Профессор улыбнулся, разгладил усы, прикоснулся к бородке.
– Да, – сказал он, – довелось. Удивительный, незабываемый день! Мне оказали честь рабочие нобелевского завода и приняли в свою колонну.
– Я тоже участник встречи, – сказал многозначительно Крюков. Он и теперь еще подозревал в Прокатчике самозванца.
– Э, товарищи, что вы, что вы! – Прокатчик замахал руками. – Сами всё видели, всё знаете. Нет уж, пустите в кружок, я сам вас послушаю!
Но Крюков помешал ему сесть на брезент:
– Обожди‑ка…
Взгляды их встретились. Крюков смотрел на Прокатчика, прищурив глаз и усмехаясь.
– А ты всё‑таки расскажи.
– Василий Константинович, ну, смелее! – воскликнул профессор, и в руках у него появилась маленькая, величиной с ладонь, записная книжка. – Вспомните и расскажите. Любой штрих, имеющий отношение к личности Владимира Ильича, мы обязаны уберечь от забвения. И память в этом случае – плохая кладовая. Записывать надо, всё записывать, – и на сей раз позвольте проделать это мне. Не возражаете?
– Ну, что ж, – заговорил Прокатчик… – Народу сколько было на площади, вы сами знаете. В руках и над головами у людей кумачовые плакаты: «К нам едет Ленин!», «Привет Ленину». Когда стало смеркаться, дали свет прожектора. А в толпе замигали факелы, – против синего прожекторного света получились этакие неяркие, желтовато‑красноватые, теплые огоньки…
– Да, да, именно теплые, – вставил профессор, задумчиво опуская книжечку на колени. – Именно так. Как вы хорошо это почувствовали..
Прокатчик усмехнулся.
– Почувствуешь! – Взгляд его стал колючим. – Война да война за господские капиталы… Извелся солдат, зачерствела солдатская душа.
Но до чего же, как вспомнишь, отрадно стало от этих огоньков и от говора людского – степенного, чистого от дрянных слов, без которых в другое время наш брат, рабочий да солдат, и разговор не могли начать. Вокруг всё ясные лица; хоть и в рваненьком рабочие и работницы, а словно нет для них большего счастья, чем стоять вот тут на площади да поеживаться на апрельском ветру… И подумалось мне: «С чем же едет этот необыкновенный человек, какой такой удивительный подарок везет он народу, если так встречают его?»
– Товарищ Федоров!
Крюков задал вопрос.
– Знал ли я, что машина для Ленина? – переспросил Прокатчик. – Да понятия не имел. На другой день даже ссориться пошел с товарищами большевиками, которые мной руководили. Мол, не совестно? Хлеб‑соль вместе, а как до дела, так от меня утайки! Знать, мол, не знаю больше таких товарищей! Вот до чего обиделся. Решил сдуру, что большевики мне не доверяют. О партийной тайне и вообще о партийных законах имел я тогда, прямо скажу, диковатое представление… Есть еще вопросы?
Прокатчик помолчал, вновь собираясь с мыслями.
– Как сейчас слышу, – заговорил он глуховатым голосом, в котором чувствовалось скрытое волнение: – Владимир Ильич шагает по броне у меня над головой… – Он опять помолчал, для чего‑то вытер руки платком. – Сперва я увидел его на перроне… Прошумел на вокзале пришедший поезд с Белоострова – и стали скапливаться люди: одни из вокзала выходят, приезжие, другие подступают к ступенькам их встречать. И сразу как шорох в толпе: «Ленин… Ленин…» Гляжу я во все глаза и понять не могу: «Который же Ленин?» В лицо‑то ведь не знаю… Но тут скрестили свои лучи прожектора, заиграла музыка и такое дружное раздалось «ура», что даже броневик мой отозвался – загудел, загрохотал броней, как стальной барабан в этом оркестре. И вижу: от перрона, подхватив на руки, матросы и рабочие несут человека – светлая бородка, усы, и сам весь светлый. Вот он, товарищ Ленин… Тут уж и я, забыв всё на свете, закричал из своего барабана «ура!»
