Глава 4. Детство в Тайге

Часть I С незапамятных времён и до совершеннолетия

Глава 1. Анжерка

 

     Ну что ж, и скучно, и сухо, и издалека начну я этот экскурс. Чтобы нетерпеливый читатель поскорее забросил сей недозрелый опус и взял с полки Ильфа и Петрова.

     25 февраля 1891 года Божиею поспешествующею милостию Император и Самодержец Всероссийский Александр III подписал именной высочайший указ о строительстве Транссибирской  железной дороги. Магистраль потянулась на восток от южно-уральского города Миасса, и навстречу – на запад, из-под Владивостока, из Куперовской пади, где первую тачку земли отвёз на будущую насыпь цесаревич Николай Александрович, будущий император Николай II.

     В стовёрстной полосе вдоль железной дороги попутно велись крупные геологические исследования. В северо-восточной части Кузнецкого бассейна были обнаружены большие запасы угля. Началась промышленная разработка угленосных отложений.

     Там в это время и возник маленький разъезд, выросший в станцию Анжерская. Появился посёлок Анжерка на реке Анжера. Рядом – посёлок Судженка, названный переселенцами из Курской губернии, где был город и река Суджа. В 1928 году два посёлка срослись и объединились, и в 1931-м постановлением ВЦИК получили статус города.

      В шахтёрский город Анжеро-Судженск семейство моего деда Ивана Фёдоровича Янкина попало сразу после войны из ближайшей деревни Венедиктовка, в которую перед самой войной перебралось из села Большие Ари Лукояновского района Горьковской области, из-под города Арзамаса.

     Дед Иван родился в большом селе Большие Ари, что образовывало в те времена собственную  волость в Лукояновском уезде, в крестьянской семье Фёдора Савельевича и Марфы Панкратьевны Янкиных 8 сентября 1901 года. Был парнем коренастым и основательным, успешно закончил начальную школу. Работы не боялся. Вечерами вместе с остальной сельской молодёжью плескался в пруду, что был в самом центре села, и сумерничал по завалинкам, вместе со всеми лузгая подсолнечник. Всегда отмечал себе среди девчонок стройную и смешливую Анну Лаврову, которая была ровно на год и три месяца младше его. 24 мая 1923 года они поженились. Отгремела деревенская свадьба, отделились, отстроились. Завели хозяйство. Через год родился первенец – дочь Маруся. Жили как все, рожали и растили детей, зарабатывали в колхозе трудодни, не замечая бегущих зим и лет. Но колхозная жизнь не давала ни сытости, ни доходности каждой отдельной семье. А семья Ивана и Анны к концу предвоенного 1940 года уже была не маленькой – пятеро детей, мал мала меньше. Решили сорваться с места в богатую землёй и работой Сибирь.

     Был у Ивана младший брат Пётр. Он тоже решил податься в другие места на поиски счастливой доли. Но Пётр направился в сторону столицы. В детстве я однажды побывал с мамой у него в гостях, в подмосковной деревне Зайцево. Место было сказочной красоты. Деревенские домики полукругом прилепились к удивительному водоёму, который состоял из небольшого главного озера и нескольких совсем крошечных, размерами с теннисный стол, озерец, связанных между собой где-то под землёй. Это я так решил, что они составляют одно целое, потому что и в большом озере, и в маленьких водились совершенно одинаковые пёстрые и плотные, как сосиски, бычки. И водоросли были такие же, и вода того же цвета. Уже через полчаса после приезда я с удочкой проверял там клёв. А деда Пети дома ещё не было, он пас местное стадо, и должен был вскоре спуститься с лесистого пригорка, что с восточной стороны вплотную подкрадывался к озеру. Мама сказала мне: «Ты сразу его узнаешь, у него на всё одна присказка – «сердце моё ретивОе». Время близилось к сумеркам, я вытащил уже нескольких бычков. И тут послышался треск на вершине пригорка. Невысокий ладный мужичок, копия моего деда Ивана, в кепке и кирзачах, поскользнувшись на влажной траве и проехав на брюках пару метров пригорка, ухватился за куст и, чертыхаясь и кряхтя, осторожно приподнимался на склоне. «Так твою мать! Сердце моё ретивОе!» – услышал я долгожданный пароль.

     И в Больших Арях мы с мамой побывали. Там я познакомился с родной сестрой бабушки, похожей на неё как две капли воды. И искупался в том самом сельском старом пруду, на который прилетел мухой после того, как жердь забора под моими ногами отвалилась, – тянулся за черешней в саду, – и я с размаху голой спиной опрокинулся в крапиву.

     Но вернёмся в 1941-й год.

