Жизнь и воззрения К. Г. Юнга 5 страница

Так как любой достаточно глубокий анализ снов ведет к конфронта­ции двух индивидов, то очевидно, что большое значение будет иметь принадлежность индивидов к определенному типу установки (аттитюда). Принадлежа к одному типу они достаточно долго и счастливо мо­гут плыть вместе. Но если один из них экстраверт, а другой — интроверт,их различные и противоречивые точки зрения могут столкнуться в любой момент, в особенности, если они пребывают в незнании отно­сительно своего типа личности или убеждены, что их тип самый пра­вильный (или единственно правильный). Экстраверт, например, будет выбирать точку зрения большинства, интроверт отвергнет ее, посчитав данью моде. Такое взаимонепонимание возникает весьма легко, по­скольку ценности одного не являются таковыми для другого. Фрейд, например, рассматривал интровертность как болезненную обращен­ность индивида на себя. Но самонаблюдение и самопознание могут в равной степени быть ценнейшими и важными качествами личности.

Иметь в виду подобную разницу в типах личности жизненно необ­ходимо при истолковании сновидений. Не следует полагать, что анали­тик — некий супермен, обладающий истиной вне этих различий лишь потому, что он доктор, постигший психологическую науку и соответст­вующую технику исцеления. Он может лишь воображать себя высшим в той степени, в какой полагает абсолютно истинными свою науку и технику. Поскольку подобное более чем сомнительно, то никакой аб­солютной уверенности здесь быть не может. Соответственно, у анали­тика будут свои тайные сомнения, если он столкнет человеческую це­лостность своего пациента с теорией и техникой (которые, в сущности, гипотеза и попытка), а не со своей живой целостностью.

Целостная личность аналитика — единственный адекватный экви­валент личности его пациента. Психологический опыт и знание всего лишь некоторые преимущества на стороне аналитика, не более. Они не уберегут его от сражения, в котором он будет испытан так же, как и его пациент. Окажутся ли их личности конфликтными, гармоничными или взаимодополняющими, — вот что существенно в данном случае.

Экстраверсия и интроверсия — всего лишь две из многих особенно­стей человеческого поведения. Но именно они довольно часто узнавае­мы и очевидны. Изучая индивидов-экстравертов, например, довольно скоро можно обнаружить, что они во многих отношениях отличаются друг от друга, и экстравертность оказывается слишком поверхностной и общей характеристикой. Вот почему уже давно я пытаюсь найти не­которые другие основные характеристики, которые могли бы служить целям упорядочения явно безграничных колебаний человеческой ин­дивидуальности.

Меня всегда впечатлял тот факт, что существует удивительное чис­ло людей, которые никогда не применяют свой мозг к делу, если этого можно избежать, и одинаковое с ними количество людей, которые не­пременно им воспользуются, но поразительно глупым образом. Столь же удивительным для меня было обнаружить достаточно много образо­ванных и широко мыслящих людей, которые живут, словно не умея пользоваться своими органами чувств (насколько это можно заме­тить). Они не замечают вещей перед своими глазами, не слышат слов, звучащих уних в ушах, не замечают предметов, которые трогают или пробуют на вкус. Некоторые живут, не замечая, не осознавая своего собственного тела.

Есть и другие, которые, казалось бы, живут в странном режиме сво­его сознания, будто состояние, в котором они сегодня оказались, было окончательным, постоянным, без какой-либо возможности перемен. Словно мир и психика статичны и остаются таковыми вечно. Они, ка­залось бы, избегали любого вида воображения и всецело зависели от непосредственного восприятия. В их мире отсутствовал случай или возможность чего-нибудь, и в “сегодня” не было ни атома “завтра”. Бу­дущее оказывалось простым повторением прошлого.

Я пытаюсь дать здесь эскиз первых впечатлений, когда я начал изу­чать тех людей, которых встречал. Скоро, однако, мне стало ясно, что те, кто пользовался разумом, были теми, кто думал, т.е. применял свои интеллектуальные способности, пытаясь адаптировать себя к людям и обстоятельствам. Но равно интеллигентными оказались и те люди, ко­торые не думали, а отыскивали и находили свой путь с помощью чув­ства.