Несут, всё ближе – и вдруг к броневику. Только почему же мимо дверцы? Я высунулся наружу. «Эй, товарищи, – кричу, – сюда, здесь вход». И показываю, куда войти. «Да опустите, – кричу, – человека, дайте ему ступить. Вот перед порогом приступка!»
Владимир Ильич смеется, отбивается от носильщиков, – не нравится, вижу, ему такое усердие, чтобы его на руках несли, а матросы подсаживают его всё выше и выше. «Да что они, – думаю, – творят такое – неужели на крышу?»
– Сдурели, – кричу, – вот же вход!
А сам – за тормоза, проверить, держат ли как следует, чтобы не качнулся броневик.
Опять выглядываю наружу. Всё‑таки, вижу, подсадили Владимира Ильича на броневик. А вокруг броневика живой забор устроили: стоят плечом к плечу – и руки кверху, получились как бы перила для Владимира Ильича. Но тут Ленин что‑то сказал с башни, – видать, шутку отпустил да с перцем, потому что все рассмеялись, совестливо поглядели друг на друга и забор рассыпался.
Ленин начал речь – и тут только я понял, почему он не пошел в дверцу…
Прокатчик постучал себе по лбу и рассмеялся. Он уже был во власти того особенного чувства воодушевления, которое испытывает ветеран перед жадно внимающими слушателями.
А Прокатчику внимали на этот раз уже все. И он видел это.
Он продолжал рассказ:
– Вот тут я и услышал шаги Владимира Ильича по броне над головой. Переступил он с ноги на ногу, потопал, – этак по‑хозяйски проверил, ладно ли устроена трибуна. Заговорил. Голос у Владимира Ильича чистый, звонкий, слова простые, понятные. Да только не довелось мне как следует его послушать. В броневике нас, солдат и рабочих, было несколько человек. И как только Владимир Ильич взобрался наверх, – тут у нас уж одно на уме: как бы не оступился, как бы беды не случилось… А к беспокойству, – продолжал Прокатчик, – были большие основания. Первое дело – хватились мы: а какие там колпаки на башнях – вдруг покатые? Я, конечно, машину осматривал, когда принимал, но башни разглядывать мне ни к чему: мое дело – руль, двигатель, а в башнях своя команда. Да только в эту ночь так получилось, что все мы в броневике новички. Какие колпаки? – и спросить не у кого. А тут уже мерещится нам, что на крутых колпаках да еще изморозь: ведь апрель – днем‑то пригревало, а к ночи пал туман. И как шагнет наверху Владимир Ильич – мы все друг за друга со страху хватаемся: поскользнулся? Нет, кажется, устоял… Главное – и предупредить‑то его никак не можем, чтобы поостерегся: Владимир Ильич речь говорит!
Так мы, из‑за своей несуразности, маялись, пока кто‑то из нас не догадался встать в броневике да изнутри ощупать колпаки башни. «Плоские, – говорит, – колпаки, ребята, они как стол, стоять можно!» Ну, мы все обрадовались, опять стали слушать Владимира Ильича. А на дворе ночь, на броневик направлен свет прожекторов, сильный свет да косой, и, значит, под ногами у Владимира Ильича такой переплет теней, что и с плоского колпака башни оступиться ничего не стоит. И опять мы в броневике жмемся друг к другу и, в тревоге, прислушиваемся к звукам его шагов наверху.
А на площади‑то что творится, на площади!.. Глянешь из брони через амбразуру – дух захватывает… От речи Ленина вскипело море людское. Лица радостные, глаза горят. Никто уже и на месте устоять не может – со всех сторон теснятся к броневику. Кулаками взмахивают – «Правильно! – кричат: – Долой грабительскую войну! Извелся народ, – а капиталисты только карманы набивают… Долой! Не наша власть в Зимнем, правильно. Ура Ленину! Да здравствует социалистическая революция!..»