     Семейство Ивана Янкина в конце пути оказалось в деревне Венедиктовка, недалеко от Анжерки, как все называли станцию и город Анжеро-Судженск. Но обустроиться, как следует, не успели. Война. В неполные свои сорок отец большого семейства был мобилизован дать отпор фашиствующей неметчине, что вероломно вторглась в наши земли. Анна слёз удержать не могла, и дети, глядя на неё, подвывали, когда Иван перевалился через борт полуторки после прощания у сельсовета. Он прошёл всю войну от начала и до конца, несколько раз был ранен, но всё-таки вернулся живым.

      Иван Фёдорович пришёл с войны с медалями, с не поднимающейся рукой, и со стойким умеренным алкоголизмом. Эта война, Вторая Мировая, больше у нас известная как Великая Отечественная, была великолепно и талантливо организованной величайшими в истории человечества серийными убийцами Гитлером и Сталиным кровавой бойней. Десятки миллионов человеческих жизней были брошены на алтарь непомерных амбиций тщеславия и вседозволенности двух людоедов. Но моему деду Ивану посчастливилось вернуться с той войны.

     Пока он воевал, вытянулись на тюре и картошке дети. Драники, любимые во многих семьях, которые сейчас и у моих детей считаются за лакомство, наряду с другой простейшей картофельной едой настолько обрыдли людям за долгие годы войны, что в ходу были даже куплеты, которые, однако, опасались исполнять при чужих, памятуя о длинных руках НКВД.

 

                                           Тошнотики, тошнотики –

                                           Советские блины.

                                           Продам я вам тошнотики –

                                           Куплю себе штаны.

 

     Семью надо было кормить, поднимать. Но работником на сельской ниве глава семейства, с не поднимающейся после ранения рукой, был никаким. Поселились в Анжерке. Иван Фёдорович получил инвалидность, нанялся сторожем. А ещё всей неграмотной округе помогал составлять заявления, жалобы и прошения.

     Моя мама была младшим ребёнком в семье. Бабушка звала её Наськой, остальные – Тасей. На самом деле была она Анастасией. А старшей была Манька. Мне она, стало быть, приходилась тётей Марусей. За ней шли по возрасту братья Лёнька, Санька и Витька, то есть Алексей, Александр и Виктор. Ещё два ребёнка, как мне вспоминается из рассказов мамы, умерли в младенчестве.

     Бабушка Анна Дементьевна занималась хозяйством и детьми, Иван Фёдорович сторожил советские учреждения. По дороге с работы домой дед Иван успевал изрядно принять на грудь. Жизнь была однообразна и тяжела. А третьесортное пойло, называвшееся вином, при советской власти всегда было более-менее доступным лекарством от однообразия и беспросветности. Однако от выпивки дед добрее не становился, лишь притуплял остроту восприятия действительности. Дома матюгами и подручными предметами быта гонял жену и детей. До тех пор, пока сыновья по демобилизации со срочной армейской службы не поставили его на место.

     А гонять тогда было где. Хозяйство было довольно обширным. Семья занимала полдома, состоящего из сеней, кухни с печью, холодной кладовки и большой жилой комнаты. Задний угол дома со стороны кладовки был под кровлю засыпан землёй. Там был устроен «верхний огород» примерно в одну сотку, на который вела земляная с дощатыми ступенями лестница вдоль внешней стены сеней. Посему в кладовке даже жарким летом стоял нешуточный холод.

     Перед домом был дворик с небольшим аккуратным сараем под инструмент.

Дворик ограничивался забором с воротцами и калиткой. За забором, через неширокую проезжую накатанную дорожку, тянущуюся вдоль улочки с шахтёрскими домиками, был ещё забор с калиткой. За ним был уже большой, соток десять, огород, взбирающийся по насыпи к шоссе, ведущему от железнодорожного вокзала к центру города.

     Так и жили.

     Пришло время, повзрослевшие дети один за другим начали покидать стариков. Моя мама – Наська – последней перебралась в ближайший город Тайгу, в котором был железнодорожный техникум. Там уже обустроились старшая сестра с мужем Прокопом Фомичём и детьми Галей и Володей. В Тайгинском техникуме, в котором преподавал сопромат и механику Прокоп Фомич, моя мама познакомилась с моим отцом и вышла замуж.

      Мы с мамой, приезжая изредка в Анжерку, шли от вокзала не по шоссе, а напрямки через старое кладбище. Мама иногда что-нибудь вспоминала из своего детства в связи с кладбищем, какие-то жуткие истории. Когда мы проходили через него, я, забывая про всё, глазел по сторонам. Замшелые плиты, провалившиеся могильные холмики, покосившиеся окрашенные в синее кресты, облупившиеся серебряные с красными звёздочками обелиски...