“Чувство” — это слово, которое нуждается в некотором пояснении. К примеру, кто-то говорит о чувстве, имея в виду “переживание” (со­ответствует французскому “сентимент”). Но его также можно исполь­зовать и для выражения мнения; к примеру, сообщение из Белого До­ма может начинаться: “Президент чувствует...”. Это слово может ис­пользоваться и для выражения интуиции: “У меня такое чувство, что...”.

Когда я пользуюсь словом “чувство” в противовес слову “мысль”, то имею в виду суждение о ценности, например, приятно или неприятно, хорошо или плохо и т.д. Чувство, согласно этому определению, не яв­ляется эмоцией (последнее, следуя этимологии э-мошион - движение, непроизвольно). Чувство, как я это понимаю (подобно мышлению), рациональная (т.е. управляющая) функция, в то время как интуиция есть иррациональная (т.е. воспринимающая) функция. В той степени, в какой интуиция есть “предчувствие”, она не является результатом намеренного действия, это скорее непроизвольное событие, зависящее от различных внутренних и внешних обстоятельств, но не акт сужде­ния. Интуиция более схожа с ощущением, являющимся также ирраци­ональным событием постольку, поскольку оно существенно зависит от объективного стимула, который обязан своим существованием физиче­ским, а не умственным причинам.

Эти четыре функциональных типа соответствуют очевидным сред­ствам, благодаря которым сознание получает свою ориентацию в опы­те. Ощущение (т.е. восприятие органами чувств) говорит нам, что не­что существует; мышление говорит, что это такое; чувство отвечает, благоприятно это или нет, а интуиция оповещает нас, откуда это воз­никло и куда уйдет.

Читатель должен понять, что эти четыре типа человеческого пове­дения — просто четыре точки отсчета среди многих других, таких, как воля, темперамент, воображение, память и т.д. В отношении назван­ных нет ничего догматического, раз и навсегда усвоенного, они реко­мендуются лишь в качестве возможных критериев для классификации. Я считаю их особенно полезными, когда пытаюсь объяснить детям их родителей, женам — их мужей и наоборот. Они также полезны для по­нимания наших собственных предрассудков.

Так что, если вы хотите понять сон другого человека, вы должны по­жертвовать своими пристрастиями и подавить свои предрассудки. Это не так легко или удобно, поскольку требует морального усилия, кото­рое не каждому по вкусу. Но если аналитик не сделает определенного усилия и не подвергнет критике свою точку отсчета, признавая ее от­носительность, он никогда не соберет верной информации и не углу­бится достаточно полно в сознание пациента. Аналитик ожидает, по крайней мере, от пациента некоторого желания выслушать его мнение и принять его всерьез, но и пациенту должно быть гарантировано такое же право. Хотя подобные отношения обязательны для любого понима­ния и, следовательно, самоочевидны, приходится напоминать об этом всякий раз, — в терапии понимание пациента важнее теоретических ожиданий аналитика. Сопротивление пациента толкованию аналитика не является с необходимостью неверным, это скорее верный признак того, что что-то не “стыкуется”. Либо пациент еще не достиг точки по­нимания, либо не подходит интерпретация.

В наших усилиях понять символы сна другого человека мы почти неизменно наталкиваемся на нашу тенденцию заполнять неизбежные провалы нашего понимания проекцией, т.е. предположением, что то, что ощущает и думает аналитик, соответствует мысли и чувству паци­ента. Дабы преодолеть этот источник ошибок, я всегда настаивал на важности строгого ограничения контекстом самого сна и на исключе­нии всех теоретических предположений относительно снов вообще, за исключением гипотезы, что сны содержат некий смысл.

Из всего того, что я сказал, должно быть ясно, что не существует об­щих правил для толкования сновидений. Когда ранее я предположил, что всеобщая функция снов заключается в компенсации недостатков и искажений сознания, то подразумевал при этом многообещающий под­ход к природе отдельных сновидений, открывающийся при подобного рода предположении. В некоторых случаях эта функция проявляется довольно отчетливо.

