По Испанским ступеням

 

Все стало совершенно ясно под занавес 1924 года – вначале этого года умер Ленин, а в самом конце его выпустили на свободу уже знакомого нам певца германского величия; из назначенных пяти лет тюремного заключения он отсидел лишь восемь месяцев. До войны оставалось еще почти пятнадцать лет, но ее неизбежность была совершенно очевидна магистру. Он сказал себе, что «если бы был честным человеком, то застрелился бы». Но во‑первых, он не был честным человеком, а во‑вторых, застрелиться было просто, а снова отправиться в Ур – ибо теперь‑то уж точно не оставалось другого выхода (и это было пострашнее, чем застрелиться) – сложно.

Не надо было выпускать молодого акварелиста из кабинета в Венской академии художеств. Все нужно было делать иначе. Надо было везде успевать и воевать не со сворой отвлекавших на себя его силы и мысли торновцев, висевших у него на руках и ногах, как борзые на волке, а с экономикой, политикой и правительствами еще упорнее, чем он это делал, продираясь через противодействие Гаттамелаты. Отказаться от дурацких ограничений, меньше рассчитывать на «невидимую руку» экономистов там, где существовала лишь одна невидимая рука – исторического кризиса. В противостоянии «Ратленд против истории» Ратленд проиграл. Поэтому ему оставалось только застрелиться метафорически – отправиться туда, где с ним уже произошло много интересных вещей, включая смерть.

Теперь, когда магистр точно уверился, что за вход в Ур так или иначе требуется заплатить кровью, он с беспокойством провел внутреннюю инвентаризацию. Он «был молодцом» все это время после своей огненной смерти в Камарге и до декабря 24‑го: так и не завел ни друга, ни постоянной женщины, которые могли бы послужить Уру подобным залогом. Чья‑то смерть как входной билет? «Перебьется», – думал Ратленд по‑русски и самоуверенно считал, что теперь, наученный роковым приключением в Камарге, он и сам больше не попадет ни в какую ловушку. Управляющей реальности придется подчиниться. И если Гвидо Ланцол собирался, но не успел создать там центр, его сердце, чтобы взять выморочный мир под полный свой контроль, то Винсент Ратленд создал это сердце, чтобы его поразить и сделать что‑то с этой войной. И он отправился в Рим – напоследок.

Магистр сидел на скамейке на Лунготевере (пешеходной дорожке, так и называемой – «вдоль Тибра») в тени старого платана и смотрел на реку. Ему иногда казалось, что он и сам отчасти был водным демоном, потому что реки, моря и океаны всегда манили и завораживали его. Если бы не это, если бы он не любил океан, а боялся его, не было бы никакого Рэтлскара, созданного им сердца Белой земли. Мысли о демоне были не праздными: Страттари в задумчивости бродил по речной глади, склонив буйную головушку, сегодня покрытую галеро – широкополой кардинальской шляпой почему‑то с фазаньим пером за лентой на тулье. На остальном Страттари было большое количество различных видов драгоценного меха: он обычно мерз и старался закутаться в теплое. Ратленд покачал головой. Он делал вид, что привык к Страттари, но это было не так. Это в Уре было место разумным жукам и гигантским младенцам, лежавшим в колыбели посреди океана, но здешняя жизнь была нормальной. В нее не вписывались лишь двое – он сам и венецианский демон. Почему? Никто не знал.

Магистр докурил последнюю сигарету «на этом берегу», поднялся и… как передать это одним лишь многоточием? Обнаружил, что находится лицом к лицу с Машенькой Ордынцевой. Мадемуазель Мари стояла перед ним, как некогда, подняв голову, чтобы удобнее было смотреть ему в глаза, и от неожиданности совершенно очаровательно приоткрыв губы.

Машенька стала, безусловно, старше, чем в 1905 и 1916годах, но… Ратленд с удивлением понял, что она почти не стала старше, как и сам он. Он практически не менялся после тридцати–тридцати пяти лет, как будто достигнув какого‑то идеального для себя физического состояния, вот и Машенька… Неужели Машенька достигла идеала тогда, в Москве? Или тогда, под Верденом?

– Mademoiselle Marie, – наконец произнес Ратленд с неожиданной для самого себя торжественностью, понимая: нельзя было рассчитывать, что ему удастся с ней не встретиться. Хотя бы потому, что он увидел ее тогда под Верденом в зеркале в костюме медсестры и дал зарок ее найти. А нашла‑то его она, да не просто нашла. Это потом он дал себе зарок больше ее не искать, и вот…

– Maître Rutland, – прошептала в ответ Машенька, как будто признав, что называние человека по имени вполне успешно заменяет приветствие.

Магистру очень захотелось демонстративно посмотреть на реку и проверить, находится ли там Страттари, краснеет ли на реке его несуразная кардинальская шляпа, и какое выражение лица преобладает сейчас под ее широкими полями. Но делать этого было нельзя: чем черт не шутит – Машенька могла проследить взгляд и увидеть эту картину. Да и Страттари был бы слишком доволен своей проделкой, потому что хотя наглый демон еще и не был на посылках у Ратленда во время его революционного «московского периода», он, кажется, знал о магистре все. То, что сейчас ноги привели мадемуазель Мари именно к этой скамейке над Тибром, было его рук делом.

– Вы так и не поехали к родителям… в Саратов, – констатировал Ратленд, ненавидя себя и все‑таки не в силах удержаться. Воспоминание о встрече с Машенькой под Верденом вырезало из его памяти, словно ножом. Вот именно. Он не помнил Вердена. – Правильно сделали.

– Да, – подтвердила Машенька, улыбаясь, – вы даже не можете представить, насколько правильно. Большевики устроили охоту на наших оркестрантов… Ваших оркестрантов. Но, насколько мне известно, все музыканты уцелели и хорошо… неплохо устроились в Европе. Один только Кузьма – помните, тот, что ловил поклонников, которые прыгали в яму с букетами? – так вот, Кузьма куда‑то пропал. Не хотел бросать театр, защищал его как… как барс. Ну, – наклонила голову Мария, – как медведь. Раскидал кучу народу и ушел в леса. В партизаны.

– «Кучу народу», – повторил Ратленд, будто пробуя забытый язык на вкус. – Спасибо за рассказ, мадемуазель Мари. Я очень рад за наших коллег.

Осенью в Риме тепло, что бы ни говорил вам Страттари; собственно, в Риме, любимом городе демонов, тепло даже и в январе, но все‑таки налетевший ветер был прохладным. Мария поежилась, запахнула легкий плащик, вздохнула, секунду подумав, взяла Ратленда под руку и вымолвила с неожиданной смелостью (правда, на всякий случай глядя на Тибр, но не видя там Страттари – он ушел по делам):

– Послушайте, маэстро, давайте вы уже научитесь, наконец, подавать руку даме, не только когда вокруг холодная декабрьская ночь, стреляют и ей угрожает смертельная опасность.

– Давайте без «давайте»? – Ратленд просто на крейсерской скорости входил назад в полузабытый язык и сейчас вдруг заподозрил, что вошел слишком далеко. Чем входить, нырять в эту… материнскую речь, не лучше ли срочно отправить Марию куда‑нибудь подальше отсюда, немедленно, прямо сейчас?

…Они уже сидели за круглым чугунным столиком с шаткими ножками в стиле ар‑деко возле кафе «Трастевере», и мадемуазель лакомилась клубникой со сливками. Она периодически прерывалась на рассказ о войне и революции, и опять о войне, о госпитале, о своей жизни в Париже, о работе с Дягилевым и об уроках музыки, всегда почему‑то нужных детям во всех странах мира. Рассказывала Мария так, что события выглядели непрерывной цепью увлекательных приключений – благословенное юношеское ощущение собственной бессмертности, слава богу, так и не оставило ее.

– А вы что ж, всё как прежде? – вдруг прервала она себя, устремив на своего бывшего дирижера такой прямой и бескомпромиссный взгляд, что Ратленд еле удержался, чтобы не отпрянуть. Он очень отвык от русских.

– Что «как прежде»? – переспросил он опасливо. – Если вы о музыке, то я бросил ее так же, как и вы («как и вас», – исправила за него фразу Мария). – Иначе вы бы обо мне слышали, – все‑таки не удержался он.