     Дед набирал мне малины на большом огороде в алюминиевую солдатскую кружку. Приносил мне на кухню. Насыпал малину в миску, заливал молоком, и выдавал свою фронтовую оловянную ложку, стебель которой был отлит в виде голой бабы. На поверхность молока вместе с малиной всплывали и белые червячки. Дед помогал мне собрать их ложкой, приговаривая: «Это не те червяки, которые нас едят. Это те, которых мы едим».

     Обстановка кухни была простой. Железная кровать у общей с сенями стены, стол у окна, две скамьи углом и стул. Печь с чугунной плитой и с полкой под потолком была частью общей с жилой комнатой стены. А у простенка напротив окна стоял большой сундук рядом с дверью в холодную кладовку.

      Первым делом после малины обычно я проверял жилую комнату, в которой находились большая железная кровать с периной и подушками одна на другой, ещё один сундук поприличней, комод и стол со стульями. На стенах старые фотографии в рамках под стеклом. Как обычно – ничего для меня интересного. Потом я забредал помёрзнуть чуток в кладовку с полками, банками и кадушками и выходил во двор. Обследовал сарай, перещупывал инструмент, включал шахтёрский наголовный фонарик с аккумулятором в подсумке. Затем поднимался в «верхний» огородик попробовать фиолетового шершавого крыжовника.

     И, конечно, заглядывал на чердак, дверца которого была вровень с верхним огородом. На этом чердаке когда-то запирались от разбушевавшегося пьяного деда моя мама, баба Аня и маленькая Галка, дочь тёти Маруси. А в первый мой приезд в Анжерку баба Аня посоветовала мне вздремнуть на сене, покрывающем пол чердака. Я поднялся по ступеням в огород, повернул щеколду дверцы и, вдохнув пряный аромат сена, повалился на него. Но, едва закрыв глаза, ощутил тут же под собой какое-то шуршание и шевеление. Я подпрыгнул на месте, разгрёб подстилку и увидел сонм букашек, мокриц, многоножек разных видов, которые по-броуновски шуршали каждая по своим делам. От этого зрелища по коже моей также дружно забегали «мурашки». Это навсегда отбило охоту у городского парнишки «подремать на сене».

     А больше мне об Анжерке и вспомнить нечего.

     Был ещё, правда, один момент, когда я, уже старшеклассник, воспользовался случаем подшутить над бабушкой. Мы с мамой приехали как-то утром из Тайги, но бабу Аню дома не застали. Деда к тому времени уже не было – умер. Соседка по дому, тётя Граша, маленькая добродушная старушка-хохлушка, сказала, что бабушка торгует на рынке. Мы отправились на рынок поглядеть на эту картинку, – я и не знал, что такое возможно. Баба Аня стояла среди других таких же старушек в беленьких косынках за длинным столом-прилавком. Перед ней лежал нехитрый товар – связанные ею носки и коврики. Мама осталась в сторонке, а я подошёл прицениться. Бабушка меня, как обычно, не узнала. Внуков было много. Видела она их редко. И позже, каждый раз, когда я приезжал к ней один, без матери, она теряла главный ориентир, и, чувствуя определённую родственную со мной связь, пыталась угадать моё имя и понять, кому из её детей я прихожусь сыном.

   - Вовка?.. Лёшка? Витька?.. - перечисляла она в нерешительности, застенчиво улыбаясь.

   - Женька. Наськин. - подсказывал я ей, теряя терпение.

   - Иконсамуправда! – восклицала она. Позже я расшифровал это волшебное бабушкино слово. Оно означало: икону сниму – правда! То есть, сниму икону в подтверждение этого.

   И в этот раз, она постепенно в покупателе, одетом по-городскому, какие-то начала находить знакомые, родственные черты. Заулыбалась. Подошла мама. Мы сложили товар в сумку и, выслушивая бабушкины провинциальные новости, неторопливо пошли вдоль шоссе.

  Потом, через некоторое время тётя Маруся перевезла её в Тайгу, поближе к себе. А в середине 90-х, когда у меня появился УАЗик, полученный вместо зарплаты отцом на заводе, мы с мамой забрали её с несколькими узлами пожиток к себе в Новосибирск.

 

Глава 2. Тайга

 

     Полотно железной дороги, которую в конце 19 века тянули через всю матушку Россию, пролегало южнее ссыльного города-острога Томска. И к нему решено было проложить ветку-отросток железнодорожного пути. В точке ответвления и возник ещё один разъезд – станция Тайга.

      Местность была болотистая, переходящая к северу и на восток в непролазную тайгу. Пришлось строителям заниматься осушением площадки под станцию. Появились перроны, дощатый вокзал, депо, мастерские, первые домики поселения рабочих станции. Так на ровном болотистом месте постепенно возник город Тайга. Очень меня удивляли и занимали в детстве дощатые тротуары и перекрытые поперёк смолистыми шпалами каналы, под которыми таинственно журчала вода.

