Послание Ивана Грозного английской королеве Елизавете I

Ради милосердия Бога нашего мы, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси королевне Елизавете Английской, Французской [468], Ирландской и иных.

Некоторое время тому назад брат твой, король Эдуард[469], послал своих людей под предводительством Ричарда для каких-то надоб­ ностей по всем странам мира и писал ко всем управителям. А на наше имя ни одного слова послано не было. Те люди твоего брата, вольно или невольно, пристали к морской пристани у нашей кре­пости на Двине. Мы, как подобает государям христианским, милостиво оказали им честь, приняли их за государевыми парадными столами, пожаловали, к брату твоему отпустили.

После мы послали к брату твоему посланника. А купцам твоего брата дали свободную жалованную грамоту, какую даже из наших купцов никто не получал, а надеялись за это на великую дружбу и на услуги от английских людей.

Когда брат твой Эдуард скончался и на престол вступила сестра твоя Мария, а потом она вышла замуж за испанского короля Филиппа[470] и Филипп и Мария приняли нашего посланника, а дела с ним никакого не передали,

А после стало известно, что сестра твоя Мария скончалась, а Филиппа англичане выслали из королевства, а на королевство посадили тебя. Но мы и тут не учинили твоим купцам никаких притеснений.

А до сих пор сколько ни приходило грамот — хотя бы у одной была одинаковая печать! У всех грамот печати разные. Таким грамотам ни в каких государствах не верят. У государей в госу­дарстве должна быть единая печать. Но мы и тут вашим грамотам доверяли.

После ты прислала к нам своего посланника Антона Янкина[471]. Мы передали с ним устно великие тайные дела, желая с тобой дружбы. Нам неизвестно, передал ли эти дела тебе Антон или нет. А от тебя никакой посланник к нам не прибывал. Нам стало известно, что в Ругодив[472] приехал твой подданный англичанин Эдуард Гудыван[473], с которым было много грамот, и мы велели спросить его об Антоне, но он ничего нам об Антоне не сообщил. Мы захватили у него многие грамоты, в которых о нашем госу­даревом имени и нашем государстве говорится х презрением и написаны оскорбительные вести, будто в нашем царстве творятся недостойные дела. Но мы и тут отнеслись к нему милостиво — велели держать его с честью, пока не станет известен ответ от тебя на те поручения, которые переданы с Антоном.

И после приехал от тебя к нам посланник Юрий Милдентов[474] по торговым делам. И мы его велели спросить про Антона. Но посланник ничего нам об этом не сказал и наших посланников и Антона облаял. Тогда мы также велели его задержать, пока не получим от тебя вестей о делах, порученных Антону. После прибыл от тебя посол Томас Рандольф[475]. Мы указывали, чтобы он известил, есть ли у него приказ от тебя о делах, о которых мы передали ^тебс с Антоном. Но он нелепым образом уклонился. Мы выслали к нему

своего боярина и наместника вологодского князя Афанасия Ивановича Вяземского[476] и велели спросить, есть ли у него поручение по тем делам. Он ответил, что такое поручение с ним тоже есть. А мы поэтому оказали ему великую честь, и он был принят нами наедине. Но он говорил о тех же мужицких торговых делах. Наконец, договорились, как следует эти дела устроить, написали грамоты и привесили к ним печати. И вместе с твоим послом послали своего посла.

Ныне ты к нам отпустила нашего посла, а своего посла не послала. Грамоту же послала обычную, вроде как проезжую[477]. А то дело отложила в сторону, а вели переговоры с нашим послом твои бояре только о торговых делах, управляли же всем делом твои купцы. Мы надеялись, что ты в своем государстве государыня и сама владеешь и заботишься о своей государскои чести и выгодах для государства, и поэтому мы и затеяли с тобой эти переговоры. Но, видно, у тебя помимо тебя другие люди владеют, и не только люди, мужики торговые, и не заботятся о чести и выгодах для страны, а ищут своей торговой прибыли. Ты же пребываешь в своем девическом звании, как всякая простая девица.

И если уж так, то мы те дела отставим в сторону. Пусть те торговые мужики, которые пренебрегали государскои честью, и заботятся о торговых делах, посмотрят, как они будут торговать! А Московское государство пока и без английских товаров не скудно было.