Мария рассмеялась, пробормотав: «Ну, конечно, как я могла забыть…», а потом вдруг обиделась.

– Я не бросала музыку, – заявила она. – У меня есть…

– …фортепиано, – закончил Ратленд, успевший взять ее руку и повернуть ладонью вверх. – Какое счастье, что вы отказались от арфы. Мало того, что вы так и не научились на ней как следует играть, да еще и щеголяли всю дорогу этими ужасными профессиональными загрубелостями на пальцах.

Он отпустил ее руку.

– Да… – протянула Машенька, потупив взор, и потянулась освобожденной рукой к его левой скуле, но бывший маэстро снова перехватил ее.

– Нет, – сказал он. – Нет, милая Машенька, на мне уже давно нет никаких порезов, и кровь по мне не течет.

– Это вам так только кажется, – прошептала мадемуазель Мари, снова опуская взгляд в вазочку с клубникой. – Есть вещи, которых не видит никто, кроме меня. Даже вы.

Ратленд вернул ее руку назад во второй раз, никак не комментируя это заявление. Неловкая пауза попыталась воцариться, но потерпела фиаско.

– Так я имела в виду – вы все так же питаетесь только кофе и бессонными ночами? – вернулась Машенька к своему неверно понятому вопросу (перед Ратлендом стояла чашка кофе).

– Машенька, Машенька, дорогая моя мадемуазель Мари, ну что за беда такая у русских женщин, почему вам всегда надо о ком‑нибудь заботиться? Право, обо мне заботиться не надо, и сейчас еще больше… не надо, чем тогда. Я совсем забыл русский язык.

– Не только русских женщин, – пробормотала ничуть не обескураженная Машенька, берясь за горячий шоколад. – И надо, маэстро, еще как надо. А то ваша Трубная площадь так и ходит вокруг вас, как тень вокруг солнечных часов.

– Солнечные часы, в отличие от меня, стоят на месте, Машенька, – возразил Винсент с каким‑то сюрреалистическим чувством – подобные разговоры в подобном антураже были в его жизни раньше совершенно немыслимы. – Ваше эффектное сравнение хромает.

Машенька пила шоколад, стараясь по ошибке не взглянуть в сторону его прислоненной к спинке стула трости с таинственным серебряным зверем вместо рукояти. Он никогда не хромал, но она прекрасно помнила про его простреленное запястье и откуда‑то знала о раненой ноге, и как бы умело они ни избегали в разговоре случая в маковом поле, прекрасно помнила, в каком состоянии обнаружила его на водительском сиденье машины, съехавшей с Дороги жизни. Ну, что ж…

Ратленд отдал купюру подскочившему трастеверскому юноше в длинном переднике и с несколько подчеркнутой предупредительностью помог мадемуазель Мари подняться, подал руку. Они немного прошли вдоль Тибра.

– Машенька, – нарушил элегическое молчание бывший дирижер, – я был очень рад вас видеть. Позвольте, я посажу вас в такси, и вы поедете в отель. У меня, к сожалению, остались еще кое‑какие дела.

– Нет, – сказала Мария.

Ратленд вздохнул и повел ее к ближайшей улице, откуда доносился шелест шин. Не тут‑то было: Мария заступила ему дорогу.

– Смотрите, – сказала она. – Смотрите мне в глаза и видьте то, что вы там можете увидеть. Я хочу, чтобы вы знали то, что должны знать.

– Машенька, дорогая, не будем снова…

– Маэстро Ратленд, это не «снова». Это все совсем другое. Ну, видите?

– Я вижу… – чуть нахмурился Винсент, вглядевшись, – мальчика лет десяти. Это ваш ребенок?

– Да. Это мой ребенок.

– Кто же счастливый отец? – подумав, спросил Ратленд.

– Я вам не скажу, – в тон ему ответила Мария.

– Ну, как же не скажете? – инерция диалога пронесла этот обмен репликами еще на какое‑то расстояние. – Дирижер обязан знать о своих музыкантах всё. Даже то, от кого они рожают детей, – вы ведь сами показали мне сына.

– Вы не знаете его. Этот человек умер. Сын носит мою фамилию.

– И вы ничего мне об этом не рассказали. Сколько же в точности ему лет?

Мария начала говорить и осеклась. Нет. Достаточно того, что он знает – в принципе. Неважно, когда он родился. Пусть будет десять. Мужчины ничего не понимают в детях, какая им разница.

– Не уходите пока, пожалуйста, – попросила она тихо и пошла дальше. – Я счастливая мать, у меня здоровый, умный и красивый сын, и мне хотелось им похвастаться. Но речь даже не об этом.

Она смотрела на его острый профиль, обрамленный черными волосами, прорезанными частыми белыми нитями, и думала, как он мало изменился. Она не удивлялась тому, что он ни слова не рассказал о том, чем занимался все эти годы, только открестился от музыки. Мадемуазель Мари ни минуты не сомневалась: бывший музыкант Винсент Ратленд свернул за это время некоторое количество гор и собирался отправить вслед за ними еще пару нагорий. Какие? О, у нее были догадки.

– …Тогда в декабре на Трубной я думала, что вы погибли.

– О, право же, – поморщился Ратленд. – Такие негодяи, как я, не погибают, вам это прекрасно известно.

– Да, действительно, – она выдохнула. – Это ведь вы погубили эту несчастную женщину… Эту Гертруду, актрису и шпионку. Я не стану разубеждать вас в том, что вы негодяй.

– С чего вы взяли? – искренне изумился Ратленд. – Как и многие ценители восточного танца и поклонники самоотверженной работы некогда прекрасной голландки в тылу врага – то одного, то другого, – я был потрясен расстрелом этой героической женщины.

– Я тогда работала на французов, оказалась в круге людей, занимавшихся ее делом, и она умолила меня спрятать несколько писем.

Ратленд молчал.

– Она была в отчаянии.

– Это неудивительно. Трудно не впасть в отчаяние, когда тебя собираются расстрелять…

– Прекратите!

Как он мог?!

– Ее навели на вас… вас почему‑то почти никто тогда не мог обнаружить, как будто не видели. Но кто‑то ее направил, и она…

– А, припоминаю. Она с большим упорством предлагала станцевать для меня что‑то очень яванское и крайне приватно. Как приличному человеку мне пришлось уступить.

– И вместо того чтобы она вызнала у вас то, что ей было поручено, все о ней узнали вы.

– Увы. Так порой случается.

– И это ее погубило.

Ратленд пожал плечами:

– Я никому ничего не говорил о ее двойной сущности: негодяйствовать ради самого акта негодяйства всегда казалось мне скучным и пошлым. Более того, милая Машенька, как крикнула сама Гертруда палачам во время расстрела: «Шлюха – да, предательница – никогда!» Она такая же шпионка, как я… как это… Еруслан Лазаревич, русский богатырь, иранского, заметьте, происхождения. И потом, что вы Гертруде, что вам Гертруда?

Мадемуазель Мари молчала. Иногда она его ненавидела.

– Я не сдавал Гертруду союзникам, – помедлив, добавил Ратленд. – Можете не верить этому сколько угодно. Если б я счел необходимым, я бы ее сам убил, да так, что она бы только охнула от удовольствия.

Мари молчала, стоически преодолевая дрожь (у нее была хорошая память).

– Ну, хорошо, чего вы от меня хотите? – он немного раздражился и ее молчанием, и тем, что сам, по‑видимому, никак не мог счесть тему в достаточной степени закрытой. – Хотите, поклянусь на «Paradise Lost», что Гертруда Зелле была расстреляна не из‑за меня? Никакой двойной шпионки не было, потому что Гертруда Зелле, она же Мата Хари, была лишь запутавшейся женщиной, жаждавшей внимания к своей особе.

– Я читала ее письма, – повторила Машенька. – Она писала их сама себе. Она… специально попалась, потому что устала. А после того как «станцевала» вам, уже больше не могла жить с этой усталостью.

– Что ж, – заметил Ратленд, безуспешно оглядывавший, как назло, совершенно опустевшую улицу в поисках чего‑нибудь похожего на такси, – давно известно, что гильотина – лучшее средство от головной боли…

Машенька почти влепила ему пощечину. Он поймал ее руку и, снова положив к себе на локоть, провел ее еще несколько шагов.