     Здесь я и родился. И хоть в первый же год моей жизни семья перебралась к месту распределения моих родителей, молодых специалистов-железнодорожников, на станцию Инская в город Новосибирск, часть лета, а затем и почти все осеннее-зимне-весенние каникулы я проводил в Тайге.

         В начале августа тайгинцы уже начинали бить шишку, кедрач – сразу за городом. Шишка варилась, приобретая глубокий тёмно-лиловый цвет, и продавалась по 3 и 5 копеек за штуку. Первая шишка ещё не содержала зёрен – в нежной скорлупе расщёлкивалось едва завязшее кедровое молочко. Но уже к середине августа шишка созревала окончательно.

     Надо ли говорить, что вся тайгинская детвора непрерывно лузгала этот бесценный дар леса?

   - Эй, иди сюда! – борзая компания по-воробьиному оккупировала тяжёлую лавочку со спинкой. Я подошёл.

   - Дай шишку! – я отдал.

   - С фазанки?

   В тайгинское фабрично-заводское училище приезжали учиться подростки с окрестных деревень и станций. Местные гоняли, как водится, ФЗУшников.

    - Не-а.

    - Откуда?

    - Я у бабушки живу. В гости приехал.

    Компания тут же потеряла ко мне всякий интерес. Остановили на всякий случай, хоть и одежда моя выдавала во мне скорее жителя большого города. Но бдительность – прежде всего.

     - На шишку, – мне вернули мою собственность. – Давай двигай, куда шёл.

     Я двинул.

     Поскольку станция Тайга возникла на безлюдном месте, все жители были людьми пришлыми. Некогда появились там и мои дед с бабушкой, родители моего отца. Каким ветром их туда занесло?

     Бабушкина история такая.

     В 15-16 веках во времена Речи Посполитой, что была федерацией Королевства Польского и Великого Княжества Литовского, прячась то ли от баталий, смуты и притеснений, то ли от устоев заполоняющей государство католической церкви, появились переселенцы в болотах близ села Бешенковичи, что под городом Витебском. На речке Свечанке образовались совсем рядом две деревни – польская Св е ча (ударение на первый слог) и литовская Литвяки. В Свече обитали польские и белорусские семьи, в Литвяках – литовские, ну и смешанные – там и там.

     После третьего раздела Речи Посполитой по Конвенции 24 октября 1795 года эти земли, находящиеся восточнее рек Буг и Неман, отошли к Российской Империи.

      Прадед мой, белорус Николай Ковалевский (судя по фамилии, тоже не совсем белорус) с прабабушкой полькой Варварой и детьми жили в Свече. Николай был шорником, тачал лошадиную упряжь и нехитрую кожаную обувь для селян, занятых по большей части земледелием. С 1909 по 1918 годы родилось у Николая и Варвары три дочери и сын – Люся, Поля, Серёжа и Вера. Моя бабушка Вера была самой младшей. Родилась она на Покров – 14 октября 1918 года.

     В соседних Литвяках обитало литовско-белорусское семейство Матусов, происходящее из литовских Матисов. И был в нём гарный хлопец Трофим. И полюбил он Людмилу Ковалевскую, а она – его. Поженились. На их беду Трофим был активной комсой, секретарём деревенской комсомолии (ВЛКСМ – это всесоюзный ленинский коммунистический союз молодёжи). И, надо сказать, что в 1924 году, после смерти В.И, Ульянова (Ленина), почившего от непомерных идеологических нагрузок на вялый мозг потомственного интеллигента, что-то в общественной жизни Свеч-Литвяков пошло не по-ленински. А как по-другому оно у нас могло пойти по кончине властителя? Активисты, те, что посовестливей, взроптали.

   - Трошка, тикать тебе надо, - обдавая горячим дыханием, заявил председательский сын, вызвав Трофима условленным стуком в ставню в одну из тревожных звёздных ночей белорусского лета.

    - Чего так?

    - Бате в чеке сказали. Он только что из Бешенковичей. Завтра за тобой прикатят.

    Этой же ночью телега с Трофимом, Люсей и несколькими узлами пожитков отправились в далёкий путь. Этот путь в конце концов привёл их сначала в город Топки на Кузбассе, а затем в конечную точку – на станцию Инская в Новосибирск. Постепенно и остальные дети Ковалевских переехали сюда же. Последней под крыло старшей сестры перебралась моя бабушка Вера.

     Теперь про деда.

     25 ноября 1913 года в деревне Пантазиевка Светлопольской волости Александрийского уезда Херсонской губернии в семье коннозаводчика дворянина Ивана Ипполитовича Макеева и жены его, дочери сельского врача, Евгении Иосифовны, родился сын Алексей. О чём причтом священником Архангела Михайловской церкви села Пантазиевка Стефаном Ковальским была выдана выпись за №157, зафиксированная подписью и приложением печати. Восприемниками новорождённого были отмечены брат Ивана гражданский инженер, потомственный почётный гражданин Василий Ипполитович и сестра, потомственная дворянка Вера Ипполитовна Белицкая, следы которой впоследствии затерялись во Франции.

