Бруно Фрей. Предисловие 9 страница

Конечно, всерьез этого Лукингера принимать не стоит, а все‑таки приятно, особенно когда подумаешь о других посетителях – вечно они ворчат: «А винцо‑то у вас с кислятинкой, и мясо не разжуешь, и соус небось с прошлой недели, и пиво – что твои помои!»

А этот Лукингер еще и другие подходцы знает. Сперва‑то она только смеялась и не верила, когда он ей говорил, что нынче она особенно хороша. И не лень ему: скажет да при этом всегда так искоса снизу поглядывает.

От Ферди никогда ничего такого не услышишь. Если она уж очень постарается, он только буркнет: «Ты у меня молодчина!» Подумаешь, «молодчина»! Будто это так уж важно. И говорит‑то он это не потому, что она строго себя блюдет, а потому, что на работе старается. Бережливость да старательность, больше ему ничего не нужно.

Когда никто его не слышит, Лукингер вдруг возьмет да скажет ей: «А из тебя бы шикарная дама вышла. Принарядить бы тебя по‑городскому – все бы оборачиваться стали».

Насчет принарядиться Ферди ничего и слышать не хочет: «Нечего на тряпки тратиться! – только и знает он ворчать. – Крыша над головой нам нужна, она немалых денег стоит».

А разве она тратится на тряпки? Бог ты мой, две какие‑то юбки! Маленькая картонка и та пустая стоит. Разве он имеет понятие о том, чего девушке на выданье надо?

Лукингер – вот тот нашептывает ей: «Юбочку в обтяжку, чтоб вся фигурка играла. И штанишки с кружевами. И туфельки на высоких каблуках! Это было бы дело!» И еще прищелкнет языком.

Лукингер прекрасно знает, что Катарина и Фердинанд Лойбенедер помолвлены. Но он редко когда говорит об этом. Да и то так, что его и не поймешь, право.

«Замуж надо выходить, конечно, за человека старательного и бережливого, – бывало, скажет он. – Но жизнь ведь тоже знать надо. А это совсем не одно и то же».

Ферди высказывается гораздо ясней, когда речь заходит о Лукингере:

– Этот только и умеет, что пыль в глаза пускать! Он скорей с голоду подохнет, чем работать пойдет.

– Но он же торговлей промышляет, – пытается выгородить Лукингера Катарина, – и что ты к нему придираешься?

– Торговлей, говоришь? А чем он торгует, хотел бы я знать?

– И он всегда аккуратно платит за себя, чего о других нельзя сказать, – возражает ему девушка.

Намек этот относится к товарищам Фердинанда по работе, к тем, кто ночлежничает в этом трактире, и у него уже готов ответ:

– Ясно, сперва они Лукингеру все проигрывают, а потом им за вино платить нечем.

– Не садились бы играть, раз не умеют, – продолжает Катарина защищать гостя, который ее балует комплиментами.

– Об игре ты бы лучше не говорила, – ставит Фердинанд Катарину на место. – В картах ты все равно ничего не смыслишь. Этого никто не переиграет, скажу я тебе. Когда он и дармоед этот, Адамек, садятся за карточный стол, третьему крышка.

– Но ты‑то ему никогда не проигрываешь? – сердито вставляет Катарина.

– Еще бы! – самодовольно ухмыляясь, отвечает Фердинанд. – Это потому, что я пассую, даже когда у меня все козыри на руках. Я‑то знаю что к чему, меня они не обведут.

– Это верно, – парирует Катарина. – Тебя никто не обведет, особливо когда дело идет о деньгах.

Однако, по правде сказать, Фердинанд не так уж уверен в своем превосходстве над Лукингером, как он это сейчас пытается изобразить. В пристройке, где он ночует, порой заходит разговор об этом Лукингере. Все его знают: и завзятые игроки, и те, что из‑под полы торгуют всяким сомнительным товаром, и те, что ночами шатаются по темным улочкам. Лукингер всюду поспевает, везде верховодит. Видели его с богато одетыми женщинами и в компании людей, которые быстро разбогатели, но и в компании таких, о которых все знают – подонки.