Один из моих пациентов был весьма высокого мнения о себе, не до­гадываясь при этом, что почти каждый, кто его знал, раздражался этим видом его морального превосходства. Он пришел ко мне со снови­дением, в котором ему представлялся пьяный бродяга, валявшийся в канаве, — зрелище, побудившее его лишний раз произнести снисходи­тельное замечание: “Страшно видеть, как низко может пасть человек”. Было очевидно, что неприятный сон отчасти и по крайней мере был по­пыткой компенсировать его преувеличенное мнение о своих собствен­ных заслугах. Но было там и нечто большее. Оказалось, что у него был брат, опустившийся алкоголик. Сон обнаружил также, что возвышен­ная установка компенсировала наличие такого брата, как внешний, так и внутренний образ.

В другом случае я вспоминаю женщину, гордившуюся своим пони­манием (знанием) психологии, которой периодически снилась другая женщина. Когда она встретила ее наяву в повседневной жизни, то та ей не понравилась, показалась суетной и нечестной интриганкой. Тем не менее в снах она появлялась дружественной и милой, почти как сес­тра. Моя пациентка не могла понять, почему во сне она видит в таком благоприятном виде человека, которого в жизни явно не любит. Но эти сны были способом провести мысль о том, что ей самой присущи неко­торые “теневые” бессознательные черты, схожие с той женщиной. Па­циентке было трудно признать это, поскольку у нее имелись весьма четкие представления о своей личности, а здесь требовалось осознать, что сон рассказывает о ее собственном комплексе власти и скрытых мо­тивах — бессознательных влечениях, не раз приводивших ее к непри­ятным ссорам с друзьями. Ссорам, в которых она винила всегда других, а не себя.

Но не только “теневую” сторону нашей личности мы не замечаем, игнорируем и подавляем. Мы проделываем то же самое и с нашими по­ложительными качествами. В качестве примера вспоминается один весьма скромный, легко смущающийся молодой человек с приятными манерами. Он всегда казался довольствующимся второстепенной ролью, но непременно настаивал лишь на своем присутствии. Когда его просили что-нибудь сказать, он излагал продуманные суждения, но никогда не навязывал их. Иногда он, правда, намекал, что тот или иной вопрос можно было бы рассматривать и на другом, более высо­ком, уровне (хотя никогда не объяснял, как).

В своих снах, однако, он постоянно сталкивался с великими истори­ческими фигурами, такими, как Наполеон или Александр Македон­ский. Эти сны явно компенсировали его комплекс неполноценности. Но они подразумевали и нечто другое. Кто же я таков, спрашивал сон, если у меня такие знаменитые гости? В этом смысле сон указывал на скрытую мегаломанию, компенсировавшую чувство неполноценности. Бессознательная идея величия изолировала его от реальности окружа­ющих его людей и позволяла пребывать вне обязательств, неукосни­тельных для других. Он не ощущал необходимости доказывать — самому себе или другим, — что его высокое суждение зиждется на высо­ком достоинстве.

Бессознательно он играл в нездоровую игру, о чем его пытались по­ставить в известность его же сны, причем весьма двусмысленным обра­зом. Панибратская компания с Наполеоном и беседы с Александром Македонским как раз относятся к числу фантазий, развивающихся при комплексе неполноценности. Но можно спросить, почему же сон не сделал это прямым образом и не высказал открыто то, что следовало сказать, а прибег к двусмысленности?

Мне часто задавали этот вопрос, об этом же спрашивал себя и я сам. Порой я поражался, каким мучительным способом сны стремятся избе­жать определенной информации или опустить решающий момент. Фрейд предположил наличие специальной психической функции, ко­торую назвал “цензором”. Цензор, считал он, искажает образы сна, де­лает их неузнаваемыми или вводящими в заблуждение с тем, чтобы обмануть спящее сознание относительно действительного содержания сна. Скрывая неприятную мысль от спящего, “цензор” защищает его сон от шока неблагожелательных реминисценций. Но я отношусь к этой идее скептически, — сновидение вовсе не охраняет сон как про­цесс; сновидения равным образом могут нарушить сон.

Скорее это выглядит таким образом, что приближение к сознанию оказывает “стирающее” воздействие на подпороговое содержание пси­хики. Подпороговое состояние удерживает идеи и образы на более низ­ком уровне напряжения, чем они имеют его в сознании. В подпороговом состоянии они теряют четкость определенности, отношения между ними становятся менее последовательными, более неопределенно схо­жими, менее рациональными и, следовательно, более “неизъяснимы­ми”. Во всех состояниях, близких ко сну, связанных с усталостью, бо­лезнью или интоксикацией, можно увидеть то же самое. Но если про­исходит нечто, придающее этим образам большее напряжение, они де­лаются менее подпороговыми и по мере приближения к порогу созна­ния становятся более определенными.