Прокатчик замолчал, облизывая пересохшие губы.
– Парень, будь другом, – обратился он к Жене, – принеси напиться.
Женя услужливо вскочил:
– Что вам – воды или чаю?
Но тут распорядился Крюков:
– Чай у тебя простывший и вода в бочке – никуда, теплая. Квасу тащи, из тех моих бутылок, что в ручье холодятся. Освежиться же надо человеку!
Женя умчался.
– А ты садись, Василий Константинович, – пригласил Крюков, освобождая возле себя место на брезенте. – Отдохни покамест.
– А теперь расскажу, – сказал Прокатчик, отдохнув и опять вставая – как я вез Владимира Ильича в броневике… Кончился митинг, долго ликовал народ, приветствуя Ленина за его речь к рабочему классу, и вдруг кто‑то снаружи потянул за броневую дверцу – и вижу: Ленин уже внизу! Поздоровался. «Здравствуйте, – говорит, – товарищи», – и, запрокинув голову да этак прищурившись, заглядывает в броневик, на наше солдатское устройство. А рядом с ним стоят Надежда Константиновна Крупская, товарищи Сталин, Молотов и другие товарищи, шутят, пересмеиваются насчет того, как Владимир Ильич поедет в броневике.
– А мне экипаж нравится, – весело сказал Владимир Ильич, и гляжу – он уже в броневике. Такой проворный… А я и сообразить не могу, куда же его посадить: ведь Ленин! В броневике, сами знаете, мест для пассажиров не предусмотрено. Сел Владимир Ильич рядом со мной на скамейку – я подвинулся. А кто помнит, в броневики ставили тогда для шоферов простые деревянные скамейки, да еще низкие – по сути‑то, их и скамейками нельзя назвать; просто – подставка под человека, чтобы ему на голой броне не сидеть да не застудиться.
Сидит Владимир Ильич. Держит букет цветов, который преподнесли ему на площади. Сидит, неудобно ему, колени чуть не у подбородка. И тут взяла меня такая обида за нашу дурость, что я губы себе, искусал. Ведь в мастерской стояли, можно было для товарища Ленина изладить сидение как следует – и повыше, и помягче. Куда же это мои товарищи глядели – Оскар Юлка и солдат Иван, – руководители мои?
«Товарищ Ленин, – говорю, – извините, не помыслили. Ведь вам неудобно сидеть».
А Ленин: «Не беспокойтесь, товарищ. Вполне удобно».
Он улыбнулся и кивнул мне: не сомневайся, мол.
Уже после партийные товарищи мне объяснили, что если бы мы сделали для Владимира Ильича особое сиденье, то он бы рассердился и не поехал в броневике.
Дальше Прокатчик рассказал, как трогались с места. Дело оказалось не простым даже и для опытного шофера. Ночь, видать плохо, а всюду народ; чуть посторонившись, толпа опять смыкалась вокруг броневика, приветствуя Ленина.
Владимир Ильич приоткрыл дверцу и стал отвечать на приветствия.
– Осторожно, товарищ, – трогал он мою руку своей, – осторожно, прошу вас… Кругом люди.
И выжимал я конус и, кажется, все бы свои силы выжал, только бы не обижался Владимир Ильич на мою езду…
Когда явилась, наконец, возможность двинуться вперед, Прокатчик для парадности включил все три фары; обе передних и заднюю. Да… вышло невпопад. За броневиком следовала открытая машина‑ландо с вооруженными матросами. Ослепленные, моряки запротестовали, и пришлось заднюю фару выключить.
Проехали полквартала, а дальше – стоп. У выезда с площади в Финский переулок толпа преградила дорогу, передние даже взялись за руки цепью. Со всех сторон закричали:
– Ленина! Ленина!
Это, значит, люди, которые из‑за тесноты не попали на площадь.
Прокатчик заметил остановку: против ворот дома номер 6 по Финскому.