А один из ночлежников, тот, что уже лет шесть в этой пристройке ночует и никак оттуда не съедет – должно быть, уже в привычку вошла такая цыганская жизнь, – сказал однажды о Лукингере:

«Он знает, какими кривыми путями люди после войны деньги добывали. Сам, так сказать, видел, как люди вверх поднимались. А когда много про все эти вещи знаешь, тоже можно прокормиться».

Но больше всего тревожат Фердинанда рассказы о победах Лукингера над женщинами. Но разве он может сказать Катарине об этом? Или предостеречь ее? Еще не хватало! Ей‑то он никогда не покажет, что она имеет над ним власть и что он боится потерять ее!

 

3

 

Чем, собственно, господин Лукингер живет – этого Катарина, трактирная судомойка и служанка, и, правда, не знала. Одет он был всегда хорошо, разве что чересчур уж по самой последней моде, а это мало подходило к такому пригородному заведению, в каком служила Кати. Некоторые посетители обращались к Лукингеру со сдержанной и даже чуть боязливой вежливостью, хотя за глаза обзывали его «мануфактурщиком» или просто «кобелем».

Торговлей он промышлял, это было точно известно, и к ярмарке, что устраивалась весной и осенью на берегу Дуная, снабжал многих балаганщиков мануфактурой. Он и раньше был связан с торговлей текстильным товаром. Даже учился этому делу. А потом бросил, потому что, как однажды обмолвился, на этом и гульдена не заработаешь.

Ну а так как толк в мануфактуре он знал, у него всегда на руках имелся отрез‑другой для продажи.

– А это тоже кое‑что дает, – добавлял он ухмыляясь.

Поговаривали, будто у него был ход к контрабандному товару, который, несмотря на самый строгий контроль, всевозможными путями, в том числе и по Дунаю, попадал в страну. Но о подобных возможностях Катарина Китцбергер даже не подозревала. Она только чувствовала, что молодой человек, как говорится, «положил на нее глаз», частенько думала о нем, а Фердинанду старалась виду не подавать.

Об остальных посетителях, которые время от времени подъезжали к ней, Кати и не вспоминала. У тех что? Мотоцикл или какой‑нибудь другой спорт на уме, и их ухаживание, хотя они и слыли городскими парнями, было таким же пресным и скучным, как Фердинандова любовь.

Порой Катарина присматривалась к тому, как Лукингер и Адамек играли в карты, а когда она подходила ближе, то слышала, как бывалый дунайский матрос рассказывал Мануфактурщику о будапештских борделях. Ей бы не следовало такое слушать, но, после того как старик выпивал свою порцию рома, он рассказывал так цветисто, что было бы жаль – да простит ей господь подобное прегрешение – упустить то или иное красочное словечко.

Лукингер только ухмылялся при этом, а заметив, что Катарина прислушивается, делал вид, будто упрекает Адамека:

– Да потише ты!

Адамек, притворяясь, что только теперь заметил Катарину, восклицал с нарочитым испугом:

– Батюшки мои, а я и не заметил, что мы тут с тобой не одни!

Но когда девушка отходила подальше, он язвил:

– Попалась рыбка, только поспевай сачок подводить. Должно быть, Фердинанд с ней только «Отче наш» и читает. Но вот что я тебе скажу: девку в работу брать надо, а то она уплывет и от тебя и от этого Фердинанда.

– Сама просится, чтоб ее опозорили, голову потеряла, – задумчиво произнес Лукингер. – Да на кой она мне? От него она уплывет, а у меня на шее повиснет.

Позднее, когда у Адамека уже осоловели глаза, Лукингер вдруг резко приказал засыпавшему за столом старику:

– Давай, тащи еще один пузырек!

Но Адамек поежился и даже состроил недовольную физиономию.

– Что у меня склад, по‑твоему? – возразил он.

– Литр рома для тебя заказан напротив, у бакалейщика, – добавил Лукингер.

Но старый матрос только простонал:

– Один литр рома! Это что ж, задаром получается. Я‑то годами дрожал от страха, чтобы они ничего не нашли, а теперь отдавай за один‑единственный литр рома?