7. ОПРИЧНЫЕ КАЗНИ [478]

Опричник, или кромешник — так стали называть их, как бы извергов тьмы кромешной[479],— мог безопасно теснить, грабить.

Чем более государство ненавидело опричных, тем более государь имел к ним доверенности; сия общая ненависть служила ему залогом их верности. Затейливый ум Иоаннов изобрел достойный символ для своих ревностных слуг: они ездили всегда с собачьими головами и с метлами, привязанными к седлам, в ознаменование того, что грызут лиходеев царских и метут Россию! Царедворцы поздно узнали, что милость тирана столь же опасна, как и ненависть его; что он не может долго верить людям, коих гнусность ему известна; что малейшее подозрение, одно слово, одна мысль до­статочны для их падения; что губитель, карая своих услужников, наслаждается чувством правосудия: удовольствие, редкое для кро­вожадного сердца, закоснелого во зле, но все еще угрызаемого совестию в злодеяниях! Быв долго клеветниками, они сами погибли от клеветы.

Царь имел неограниченную доверенность к Афанасию Вязем­скому: единственно из рук сего любимого оружничего[480] принимал лекарства.

Сын боярский, именем Федор Ловчиков, облагодетельствованный князем Афанасием, донес на него, что он будто бы предуведомил новгородцев о гневе царском, следственно был их единомышлен­ником. Иоанн не усомнился: молчал несколько времени и вдруг, призвав Вяземского к себе, говоря ему о важных делах государ­ственных с обыкновенною доверенностью, велел между тем умер­твить его лучших слуг: возвращаясь домой, князь Вяземский увидел их трупы: не показал ни изумления, ни жалости; прошел мимо, в надежде сим опытом своей преданности обезоружить государя; но был ввержен в темницу, где уже сидели и Басмановы[481], подобно ему уличаемые в измене. Всех обвиняемых пытали: кто не мог вынести мук, клеветал на себя и других, коих также пытали, чтобы выведать от них неизвестное им самим. Записывали пока­зания истязуемых; составили дело огромное, предложенное госу­дарю и сыну его

царевичу Иоанну[482]; объявили казнь изменникам: ей надлежало совершиться в Москве, в глазах всего народа, и так, чтобы столица, уже приученная к ужасам, еще могла изу­миться!

25 июля среди большой торговой площади в Китае-городе[483] поставили 18 виселиц; разложили многие орудия мук; зажгли костер и над ним повесили огромный чан с водой. Увидев сии грозные приготовления, несчастные жители вообразили, что настал последний день для Москвы; что Иоанн хочет истребить их всех без остатка: в беспамятстве страха они спешили укрыться, где могли. Площадь опустела; в лавках отворенных лежали товары, деньги; не было ни одного человека, кроме толпы опричников у виселиц и костра пылающего. В сей тишине раздался звук бубнов: явился царь на коне с любимым старшим сыном, с боярами и князьями, с легионом кромешников в стройном ополчении; позади шли осужденные, числом 300 или более, в виде мертвецов, истер­занные, окровавленные, от слабости едва передвигая ноги. Иоанн стал у виселиц, осмотрелся и, не видя народа, велел опричникам искать людей, гнать их отовсюду на площадь; не имев терпения ждать, сам поехал за ними, призывая москвитян быть свидетелями его суда, обещая им безопасность и милость. Жители не смели ослушаться: выходили из ям, из погребов; трепетали, но шли; вся площадь наполнилась ими; на стене, на кровлях стояли зрители. Тогда Иоанн, возвысив голос, сказал: «Народ! Увидишь муки и гибель; но караю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?» Все ответствовали велегласно: «Да живет многие лета государь великий! Да погибнут изменники!» Он приказал вывести 180 человек из толпы осужденных и даровал им жизнь, как менее виновным. Потом думный дьяк государев, развернув свиток, произнес имена казнимых; назвал Висковатого и читал следующее: «Иван Михай­лов, бывший тайный советник государев! Ты служил неправедно ^его царскому величеству и писал к королю Сигизмунду[484], желая предать ему Новгород. Се первая вина твоя!». Сказав, ударил исковатого в голову и продолжал: «А се вторая, меньшая вина твоя: ты изменник неблагодарный, писал к султану турецкому, чтобы он взял Астрахань и Казань». Ударив его в другой — ив третий раз, дьяк примолвил: «Ты же звал и хана крымского опустошать Россию: се твое третие злое дело!».