Отсюда можно понять, почему сны зачастую выражают себя анало­гиями, почему образы снов переходят один в другой и почему неприме­нимыми к ним становятся логика и временные масштабы повседневной жизни. Форма, которую принимают сны, естественна для бессозна­тельного, потому что материал, из которого они сотканы, наличествует в подпороговом состоянии именно в таком виде. Сны не охраняют спя­щих от того, что Фрейд назвал “несовместимым желанием”. То, что он считал “маскировкой”, есть по существу форма, которую в бессозна­тельном приобретают все импульсы. Поэтому сон не может продуциро­вать определенную мысль, если он начинает это делать, он перестает быть сном, поскольку при этом пересекается порог сознания. Вот поче му сны упускают те самые моменты, которые наиболее важны для со­знающего разума и скорее манифестируют “край сознания” аналогич­но слабому блеску звезд во время полного затмения солнца.

Мы должны понять, что символы сна являются по большей части проявлениями той сферы психического, которая находится вне контро­ля сознательного разума. Смысл и целенаправленность не есть преро­гативы разума, они действуют во всяком живом организме. Нет прин­ципиальной разницы между органическим и психическим развитием. Так же, как растение приносит цветы, психическое рождает свои сим­волы. Любой сон свидетельствует об этом.

Таким образом, с помощью снов (наряду с интуицией, импульсами и другими спонтанными событиями) инстинктивные силы влияют на активность сознания. Благостно или дурно это влияние, зависит от на­личия содержания бессознательного. Если оно содержит слишком мно­го того, что в норме должно быть осознанно, то бессознательное иска­жается, делается предвзятым, возникают мотивы, основанные не на инстинктах, но обязанные своему проявлению и психологическому значению тому факту, что оказались в бессознательном в результате вытеснения или недосмотра. Они накладываются на нормальную бес­сознательную психику и искажают ее естественную тенденцию выра­жать основные символы и мотивы. Поэтому для психоаналитика, инте­ресующегося причинами душевного беспокойства, разумно начать с более или менее добровольной исповеди пациента, начать с осознания всего того, что пациент любит, а чего — нет, чего он боится.

Эта процедура весьма схожа с церковной исповедью, во многих от­ношениях предвосхитившей современную психологическую технику. По крайней мере, ее общее правило. На практике, однако, порой при­ходится действовать и другим способом; непреодолимое чувство непол­ноценности или слабости могут сделать для пациента трудным и даже невозможным взглянуть в лицо новому свидетельству собственной не­адекватности. Поэтому частенько я нахожу полезным начинать с обод­ряющих положительных интонаций в беседе с пациентом, это помога­ет обрести чувство уверенности, когда он приближается к более болез­ненным откровениям.

Возьмем в качестве примера сон с “личностной экзальтацией”, в ко­тором, скажем, некто пьет чай с английской королевой или оказывает­ся в дружеских отношениях с римским папой. Если сновидец не ши­зофреник, практическое толкование символа во многом зависит от со­стояния его рассудка или положения Эго. Если сновидец переоценива­ет свою значимость, то легко показать (из материала произведенного ассоциацией идеи), насколько несоответственны и инфантильны наме­рения сновидца, а так же в какой степени они исходят из детских же­ланий быть равным или превзойти своих родителей. Но в случае неполноценности, когда всеподавляющее чувство собственной незначи­мости уже преодолело всякий положительный аспект личности сновид­ца, было бы совершенно неправильным подавлять его еще больше, по­казывая, насколько он инфантилен, смешон или даже извращен. Это безжалостно увеличит его неполноценность и окажется причиной не­дружелюбного и совершенно ненужного сопротивления при лечении.