– Это не первый литр, который я тебе ставлю, – строго ответил Лукингер. – Ты ко мне с этим не лезь. – Приметив, что старик еле‑еле на ногах держится, он тут же добавил: – И сегодня еще с тобой выпьем.

Адамек заказал еще «сто грамм», но, прежде чем выпить, ненадолго вышел. Вернулся он весь посеревший, руки дрожат, что‑то сунул Лукингеру в руку и поскорей – за стакан. Дрожь тут же прекратилась. Однако в этот вечер он не порозовел, как обычно, от выпитого стаканчика. Опьянение, словно тяжелый кошмар, навалилось на старика. Он сидел, весь скрючившись, закатывал глаза и в конце концов уронил голову на стол, да так и остался лежать среди лужиц разлитого вина.

– Что это с ним? – испуганно спросила Катарина. – Он болен, да?

– Какое там! – отвечал Лукингер. – Неужели вы и в самом деле не понимаете, фрейлейн Кати?

Девушка не на шутку испугалась. Старый Адамек всегда уверял, что пьет стаканчик‑другой только так, чтобы согреться.

– Эй, ты! – прикрикнул на пьяницу Лукингер. – Вставай, а то тебя Кветочин заберет. (Так звали официального представителя Попечительства по делам алкоголиков. И всех, у кого было рыльце в пушку, бросало в дрожь при одном упоминании его имени.) Адамек, тяжело поднявшись, побрел к дверям.

– Давай, давай, поторапливайся, а то он тебя и впрямь заберет, – покрикивал на пьяницу Лукингер.

«Неужели, – думала Катарина, глядя ему вслед, – это тот самый приветливый старичок, который первым заглядывает по утрам в трактир и который так славно рассказывает о своих плаваниях по Дунаю? Тот самый, что так весело расписывал свои будапештские приключения в мирные времена?»

Бедная Катарина! Она и не подозревала, что за два крейцера Адамек расскажет вам любые небылицы, а за «сто грамм» рома наврет такого, что уши вянут, а в публичных домах, которые он так красочно расписывал, все выглядит далеко не так романтично. Там не люди, а звери и пьяный разгул.

– Пойдем прогуляемся! – нашептывает ей тем временем Лукингер. – Ночь, луна…

– Ишь, чего выдумали! – неуверенно отвечает девушка. – Мне ж нельзя.

«Еще кривляется», – думает Лукингер и тут же заискивающе добавляет:

– Твой Ферди сегодня в ночную работает, это я уже давно высчитал. Я там в садике подожду, – говорит он и уходит, с удовлетворением отметив, что Кати опять покраснела.

Она только взглянула на него, так и не сказав ничего определенного, но он уже знал – она придет. Он стоит в тени огромного каштана, прислонившись к забору. Забор, сбитый из разрезанных пополам молодых сосенок, пошатывается, и Мануфактурщик пробует, крепко ли держатся колья.

«В Иннском районе или у Мельничного рынка такой забор давно бы разобрали, – весело думает Лукингер. – Ни одна драка без хорошего колышка не обойдется. Да, но у кого башка такой колышек выдержит, тот должен быть из крепкого матерьяльца скроен».

В мансардном окошке зажегся свет, выглянула Катарина, и Лукингер тихо свистнул. Девушка кивнула. Свет скоро погас.

Медленно шли они вдоль берега вниз по течению. Катарина взяла своего кавалера под руку, но чинно держалась в отдалении. Небольшие низкие домики в стороне как бы пригнулись еще ниже. Парочка прошла под мостом, наверху грохотал городской транспорт, заставлявший могучие своды тихо содрогаться. Вскоре у реки все стихло. Теперь они шли мимо скамеек, расставленных на высоком берегу. Все они были заняты – из трактиров сюда устремились влюбленные и сидели на них, будто ласточки, ни одна пара не замечала соседнюю. С реки дул теплый ветерок, и далеко‑далеко перекликались запоздавшие дикие утки, улетавшие на юг. Внизу, у самой воды, шелестели ивы.