Владимир Ильич отложил букет, нащупал ногой снаружи подножку и, держась за открытую дверцу, высунулся из машины.
Сразу на него навели луч прожектора. Владимир Ильич произнес небольшую речь, которую, как и на площади, закончил словами: «И да здравствует социалистическая революция!..» Крики «ура» были ответом.
– Замечаю, – говорил Прокатчик, – что Владимир Ильич, садясь на место, надевает шапку. Это на апрельском‑то ветру да с голой головой!
Я стал советовать товарищу Ленину поберечься и шапки не снимать.
Владимир Ильич приподнял бровь, поглядел на меня.
– Вы неправы, товарищ. Нельзя приветствовать рабочий класс, не сняв шапку.
Эти слова товарища Ленина запомнились мне на всю жизнь. Какое в них было уважение к простым людям!
Прокатчик шаг за шагом рассказывал о пути броневика.
Вывел он машину на Нижегородскую улицу. И тут тьма народу. Решил: «Этак и не доедем никогда. Пробьюсь‑ка, попробую, с Боткинской; улица боковая, и народу там делать нечего». А вышло, что и на Боткинской полным‑полно, не проехать.
Здесь Владимир Ильич тоже сказал небольшую речь.
Выехали на Большой Сампсониевский проспект. У дома номер 14 Владимир Ильич выступил в третий раз, не считая речи, которую он произнес на площади.
Отсюда свернули на Финляндский. Попрежнему передвигались в гуще народа, так что и тут шоферу не удалось прибавить ходу.
Чуть подальше, где дорогу перекрещивает Астраханская улица, случилась заминка. Слева, с Астраханской, вдруг вынырнул неизвестный броневик.
Прокатчик помолчал, поглядел на своих слушателей, ожидавших разъяснения, да только развел руками. Непонятно, мол, откуда могла взяться эта неожиданная машина.
– Что это за броневик и с каким умыслом шатался он тут ночью по закоулкам, – сказать не могу. Однакоже, попав на людное место да под прожектора, сразу сбился с ходу и начал тыкаться мордой туда и сюда… Загремели над головой у меня башни, поворачиваясь и беря прицел. Через приоткрытую дверцу я увидел пробежавших вперед матросов с винтовками и гранатами в руках. Сунулся я захлопнуть дверцу, чтобы опустить засов. Но Владимир Ильич легонько отстранил меня, будто ничего и не происходит. Понял я – не желает запираться от народа…
И вышло так, что народ сам, кучной толпой, и заслонил машину с Лениным, а незваному броневику указал дорогу прочь. Тот так и шмыгнул в темноту – рад был, дьявол, что целым остался…
Прокатчик назвал еще две остановки, которые, как и все предыдущие, тут же были записаны профессором. Это Финляндский проспект, угол Оренбургской, и Большая Дворянская, угол Вульфовой.
Наконец сквозь толпы народа добрались до особняка Кшесинской.
– Подал мне Владимир Ильич руку, – сказал Прокатчик, – поблагодарил и вышел из броневика. Под несмолкаемые приветствия народа он вошел в дом. Здесь помещался Центральный Комитет большевистской партии.
Вышли из броневика и сопровождавшие Владимира Ильича. Оскар Юлка сказал, чтобы я не мешкая отвел броневик обратно в Михайловский манеж и сдал солдату, который встретит у ворот и скажет условленный пароль.
Развернул я машину – и гляжу: Владимир Ильич на балконе. Поклонился он народу, оперся обеими руками о перила и заговорил..
Ленин начал шестую свою речь за эту ночь.
* * *
Крюков и Прокатчик, отойдя в сторону от остальных, собравшихся на бережку, стояли друг против друга. Крюков после долгого молчания виновато поднял глаза.
– Ты, друг, вот что… Извини ты меня… – И с огорчением отвернулся и махнул рукой. – Совестно вспомнить, что я и подумал о тебе, Василий.
Прокатчик усмехнулся.
– Красногвардеец на красногвардейца чуть было в кулаки не пошли… Что ж, всякое случается!