– …а расстрел – от сердечной, – методически довел он до завершения ужасную и не очень смешную шутку. – Дорогая мадемуазель Мари, неужели судьба свела нас вместе спустя столь многие годы, чтобы мы снова ссорились? Все было так хорошо. Кофе, клубника, Трастевере, прогулка и ваш милый сын. Почему между нами вдруг пробежала какая‑то драная голландская кошка?

– Знаете… Винсент, – вдруг назвала своего бывшего дирижера по имени Мария. Она говорила теперь каким‑то сдавленно‑холодным голосом. – Да. Винсент. Война меня очень изменила. Великая война. Теперь я могу сознаться, что все эти годы было у меня большое желание: видеть вас тогда там, на Трубной. До самого конца. Видеть в каком‑то пограничном состоянии – на грани смерти, истекающим кровью. Мы встретились, и я поняла, что это… были просто странные мечты, сформированные войной, медицинской службой. Но когда вы ведете себя так, как сейчас, я понимаю: дело не в войне и не во мне. Дело в вас. Мне понятно, почему многие хотят вас убить. Вам наплевать на себя и наплевать на всех. И хотя мужчинам свойственно думать, будто женщины любят вот так мотыльками лететь на безразличное обжигающее пламя, мы делаем это не потому, что мы такие дуры, а потому что в глубине души надеемся, что именно нам удастся это пламя обуздать, чтобы оно обогревало, а не бушевало по коврам и гардинам бессмысленной смертью. Но вы так говорите об этом, будто… это все только игра и шутка, всегда игра и шутка, ничего, кроме игры и шутки, и мне теперь кажется, будто внутри у вас вовсе ничего нет. Не понимаю, почему вы до сих пор не удалились на необитаемый остров посреди океана: я бы вам настоятельно рекомендовала это сделать.

К концу этой шокирующей тирады они дошли до Пьяцца ди Спанья и ненадолго разделились, обходя и разглядывая берниниевский фонтан Старой лодки. Уже совсем стемнело, и на площади зажглись фонари. Бывший дирижер перевел взгляд на бесконечные Испанские ступени.

– Увы, не могу позволить себе лежать с кокосом на пальмовом берегу, пока еще так многое не сделано, – ответил наконец Ратленд и, проигнорировав остальные признания Марии, продолжил непоследовательно: – Интересно, почему Scalinata считают самой длинной лестницей в Европе, если испанских ступеней всего сто тридцать восемь, а в Воронцовской лестнице в Одессе их двести? Однако, так или иначе, мне туда, – он указал наверх. – Давайте я все‑таки посажу вас в такси – у меня еще целых десять минут.

– Не надо, – отказалась Мария. – Вы ведь уже договорились с водителем, когда я смотрела на фонтан‑Баркаччу. Вы забыли, что я все замечаю? Меня отвезут в отель, как только я подойду к вон тому автомобилю. Идите спокойно, со мной все будет хорошо.

Ратленд кивнул и снова взял руку Марии, уже упрятанную в перчатку. Совсем чуть‑чуть подумал и легко коснулся губами ее лба.

– Это пастырский поцелуй, – пояснил он и вложил ей в руку сияющий кусок погибшей гиптской принцессы. – Это вам на домашнее хозяйство; Страттари объяснит. Ведите себя хорошо: бог знает, когда еще доведется свидеться. Берегите сына.

Мария сжала пальцы, не глядя на то, что ей дали, прикрыла глаза в знак согласия и, сделав над собой усилие, отошла назад на шаг. И еще на шаг. Махнула рукой и сказала совсем без голоса:

– Прощайте, маэстро Ратленд.

Он наклонил голову, развернулся и пошел вверх по ступеням. Мария смотрела, как он поднимается, на его спину и на то, как Испанские ступени омывал свет фонарей. Вэтот момент ей показалось, что не может быть ничего красивее этого высокого темного мужского силуэта, фигуры в черном пальто с прямыми плечами и поднятым против ночной прохлады воротником, на залитых медовым светом ступенях, выхваченных из тьмы. Он и сам был осколком тьмы в этом, пусть искусственном, свете.

«Я хочу, чтобы он обернулся, – подумала Машенька. – Ну хоть это желание, маленькое, можно мне исполнить? Но нет, такие люди не оборачиваются… – немедленно возразила она себе и сама же переспросила: – Такие люди? Это Винсент Ратленд не оборачивается».

Винсент Ратленд остановился на сто одиннадцатой ступени и обернулся; исполнилось маленькое Машенькино желание. Дирижер нашел взглядом так и не двинувшуюся с места Марию, посмотрел на нее, потом отвел глаза, как бы собираясь уходить, но вместо этого улыбнулся, опустил воротник и, вновь найдя ее взглядом, неожиданно помахал ей рукой.

То, что он обернулся, было хорошо, потому что в него выстрелили спереди, а не сзади, и, увидев стрелявших, пускай слишком поздно, он смог что‑то сделать с ними. Что именно, Мария не успела понять, но их стало гораздо меньше… и все равно слишком много: прежде чем рухнуть на камни, последний нападавший развернулся к застывшей в ужасе женщине, зажавшей обеими руками рот, и выстрелил в нее.

Винсент Ратленд падал по Испанским ступеням к Пьяцца ди Спанья, напоминавшей городу Риму об испанцах‑Борджа, текла кровь, и Машенька, опускаясь на камни Вечного города вслед за своим бывшим дирижером, думала: «Как это прекрасно. Я хотела это увидеть и увидела. Только теперь я умерла вместе с ним». И так исполнилось ее большое желание.

Теперь на Пьяцца ди Спанья не осталось ни одного живого человека. Только равнодушная вода в «Старой лодке» журчала как ни в чем не бывало, и что‑то красное и тягучее, стекая с Испанских ступеней, где упал Ратленд, коснулось напоследок руки бывшей русской арфистки.

Тогда раздосадованная ночь опустилась на Рим, заправила день за пояс заката, упрятала людей в дома, как надоевшие игрушки в старый сундук, и наказала им спать мертвым сном. Страттари, объятый ужасом от смерти своего сюзерена, влился в жилы города, который так и не стал ему родным, и повел свою воду войной. Вот уже человека нет на ступенях, он лежит в лодке, и лодка эта, как ее деревянная предшественница триста лет назад[183], тронулась с места: фонтан обратился в ручей и понес мраморный кораблик к Тибру; и все исчезло: непонятные люди с оружием, странный шар с вплетенной в него светящейся и наконец‑то сыто побагровевшей буквой «L», совет Thorn, «Медовые кошки»… и мадемуазель Мари, милая Машенька Ордынцева, исчезла, как не было ее.

Все дальше и дальше несет торжественно‑печальный дух воды старую мраморную лодку, которую держит в руках, и почерневший Рим расступается по обе стороны от него траурными холмами и склоняет голову. Человека в этой лодке видно лишь едва: он лежит на дне, голова его откинута на бортик скульптурной посудины, а отсутствующий взгляд устремлен в черное небо.

Вскоре кровь перестала течь из его груди: вода вымыла ее почти всю. Осталось только нечто похожее на алую розу слева, там, где людям положено сердце. «Вот, значит, почему там все время так болело, – думало что‑то, что оставалось в убитом человеке, – вот почему был этот «орден». Потому что он теперь у меня есть. А я‑то не понимал… я‑то сомневался, все думал, что же не так… а там нет связи… нарушены все связи…»

Тут кто‑то всадил ему в грудь – справа, между ребрами – что‑то страшно острое.

Он сразу пришел в себя, но не смог понять, что происходит. Это опять было Древо основания и кошмар, который, казалось, уже кончился, но потом выяснилось, что он все‑таки не привязан, и человек, проткнувший ему бок его же клинком, очень похож на него. Вернее, услужливо подсказало сознание, обрадованное тем, что живо, и склонное пренебрегать любыми страданиями плоти, лишь бы быть, – это ты на него похож, Винсент Ратленд, потому что это твой отец.

– Зачем? – пробормотал неживой Ратленд, отчетливо ощущая во рту вкус крови. – Меня ведь уже убили, зачем это?..