– И куда это вы меня завели? – не без страха спросила Катарина, вспомнив, что не раз слышала, что здесь, внизу, бывает, и насильничают. – А вдруг с нами что‑нибудь случится? – тут же добавила она, желая показать, что его‑то она не боится.

– Да что тут с нами может случиться? – игриво ответил Лукингер, крепче прижимая ее руку.

Кати не отнимала руки. Но он с досадой почувствовал, что она дрожит.

«Вот уж кого нельзя спускать с крючка!» – подумал он и громко сказал:

– Давно уже мечтал я вот так пройтись с тобой совсем один.

– Вам и некогда подумать обо мне, – заметила она недоверчиво. – Уж не говорили бы лучше.

– Клянусь честью, – шепотом поклялся он, привлекая ее к себе.

С другого берега нет‑нет да заглядывали на эту сторону лучи фар и фонарей, но теперь наша парочка ушла уже довольно далеко, здесь луга подступали к самой реке – все погрузилось в темноту. За городом на сталелитейном заводе домна, должно быть, выдала очередную плавку. На небе стояло зарево, мрачно отсвечивавшее в мягких дунайских волнах.

Лукингер увлек Катарину на ближайшую скамью. Она вздохнула, и он снова почувствовал, как по ее телу пробежала дрожь. Ивы перешептывались над водой. За черневшим на другом берегу лесом упала звезда.

– Пожелай себе что‑нибудь, – сказал он и про себя добавил: «Вот удивишься‑то, как скоро все сбудется». Она склонила голову к нему на плечо, и теперь ее усилившаяся дрожь была ему уже приятна. Он сунул руку в карман и достал пузырек, который ему передал Адамек. Прежде чем девушка успела опомниться, он, обхватив ее за плечи, стряхнул несколько капелек из пузырька в вырез на ее груди.

– Батюшки, что это у вас? – пробормотала Катарина, жадно вдыхая распространившийся аромат. – Это ж чистые розы!

Дурманящий запах контрабандного розового масла поднимался от ее груди, сливаясь с терпким запахом ив и речной прохладой.

Лукингер самодовольно ухмылялся. «Знала бы, что Адамек в окурке за щекой или еще где пронес товар, не нюхала бы так вожделенно».

А Катарине казалось, что мимо, шурша платьями, проплывают прекрасные дамы и от них исходит этот пьянящий аромат. И она сама такая же, как они, даже еще прекрасней. Сколько уж она живет в этом городе, но впервые в жизни вдыхает такой аромат. Так пахнуть могло только от женщин, которых она видела в мечтах. Где‑то далеко‑далеко остался трактир, все ее мысли, все чувства были поглощены ароматом роз.

В нем как бы сосредоточилась вся ее тоска по иной жизни, той, какую она видела в кино, где было много красивых женщин в роскошных платьях. И все мужчины преклонялись перед ними. На столах сверкают высокие бокалы, совсем без ручек, и прекрасные дамы смеются, и весь мир принадлежит им. Они танцуют до самого утра, а потом их в автомобилях отвозят домой. Сколько раз она слышала, как самым что ни на есть бедным девчонкам выпадал счастливый билет, сколько раз сама видела на картинках невесту всю в белом, с длинным шлейфом, – от слез не удержишься. И чем ниже тебе приходится нагибаться в будни, тем прекраснее сказки, которые являются в мечтах. И всякий раз от них как бы пахнет розами – белыми, алыми, желтыми. Везде и всюду стоит запах роз!

С легким содроганием чувствует она, что Лукингер делается все настойчивее, и только один раз, когда она уже ни в чем не отказывает ему, она вспоминает Фердинанда. Но в этих мыслях нет ничего от раскаяния, только какая‑то режущая, пронизанная ненавистью боль.

– Ты, ты! – только и шепчет она, обнимая Лукингера.

Вся ночь была исполнена сладким томлением, шелестом ив и мерцанием звезд. Катарина и смеялась, и плакала, и желала только одного – чтобы счастью этому не было конца.