Посмотрели они друг другу в глаза, заулыбались. Тут Прокатчик размахнулся да как хлопнет Крюкова по спине ладонью, так «огрел» дружка, что тот только лопатками зашевелил.
– Эх, хорошо! – Крюков крякнул от удовольствия. – Как в бане попарился! Зато сейчас, Вася, ты мне земное спасибо скажешь.
– Ого, – засмеялся Прокатчик, – за что же это? Любопытно.
Крюков перестал шутить.
– Вот что, Василий, товарищ ты мой, сейчас спустимся мы в овраг, и ты там увидишь… – Крюков не договорил и пошел вперед.
– Что увижу? Обожди! – Прокатчик, недоумевая, шагнул следом.
Крюков обернулся:
– Броневик!
Н. Гольдин
Ленинская заря
Над ленинской площадью‑сквером
Пылает заря, горяча.
С любовью глядят пионеры
На памятник Ильича.
Бессмертный!
Он встал у вокзала
На башне броневика.
Рукою зарю достал он
И отдал нам на века!..
Согретые ленинской лаской,
Идут пионеры, смотри:
Сияет в их галстуках красных
Частица этой Зари!
Ю. Герман
Ночь в переулке
Четвертого июля 1918 года открылся пятый съезд Советов. Дзержинский – с гневной складкой на лбу, с жестко блестящими глазами – слушал, как «левые» истерическими, кликушескими голосами вопят с трибуны о том, что пора немедленно же прекратить борьбу с кулачеством, что пора положить конец посылкам рабочих продотрядов в деревни, что они, «левые», не позволят обижать «крепкого крестьянина», и так далее в таком же роде.
Съезд в огромном своем большинстве ответил «левым» твердо и ясно: «Прочь с дороги. Не выйдет!»
На следующий день – пятого – Дзержинский сказал комиссару ВЧК Ивану Дмитриевичу Веретилину:
– А «левых‑то» больше не видно. Посмотрите – ни в зале, ни в кулуарах – ни души.
– У них где‑то фракция заседает, – ответил Веретилин.
– Но где? И во что обернется эта фракция?
Дзержинский уехал в ЧК. Здесь было известно, что «левые», разгромленные съездом, поднятые на смех, обозленные, провалившиеся, заседают теперь в морозовском особняке, что в Трехсвятительском переулке. Там они выносят резолюции против прекращения войны с Германией, призывают к террору, рассылают в воинские части своих агитаторов. Одного такого «агитатора» задержали и привели в ЧК сами красноармейцы. Пыльный, грязный, сутуловатый, с большими, прозрачными ушами, с диким взглядом – человек этот производил впечатление ненормального.
– Вы кто же такой? – спросил у него Веретилин.
– Черное знамя анархии я несу человечеству, – раскачиваясь на стуле, нараспев заговорил «агитатор». – Пусть исчезнут, провалятся в тартарары города и заводы, мощеные улицы и железные дороги. Безвластье, ветер, неизведанное счастье кромешной свободы…
– Чего, чего? – удивился черненький красноармеец с чубом. – Какое это такое счастье кромешной свободы? Небось, нам‑то говорил про крепкого хозяина, что он соль русской земли – кулачок, дескать, и что его пальцем тронуть нельзя – обидится…
Дзержинский усмехнулся.
Еще один задержанный «агитатор» показал, что «левые» после провала на съезде вынесли решение бороться с существующим порядком вещей любыми способами.
– Что вы называете существующим порядком вещей? – спросил Дзержинский.
– Вашу власть! – яростно ответил арестованный. Глаза его горели бешенством, на щеках выступили пятна. – Вашу Советскую власть. Больше я ни о чем говорить не буду. Поговорим после, когда мы вас арестуем и когда я буду иметь честь вас допрашивать…
Его увели.
Дзержинский прошелся из угла в угол, постоял у окна, потом повернулся к Веретилину и спросил:
– Заговор?