Гвидо поднял клинок острием вверх и принялся рассматривать его с каким‑то вививисекторским интересом. Пока он читал на серебряном лезвии непонятные истории, Винсент поспешил разглядеть и его, и место, где они находились.

Место, вопреки ожиданию, не производило впечатления потустороннего. Это были немного избыточные в своей роскоши средневековые апартаменты, где преобладал бархат цвета бордо, позолота и такая концентрация произведений искусства на единицу площади, что у Винсента заломило в висках. Впрочем, и этому он обрадовался: раз заломило, значит, было чему болеть. Это… был Ватикан?

– Да, – опустил копье Гвидо Ланцол, – вода принесла тебя в Ватикан. Ты ведь бывал в апартаментах Борджа, я видел тебя.

– А я не мог увидеть вас? – спросил Винсент насколько мог твердым голосом и как‑то встал. «Господи, – подумал он, – Боже милостивый. Сделай, пожалуйста, так, чтобы я не чувствовал себя, как подушка для булавок».

– «Вас», – повторил Гвидо ровно и отдал сыну клинок. – Конечно нет. Пока не умер там, в жизни.

– Значит, теперь я все‑таки совсем умер, – констатировал Винсент и подумал, что было бы в таком случае очень здорово, если бы наконец перестало все болеть и на нем не было крови. Вот ведь на Гвидо не было никаких следов насильственной кончины… Чтобы отвлечься, он перевел взгляд на фреску, которую приписал бы, пожалуй, Рафаэлю, если б не знал, что тот не украшал апартаментов Борджа. На фреске была изображена то ли половина лодки, то ли нос корабля – понять, что именно, не представлялось возможным: зритель как будто стоял за спиной человека, укутанного в черный плащ, а судно направлялось к берегу, погруженному в туман. Сюжет был нетипичный, и поэтому над изображением вилась услужливая надпись «La quarta sponda»[184].

– Теперь ты настоящий mago, – отвечал Гвидо с некоторой радостью, и Винсент с непонятным удовлетворением увидел в нем свои собственные отсутствующие социальные навыки – Гвидо говорил то, что хотел сказать, тогда, когда хотел это сказать, минимально соотносясь с тем, что чаял услышать собеседник. – Я и не надеялся, что мне удастся тебя инициировать.

– Ну да, конечно, – пробормотал Винсент и только тут понял, что можно не держаться за проткнутый бок, потому что кровь из него вытекла вся, а болеть он будет все равно… всю смерть, – мы не могли носить копье просто так, не расплачиваясь постоянно за него… и отцы, и сыновья. Какое счастье, что у меня никогда не было и уже не будет сына, – он немного подумал и добавил: – А если и есть где‑нибудь… никто уже не передаст ему ни копье, ни способности: на мне Ланцолы кончились.

– Да, – согласился Гвидо печально, а Винсент все не мог отвести от него взгляда.

Только сейчас он понял, что всю жизнь искал этого человека не только потому, что должен был знать, кем он был, почему отсутствовал в его жизни, а искал, потому что Гвидо… был прекрасен. Винсент, привыкший по роду деятельности постоянно соотноситься с высокими образцами, никогда еще не видел мужчины, которого настолько хотелось бы поставить перед целой академией художников и скульпторов, чтобы они разобрали его на серию портретов и статуй. «Хорошо, что ему не удалось дожить до старости», – подумал Ратленд и ужаснулся, поняв, что Гвидо Ланцол не стал бы хуже с возрастом. Дело было не только в том, что Ланцолы всегда брали себе самых красивых женщин, и те рожали им красивых детей, и даже не в вековом семейном знании и способностях к воздействию на мир, добавлявшим одухотворенности лицу и ленивой грации телу. В случае с Гвидо это сочетание черт и качеств, которое Винсент безуспешно пытался разъять на составляющие, как будто освещалось изнутри обретенной им человечностью. «Первый Ангел, самый любимый ангел», – подумал он, вспоминая странную отметку на полях отцовского экземпляра «Утерянного рая».

– Ты хочешь что‑нибудь спросить? – поинтересовался Гвидо, который все это время изучал Винсента с той же пристальностью, что сын изучал его.

– Нет, – отвечал его сын, хотевший спросить все, но в ответ на подобный вопрос способный сказать только «нет».

– Ты не хочешь узнать у меня, где твоя мать?

– Нет, – ответил Винсент еще более твердо, решив, что будет произносить теперь вслух только те слова, без которых ведение разговора совсем невозможно.

– И ты не хочешь узнать, что будет дальше? – спросил Гвидо, взгляд которого входил в сына с не меньшей эффективностью, чем серебряный треугольный клинок, их копье. То ли разочарование, то ли удовлетворение слышалось в его голосе – разобрать было невозможно.

– Нет, – сказал Винсент уже совершенно безмятежно. – Благодарю, я разберусь.

– Как всегда… – пробормотал Гвидо, как будто завершив какой‑то предписанный ритуал. – Что ж, проходи, – заключил он, опустил голову, отдал сыну копье и двинулся прочь.

Он уходил по дворцовой анфиладе куда‑то в бесконечную даль, и Винсент понимал, что другого случая не будет. Что единственный отпущенный им разговор друг с другом был истрачен на посвящение в Копьеносцы. Что Гвидо, наверное, мог бы и, может быть, даже и хотел бы сказать другое и о другом. Может быть, он хотел не ударить своего мертвого сына клинком, пусть самым важным в истории, а просто прикоснуться к его руке. Может быть, он хотел сказать, что рад его видеть. Или наоборот, что последнему Ланцолу не надо методически уничтожать мир, созданный его предками. Уже никогда теперь нельзя было узнать, чего хотел или не хотел Гвидо, а Винсент наконец понял, что остался совсем один – только теперь, когда отец, бывший с ним на протяжении нескольких фраз, ушел.

– Как всегда, – повторил он последние слова отца и с некоторой растерянностью оглянулся. Вокруг не было ничего. Тогда он опустился на землю, сложил руки на груди и закрыл глаза.

 

Благодарности

 

Авторы хотели бы выразить благодарность всем бойцам видимого и невидимого фронтов, верящим в бумажные книги и превращающим цифровые рукописи в поистине драгоценный материальный объект.

Наша неизменная признательность Сергею Чередову и литературному агентству Nova Littera, редакторам Вячеславу Бакулину, Евгении Лариной и Яне Плигиной, незаурядным художникам и терпеливым корректорам Издательства «АСТ», воплотившим книгу в жизнь.

Спасибо нашему «внутреннему кругу» болельщиков и вдохновителей – художникам Татьяне Мальцевой, Светлане Стретович, вебмастеру и аниматору Марианне Суздалевой и автору дизайн‑концепций Светлане Катрач. Спасибо Марии Федотовой за придирчивую редактору и веру в успех. Всегдашняя благодарность Надежде Холодовой за помощь с примечаниями и за то, что не испугалась совпасть с одной из героинь книги именем и фамилией. Екатерина Галкина, Татьяна Гейхман, Любовь Ройтман и Леон Розенблюм были с нами на протяжении всех долгих лет подготовки рукописи – спасибо вам. Эту книгу ждут Елена Харламова, Ольга Куприна, Светлана Воронова, Юлия Прохорова, Салтанат Сулейманова и еще целый ряд людей, терпеливо поддерживавших нас на ненадежных интернетных полях. Наталья Ефремова, Наталья Возианова‑Иванова, Дмитрий Иванов, Петр Налич и Джанлуиджи Майорино подарили нам свои голоса, образы, время, талант и поддержку.

Мы благодарны всем людям, поделившимся с нами своими мыслями, словами, идеями и историями: авторы бережно использовали их и отныне считают своими. Но более всего авторы благодарны друг другу за знакомство с Магистром.

 

[1] – Музыкант.

– Который?

– Тот (исп.).

 

[2] Авиньонское пленение пап (1309–1378) – период сотрудничества семи французских (окситанских) пап с сильными французскими королями, мало напоминавший «плен»: в Риме в то время бушевали поистине шекспировские страсти, а Папское государство и вовсе распалось.