Висковатый ответствовал: «Свидетельствуюсь Господом Богом, ведающим сердца и помышления человеческие, что я всегда служил верно царю и отечеству. Слышу наглые клеветы: не хочу более оправдываться, ибо земной судия не хочет внимать истине; но судия небесный видит мою невиновность — и ты, о государь! уви­дишь ее перед лицом всевышнего!» Кромешники заградили ему его уста[485], повесили вверх ногами, обнажили его, рассекли на части, и первый Малюта Скуратов, сошедши с коня, отрезал ухо стра­дальцу. Второю жертвою был казначей Фуников-Карцов[486], друг Висковатого, в тех же изменах и столь же нелепо обвиняемый. Он сказал царю: «Се кланяюся тебе в последний раз на земле, моля Бога, да приимешь в вечности праведную мзду по делам своим!». Сего несчастного обливали кипящею и холодною водою: он умер в страшных муках. Других кололи, вешали, рубили. Сам Иоанн, сидя на коне, пронзил копием одного старца. Умертвили в четыре часа около двухсот человек. Наконец, совершив дело, убийцы, облиянные кровию, с дымящимися мечами стали пред царем, восклицая: «Гойда! Гойда!»[487] — и славили его правосудие. Объехав площадь, обозрев груды тел, Иоанн, сытый убийствами, еще не насытился отчаянием людей: желал видеть злосчастных супруг Фуникова и Висковатого; приехал к ним в дом, смеялся над их слезами; мучил первую, требуя сокровищ; хотел мучить и пятнадцатилетнюю дочь ее, которая стенала и вопила; но отдал ее сыну, царевичу Иоанну, а после вместе с матерью и с женою Висковатого заточил в монастырь, где они умерли с горести.

Граждане московские, свидетели сего ужасного дня, не видали в числе его жертв ни князя Вяземского, ни Алексея Басманова: первый испустил дух в пытках; конец последнего — несмотря на все беспримерные злодейства — кажется еще невероятным. Совре­менники пишут, что Иоанн будто бы принудил юного Федора Басманова убить отца своего, тогда же или прежде заставив князя Никиту Прозоровского умертвить брата, князя Василия[488]! По край­ней мере сын-изверг не спас себя отцеубийством: он был казнен вместе с другими.

Жены избиенных дворян, числом 80, были утоплены в реке.

Одним словом, Иоанн достиг наконец высшей степени безумного своего тиранства; мог еще губить, но уже не мог изумлять россиян никакими новыми изобретениями лютости. Не было ни для кого безопасности, но всего менее для людей, известных заслугами и богатством: ибо тиран, ненавидя добродетель, любил корысть.

Гнев тирана, падая на целые семейства, губил не только детей с отцами, супруг с супругами, но часто и всех родственников мнимого преступника.

Но смерть казалась тогда уже легкою: жертвы часто требовали ее как милости.

И когда, в ужасах душегубства, Россия цепенела, во дворце раздавался шум ликующих; Иоанн тешился со своими палачами и людьми веселыми, или скоморохами, коих присылали к нему из Новгорода и других областей вместе с медведями! Последними он травил людей, и в гневе и в забаву: видя иногда близ дворца толпу народа, всегда мирного, тихого, приказывал выпускать двух или трех медведей и громко смеялся бегству, воплю устрашенных, гонимых, даже терзаемых ими.

Иногда тиран сластолюбивый, забывая голод и жажду, вдруг отвергал яства и питие, оставлял пир, громким кликом сзывал дружину, садился на коня и скакал плавать в крови. Так он из-за роскошного обеда устремился растерзать литовских пленников, си­девших в московской темнице. Пишут, что один из них, дворянин Быковский, вырвал копье из рук мучителя и хотел заколоть его, но пал от руки царевича Иоанна, который вместе с отцом усердно действовал в таких случаях, как бы для того, чтобы отнять у россиян и надежду на будущее царствование.