– Надо думать, – заговор! – ответил Веретилин. – Судите сами, – этот типчик явно грозится восстанием, Александрович не появляется вторые сутки.
Шестого июля в три часа пополудни двое неизвестных вошли в здание немецкого посольства. Посол Германии граф Мирбах не сразу принял посетителей. Им пришлось подождать. Ждали они молча, – секретарша в это время просматривала в приемной газеты. Минут через двадцать раздались уверенные шаги Мирбаха; он властной рукой распахнул дверь и, когда дошел до середины приемной, – один из посетителей протянул ему бумагу – свой мандат. В это мгновение другой выстрелил из маленького пистолета – в грудь послу, но не попал. Мирбах рванулся к двери. Тот, который протянул бумагу, скривившись, швырнул гранатку, которая с грохотом взорвалась в углу возле камина. Уже в дверях Мирбах упал навзничь, – четвертая пуля попала ему в затылок. Диким голосом, на одной ноте визжала белокурая секретарша; по лестнице, вниз, в подвал скатился второй советник, захлопнул дверь, стал придвигать к ней комод. Хрипя, граф умирал один на пороге своей приемной; никто не пришел ему на помощь, даже военный атташе заперся в своем кабинете. Медленно оседала пыль, поднятая взрывом. На старой липе во дворе встревоженно кричали вороны.
Уже смеркалось, когда Дзержинский склонился над телом убитого посла. Холодные, в перстнях, пальцы Мирбаха сжимали комочек бумаги – мандат на имя некоего Блюмкина с подделанной подписью Дзержинского. Убийца выдал себя с головой, – но с кем он пришел сюда, кто был вторым?
Расспросы персонала посольства не дали ничего: швейцар видел двух людей в пиджаках. Секретарша утверждала, что один был в пальто, которое он почему‑то не снял. Истопник – белобрысый пруссак с офицерской выправкой – настаивал на том, что один из преступников был в пиджаке, другой – в гимнастерке.
Когда Дзержинский и Веретилин выходили из здания посольства, к крыльцу, фыркая и постреливая, подъехал маленький оперативный «Бенц‑Мерседес». Рядом с шофером сидел помощник Веретилина – Вася; губы у него вздрагивали, по лицу катился пот.
– Еще что‑нибудь случилось? – спросил Дзержинский.
Стараясь говорить спокойно, Вася рассказал, что произошло восстание в полку, которым командует Попов. Мятежники отказываются выполнять приказы правительства. Попов объявил себя начальником всех мятежных сил России. На Чистых Прудах и Яузском бульваре мятежники останавливают автомобили и прохожих, отбирают деньги, оружие и отводят в Трехсвятительский переулок, в особняк Морозова, где помещается их штаб.
– Вы что, – сами там были? – спросил Дзержинский.
– Еле вырвался, – сказал Вася, вылезая из машины. – Вот куртку на плече разодрали. Пьяные, песни орут, пушки какие‑то себе привезли.
Дзержинский стоял возле маленького «Бенца» – молчал, думал. Веретилин и Вася молчали тоже, медленно постукивал невыключенный мотор. Было душно, низкие тучи ползли над притихшей Москвой.
– Еще есть новости?
– Есть… Александрович украл кассу.
– Восстание в Арзамасе, в Муроме, в Ярославле, в Ростове Великом и Рыбинске, – тихо заговорил Дзержинский, – я предполагаю, связаны друг с другом – отсюда, из Москвы. Тут цепочка. Надо ухватить это звено – убийство Мирбаха, тогда, должно быть, удастся выдернуть всю цепь; тогда мы, наконец, узнаем, какая бабка ворожит преступникам отсюда, из столицы…
– Отсюда? – спросил Веретилин.
– Отсюда! – убежденно подтвердил Дзержинский.