Не существует терапевтической техники или теории для общего пользования, ибо каждый случай является индивидуальным и совер­шенно специфическим. Я помню пациента, которого я лечил свыше де­вяти лет. Каждый год я видел его лишь в течение нескольких недель, поскольку он жил за границей. С самого начала я знал его подлинную беду, но видел и то, что малейшая попытка приблизиться к проблеме встречала жесткое сопротивление, угрожавшее полному разрыву на­ших отношений. Хотел я того или нет, но я был вынужден идти на все издержки, чтобы поддерживать наши отношения и следовать его линии поведения, которая диктовалась его снами и которая уводила наши об­суждения прочь от истоков его невроза. Мы отклонялись столь далеко, что я даже начинал винить себя в том, что ввожу его в заблуждение. И лишь то обстоятельство, что состояние его стало понемногу улучшать­ся, удержало меня от решительного шага по выяснению всей правды.

На 10-м году, однако, сам пациент заявил, что он вылечился и осво­бодился от всех своих симптомов. Я удивился, потому что теоретиче­ски он был неизлечим. Заметив мое удивление, он улыбнулся и сказал (буквально) следующее: “И прежде всего я хотел бы поблагодарить вас за неизменный такт и терпение, с которыми вы помогли мне обойти бо­лезненную причину моего невроза. Теперь я готов рассказать вам все. Если бы я мог свободно говорить об этом тогда, то рассказал бы вам сразу же на первой консультации. Но это разрушило бы мой контакт с вами. И к чему бы это привело? Я бы морально обанкротился. В тече­ние десяти лет я научился доверять вам, и поскольку мое доверие вы­росло, то и состояние улучшилось. Мне стало лучше, потому что этот медленный процесс восстановил веру в себя. Теперь я могу обсуждать проблему, которая так долго меня мучила”.

Затем он с поразительной искренностью поведал о всех своих терза­ниях, которые объяснили и причины такого специфического хода лече­ния. Первоначальный шок оказался настолько сильным, что в одиноч­ку ему невозможно было с ним справиться. Он нуждался в помощи другого, и собственно терапевтическая задача заключалась в нетороп­ливом утверждении доверия более, чем в демонстрации клинической теории. Благодаря подобным случаям я научился применять свои ме­тоды к конкретным пациентам, а не пускаться в общие теоретические рассуждения, которые могли оказаться неприложимыми в каждом кон­кретном случае. Знание человеческой природы, которое я накопил в течение 60 лет практики, научило меня рассматривать каждый случай как совершенно новый, требующий прежде всего поиска индивидуаль­ного подхода. Иногда без колебаний я погружаюсь в тщательное изуче­ние событий и фантазий детства; в других случаях начинаю с верхнего этажа, даже если это значило бы парение в отвлеченных метафизиче­ских рассуждениях. Все зависит от постижения индивидуального язы­ка пациента в процессе следования на ощупь за его бессознательным к свету. Одни случаи требуют одного пути, другие — иного.

Это в особенности верно, когда пытаешься интерпретировать симво­лы. Два разных человека могут видеть почти одинаковый сон. (Это, как показывает клинический опыт, не такая уж необычная вещь, как принято думать.) Однако если один из сновидцев молод, а другой стар, проблема, обеспокоившая их, соответственно разная, и было бы нелепо толковать оба сна одним и тем же образом.

Пример, который приходит в голову, демонстрирует сон, в котором группа молодых людей раскатывает верхом по широкому полю. Спя­щий возглавляет движение и прыгает через канаву, наполненную во­дой, тем самым оправдывая свое назначение. Остальные же падают в канаву. Молодой человек, который первым рассказал мне этот сон, принадлежал к интровсртному, предусмотрительному типу людей. Весьма похожий сон я слышал также от пожилого человека отважного характера, ведшего активную предприимчивую жизнь. К моменту, когда он увидел этот сон, он был инвалидом, доставлявшим массу хло­пот своему врачу и сестрам. Бедняга действительно вредил самому се­бе, не выполняя медицинские предписания.

Было ясно: сон рассказывал молодому человеку, что ему следует де­лать. Старику же он говорил, что в действительности он до сих пор де­лал. Сон ободрял колеблющегося молодого человека, старик же в та­ком ободрении вовсе не нуждался. Дух предприимчивости, который все еще мерцал в нем, фактически и был его главной бедой. Этот при­мер показывает, каким образом истолкование снов и символов во мно­гом зависит от индивидуальных обстоятельств, человека-сновидца и состояния его разума.