В каком‑то пьяном упоении возвращалась она домой. Его сильная рука словно несла ее, Катарина все время ощущала его близость. Дунай казался ей безбрежным морем. Любовные парочки на скамейках застыли как изваяния.

– В воскресенье у нас ярмарка, – сказал он прощаясь. – Вместе сходим.

Во время весенней ярмарки Кати даже выйти из трактира не могла – столько было посетителей. Со злостью выглядывала она по ночам из своего окошка и смотрела на парочки внизу. И только один раз Фердинанд принес ей пакетик конфет и весь вечер потом ворчал – до чего же все дорого!

Поднявшись к себе в мансарду, Катарина сняла рубашку и вымылась холодной водой.

Она уже давно лежала в постели, но каморка все еще пахла розами. Внезапно ее охватил испуг, что запах этот так никогда и не выветрится. Катарина спустилась по лестнице и спрятала свою рубашку в стенной шкаф, где стояла бочка с молодым вином и хранились всякие хозяйственные тряпки. Пусть рубашка здесь и лежит! Всякий раз, когда она будет занята на особенно грязной работе, она будет прибегать сюда, отодвинет тряпье – и все ее счастье, все ее розы снова будут с ней.

 

4

 

– Поедем с тобой к моему товарищу из Ульрихсберга. Он себе там за Кацбахом дом построил, – сказал Фердинанд, и она поняла, что ему очень важно, чтобы они поехали туда вместе. Так они и отправились берегом вниз по течению. Река сверкала на солнце, и, хотя стояла уже ранняя осень, Дунай казался серым, как весной, когда он несет с собой снежные воды.

– Там впереди река от дождей разлилась, – сказал Фердинанд Лойбенедер, как всегда деловито. – Луга под водой стоят. Придется нам кружным путем идти.

Катарина прекрасно знала, что, говоря о лугах, он имеет в виду крапиву, хворост и всякую грязь, нанесенную водой. Ах, а она‑то при этом думала о плакучих ивах и о бархатных ночах!

Легкая дрожь пробежала по ее телу – они как раз проходили мимо того места, где несколько дней назад она побывала ночью с Лукингером. Но сейчас был ясный солнечный день. Катарина старалась ступать как можно бережнее, будто боялась спугнуть жгучие воспоминания, прикасаясь ногой к нежным луговым травинкам.

– Теперь‑то у него самое трудное позади, – слышит она голос Фердинанда. – Но поработать ему пришлось, пока крышу навел, в своем доме живет и на нас, ночлежников, сверху поплевывает. И кусок земли у него при доме – картошку может посадить. Что ни говори, а своя крыша над головой лучше, чем век скитаться по чужим углам.

Катарина хорошо знала, что за этими словами скрывается давнишняя мечта Фердинанда обрести свой дом, – пусть это будет хотя бы маленькая халупа.

– Разрешили бы хоть сарай какой построить, покуда лучшего ничего нет. Не разрешают ведь. А как бы хорошо было – выдался часик свободный, ты и работаешь, а когда в ночную – весь день мог бы вкалывать.

Катарина слушала его краем уха. Свой дом? Да кому не хочется свой дом иметь? Но разве можно только о своем доме думать? А молодость твоя? И пожить и погулять ведь хочется. Мечта о своем доме – разве ее руками потрогаешь, когда лежишь наверху в каморке и только и думаешь, что могла бы вот быть такой же девчонкой, какие в обед с пляжа прибегают и требуют лимонаду им подать.

Они свернули в тенистую долину. Вдоль развороченной тяжелыми фурами дороги росла крапива, репейник. Новые дома, похожие как близнецы друг на друга – все из шлакового кирпича, стояли подальше внизу под красными черепичными крышами и еще не были оштукатурены. Всюду виднелись огромные кучи грунта – еще не кончили выкапывать подвалы, кое‑где попадались чугунные колонки – не у всех поселенцев хватило денег на водопровод.

– Сервус, Ферди, – приветствовал свежеиспеченный домовладелец Франц Бруннбауэр своих гостей. – Давно пора вам заглянуть к нам.