Таков был царь; таковы были подданные! Ему ли, им ли должны мы наиболее удивляться? Если он не всех превзошел в мучительстве, то они превзошли всех в терпении, ибо считали власть государеву властию божественною и всякое сопротивление беззаконием: гибли, но спасли для нас могущество России: ибо сила народного пови­новения есть сила государственная.

8. МИТРОПОЛИТ ФИЛИПП [489]

Выговаривая себе неограниченное право казнить своих лиходеев, учреждая опричнину, Иоанн жаловался на духовенство, что оно покрывало виновных, и требовал у него отречения от обычая печаловаться[490].

Вызвали соловецкого игумена Филиппа[491], сына боярина Колы­чева; Филипп объявил, что он согласится быть митрополитом только под условием уничтожения опричнины; Иоанн рассердился; наконец Филипп уступил убеждениям, что его обязанность нейти прямо против царской воли, но утолять гнев государя при каждом удобном случае. Филипп дал запись: «В опричнину ему и в царский домовый обиход не вступаться, а после поставленья за опричнину[492] и за царский домовый обиход митрополии не оставлять». Но, отказав­шись от вмешательства в опричнину, Филипп не отказался от права печаловаться. Начались казни вследствие дела Козлова[493]; опричнина буйствовала; вельможи, народ умоляли митрополита вступиться в дело; он знал, что народ привык видеть в митрополите печальника, и не хотел молчать. Тщетно Иоанн избегал свиданий с митрополитом, боясь печалований; встречи были необходимы в церквах, и здесь-то происходили страшные сцены заклинаний. «Только молчи, одно тебе говорю: молчи, отец святый! — говорил Иоанн, сдерживая дух гнева, который владел им. — Молчи и бла­гослови нас!» Филипп: «Наше молчание грех на душу твою налагает и смерть наносит». Иоанн: «Ближние мои встали на меня, ищут мне зла; какое дело тебе до наших царских советов?» Филипп: «Я пастырь стада Христова!» Иоанн: «Филипп! Не прекословь державе нашей, чтоб не постиг тебя гнев мой, или лучше оставь митропо­лию!» Филипп: «Я не просил, не искал чрез других, не подкупом действовал для получения сана: зачем ты лишил меня пустыни?»[494]. Царь выходил из церкви в большом раздумье, это раздумье было страшно опричникам: они решили погубить Филиппа и нашли сообщников между духовными, во владыках новгородском, суздаль­ском, рязанском, благовещенском протопопе, духовнике царском; последний явно и тайно носил речи неподобные Иоанну на Филиппа; отправились в Соловецкий монастырь, привезли оттуда преемника Филиппова, игумена Паисия, доносы которого легли в основание обвинений на суде соборном; защитников Филиппу не было, все Молчало. 8 ноября 1568 года опричники с бесчестием вывели Филиппа из Успенского собора, народ бежал за ним со слезами. Местом изгнания для Филиппа назначен был Тверской Отроч монастырь[495]. В 1569 году, проезжая Тверь на походе на Новгород, Иоанн заслал к Филиппу одного из самых приближенных оприч­ников, Малюту Скуратова, взять благословение; но Филипп не дал его, говоря, что благословляют только добрых и на доброе; опричник задушил его. Так пал непобежденным великий пастырь русской церкви, мученик за священный обычай печалования.

9. ПОХОД НА НОВГОРОД [496]

Московский царь давно уже не терпел Новгорода. При учреж­дении опричнины он обвинял весь русский народ в том, что в прошедшие века этот народ не любил царских предков. Видно, что Иван читал Летописи и с особенным вниманием останавливался на тех местах, где описывались проявления древней вечевой сво­боды. Нигде, конечно, он не видел таких резких, ненавистных для него черт, как в истории Новгорода и Пскова. Понятно, что к этим двум землям, а особенно к Новгороду, развивалась в нем злоба. Новгородцы уже знали об этой злобе и чуяли над собой беду, а потому и просили Филиппа ходатайствовать за них перед царем. В 1569 г. Иван начал выводить из Новгорода и Пскова жителей с их семьями[497], из Новгорода взял сто пятьдесят, из Пскова пятьсот, Новгород и Псков были в большом страхе. В это время какой-то бродяга, родом волынец, наказанный за что-то в Новго­роде, вздумал разом и отомстить новгородцам, и угодить Ивану. Он написал письмо как будто от архиепископа Пимена и многих новгородцев к Сигизмунду-Августу, спрятал это письмо в Софий­ской церкви за образ Богородицы, а сам убежал в Москву и донес государю, что архиепископ со множеством духовных и мирских людей отдается литовскому государю[498]. Царь с жадностью ухватился за этот донос и тотчас отправил в Новгород искать указанных грамот. Грамоты действительно отыскались. Чудовищно развитое воображение Ивана не допустило его до каких-нибудь сомнений в действительности этой проделки.