 

Архетип в символизме сна

Я уже предположил, что сны служат целям компенсации. Это озна­чает, что сон — нормальное психическое явление, передающее бессоз­нательные реакции или спонтанные импульсы сознанию. Многие сны могут быть истолкованы с помощью самого сновидца, поскольку он может дать ассоциации к образам снаи их контекст, с помощью которых можно обозреть все аспекты сновидения.

Этот метод пригоден во всех обыденных случаях, когда родствен­ник, приятель или пациент рассказывают вам свой сои в ходе обычного разговора. Но когда дело касается навязчивого сновидения или снов с повышенной эмоциональной окраской, то личных ассоциаций обычно бывает недостаточно для удовлетворительного толкования. В таких случаях мы должны принять во внимание тот факт (впервые наблю­давшийся и откомментированный Фрейдом), что часто наблюдаемые в снах элементы могут оказаться вовсе не индивидуальными и невыво­димыми из личного опыта сновидца. Эти элементы, как я уже упоми­нал ранее, Фрейд назвал “архаическими остатками” — ментальными формами, присутствие которых не объясняется собственной жизнью индивида, а следует из первобытных, врожденных и унаследованных источников человеческого разума.

Человеческое тело представляет собой целый музей органов, каж­дый из которых имеет “за плечами” длительную историю эволюции, — нечто подобное следует ожидать и от устроения разума. Он не может существовать без собственной истории, как и тело, в котором разум пребывает. Под “историей” я не разумею то, что разум создает себя пу­тем сознательного обращения к прошлому посредством языковой и других культурных традиций. Я имею в виду биологическое, доистори­ческое и бессознательное развитие разума архаического человека, пси­хика которого была еще так близка к животной.

Безмерно древнее психическое начало образует основу нашего разу­ма точно так же, как строение нашего тела восходит к общей анатоми­ческой структуре млекопитающих. Опытный взгляд анатома или био­лога обнаруживает много следов этой исходной структуры в наших те­лах. Искушенный исследователь разума может сходным образом уви­деть аналогии между образами сна современного человека и продукта­ми примитивного сознания, его “коллективными образами” и мифоло­гическими мотивами.

И так же, как биолог нуждается в сравнительной анатомии, психо­лог не может обойтись без “сравнительной анатомии психического”. На практике психолог должен иметь не только соответствующий опыт изучения снов и других продуктов активности бессознательного, но и быть знакомым с мифологией в самом широком смысле. Без этого зна­ния практически невозможно уловить важные аналогии: к примеру, невозможно увидеть аналогию между случаем навязчивого невроза и классическим демоническим наваждением.

Мои взгляды на “архаические остатки”, которые я назвал “архети­пами”, или “первобытными образами”, постоянно критиковались людьми, которые не обладали достаточными знаниями психологии сновидений или мифологии. Термин “архетип” зачастую истолковыва­ется неверно, как некоторый вполне определенный мифологический образ или мотив. Но последние являются не более чем сомнительными репрезентациями; было бы абсурдным утверждать, что такие перемен­ные образы могли бы унаследоваться.

Архетип же является тенденцией к образованию таких представле­ний мотива, — представлений, которые могут значительно колебаться в деталях, не теряя при этом своей базовой схемы. Существует, напри­мер, множество представлений о враждебном существе, но сам по себе мотив всегда остается неизменным. Мои критики неверно полагают, что я имею дело с “унаследованными представлениями”, и на этом ос­новании отвергают идею архетипа как простое суеверие. Они не при­нимают во внимание тот факт, что если бы архетипы были представле­ниями, имеющими свое происхождение в нашем сознании (или были бы приобретены сознанием), мы бы с уверенностью их воспринимали, а не поражались и не удивлялись бы при их возникновении в сознании. В сущности, архетипы являются инстинктивным вектором, направлен­ным трендом, точно таким же, как импульс у птиц вить гнезда, а у му­равьев строить муравейники.

Здесь я должен пояснить разницу между архетипами и инстинкта­ми. То, что мы называем инстинктами, является физиологическим по­буждением и постигается органами чувств. Но в то же самое время ин­стинкты проявляют себя в фантазиях и часто обнаруживают свое при­сутствие только посредством символических образов. Эти проявления я и назвал архетипами. Они не имеют определенного происхождения; они воспроизводят себя в любое время и в любой части света, — даже там, где прямая передача или “перекрестное оплодотворение” посред­ством миграции полностью исключены.