 

[3] Схизма 1054 год не была в истории христианской церкви первой, но стала Великой, расколов конфессию на римско‑католическую (Ватикан) и православную (Константинополь). После того как в 1517 году папа Лев Х (Джованни Медичи) опубликовал буллу об отпущении грехов и продаже индульгенций для «Оказания содействия построению храма св. Петра и спасения душ христианского мира», Мартин Лютер сочиняет свои знаменитые 95тезисов с критикой церкви («Диспут доктора Мартина Лютера, касающийся покаяния и индульгенций»). В октябре 1517 года он прибивает их гвоздями к двери Замковой церкви в Виттенберге, запуская тем самым еще один церковный раскол – теперь уже на католицизм и протестантизм.

 

[4] Манок, дудка (ит.).

 

[5] Итальянские, или Ренессансные войны – серия военных конфликтов итальянских городов‑государств друг с другом, с Папской областью, с большинством крупных европейских держав и Оттоманской империей. Велись с 1494 по 1559 год.

 

[6] «Песни Бойерна» (лат.) – средневековый сборник 254 монашеских песен, в 1836 году прославленный кантатой Карла Орфа.

 

[7] Представители благородного флорентийского рода Пацци (Pazzi), отличившиеся еще в первом крестовом походе, в 1478 году стали участниками заговора, направленного на устранение от власти во Флоренции своих давнишних соперников Медичи. За Пацци стояли родственники папы Сикста VI (Франческо делла Ровере) банкиры Сальвиати. В результате покушения Джулиано Медичи погиб, а Лоренцо был ранен.

 

[8] Джулиано Медичи (Guiliano Medici; 1453–1478) – любимый младший брат фактического правителя ренессансной Флоренции Лоренцо Великолепного (1449–1492), хорошо известный по портретам кисти Сандро Боттичелли.

 

[9] Екатерина Медичи (Catherine Medici; 1519–1589) – французская королева, супруга Генриха II, стоявшая за печально известной Варфоломеевской ночью (1572), когда в Париже было вырезано более пяти тысяч гугенотов.

 

[10] Мария Медичи (Marie Medici; 1575–1642) – супруга французского короля Генриха IV, отказавшегося от протестантизма ради «мессы» и Парижа; мать слабовольного Людовика XIII.

 

[11] После покушения 1478 года Лоренцо Медичи устроил во Флоренции настоящую резню. Картины расправы над врагами семейства запечатлели Боттичелли и Леонардо да Винчи.

 

[12] Франциск Борджа (Francis Borgia; 1510–1572), внук папы Александра VI Борджа и сын Жуана Борджа, герцога Гандии, генерал ордена иезуитов (1565), причисленный к лику святых.

 

[13] Джованни Медичи (Giovanni Medici; 1475–1521) – будущий папа Лев Х (1513–1521), второй сын Лоренцо Медичи Великолепного.

 

[14] Историки объясняют восхищение Макиавелли политическим цинизмом Борджа тем, что в описываемые времена методы семьи выглядели для современников естественнее, чем для нас, а римские испанцы просто преуспели в них лучше всех. Подала убедительно написанная книга и дурной пример, вызвавший к жизни многие государственные преступления двадцатого века. А вот историки искусства уверяют: некоторые изображения Христа, произведенные во времена Чезаре, не дожившего до возраста Сына Божия двух лет, писались с прекрасного лицом и телом папского сына, повлиявшего тем самым на иконографию Спасителя раз и навсегда.

 

[15] В 1500 году венецианский дож Агостино Барбариго умер, и на его место заступил дож Леонардо Лоредано. В 1938 году итальянцы отправили под воду субмарину, названную именем Агостино – «Barbarigo». Через пять лет она, как сказал бы второй (и четвертый) российский президент, «утонула».

 

[16] Герцогство Валантинуа (Valentinois) в 1498 году было создано Людовиком XII французским именно для Чезаре Борджа. Владение с центром в Валансе находится на юге Франции, в исторической Окситании, и с родной для семейства Борджа испанской Валенсией связано лишь созвучием.

 

[17] «Я маг» (итал.).

 

[18] Вдовствующая императрица Цы Си (1835–1908) – жена императора Сяньфэна, мать императора Тунчжи и тетка императора Гуансюя маньчжурской династии Цин в Китае, негласно контролировавшая политику империи в течение почти полувека начиная с 1861 года. Через три года после ее смерти двух с лишним тысячелетняя империя в Китае пала.

 

[19] «…и два ляна серебра на полотно для сорочек. Юани используют уже одиннадцать лет, но никто не берет у нас ни юани, ни фыни, все хотят серебряные лодочки. Смотрю на своих детей, и сердце мое обливается кровью. Все равны перед Создателем, и уж насколько несчастнее нищие китайские дети, но эти – не могу отогнать мысли, что моим детям особенно трудно. Наши воспитанники попали из ада в ад. Нечего делать ни им, ни нам в этой чужой стране, не понимающей, что она уже давно не пуп земли, а кусок, который европейцы, капая слюной, то так, то эдак подносят ко рту, не зная, как поудобнее откусить. Дети – сдача с политики, летящие от пирога крошки. Разве этот приют, пусть достаточно теплый зимой, относительно прохладный летом, почти защищенный от песчаных бурь с Лессового плато, каменный и не способный взрастить ни нормальную зелень в саду, ни их, этих детей, – не Ад? Они отгорожены от опасностей желтыми стенами, здесь нет ни голода, ни бытовой жестокости. Лишь изоляция. Почему же ад, Агнес? Или ты судишь по Винсенту?» (англ.)

 

[20]  Changeling – по английским поверьям – ребенок, оставленный эльфами взамен похищенного, «подменыш» (англ.).

 

[21] «Господь мой, тебя вижу!» (лат.)

 

[22] Граф Артур Павлович Кассини (Cassini; 1835–1919), в 1891–1897 годах – посланник России в Китае. Наследник древнего итальянского рода, внук Виктора Ивановича (Витторио‑Мария‑Джоакино) Кассини, приглашенного на российскую службу еще Григорием Потемкиным‑Таврическим.

 

[23] Сэр Клод Максвелл Мак’Доналд (Claude Maxwell Mac’Donald; 1852– 1915) – британский посланник в Китае (1896–1900), сыгравший значительную роль в приобретении Британией Гонконга.

 

[24] Восстание ихэтуаней, или Боксерское восстание – антизападное народное движение в Китае, негласно поддерживавшееся маньчжурским двором и самой императрицей Цы Си. В 1900 году боксеры в течение нескольких месяцев осаждали квартал, где располагались представительства западных держав.

 

[25] Император Гуансюй (1871–1908) – племянник Цы Си, посаженный ею на трон в обход порядка престолонаследования. С 1898 года находился под домашним арестом в результате дворцового переворота, организованного Цы Си для прекращения инициированного Гуансюем курса на прозападные реформы.

 

[26] Спущенный на воду в 1894 году броненосец «Сисой Великий» (названный именно так, в отличие от трех своих предшественников – линейных кораблей с названием «Сысой Великий») погиб в Цусимском сражении в 1905 году.

 

[27] Ли Хунчжан (1823–1901) – одна из ключевых политических фигур конца XIX века в маньчжурском Китае, отец политики «Самоусиления», военачальник, усмиритель Тайпинского восстания и крупнейший игрок при дворе.

 

[28] Нанкинское соглашение 1842 года знаменовало конец Первой Опиумной войны (1839–1842) Британии с Цинской империей, в результате которой англичане получили массу торговых привилегий и открыли для своей торговли ряд китайских портов.

 

[29] Тайпинское восстание (1850–1864) – гражданская война в Цинском Китае, один из кровопролитнейших военных конфликтов в мировой истории. Под руководством китайского христианина Хун Сюйцюаня, считавшего себя братом Иисуса Христа, восставшие создали собственное Небесное государство со столицей в Нанкине.

 

[30] Потеряйся, Буржуа (англ.).

 

[31] Вариации на тему «мальчик‑крыса». В конечном счете Антонио останавливается на «крысе со шрамом» (англ.).

 

[32] Генерал‑майор сэр Альфред Гезэли (Alfred Gaselee; 1844–1918) – глава британских сил в рамках Альянса восьми держав, во время Боксерского восстания первым подоспевший на помощь осажденному дипломатическому кварталу в Пекине.