– Ты‑то вон уже выбрался из грязи, Бруннбауэр, – отвечал Фердинанд. – А меня зависть разбирает.

– Ну, ну, из грязи‑то я еще, как видишь, не выбрался, – рассмеялся Бруннбауэр, оглядывая свою грязную рабочую одежду. На нем были резиновые сапоги, доверху вымазанные в земле.

– Проклятый суглинок, никак от него не отделаешься. Когда траншеи под фундамент копали – ни одна лопата его не брала, а как только дождичком побрызгает – разъезжается под ногами. Немалый срок пройдет, покуда тут что‑нибудь вырастет.

Чуть ниже самого дома Бруннбауэр возвел каменную стенку и теперь распределял грунт, вынутый из‑под дома, по всему участку, которому в будущем предстояло превратиться в садик.

В самом доме готовы были кухня и одна комната.

– Подождать надо, когда деньги за отпуск заплатят, а потом будем ждать, когда премиальные в рождество получим – иначе концы с концами не сведешь. – Присматриваясь к Катарине, которой в легоньких туфельках пришлось пробираться по глине, он продолжал: – Вот если б и жена зарабатывала… Но тут никогда не знаешь, где выгадаешь, а где прогадаешь. Наймется жена на работу – деньги в дом идут, а самой ее дома нету. А ежели за всякую мелкую работу по дому еще и платить, то не на что и сам дом построить.

Мужчины все говорили и говорили, что‑то без конца подсчитывая. Фрау Бруннбауэр лишь изредка вставляла словечко. Вовсе без денег, конечно, ничего не построишь, говорил ее муж, во всяком случае, за участок надо сразу заплатить, да и материал на стропила надо где‑нибудь подешевле достать, а не на лесопилке. Тут надо ушки на макушке держать – смотришь, где‑нибудь ветер лес повалил или жучок завелся, значит, там подешевле продают – надо, мол, скорее с рук сбыть. Вот так шаг за шагом и берешь одну ступеньку за другой.

– А мы оба молодые, кое‑что могли бы достичь! – воскликнул Фердинанд, и голос его задрожал от воодушевления. – Работать не поленились бы.

Катарина почувствовала, что фрау Бруннбауэр смотрит на нее. И в этом взгляде было и немного иронии и немного сочувствия.

– Да, уж тут надо жилы иметь, что твой баран, – подтвердил Бруннбауэр. – Годик‑другой ничего себе нельзя позволять.

– Годик‑другой, говоришь, – не без злорадства вставила его жена, – больно долго у тебя эти годики тянутся.

– Вечно ты хнычешь, – набросился на нее муж.

Катарина заметила, с каким восхищением следил за ним Фердинанд.

– Что ж нам было оставаться в кегельбане или продувном бараке? – продолжал Бруннбауэр. – Говорю тебе, год‑два – и мы выберемся.

– А потом с долгами двадцать лет расплачиваться будем, – прибавила его жена. – И всякий раз, когда надо что‑нибудь купить мальчонке или мне, он говорит: сперва цементу мешок купим, или сотню кирпича, или этернита – всегда что‑нибудь поважнее найдется.

– Хватит хныкать! – заставил ее замолчать Бруннбауэр. – Жилы приходится вытягивать из себя – это верно. Зато сынку потом легче будет.

Фрау Бруннбауэр принесла молодого вина, и, после того как все выпили, хозяин с гостем отправились осматривать постройку. На чердаке они заговорили о досках и черепице, затем спустились вниз, где комнаты еще не были отделаны, и голоса их отдавались гулко, как в пустой церкви.

Тем временем женщины сидели на кухне и прислушивались к тому, о чем говорили мужчины.

– Подвоз‑то нынче дорого обходится? – услышала Катарина голос Фердинанда. – Покуда всё на место привезешь! А вон там не песчаный карьер?

– Карьер‑то карьер, но этот песок только на дорогу идет, больше он ни на что не годен. Чересчур много глины в нем.

Зачерпнув воды из ведра, фрау Бруннбауэр разбавила вино, как она, должно быть, делала у себя в деревне во время покоса.