В декабре 1569 г. предпринял Иван Васильевич поход на север. С ним были все опричники и множество детей боярских. Он шел как на войну: то была странная, сумасбродная война с прошлыми веками, дикая месть живым за давно умерших. Не только Новгород и Псков, но и Тверь были осуждены на кару, как бы в воспоминание тех времен, когда тверские князья боролись с московскими предками Ивана. Город Клин, некогда принадлежавший Твери, должен был первый испытать царский гнев. Опричники, по царскому прика­занию, ворвались в город, били и убивали кого попало. Испуганные жители, ни в чем не повинные, не понимавшие, что все это значит, разбегались. Затем царь пошел на Тверь. На пути все разоряли и убивали всякого встречного, кто не нравился. Подступивши к Твери, царь приказал окружить город войском со всех сторон и сам расположился в одном из ближних монастырей.

Иван стоял под Тверью пять дней. Сначала, ограбили всех духовных, начиная с епископа. Простые люди думали, что тем дело и кончится; но через два дня, по царскому приказанию, опричники бросились в город, бегали по домам, ломали всякую домашнюю утварь, рубили ворота, двери, окна, забирали всякие домашние запасы и купеческие товары: воск, кожи и пр., свозили в кучи, сожигали, а потом удалились. Жители опять начали думать, что этим дело кончится, что, истребивши их достояние, им по крайней мере оставят жизнь, как вдруг опричники опять врываются в город и начинают бить кого ни попало: мужчин, женщин, мла­денцев, иных жгут огнем, других рвут клещами, тащат и бросают тела убитых в Волгу. Сам Иван собирает пленных полочан и немцев[499], которые содержались в тюрьмах, частью помещены были в домах. Их тащат на берег Волги, в присутствии царя рассекают на части и бросают под лед. Из Твери уехал царь в Торжок, и там повторилось то же, что делалось в Твери. В

помяннике Ивана[500] записано убитых там православных христиан 1490 человек. Но в Торжке Иван едва избежал опасности. Там содержались в башнях пленные немцы и татары. Иван явился прежде к немцам, приказал убивать их перед своими глазами и спокойно наслаждался их муками; но, когда оттуда отправился к татарам, мурзы бросились в отчаянии на Малюту, тяжело ранили его, потом убили еще двух человек, а один татарин кинулся было на самого Ивана, но его остановили. Все татары были умерщвлены.

Из Торжка царь шел на Вышний Волочек, Валдай, Яжелбицы[501]. По обе стороны от дороги опричники разбегались по деревням, убивали людей и разоряли их достояние.

Еще до прибытия Ивана в Новгород приехал туда его передовой полк. По царскому повелению тотчас окружили город со всех сторон, чтобы никто не мог убежать из него. Потом нахватали духовных из новгородских и окрестных монастырей и церквей, заковали в железа и в Городище[502] поставили на правеже[503], всякий день били их, требуя по 20 новгородских рублей с каждого, как бы на выкуп. Так продолжалось дней пять. Дворяне и дети боярские, принадлежащие к опричнине, созвали в Детинец[504] знатнейших жителей и торговцев, а также и приказных людей, заковали и отдали приставам под стражу, а дома их и имущество опечатали. Это делалось в первых числах января 1570 года.