 

[33] Генерал Чжэн Хэ (1371–1433) – китайский Колумб, совершивший семь крупномасштабных морских экспедиций во времена китайской династии Мин. Грандиозные корабли‑сокровищницы дипломатического флота Чжэн Хэ достигли даже восточного побережья Африки.

 

[34] «Сон в красном тереме» (Цао Сюэцинь, XVIII век) и «Речные заводи» (Ши Найань, XV век) – известнейшие китайские романы, входящие в четверку классических.

 

[35] По некоторым эзотерическим сведениям, Священный Грааль, чаша, из которой Спаситель пил во время Тайной вечери или чаша, в которую святой Иосиф Аримафейский собрал кровь Христа во время распятия, была сделана из изумруда.

 

[36] На самом деле, кунг‑фу отнюдь не переводится как «искусство пустой руки», и не всегда эта рука в китайском единоборстве бывает пуста. Но речь действительно идет о китайских практиках, плавно превращающих искусство правильно дышать в искусство больно защищаться.

 

[37] Криптомерия – вечнозеленое дерево, произрастающее в Китае и Японии.

 

[38] «Война была всегда» (кит., англ.).

 

[39] Книжный формат, где высота книги равна обычно тридцати восьми сантиметрам, а ширина тридцати.

 

[40] USS Oregon (BB‑3), американский броненосец додредноутной эпохи, спущенный на воду в 1890 году и с 1903 по 1906 год несший службу в азиатских водах.

 

[41] Брюс Чатвин (Charles Bruce Chatwin; 1940–1989) – знаменитый британский тревел‑журналист, широко использовавший в путешествиях блокноты с резинкой типа Moleskine. Биограф Чатвина по фамилии Шекспир писал, что тот «говорит не половину правды, а правду с половиной».

 

[42] Нетинебудет (Never Never Land) – сказочная страна Питера Пэна из одноименного романа Джеймса Барри.

 

[43] Байрон писал своему другу Фрэнсису Ходжсону: «Должен заметить, что деревушка Синтра в Эстремадуре – самая красивая в мире».

 

[44] Мануэлино (порт. Manuelino) – архитектурный стиль Португалии XV–XVI веков, названный по имени короля Мануэля I Счастливого (1495–1521). Мануэлино сочетает элементы готики, мавританского стиля, Ренессанса и даже индийское влияние. Самый знаменитый элемент мануэлино – высеченные из камня орнаментальные канаты, завязанные в узлы, – символ королевского дома Браганза.

 

[45] Кинта да Регалейра (порт. Quinta da Regaleira) – знаменитый дворец в португальской Синтре, выстроенный итальянским архитектором Луиджи Манини для бразильского миллионера Карвальо Монтейро. Названа по имени семьи баронов Регалейра – богатых купцов из Порту, владевших участком до Монтейро, превратившего дворец в пышное сочетание всевозможной эзотерической символики, загадочных зданий, колодцев инициаций, отсылок к алхимии, масонству, тамплиерам и розенкрейцерам. Строительство шло с 1904 по 1910 год.

 

[46] Сунь Укун – знаменитый царь обезьян, герой книги У Чэньэня «Путешествие на Запад», в которой он сопровождает монаха Сюань Цзана (вполне историческую личность) в сложном путешествии в Индию. Сунь Укун – популярнейший персонаж китайского народа, известный всему миру благодаря прекрасной серии мультфильмов.

 

[47] Испанская ярость (исп.).

 

[48] Великая работа алхимиков имела и «птичий» символизм, где черная фаза нигредо символизировалась черным вороном, белая, альбедо – белым лебедем или орлом, быстрая циклическая смена цветов – павлиньим хвостом, а красная фаза, рубедо – пеликаном, кормящим птенцов собственной кровью (это издавна было символом жертвы Христа на кресте). Совершение работы символизировалось фениксом, восстающим из огня.

 

[49] Знаменитый «Прокаженный король» иерусалимский Бодуэн IV (1161– 1185) был вынужден постоянно носить маску, чтобы скрывать изуродованное лицо. Особенно известна его серебряная боевая маска.

 

[50] Пьеса названа по первой строке 99_го псалма «Jubilate Deo, omnis terra», – то есть в русском Псалтыре: «Воскликните Господу, вся земля» (лат.).

 

[51] V значит «вендетта» (англ.).

 

[52] Подземная Терракотовая гвардия, охраняющая гробницу первого императора – объединителя Китая Цинь Шихуана (259–210) под Сианью была обнаружена лишь в 1974 году.

 

[53] Фактотум – слуга всех господ, мастер на все руки, в общем, – Фигаро.

 

[54] Сунь Сымо (Сунь Сымяо; 540–682) – знаменитейший китайский травник и алхимик, врач, отец китайской медицины, о котором ходили слухи, что он достиг бессмертия.

 

[55] Бодхисатва Гуаньинь – любимая буддийская и даосская фигура в Китае, воплощение будды Авалокитешвары, символизирующая милосердие и бессмертие.

 

[56] Конец века (фр.).

 

[57] Прекрасная эпоха (фр.).

 

[58] Микеладзе – грузинский княжеский род из Имеретии, ведущий свою историю с XIV века. Мы не знаем точно, какой князь Сандро фигурирует в тексте, но хронологически нам вполне подходит, скажем, Александр Платонович Микеладзе (1867–1928) – русский генерал.

 

[59] Закрытое кабаре артистов МХТ «Летучая мышь», организованное в доме Перцова напротив храма Христа‑Спасителя Никитой Балиевым в 1908 году, считается первым в России. Открытое к десятой годовщине МХТ, оно стало домом знаменитых «капустников». Позже началась настоящая «кабаретная эпидемия»: открылись заведения Бориса Пронина «Лукоморье», «Привал комедиантов» и «Бродячая собака», «Дом интермедий» Мейерхольда в Санкт‑Петербурге.

 

[60] Ратленд, по‑видимому, перевел на русский английское выражение «Talk is cheap».

 

[61] Альберт Генрихович Цабель (Albert Heinrich Zabel; 1834–1910) – русско‑германский арфист, композитор, профессор арфы Санкт‑Петербургской консерватории. Работал в Мариинском театре, консультировал по вопросам арфовых соло Чайковского.

 

[62] Перевод Дойловского рассказа с непривычным названием «Пестрая банда» (!) увидел свет в России в 1893 году в петербургском журнале «Звезда», через год за ним последовали «Изумрудная диадема» и «Голубой карбункул». К 1905 году стараниями издателя Петра Петровича Сойкина Россия получила переводы еще четырех рассказов «Конена Дойла», а полное на тот момент собрание произведений Дойла было издано им же уже в 1910–1911 годах.

 

[63] Алессандро Мандзони (Alessandro Manzoni; 1785–1873) – итальянский поэт и новеллист, автор романа «Обрученные» (1827), считающегося образцом современного итальянского языка.

 

[64] Рэдклифф‑камера (разговорное Rad‑cam, Radder) – здание‑ротонда в палладианском стиле в Оксфорде, вмещающее главное книгохранилище Оксфорда – Рэдклиффовскую научную библиотеку (RSL). Рэд получает экземпляры всех научных изданий, выходящих в Великобритании.

 

[65] «Свободы жажду» (ит.).

 

[66] «Пойдем, Адиле» (ит.).

 

[67] «Островок, что затерян на краю земли» (ит.).

 

[68] Оттоманский султан Баязет II (1447–1512) – сын и наследник султана Мехмеда II, завоевавшего Константинополь и, таким образом, завершившего тысячелетнюю историю Византии. Баязет был плотно вовлечен в европейскую политику того времени, являясь, в частности, мощным игроком на территориях, подчинявшихся Венеции.

 

[69] «Почему бы тебе не заткнуться?» (исп.)

 

[70] «Придворные, проклятое племя» (ит.).

 

[71] «Другая история, высеченная в камне» (ит.).

 

[72] Бриллиантовый дворец (ит.).

 

[73] «Простите, Ваше святейшество» (ит.).

 

[74] «Господь, отмсти за меня» (ит.).

 

[75] Этот монолог Ф. И. Шаляпина – практически точная цитата из воспоминаний о нем художника Константина Коровина.

