теперь у меня лишь две просьбы к вам. Первая, ни в чем не винить Санечку Шпаковского — о вашем сватовстве и последующей истории с братьями я узнала от самой Люси, кото­рая является моей дальней родственницей и сама мне обо всем написала, прося совета. Вторая моя просьба заключена в том, что я хотела бы получить от вас обратно все мои письма. Ради наших прошлых отношений сделайте это. Пусть хотя бы в виде этих писем сохранится в моем доме тот милый Кока, который когда-то затеял веселую игру в горелки и нашу пару — помните? — целый вечер так никто разбить и не смог. Вот наши руки и разомкнулись... «В ее глазах потухли блестки и, как тогда, в игре в серсо — помните? — она поправила при­ческу и прошептала: «Вот и все». Мне свет­ло. Прощайте».

Пауза,

Кока. Нет, нет! Я не получал...

Надя (читает подпись). «Елизавета Шерманская. 21 августа 1916 года».

Кока. Нет, нет! Я не видел... Дайте!

Порывисто хватает письмо. Быстро пробе­гает глазами.

Нет, нет! Что это? Не может быть! Откуда?

Паша. Знаете, что я вам скажу, уважае­мый Николай Львович, — вы не просто так приехали сюда. Нет, не просто так.

Кока. Я не получал... Я вижу в первый раз... Вы мне не верите?

Надя. Написано.

Кока. Никогда!

Надя. Послано.

Кока. Увольте!

В а л ю ш а. Это письмо не посылали. Штам­па нет. Успокойтесь. Оно не было отправ­лено.

Кока. Нет, нет! Все не так... Вы должны меня понять... Это волна, волна... вихри. Я был в Севастополе... парус хлопал... По­том я вернулся, Лиза встретила меня холодно, попросила не появляться больше в этою доме... Но это длилось недолго... Истории со сватовством... это было так... род шут­ки... поветрие... роман на пари... ветер», ветер... морской ветер... он нес... меня за­несло. Я вернул письма... Лизанька попро­сила, и я вернул... Но потом... позже я по­лучил прощение, она простила меня, про­стила... Вы мне не верите?

Паша. Успокойтесь. Вам верят. Почему мы не должны вам верить?

Кока. У Лизы был характер.

В а л ю ш а (Петушку). Ты не в бабушку.

Ларс. «Севастопольский вальс» — это во­обще вальс в Севастополе?

Владимир Иванович. Швед должен? знать.

Паша. Не сыграть ли нам в горелки, гос­пода?

Надя (захлопала в ладоши). Браво, браво! Николай Львович нам покажет.

Кока. Вы мне можете не поверить, но я чувствовал, чувствовал, что в природе есть это письмо, какая-то непонятная тоска подсасывала меня еще там, в Севастополе. Это невероятно — ей достаточно было на­писать здесь это письмо, как я там, за сот­ни верст, уловил печальную ноту.

Петушок. Серсо летело на столе, серсо летело...

В а л ю ш а. А вы нам тут о любви до гроба, декламировали.

Кока. Она простила меня, простила!

Пауза.

Петушок (Валюше). Однако было бы не­справедливо с чьей-либо стороны упрекать- нас в том...

Валюша. Но и нас не надо винить в том, что мы любим, чтобы вместе жить, а не для того, чтобы вместе умереть. В наше время умирают от недостатка любви, а не от ее избытка.

Паша. Как сказал старик Лесневский, на свете много есть всего, никто не хуже никого.

Ларс. Кто такой Лесневский?

Владимир Иванович. Швед дол­жен знать!

Кока. Почему балалайка?.. Зачем я ее взял?..

Владимир Иванович. Я был женат четыре года. Освободился досрочно.

Петушок. Срочно до?..

Владимир Иванович. Юбилеев. Де­сять, двадцать, двадцать пять... Нет, лучше высшая мера.

Валюша. Ты женоненавистник?

Владимир Иванович. Конкретно моей бывшей жены я ненавистник.

Ко к а. Отдайте, отдайте мне это письмо! Я должен наконец его получить. (Выхваты­вает письмо из рук Валюши.) Почерк у нее прелестный... Жаль букву «ять» отме­нили.

Надя. А я раньше, в детстве, когда старые книги смотрела, я всегда думала, «ять» — это мягкий знак. Очень смешно получа­лось...

Кока. Эта буква у нее особенно пикантно выходила... Когда я читал ее письма, эта буква была для меня как поцелуй в конце слова. (Он начинает раскачиваться над сто­лом в такт словам.) «Яблочек катился вокруг огорода, кто его поднял — тот вое­воды воеводский сын. Шышел, вышел, вон пошел...».

Надя. Браво, браво! Это горелки!

Кока. Это только счет, только счет, а по­том...

Надя. Что — потом?

Кока. Ну, рассчитались — как потом? Как играют? «Гори, гори, масло, гори, гори ясно...».

За столом тотчас подхватывают: «Гори,гори, масло.,.Все раскачиваются в такт. Потом все соединяются парами, а горельщик впереди и стоит спиной. Ему говорят: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло, взглянь на небо — птички летят, колокольчики зве­нят...». Задняя пара бежит вперед, а горельщик ее ловит и не дает снова соединиться. Вот и все.