Я припоминаю много случаев с людьми, которые консультировались у меня, поскольку были озадачены снами своими собственными или своих детей. Они были совершенно не способны уловить язык этих снов. Сон содержал образы, не связанные ни с чем, что можно было вспомнить самим или связать с жизнью детей. И это при том, что неко­торые из пациентов были высокообразованными людьми, другие — да­же психиатрами.

Я живо вспоминаю случай с профессором, у которого случилось вне­запное видение, и он подумал, что нездоров. Он явился ко мне в состо­янии полной паники. Мне пришлось взять с полки книгу четырехсот­летней давности и показать ему выгравированное изображение его видения. “Нет причин беспокоиться о своей нормальности, — сказал я ему. — Они знали о Вашем видении 400 лет назад”. После этого он сел, уже окончательно сбитый с толку, но при этом вполне нормальный.

Показательный случай произошел с человеком, который сам был психиатром. Однажды он принес мне рукописный буклет, который получил в качестве рождественского подарка от десятилетней дочери. Там была записана целая серия снов, которые у нее были в возрасте восьми лет... Они представляли самую причудливую серию снов; с ко­торыми мне когда-либо приходилось иметь дело, и я хорошо понимал, почему ее отец был ими озадачен. Хотя и детские, они представлялись жуткими и содержали образы, происхождение которых было- совер­шенно непонятным для отца. Привожу основополагающие мотивы снов:

1. “Злое животное”, змееподобное многорогое чудище, убивающее и пожирающее всех других животных. Но из четырех углов появляется Бог и в виде четырех отдельных богов воскрешает мертвых животных.

2. Вознесение на небеса, где совершаются языческие пляски, и спуск в ад, где ангелы творят добрые дела.

3. Стадо маленьких животных пугает спящую. Животные увеличи­ваются до чудовищных размеров, и одно из них пожирает спящую ма­ленькую девочку.

4. Маленькая мышь изъедена червями, пронизана змеями, рыбами и людьми. Затем мышь становится человеком. Это иллюстрирует четыре стадии происхождения человечества.

5. Видна капля воды, причем так, как она представлена в микроско­пе. Девочка видит в капле множество древесных ветвей. Это изобража­ет происхождение мира.

6. Плохой мальчик держит ком земли и кусочки его кидает в прохо­жих. От этого все прохожие становятся плохими.

7. Пьяная женщина падает в воду и появляется оттуда трезвой и свежей.

8. Действие происходит в Америке. Много людей катят муравьиную кучу, подвергаясь нападкам муравьев. Спящая в панике падает в воду.

9. Лунная пустыня. Спящая погружается глубоко в грунт и достига­ет ада.

10. В этом сне девочка видит светящийся шар. Она трогает его. Из него исходят пары. Приходит мужчина и убивает ее.

11. Девочке снится, что она опасно больна. Внезапно из ее кожи вы­летают птицы и полностью покрывают ее.

12. Комариная туча закрывает солнце, луну и все звезды, кроме од­ной. Эта звезда падает на девочку.

В полном немецком оригинале каждый сон начинается словами ста­рой сказки: “Однажды...” Этими словами маленькая девочка как бы поясняет, что каждый свой сон она воспринимает в виде сказки, кото­рую хочет рассказать своему отцу в виде рождественского подарка. Отец пытался объяснить эти сны, исходя из позиции их семейного окружения (контекста). Но у него ничего не получилось, поскольку ни­каких личных индивидуальных ассоциаций не выявлялось.

Возможность того, что эти сны были сознательно придуманы, иск­лючалась теми, кто достаточно хорошо знал девочку, — все были абсо­лютно уверены в ее искренности. (Но даже если бы они оказались про­сто фантазиями, то и это озадачивало бы.) Отец также был убежден, что сны действительно имели место, да и у меня не было причин для сомнений. Я сам знал эту маленькую девочку, но до того, как она пода­рила свои сны отцу, так что у меня не было возможности самому по­расспросить ее об этом. Она жила за границей и умерла в результате инфекционного заболевания спустя год после указанного Рождества.