      Иван Ипполитович был образцом русского дворянства. Имел за плечами полученное в Киевском сельскохозяйственном институте образование. Имел талант и навыки музицирования. В 1-ю Мировую войну получил ранение, служа Отечеству в качестве артиллерийского офицера (в чём позже будет замечен и его правнук, – не в ранении, а в служении Родине в том же качестве). До революции 1917 года он был управляющим в имении великого русского писателя графа Льва Николаевича Толстого.

После революции, скрывая происхождение и прошлое, работал служащим гос. учреждений до самой своей смерти в 1934 году в Акмолинске (с 1961 г. – Целиноград, с 1992г. – Акмол а, с 1998 г. – Астан а).

     Сын его, Алексей, мой дед, в 1931 году окончил 7-летнюю школу, полтора года проработал художником (поскольку талантлив был и охоч) в Акмолинском городском театре. В 1933 году поступил в Омский строительный техникум, окончил в 37-м году, и был направлен на Томскую железную дорогу. В 39-м, как специалист, допустивший несчастный случай на производстве, был осуждён нарсудом на полтора года исправительных работ, которые отбыл на особой стройке №213 НКВД (народный комиссариат внутренних дел), работая подземным горнорабочим на одной из шахт Кузбасса. В 40-м, искупив вину, оказался в Новосибирске строителем на железной дороге.

     Здесь же, в Н-ске, ещё перед посадкой, в 38-м, он и познакомился с белорусско-польской красавицей Верой Ковалевской.

     Вера со старшей сестрой Люсей окончили курсы телеграфисток и работали на телефонной станции. По вечерам играли в волейбол на стадионе, который находился по улице Эйхе там, где впоследствии построили узловую больницу станции  Инская. Алексей увлекался футболом, защищал ворота профсоюзной команды. Они не могли не заметить друг друга. Поженились в 38-м. Бабушка оставила себе фамилию Ковалевская. А 11 апреля 1939 года у них родился сын Алексей, мой отец.

      Дед получал новые направления и должности. Семья путешествовала по маршруту Новосибирск – Белово – Инская – Рубцовка – Барнаул – Топки. И в 1950 году оказалась наконец в городе Тайга. Здесь в 1967 году карьера деда достигла вершины – он проработал главным архитектором города по 1980 год и ушёл на пенсию. Был членом КПСС (коммунистическая партия советского союза) с 1947 года до самого её краха, случившегося в результате горбачёвской «перестройки и гласности».

      Отец мой, Алексей Алексеевич, окончил тайгинскую школу №160 в 1957 году. Уже в школе проявлял доставшийся по наследству талант художника. Рисовал стенгазеты, оформлял стенды, витрины, праздничные колонны (те, что шли с криками «ура» в праздники по главной улице города). Два года отец мужал, вкушая самостоятельной трудовой жизни, и ухаживал за местными девчонками. Он работал штукатуром, плотником и бетонщиком в комплексной строительной бригаде, само собой – борющейся за право называться бригадой коммунистического труда. Тогда было принято за это самое бороться. Но скорее всего этого права для своей бригады он так и не дождался. Потому что в 1959 году поступил в тайгинский техникум  железно-дорожного транспорта, в котором с 58-го года уже училась моя мама Янкина Анастасия Ивановна. Там голубочки сворковались, и через год поженились.

      Поначалу сноха из крестьян была встречена в семье Макеевых прохладно. Но к окончанию техникума в феврале 61-го мама была уже беременна мной. Настроения изменились. В 62-м закончил техникум и молодой отец. Семья получила распределение в энерго-участок станции Инская, и отправилась в Новосибирск.

      Я же родился 29 июля 1961 года в горбольнице города Тайги в 00 часов 10 минут. Ночь была, помню, тёмная, пасмурная. Моросил мелкий грибной дождик, предвещая скорое наступление последнего летнего месяца.

      Изложенное выше – это всё, что я знаю о своих предках. Хотелось бы, чтоб и дочери и их дети, и так далее, хотя бы приблизительно представляли себе, кто, что и как было до них. Свои «корни» желательно знать, чтобы чувствовать связь времён и преемственность поколений. Память жива, пока есть, кому помнить.

      Дальнейшее будет изложено больше для себя самого. О себе, об окружавших меня родных, близких, друзьях, товарищах, приятелях, знакомых и прохожих. Как говорили учителя – для факультативного чтения.