6 января, в пятницу вечером, приехал государь в Городище с остальным войском и с 1500 московских стрельцов. На другой день дано повеление перебить дубинами до смерти всех игуменов и монахов, которые стояли на правеже, и развезти тела их на погребение, каждого в свой монастырь. 8 января, в воскресенье, царь дал знать, что приедет к св. Софии к обедне. По давнему обычаю, архиепископ Пимен со всем собором, с крестами и иконами стал на Волховском мосту у часовни Чудного креста встречать государя. Царь шел вместе с сыном Иваном, не целовал креста из рук архиепископа и сказал так: «Ты, злочестивец, в руке держишь не крест животворящий, а вместо креста оружие; ты со своими злыми соумышленниками, жителями сего города, хочешь этим оружием уязвить наше царское сердце, вы хотите отчину нашей царской державы Великий Новгород отдать иноплеменнику, польскому королю Жигимонту-Августу, с этих пор ты уже не назовешься пастырем и сопрестольником св. Софии, а назовешься ты волк, хищник, губитель, изменник нашему царскому венцу...» Затем, не подходя к кресту, царь приказал архиепископу служить обедню.

Иван отслушал обедню со всеми людьми, а из церкви пошел в столовую палату. Там был приготовлен обед для высокого гостя. Едва уселся за стол и отведал пищи, как вдруг завопил. Это был условный знак: архиепископ Пимен был схвачен, опричники бро­сились грабить его владычную казну, дворецкий[505] Салтыков и цар­ский духовник Евстафий с царскими боярами овладели ризницею церкви св. Софии, а отсюда отправились по всем монастырям и церквам забирать в пользу царя церковную казну и утварь.

Вслед за тем царь приказал привести новгородцев, которые до его прибытия были взяты под стражу. Это были владычные бояре, новгородские дети боярские, выборные городские и приказные люди и знатнейшие торговцы. С ними вместе привезли их жен и детей. Собравши всю эту толпу перед собою, Иван приказал своим детям боярским раздевать их и терзать «неисповедимыми», как говорит современник, муками, между прочим поджигать их каким-то изо­бретенным им составом, который у него назывался «поджар» («не­коею составною мудростью огненною»); потом он велел измученных, опаленных привязывать сзади к саням, шибко везти вслед за собою ^й Новгород, волоча по замерзшей земле, и метать в Волхов с моста. За ними везли их жен и детей, женщинам связывали назад руки с ногами, привязывали к ним младенцев и в таком виде бросали в Волхов, по реке ездили царские слуги с баграми и топорами и добивали тех, которые всплывали. «Пять недель про­должалась неукротимая ярость царева», говорит современник. Когда царю надоела такая потеха на Волхове, он начал ездить по мо­настырям и приказал перед своими глазами истреблять огнем хлеба в скирдах и в зерне, рубить лошадей, коров и всякий скот. Осталось предание, что, приехавши в Антониев монастырь[506], царь отслушал обедню, потом вошел в трапезу и приказал побить все живое в монастыре. Расправившись таким образом с иноческими обителями, Иван начал прогулку по мирскому жительству Новгорода: приказал истреблять купеческие товары, разметывать лавки, ломать дворы и хоромы, выбивать окна, двери в домах, истреблять домашние запасы и все достояние жителей. В то же самое время царские люди ездили отрядом по окрестностям Новгорода, по селам, де­ревням и боярским усадьбам разорять жилища, истреблять запасы, убивать скот и домашнюю птицу. Наконец, 13 февраля, в поне­дельник, на второй неделе поста, созвал государь оставшихся в живых новгородцев; ожидали они своей гибели, как вдруг царь окинул их милостивым взглядом и ласково сказал: «Жители Ве­ликого Новгорода! Молите всемилостивого, всещедрого, человеко­любивого Бога о нашем благочестивом царском державстве, о детяЬс наших и о всем христолюбивом нашем воинстве, чтоб Господь подаровал нам свыше победу и одоление на видимых и невидимых врагов! Судит Бог изменнику моему и вашему архиепископу Пи­мену и его злым советникам и единомышленникам: на них, из­менниках, взыщется вся пролитая кровь; и вы об этом не скорбите, живите в городе сем с благодарностью, я вам оставляю наместника князя Пронского[507]». Самого Пимена Иван отправил в оковах в Москву[508]. Иностранные известия говорят, что он предавал его поруганию, сажал на белую кобылу и приказывал водить окру­женного скоморохами, игравшими на своих инструментах.