Из открытых окон апартаментов убитого посла донесся хриплый крик графини Мирбах, потом сделалось совсем тихо; потом она опять закричала. В это время из серых, душных сумерек медленно выполз открытый двенадцатицилиндровый автомобиль с флажком иностранной державы на радиаторе: на кожаных подушках, отвалившись, неподвижно сидел господин в мягкой шляпе, в широком светлом плаще. Машина остановилась, шофер открыл капот, господин в шляпе, закуривая сигару, вытянулся к раскрытым окнам, за которыми кричала графиня Мирбах.
– Проверяет, – убит или не убит, – сказал Вася.
Шофер со скрежетом захлопнул капот, сел на свое сидение. Машина, мягко покачиваясь, без огней, растаяла в сумерках.
– Не без союзничков дело сделано! – сказал Веретилин, кивнув вслед машине. – Проверяет Антанта работу своего Блюмкина.
Дзержинский открыл дверцу, сел рядом с шофером и сказал Веретилину, дотронувшись до его плеча:
– Я еду в Трехсвятительский. Надо этот узелок развязать. С мятежниками Владимир Ильич покончит быстро, мятеж будет разгромлен, банда сдастся, а заговорщики – голова банды – уйдут переулочками, подвальчиками, спрячутся у своих – отсидятся. Надо развязать узел сейчас, немедленно. В азарте, с закружившимися головами все эти наполеончики болтливы, хвастливы; предполагаю, – удастся нам разобраться в обстановке…
Широкое лицо Веретилина изменилось, – даже в сгустившихся сумерках было видно, что он побледнел.
– Тут дело такое, товарищ Дзержинский, – быстро, с тревогой заговорил Иван Дмитриевич, – они ведь ни с чем не посчитаются, – пьяные, головы потеряли, вы учтите…
Дзержинский кивнул:
– Да, но время, Веретилин, никак не терпит. Упустим нить заговора, – сколько тогда честной крови прольется еще, сколько несчастий произойдет…
Веретилин быстро встал на подножку машины, спросил напористо:
– Разрешите с вами? Мало ли что…
– Не разрешаю! – сурово оборвал Дзержинский. – Отправляйтесь в Чека, там дела много. Не дурите, Веретилин.
Иван Дмитриевич отпустил дверцу машины, шофер включил скорость. Автомобиль, скрипнув старыми рессорами, развернулся и исчез во мраке.
– Что же теперь будет? – спросил Вася.
Веретилин закурил, рука его со спичкой дрожала.
– Что ж ты будешь делать, когда он страха не понимает? – сказал он. – Интересы революции требуют – значит, всё…
Иван Дмитриевич помолчал, раскуривая трубочку, потом добавил тихо, домашним, добрым голосом:
– Вот учись, Василий. Запоминай, чего судьба тебе подарила видеть, какого человека. Потом внукам расскажешь.
В это самое время «Бенц» подъезжал к Чистым Прудам. Где‑то далеко, над ржавыми крышами погромыхивал гром, поблескивали зарницы, не частые, но яркие и продолжительные. В мелькнувшей зарнице Дзержинский увидел – от корявого, разбитого дерева к подворотне вытянулась цепочка людей, винтовки с примкнутыми штыками, пулемет на перевернутой подводе, шинели внакидку; командир прохаживается распояской, тычет пистолет в лицо какому‑то длинному парню.
– Эти самые и есть! – сказал шофер, замедляя ход. – Дальше не пустят…
– Поезжайте! – коротко ответил Дзержинский.
Шофер нажал аксельратор, машина прыгнула вперед, шинели расступились; сзади, не сразу, прогромыхали два выстрела. Шофер еще поддал газу, машину стало валять из стороны в сторону – мимо костров, освещавших высоко задранные стволы пушек, мимо орущей толпы, пока вдруг не пришлось затормозить – тут был битый кирпич, песок, ящики, что‑то вроде баррикады. Тотчас же подлетел сутуловатый человек в кепке, надвинутой по самый нос, заругавшись, стал рвать дверцу машины; в другой руке у него тускло поблескивал никелированный «Смит и Вессон». При свете большого костра, над которым кипел котел, Дзержинский, слегка высунувшись из машины, жестко, словно ударил, сказал:
– Уберите руки!