 

Глава 3. Старый дом

 

       Через несколько дней из Тайгинской  горбольницы родители доставили меня в двухкомнатную квартиру на улицу Привокзальная. Улица состояла из четырёх одноэтажных брусчатых четырёх-квартирных домов с садами в сторону железнодорожных путей, до которых от ограды было едва ли более пяти метров. С двором, с сараями и огородами в другую сторону. Отдельные входы в каждую из квартир были со двора.

     Когда-то, на заре обустройства станции, эти «коттеджи» были элитными, в них проживало всё начальство. В них на закрытых междусобойчиках поддавший партактив негромко  критиковал руководство и политику КПСС. К моменту моего рождения в городе уже было достаточно благоустроенного кирпичного жилья, но начальство не спешило расставаться с насиженными местами, одновременно саботируя и интерпретируя по-своему номенклатурную политику партии.

      В домах была канализация, сообщающаяся с находившимися во дворе двумя выгребными ямами-колодцами с большими квадратными деревянными крышками. Когда я с любопытством заглядывал в эти ямы во время откачки содержимого, они казались мне бездонными, тем более, что никогда не выбирались одной машиной до самого дна. На крышках ям местная ребятня устраивала игры, посиделки, ремонт велосипедов и мопедов. Здесь же мы с дедом перебирали двигатель его «козла» М1М, копии немецкого довоенного мотоцикла DKWRT-125 дизайнера Германа Вебера. В сараях держали кур и кроликов, в огородах растили овощи.

     В квартирах были входные сенки. В кухнях оставались ещё печи. Окна больших комнат квартир смотрели в южную сторону, прямо на железнодорожные пути. По ним сновали туда-сюда круглые сутки паровозы, отдуваясь паром и выбрасывая вверх облака дыма. В солнечный день игра света в комнате была бесконечной и хаотичной, - солнечные лучи то и дело скрывались за дымом, паром и корпусами огромных железных чёрных исполинов. Звуки паровой машины – разгоняющееся и замедляющееся «чух-чух-чух», отдающийся эхом вдоль по вагонам удар сцепки, лязг железа, уханье шпал под нагруженными рельсами, крики сцепщиков и машинистов, - эта музыка за окном была непрерывной, заметно прореживаясь лишь в ночные часы.

     Окна всего дома на ночь запирались ставнями. В сумерках мы с дедом исполняли ежевечерний ритуал. Взбирались на заваленку – наполненный шлаком высокий деревянный короб по всей длине стен дома на цоколе – и одни за другими закрывали ставни. При этом я, не теряя деда из вида, всё время оглядывался на таинственную темноту сада, опасаясь возможных неприятностей.

      Это был волшебный дом моего раннего тайгинского детства, в котором я и оказался сразу после моего рождения

      Однажды, много лет спустя, приехав на машине с женой и детьми в свой родной город, я не обнаружил ни своего старого дома, ни маленькой улицы Привокзальная. На этом месте на насыпи из щебня стояли ровные ряды капитальных гаражей. Ни сада, ни двора, ни огорода. Только железнодорожные пути оставались на месте. Правда, просмоленные их шпалы были заменены на изящные железобетонные. Но это спустя четверть века после моего последнего посещения Тайги. Большой срок для города и человека.

         А тогда, сразу после моего рождения, меня встретил утопающий в зелени уютный мирок с крылечком и ставнями. Тогда в квартире обитали мама с папой, бабушка с дедом, прабабушка Евгения Иосифовна – баба Женя, и немецкая овчарка Рекс. Рексу дозволили в первую же минуту удовлетворить его собачье любопытство – обнюхать младенца, нового жителя. Пёс лизнул меня в лицо, завилял хвостом и отошёл в сторону. Я был благополучно принят в общество.

 

Глава 4. Детство в Тайге

 

     Спустя год мы переехали на Первомайку в Новосибирск. В Тайге я бывал наездами в один из летних месяцев и в недели зимних, весенних или осенних каникул. Любая встреча с родным городом была желанна.

     Частенько ходил с бабой Верой в детскую библиотеку, которой она до самой пенсии заведовала. Собираясь на работу, моя молодая ещё бабушка садилась за круглый стол около пальмы у окна, ставила перед собой зеркало, закуривала папиросу «Беломорканал» и наводила красоту – красила губы яркой красной помадой, подводила глаза карандашом, тушью удлиняла ресницы. А я украдкой наблюдал за этим занимательным процессом с дерматинового дивана. Это изделие мебельной промышленности постреволюционного периода обладало высоченной вертикальной спинкой и двумя жёсткими валиками-подлокотниками, а в самом верху было увенчано узким горизонтально встроенным зеркалом и полками по его бокам.

     Потом мы с неотразимой красавицей-бабушкой шли мимо вокзала через мост над путями в тогдашний деловой центр города.