 

[76] Московский градоначальник, великий князь Сергей Александрович, сын императора Александра II Освободителя, погиб от бомбы террориста Ивана Каляева в феврале 1905 года. Генерал Федор Васильевич Дубасов был назначен Московским генерал‑губернатором в ноябре 1905 года. Он возглавил подавление Декабрьского вооруженного восстания и положил конец беспорядкам при помощи жестких методов. В июле 1906‑го Дубасов оставил должность в Москве и стал членом Госсовета.

 

[77] Григорий Ефимович Распутин (1869–1916) приехал в Петербург в 1904 году, а при дворе появился именно в 1905‑м, в ноябре.

 

[78] Так говорите же! (фр.)

 

[79] В северо‑восточном углу площади между Цветным бульваром и Трубной улицей до 1981 года стоял трехэтажный дом Внукова, на первом этаже которого в середине XIX века располагался имевший дурную славу трактир «Крым», где собиралось городское «дно». Подвалы трактира носили название «Ад» и «Преисподняя». В XX веке в доме расположился магазин, после сноса уступивший место Дому политпросвета МГК КПСС, где в 1991 году разместился уже Парламентский центр России. В 2004‑2011 годах на месте бывшего «Крыма» построили современное здание столь великого уродства, что москвичи с ностальгией вспоминают о временах «Крыма» и Гиляровского, описавшего страшные притоны «Трубы». Сергей Васильевич Зубатов (1864–1917) – начальник Московского охранного отделения, затем глава Особого отдела Департамента полиции, создатель системы политического сыска дореволюционной России. С 1903 года находился в отставке ввиду конфликта с министром внутренних дел Плеве, но через полтора года был реабилитирован. Застрелился в 1917 году, узнав об отречении царя. Александр Александрович Козлов – Московский генерал‑губернатор (14 апреля – 15 июля 1905 года). С ним связано восстановление института московских генерал‑губернаторов, приостановленного Высочайшим указом 1 января 1905‑го.

 

[80] Сухаревская (Сухарева) башня была построена в конце XVII века на месте старых деревянных Сретенских ворот Земляного города на пересечении Садового кольца и Сретенки. Сооружена по инициативе Петра I по проекту архитектора М. И. Чоглокова и названа в честь Лаврентия Сухарева, возглавлявшего стрелецкий полк, охранявший Сретенские ворота. Когда в 1689 году Петр бежал от царевны Софьи в Сергиеву лавру, этот полк стал на защиту будущего императора. В благодарность Петр велел построить на месте старых ворот новые, каменные с часами. Позднее в этом здании размещалась морская («навигацкая») школа, а затем Московская контора Адмиралтейской коллегии. В 1870‑е годы архитектор А. Л. Обер провел реставрацию башни.

 

[81] Гримуар или гримория (фр. grimoire от фр. grammaire) – учебник по магии, книга, содержащая описание магических действий и заклинаний для вызова духов или демонов, различные колдовские рецепты.

 

[82] Божественная Аида (ит.).

 

[83] Адольф Федорович Маркс (1838–1904) – основатель (1869, Санкт‑Петербург) издательского дома «Товарищество издательского и печатного дела А. Ф. Маркс». «Потерянный рай» Мильтона вышел у Маркса в 1895 году в переводе Павла Алексеевича Каншина (1833–1893).

 

[84] Антон Григорьевич Рубинштейн (1829–1894) – прославленный русский композитор, пианист и дирижер, открывший в 1862 году в Санкт‑Петербурге первую русскую консерваторию.

 

[85] Готтлиб Вильгельм Даймлер (Gottlieb Wilhelm Daimler, 1834–1900), Вильгельм Майбах (August Wilhelm Maybach, 1846–1929), Карл Фридрих Михаэль Бенц (Karl Friedrich Michael Benz, 1844–1929), – немецкие изобретатели, инженеры и автомобилестроители, наладившие выпуск автомобилей соответственно в 1890‑м, 1909‑м и в 1888 годах.

 

[86] Антонио Аугусто Карвальо Монтейро (Antуnio Augusto Carvalho Monteiro,1848–1920) – португальский миллионер‑промышленник родом из Бразилии, хозяин «эзотерического поместья» Кинта де Регалейра в Синтре (см. выше).

 

[87] Дом Внукова – см. выше комментарий о трактире «Крым».

 

[88] «Господь хранит вход твой и выход твой» (лат.).

 

[89] «Господь хранит вход твой и выход твой» (лат.).

 

[90] Адвент – англизированная форма от латинского adventus – «приход» – время ожидания Рождества Христова, с воскресенья которого начинается западный литургический год (в отличие от восточных церквей, где литургический год начинается с первого сентября).

 

[91] У. У. Мэрри (W. W. Merry, 1835–1918), ректор Линкольн‑колледжа в Оксфорде, специалист по античной классике. Один из ректоров Линкольна (Вивиан Грин) был выведен выпускником этого колледжа Джоном Ле Карре как наставник шпионов, тогда как другой ректор Линкольна – сэр Морис Шок служил в британской разведке. Все это послужило причиной того, что Линкольн порой считают школой будущих шпионов. Артур Генри Фокс Стрейнджуэйс (Arthur Henry Fox Strangways, 1859–1948), английский музыковед, критик и издатель. Выпускник Баллиол‑колледжа в Оксфорде. Специализировался на музыке Индии, выступал муз.критиком в The Times.

 

[92] Автор обыгрывает здесь название известного эссе Стендаля «Расин и Шекспир».

 

[93]  Ратленд и Шекспир

Автор сего попал на концерт Ратленд‑оркестра, когда его руководитель уже покорил своей оперой публику обеих российских столиц. Признаю: я отправлялся в Петербуржскую консерваторию с определенной долей скепсиса – дирижер молод, оркестру нет и года, шум вокруг этого имени слишком велик, а слухи столь нелепы, что им невозможно верить. Сенсация и истинный талант ходят рука об руку куда реже, чем принято думать.

Специально не станем указывать, что именно исполнялось в концерте, хотя оркестр маэстро Ратленда и в России оказался интернациональным. Важно, что передо мной оказался другой оркестр. Читатель вправе спросить: «Как это другой? Все оркестры, по меткому выражению автора, “другие”». Читатель будет неправ. Да, правда, все оркестры играют одинаково, когда играют хорошо, но русский оркестр Ратленда играл не хорошо…

Да, сказать, что эта группа музыкантов просто «хорошо играет», было бы несправедливо: от Ратленд‑оркестра исходит не конкретная музыка, а ее абсолют. Эти мастера клавиш, смычков и духовых не трактовали Бетховена или Моцарта, не предлагали вам интерпретацию нотного листа, а делали вас участником мистерии, хватали за шкирку и насильно втаскивали в мучительно прекрасное, пугающее святилище мировой гармонии, и вот зал вместе с оркестром дышал или не дышал по мановению дирижерской палочки.

Однако же слушатели не были единым организмом с оркестром и дирижером, потому что ни зала, ни оркестра, ни дирижера, ни композитора не было – не было ничего, потому что в зале не было позволено занимать место ничему, кроме музыки. В какой‑то момент, поняв это, я воспротивился. Вы спросите, зачем? Зачем противиться блаженству, зачем, поняв, какой уникальный опыт выпал на мою долю, я взялся разымать его на атомы? Лишь затем, что ответственность перед читателем и перед музыкальной критикой двигала вашим корреспондентом. Я прозрел и стал не только слушать, но и смотреть. Что же я увидел? Я разглядел дирижера.

Маэстро оказался отдельным открытием. Я понял, что все это делает он, и увидел: именно он извлекает эту музыку из ткани мира и отдает ее оркестру, а через оркестр слушателям. Кроме того, я понял, что он совсем не так молод, как кажется: двадцатилетний человек не может иметь достаточного жизненного и музыкального опыта, чтобы дирижировать Пятой симфонией (проговорился ваш корреспондент), и, значит, надо изменить что‑то в восприятии маэстро. Ему больше, много больше лет. И хотя вы можете заподозрить вашего корреспондента в чрезмерном увлечении восточным мистицизмом, поверьте ему хотя бы вот в чем: он, переслушавший многие лучшие оркестры Европы, был слишком самонадеян, когда отказывался слушать Ратленд‑оркестр, пока тот был доступен в пределах Римской империи. Что ж, услышать его в России было еще интереснее.