Владимир Ив а н о в и ч. Я думал, там целуются...

Петушок. Это ты с бутылочкой пере­путал.

Кока. Стоя сзади, мы, конечно, целова­лись. Поэтому и обороняли своих дам от горельщика. «Гори, гори ясно, чтобы не по­гасло, взглянь на небо...». У взрослых то же самое, только присказка другая. (Наде.) «Любишь? «

Надя. «Люблю!»

Кока. «Купишь?»

Надя. «Куплю!»

Кока. «Покупай!»... Нас с Лизанькой ни­кто не мог догнать. Я всегда обману горель- щика, вильну у него под носом и встану вперед, тут уж и Лизанька — и мы снова держимся за руки. Значит, горелыцик, снова води «Гори, гори, пень».— «По ком горишь?» — «По тебе, душа красавица деви­ца». — «Любишь?»

Надя. «Люблю!»

Кока. «Купишь?»

Надя. «Куплю!»

Кока. «Покупай!»—И бежит... А я лов­лю... Не моймал... Не моймал... (Закрывает лицо письмом, не в силах сдержать рыда­ний.)

Пауза.

В а л ю ш а. Николай Львович!.. Николай Львович!.. Ну, вот, расстроили старичка.

Большая пауза.

В этой паузе начинает звучать голос Влади­мира Ивановича. Он читает свое письмо. Но никакого листка нет в руках его. А мо­жет быть, Владимир Иванович слышит какие-то слова и повторяет их вслух. Зыб­кая атмосфера старого дома, мерцание све­чей, шелест листвы за окном, витиеватость Кокиных воспоминаний...

Владимир Иванович. «Дорогая На­денька! Я имел слабость просить у вас разрешение вам писать, а вы — легкомыс­лие или кокетство позволить мне это. Ваш приезд в этот дом оставил во мне впечатле­ние глубокое и мучительное. Этот день стал решающим в моей жизни. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с ва­шим; я рожден, чтобы любить вас и следо­вать за вами, всякая другая забота с моей стороны — заблуждение или безрассудство. Рано или поздно — не верите? — мне при­дется все бросить и пасть к вашим ногам. Милая! прелесть! божественная!.. А еще: ах, мерзкая! Знайте, я испытал на себе все ваше могущество, вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, и все, что есть в нем самого ошеломляющего. Если мы когда-нибудь снова увидимся, обещайте мне... Нет, не хочу ваших обещаний!.. Сей­час вы прекрасны, так же как в час пере­правы или же на антресолях, когда ваши пальцы коснулись моего лба. Это прикосно­вение я чувствую до сих пор — дерзкое, влажное. Но вы увянете; эта красота когда-нибудь покатится вниз, как лавина. Ваша душа некоторое время еще продер­жится среди стольких прелестей, а затем исчезнет, и никогда, быть может, моя душа, ее боязливая рабыня, не встретит ее в бес­предельной вечности... Однако, взявшись за перо, я хотел о чем-то просить вас — уж не помню, о чем, — ах, да, о дружбе... Эта просьба очень банальная, очень. Это как если бы нищий попросил хлеба, — но дело в том, что мне необходима ваша близость. Прощайте, божественная. Я бешусь у ваших ног. Весь ваш — Владимир Иванович. Пост­скриптум. Среди моих мрачных сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли... в Крыму — вопрос — там я смогу совершать паломничество, бродить вокруг вашего сада, встречать вас, мельком вас видеть... Проклятый приезд, проклятый отъезд».

Пауза.

В а л ю ш а. «Дорогой мой Петушок! Милый мой, незабвенный Петенька, рука моя с тру­дом повинуется мне, когда я пишу эти строки. Сегодня я вспомнила всю нашу с тобой жизнь, для меня это так и зву­чит — жизнь, и мне она представилась од­ним сплошным ожиданием твоего звонка. Ты постарайся понять меня. Я женщина. И хотя мне тогда было столько, сколько сейчас Наде, я вполне могла представить себе сегодняшний день, когда мне столько, сколько мне сейчас. И ничего хорошего я не видела в этом дне. Я опять сижу у телефо­на, и ты снова где-то. Милый, это невыноси­мо! Жизнь наша так пуста и отвратительна, в ней такое счастье любить, быть рядом, — дорогой, дорогой, разве можно добровольно от этого отказываться? Не знаю, что почувствовал ты после нашего последнего разго­вора, я — то же, что в детстве: неожидан­ное выбрасывание какого-нибудь предмета из окна курьерского поезда. Пустота руки только что выбросившей в окно поезда — что?.. Было, и нет, и уже не видно, и не вернуть, и не вернуться — все! О твоей мяг­кости: ты ею откупаешься, затыкаешь этой мягкостью дыры ран, тобой наносимых- О, ты добр, ты мягок, ты мечтателен. Это — так. Не мыслю тебя: ни воином, ни царем- Теперь важнейшее. О, Петр, Петр, как я вечно о тебе думаю, физически оборачи­ваюсь в твою сторону — за помощью! Видно, счастье так мало создано для нас, что мы не признали его, когда оно было перед, нами. Не говори мне больше о нем, рад» Христа! Я так много хотела сказать тебе но написать об этом невозможно, а сказать еще невозможнее. Сил тебе и счастья- Валюша».