     В библиотеке я строил из книг дороги, мосты и гаражи для оранжевой пластмассовой легковушки. Позже рассматривал картинки в книжках. Ещё позже, когда со мной была уже младшая сестра, читал. Иногда прогуливался по округе, шёл в горисполком к деду. Деревянное двухэтажное здание горисполкома было через дорогу от библиотеки. Помню большой канцелярский стол с тумбами, обитый зелёным сукном, чернильницу, неизменные для всех казённых кабинетов того времени графин с водой и противогаз в одном из ящиков стола.

     Уже подростками с другом Сашкой, мама которого тётя Люба работала вместе с бабушкой библиотекарем, обшарили всю Тайгу. Дразнили цыган, раскинувших шатры в скверике позади вокзала, недалеко от лестницы переходного моста. Сашка кричал им что-нибудь обидное (я таких слов местного фольклора не знал) с почтительного расстояния, и цыганята срывались в погоню. Мы дворами и огородами улепётывали от них. Простая русская забава.

     Часто играл один около дома, в саду и на ближайших путях в стоящих на отстое вагонах. Мастерил луки и самострелы. Представлял то индейцев, то «бледнолицых».

     Подростком, втайне от деда, пока тот был на службе, выводил из сарая мотоцикл и гонял по городу. Выезжал через дворы на окраинные улицы. Однажды был остановлен возмущённым тарахтением моего «козла» собачником. Резко затормозил от неожиданности в узком проезде чужого двора между домами, когда перед мотоциклом внезапно выскочили две огромные овчарки на привязи. Мужик-собачник не стал вести долгих воспитательных бесед, просто выдернул ключ из приборного щитка сверху на фаре. Пришлось отконвоировать «козла» обратно в сарай, и наврать вечером деду, что якобы ключ я выронил из кармана в траву, когда крутился на перекладинах громадной лестницы, в саду приставленной к крыше дома. Весь вечер до темноты мы с дедом ковырялись в траве под лестницей, но почему-то ничего не нашли. Пришлось деду заказывать изготовление дубликата ключа, благо в городе был ещё один такой мотоцикл.

     Но и надо мной, бывало, нехорошо подшучивали. Несколько раз в детстве отец мастерил для меня из дерева копии немецких автоматов. Красил в чёрный цвет и покрывал лаком. Получалось неотразимо – отец этот металлолом в детстве не раз держал в руках. На такие игрушки глазёнки у пацанов всегда воодушевлённо горели. И вот однажды перед поездкой в Тайгу отец поведал мне байку о том, что после войны они воровали «шмайсеры» с эшелонов, которые везли военный мусор на переплавку. И будто бы пара таких штук могла сохраниться в углу сарая под остатками угля. Этого сообщения было вполне достаточно, чтобы по приезде в Тайгу я под благовидным предлогом расчистил весь сарай от мусора, перекопал весь уголь в углу и остальной земляной пол. Ничего, конечно, не нашёл. Да и не мог найти, как понял значительно позже. 

     Частенько ходили в лес за грибами – за подосиновиками и подберёзовиками. Рано утром садились в местный поезд, состоящий из паровоза и нескольких старинных вагонов дореволюционного производства, доезжали до станции Мазалово, заходили в тайгу и шли пешком по лесу обратно в сторону города. Сестра Таня была ещё очень маленькой, грибов не замечала и обижалась, что все остальные их находят, а она не может. Когда видела, что кто-нибудь срезает очередной красавец-подосиновик на толстой шершавой белёсой ноге с яркой алой шляпой, щёчки её надувались, глазки хмурились, нижняя губка выпячивалась, налезая на верхнюю. Вот-вот заплачет. Мне становилось жалко сестрёнку. Я, заметив особенно выдающийся гриб где-нибудь в траве по краю солнечной поляны, частенько как бы случайно подводил-подталкивал её к этому месту, намеренно отводя свой взгляд в другую сторону, пока она не обнаружит красавца. А потом удивлялся и восторгался вместе с ней. Но актёром был некудышним. Пришло время, и однажды она раскусила мои хитрости. 

        Как-то раз в лесу нечаянно вступил в неравный бой и серьёзно пострадал. Наткнулся на высокий пень с множеством отверстий. И так как не раз видел в тайге подобные муравейники, решил, что в пне живут муравьи, - только большие, потому что дырочки были больше обычных. И с возгласом «Баб, смотри какой муравейник я нашёл!», – а бабушка была в метрах десяти от меня – мы всё время в лесу перекликались, – я со всей силы пнул в пень. Тут же в отверстиях показались жильцы, послышалось грозное «ж-ж-ж», и меня атаковали огромные осы. Я успел только повернуться и сделать несколько шагов, бросаясь в бурелом. Несколько сильных ударов в голову сбило меня с ног, а может я ещё и запнулся. Потом «ж-ж-ж» ещё с полминуты прозвенело надо мной, и воцарилась тишина. Ну, конечно, жжение, боль, слёзы-сопли. До самой ночи, уже дома, я время от времени с осторожностью ощупывал совершенно квадратную, ноющую со всех сторон, голову на своих плечах. Ну и все меня жалели, конечно, Ну и дед купил крем-соды и заварных пирожных в качестве компенсации.