Маэстро Ратленд за дирижерским пультом похож на черную молнию. В его манере нет ни аффектации, ожидаемой от его молодости, ни скованности, ожидаемой от нее же. Он точен и свободен, и это вдвойне удивительно: в отличие от других музыкантов, дирижер не имеет возможности репетировать дома. Пианист может сыграть Fur Elise в тиши собственного дома хоть тысячу раз, а дирижер, работая, должен каждый раз выходить к оркестру. И если читатель полагает, что оркестранта можно обмануть размахиванием руками, он жестоко ошибается. Музыкант видит дирижера, когда тот только идет к пульту, и то музыкальное тело, которое представляет собой оркестр, всегда подчиняется только достойной голове. Это тело подчинялось воле этого дирижера полностью.

У маэстро не только английское имя. Он говорит на королевском английском так, словно вырос в Англии, но я не стал спрашивать, откуда он его знает: прошлое Ратленда малоизвестно, а ваш корреспондент пришел приобщаться к музыке, а не искать загадки. Маэстро подтвердил нежелание говорить о себе – дескать, это неинтересно, – а о деятельности оркестра сообщил лишь, что она прекрасно известна любителям музыки и добавить к этому нечего: музыку нужно играть и слушать, а не говорить о ней. «Почему Россия?» – спросил я. «Здесь скоро будет много интересного», – ответил он. «Почему бы все‑таки не поговорить о музыке?» – спросил я более настойчиво. «Нет никаких секретов, – ответил он благодушно, – есть ноты, инструменты, партитура. Все остальное вот здесь, – он указал себе на голову. – Что же до мастерства исполнителей, то это преходяще, – продолжил маэстро, и я поразился нехарактерному для известных музыкантов отсутствию трепета к своей профессии. – Настоящая ценность – это музыкальный материал, – пояснил Ратленд. – Ценность – это Бах или, скажем, русский Чайковский, а не те, кто их исполняет. Мы все просто… транспорт».

Это неожиданное слово удивило меня. Транспорт? «Да, – объяснил маэстро, – исполнители – все равно что чтецы текстов, актеры. Важны Шекспир и Корнель, а не актриса Рашель или… Михаил Щепкин, как бы я ни уважал их вместе и по отдельности». «И вы?» – не успокаивался я. «Я? – Кажется, впервые за время разговора маэстро улыбнулся и задумался. – Я учитель. И чтецов, и слушателей». «Но как же трактовки? Идеи? Прочтения?» – Тут я запнулся, поняв, что использовал слово из его понятийной системы. «Прошу вас, – более настойчиво повторил маэстро, – все это уже есть у автора. Понимаете?»

В результате этого разговора у меня осталось, кажется, впечатление прямо противоположное тому, которое хотел произвести дирижер: что автор всей музыки, исполняемой оркестром, – это он сам, а не Моцарт и не Бетховен. Раздумывая о его фамилии, я почему‑то вспомнил пятого графа Ратленда, королевского посла в Эльсинор и соученика Розенкранца и Гильденстерна, которого некоторые горячие головы считают возможным автором «Гамлета». «Все это есть у автора», – говорит маэстро Ратленд? Что ж. Я понимаю.

A. Фокс‑Стрэнджуэйс для The Times; Апрель 1905

 

[94] Необычайный дар венецианского художника Джорджо Барбарелли да Кастельфранко (Джорджоне) был распознан очень рано: в 1500 году, когда ему было всего двадцать три года, ему поручили написать портреты дожа Агостино Барбариго, упомянутого в главе «Букентавр», и кондотьера Гонсальво Ферранте (или его капитана). Вазари утверждает, что Джорджоне выполнил и портрет дожа Леонардо Лоредано, однако ни один из этих портретов не сохранился.

 

[95] Полностью потерявший слух Бетховен (он начал глохнуть к двадцати шести годам) пользовался при общении специальными тетрадками, в которых ему писали то, что хотели сказать, а он зачастую также отвечал письменно. Композитор был вынужден повернуться к залу, взорвавшемуся аплодисментами после исполнения его Девятой симфонии, т.к. он не слышал ни звука. Увидев овацию, он заплакал.

 

[96] Джон Рональд Руел Толки(е)н, автор эпопеи «Властелин колец», был профессором англо‑саксонской литературы в Пемброк‑колледже Оксфорда в 1925–1945 году и профессором английского языка и литературы там же в 1945–1959 годах. Клайв Стейплз Льюис, автор «Хроник Нарнии», преподавал в колледже Св. Магдалины в Оксфорде в 1925–1954 гг., Льюис Керролл (Чарлз Латвидж Доджсон), автор «Алисы в зазеркалье», занимался математикой, писательством, фотографией и проповедью христианства в колледже Крайст‑Черч (Церкви Христа) в Оксфорде с 1849 года практически до смерти в 1898 году.

 

[97] Парни (англ.).

 

[98] Оскар Уайльд сказал о своих парижских обоях: «This wallpaper will be the death of me–one of us will have to go» («Эти обои меня убьют: кто‑то из нас должен уйти»). Часто эти слова считают последней фразой знаменитого острослова.

 

[99] Торн – Thorn, руна англо‑саксонского футорка Турс, называемой еще Турисаз (терний, жало).

 

[100] Все души (англ.).

 

[101] Внутренних святилищ (лат.).

 

[102] Атанор – алхимическая печь.

 

[103] Дорогой Лейтон, надеюсь, что нахожу Вас в добром здравии, и дела Ваши процветают. После нашего разговора я обнаружил многое, дотоле считавшееся утерянным. Поэтому должен признаться (обеспокоенно, но не без радости), что мой поиск Знания более не привязан к Парижу. Некоторые источники, необходимые для моих исследований, находятся на Островах.

На неопределенный срок мне придется воспользоваться Вашим гостеприимством, если Вы не связаны Обязательствами, способными принудить Вас разорвать наш первоначальный Договор.

Остаюсь Вашим слугой, Эспри де Катедраль.S. Пожалуйста, проследите, чтобы солнечные часы убрали с нынешнего места. – Э. дК. (англ.)

 

[104] Дорогой Друг, позабыть о нашем Соглашении совершенно невозможно. Я бы пригласил Вас прибыть незамедлительно, но нам следует завершить реставрационные работы. Примите уверения, что сразу вслед за этим Палата Торн поступит в Ваше полное распоряжение, вместе с Вашими апартаментами; я отдам распоряжение вернуть часы сэра Рена на прежнее место.

Ваш верный союзник, Ф. Найветт Лейтон, хранитель Всех Душ (англ.).

 

[105] Дражайший мэтр:

Прошло много времени с нашего разговора в театре, когда Вы сетовали, что совету не хватает свежей крови, и вот провидение привело ко мне человека, явно способного Вас заинтересовать. Соискатель обладает весьма высокими способностями и оставил позади успешную карьеру в музыке. Помимо ряда европейских, владеет китайским языком. За семестр показал себя превосходно, его способности неизбежно найдут выход в активной деятельности. Подсказать этот выход лучше всего может возглавляемый Вами совет. Вручаю Вам Ратленда – как ученика и как оружие.

Искренне Ваш,

У. У. Мэрри. – (англ.).

 

[106] Дорогой Уильям,

благодарю за Ваше любезное письмо. Я навел некоторые справки и рассудил, что Ваша рекомендация крайне ценна. Нет никакого сомнения в том, что я найду применение Вашему молодому человеку. Я сам его разыщу.

Всегда Ваш друг,

Э. дК. – (англ.).

 

[107]  «Дорогой Мистер Ратленд!

К Вам заезжал Роскошный Господин в шикарной пролетке и был Недоволен, что Вы не сидели дома и не Ждали его с утра до вечера. А наверное, еще и ночью. Я ему сказала, что я не Сторож Ратленду, что Вы люди молодые и Вам положено Учиться и Гулять сколько заблагорассудится. Господин сделался еще более Недоволен, оставил свою Роскошную Визитку и велел передать на словах, чтобы Вы ш