Человек в кепке, узнав Дзержинского, сомлел, отступил от машины, сказал осевшим голосом:
– Да разве ж мы знаем?… Нам приказано, мы и того. Вы не сомневайтесь, товарищ Дзержинский..
От костра шли к «Бенцу» другие – с винтовками, с пистолетами. Тот, что был в кепке, вдруг властно крикнул:
– А ну отойди назад! Сам Дзержинский едет – вот кто.
Какой‑то захудалый человек, в разбитых сапогах, с клочкастой бороденкой, не поверил, – подошел ближе.
– Где у вас штаб? – сурово спросил Дзержинский. – Как туда проехать?
Толпа задвигалась, один, в серой рубашке, приказал:
– Клименко, проводи! – И объяснил Дзержинскому: – Двором придется ехать, товарищ Дзержинский, начальство скомандовало – тут всё перегородить…
Клименко – тот, что был с бороденкой, в разбитых сапогах, – пошел перед машиной, ласково советуя:
– Левее бери, машинист! Колдобина тут. Еще левее, – засадишь самопер свой. Еще левее – вот по‑над помойкой, вот где рукой показываю.
Потом шел рядом с Дзержинским, спрашивая тихо:
– Неужели иначе нельзя? Давеча сам Александрович собрание сделал – грозится каждого третьего расстрелять, если кто изменит великому, говорит, делу. А какое оно такое великое дело? Ребята сомневаются, – зачем шум подняли? Которые с перепою проспались, – запротестовали: «Мы не хотим против Ильича идти!» Костька Садовый так сказал – его тут на месте и застрелил сам Попов. Лежит под стеночкой, а за что убили человека?
– Уходите отсюда все, пока целы! – резко сказал Дзержинский. – Кого возьмем с оружием в руках, того щадить не будем. Против своих братьев, против рабочих и крестьян мятеж подняли. Кто ты сам‑то?
– А водопроводчик я! – сказал Клименко. – Шестнадцать лет при этом деле состою…
Человек в офицерской кожаной куртке с бархатным воротничком, в ремнях, в маленькой барашковой шапочке преградил Дзержинскому дорогу, нагло усмехаясь маленьким женским ртом, спросил:
– Кого я вижу? Неужели сам товарищ Дзержинский?
– Проводите меня в штаб! – сухо и спокойно сказал Дзержинский.
– А вот штаб! Вот, где пулемет у двери. Только ничего хорошего вас там не ожидает, смею уверить..
Не отвечая, Дзержинский перешел переулок; толпа перед ним расступилась; было слышно, как Клименко за спиной Дзержинского торопливо объясняет:
– Сам один приехал, вот вам крест святой, – приехал в машине! «Где, – спрашивает, – штаб?» Даже без фуражки идет, фуражку в машине оставил…
В особняке два раза подряд хлопнули выстрелы. Клименко испуганно спросил у высокого, с обвисшими усами, сильно выпившего дядьки:
– Судят?
– Судят, – затягиваясь махоркой, сказал дядька.
– Которого уже?
– Шестого застрелил. Ванная комната там есть и в ней вроде прудок – плавать, вот там и стреляет.
– Александрович?
– Он…
– Слушай, Фомичев, – быстро, шопотом, захлебываясь, заговорил Клименко, – слушай, друг, мы земляки, одного огорода картошки, верь не верь, чтобы дети мои померли с голоду, коли вру, Фомичев, мне сейчас сам Дзержинский, сам лично сказал: «Давай уходите отсюда, пока целы. На своих братьев пошли. Кого возьмем с оружием в руках, – пощады не будет». Слушай, Фомичев, больно нам надо за этих акул пропадать. Слушай, ты меня сейчас под стенку подвести можешь, я тебе говорю. Давай собирай ребят, которые понадежней, я тут все щели знаю – уйдем, покаемся, – ничего нам не будет; а, Фомичев?