     Иногда пятничными вечерами собиралась в квартире изысканная компания представительниц Тайгинской интеллигенции, приятельниц, служащих горисполкома, для игры в «66». А я был не просто рад весёлой компании, ещё и оказывался совершенно необходимым её участником – посыльным за следующей бутылочкой водки или коньяка. Сам от горшка два вершка, я сообщал продавщице ближайшего магазина на улице Кирова пароль «для Веры Николаевны» и гордый добычей возвращался к алчущей братии. Позже и сам научился игре. А много позже, в студенчестве, в общаге «подсел» на преферанс, и никогда больше не возвращался к более «народным» карточным играм.

     Дед с бабушкой были и моими первыми учителями и партнёрами по шахматам, оба играли прекрасно, как, впрочем, и отец. Только дед очень долго думал над ходами, а бабушка всё норовила мне поддаться.

     Вечерами перед сном, когда я был ещё совсем маленьким, бабушка читала мне «Урфина Джюса» и «Семь подземных королей» Александра Волкова. Отряды урфиновских деревянных солдат и добрейшие шестилапые животные из сказочного подземелья потом оживали в моих снах. А ещё, когда я засыпал рядом в кровати, ковыряя при этом бабушкину родинку на шее, она рассказывала мне частенько сказку собственного сочинения. Особенно я любил её слушать поздними зимними вечерами, когда в ставнях завывала вьюга.

     Бабушкина Сказка.

     Жили были дедушка с бабушкой и собачкой Жучкой. Зима была долгая, и закончились у них дрова. Собрался дедушка в лес. Запряг в сани коня Савраску и покатил.

Пока рубил он дрова, повалил снег, и началась метель. И засыпало снегом, замело метелью и дедушку, и дрова, и Савраску с санями. Долго ждала дома бабушка. Потом догадалась – что-то случилось с дедушкой. Выпустила она Жучку со двора, и собачка побежала в лес. Унюхала след и нашла пропавших. Метель к тому времени утихла. Там, где видна была верхушка дедушкиной шапки-ушанки, Жучка начала лапами разгребать снег. И раскопала дедушку. Вместе они освободили Савраску с санями и дровами. И все вместе вернулись домой. Очень обрадовались дедушка и бабушка друг другу. Растопили печь, согрелись, накормили спасительницу Жучку и коня Савраску. И стали жить-поживать и добра наживать.

     Тут и сказке конец.     

 

Глава 5. Первомайка.

 

      На станции Инская, в Первомайском районе города Новосибирска, родители сняли полдома на «стодомиков». Это такое местечко, по другую сторону железной дороги от центральной части района, где отдельно расположились поселением частные, – свои, как у нас говорят, – деревянные с печным отоплением дома.

     Там и прожили первый год. «Стодомики» прилепились за переходным мостом через железнодорожные пути слева от бора. Через этот мост таскала и возила меня мама в санях и коляске в двухэтажные кирпичные ясли на улочку Победителей. А через год железная дорога выделила семье молодых специалистов комнату в коммунальной квартире на улице имени Эрнста Тельмана, лидера немецких коммунистов, одного из главных политических противников Гитлера, погибшего в концентрационном лагере Бухенвальд 18 августа 1944 года. Эта улица в самом центре Первомайского района начинается от ворот «Парка Культуры и Отдыха» и спускается к реке Иня.

      Центральная часть района, или Первомайка, как все её в городе называют, вытянулась на десяток километров между рекой Иня и железной дорогой – локомотивным, вагонным депо и «парком» из двух десятков путей и двух разборных «горок», заполненных формирующимися для отправки вагонными составами. Сразу за «парком» начинается огромный сосновый бор, в котором, когда ещё не было мобильных телефонов, бывало, всем миром  искали заблудившихся детей.

      Комната была в трёхкомнатной квартире трёхэтажного дома с тремя подъездами. К слову, в восемнадцати коммунальных квартирах дома в то время обитали двадцать четыре бабушки, каждая из которых норовила устроить во дворе лавочку или клумбу, чем сильно ограничивала свободу наших игр и перемещений.

     Несущие стены дома, построенного в 1930 году, были кирпичными, остальные – оштукатуренные деревянные, перекрытия – тоже деревянные. На кухнях были печи с чугунными двухконфорочными плитами и железными духовками. На этом месте в нашей кухне не так давно встал сооружённый с помощью приятеля Кости камин с фигурной чугунной панелью обрамления топки, когда-то на электровозоремонтном заводе отлитой в форму по собственным эскизам моим отцом.