– Дома‑то я воду из колодца деревянной бадьей доставала, – заметила она. – Теперь вон уже сколько времени в городе живу, а вода у нас из крана все равно не бежит, на себе таскаем.

Из пустой комнаты по соседству доносится голос Бруннбауэра:

– Нет, нелегко, что ни говори! Да ведь и в Ульрихсберге на вывозе леса, когда снегу метра два навалит, тоже не легче. И овес косить и картошку копать – нелегкая работа.

– И ничего ты на ней не заработаешь, – соглашается с ним Фердинанд.

– Эту я в счет и не беру, – слышно, как продолжает свою речь хозяин. – Жену надо, чтоб здоровая да крепкая была, чтоб работы не боялась, чтоб вместе, стало быть, запряглись.

– Работы, говорит, не боялась? – подхватывает фрау Бруннбауэр на кухне. – Сами они, мужики, себе ни в чем не отказывают. Как бы там мой ни был бережлив, пиво он каждый день пьет. А меня, словно собаку, на привязи держит, я и людей не вижу никогда.

Неожиданно голос ее делается ласковым. Взглянув на Катарину, она спрашивает:

– Скажи, а с тобой разве так не было, когда ты только что из деревни приехала – небось никак насмотреться не могла: и что другие‑то женщины делают, и как наряжаются, и как выламываются? И хоть нет у них ни гроша за душой, все‑таки они ни у кого в служанках не ходят. Я‑то все глаза, на них глядючи, проглядела. Потом вот он приехал, я его еще по деревне знала. Мы деньги сразу сложили; немного времени прошло, и ребенок у нас родился. Ну а раз мы так работали, он нам мешал, пришлось его к родным отвезти. Теперь вот приеду домой – он от меня бежит, будто я чужая ему.

Итак, покуда мужчины обсуждали всевозможные строительные проекты, женщины обменивались своими сокровенными мыслями.

– Ты вот взгляни на меня, – говорит фрау Бруннбауэр, – мне еще и тридцати нет, а я похожа на пятидесятилетнюю старуху. Ведь было время – когда я только сюда приехала – парни на меня заглядывались. А как запряглась, так только и слышала: молодчина да молодчина, будто это самое важное. Может, и кончим мы когда‑нибудь жилы из себя тянуть, да не знаю, не пойдет ли мой на сторону гулять, своя‑то жена опостылеет.

– Да с чего вы это взяли? – пыталась возмутиться Катарина.

– Мне‑то уж не говори! – заявила решительно старшая. – Сколько раз видела – те, что посуше, соки не ко времени набирают. Сперва им баба нужна, чтоб работала на них, а потом – другая, чтоб в приготовленную постель лечь. Ладно уж, – смягчилась немного фрау Бруннбауэр, – не хочу я тебя учить. Своим умом живи. Но я во второй раз прежде бы подумала, идти за своего или нет. Но ты‑то с твоими семнадцатью годами кого хочешь себе выбирай…

– Товарищ у меня один по работе, – слышится голос Фердинанда из‑за стенки, – говорил, будто в заброшенных карьерах материала не на один дом набрать можно. Вот я с ним и войду в компанию.

– Вдвоем‑то всегда легче, – соглашается Бруннбауэр. – Вы и шлаковые кирпичи на пару можете лить. И жена тебе сможет подсоблять. Там ведь не все тяжелая работа.

– После урагана деревьев в лесу много валяется, – продолжает развивать свои планы Фердинанд, – вот я и попрошу, чтобы мне за отпуск лесом заплатили. А насчет шлаковых кирпичей – это я ей непременно скажу.

– Слышь, что говорят? – спрашивает фрау Бруннбауэр свою гостью. – И все без нас, все сами решают, а нам потом ничего другого не остается, как запрягаться, будто кобылы какие.

Когда все вновь собрались на кухне, Фердинанда нельзя было узнать, он так и рвался к делу. Обняв Катарину за плечи, он сказал:

– Мы бы с тобой показали, чего можно достигнуть…

При прощании фрау Бруннбауэр еще раз многозначительно посмотрела на девушку.

Всю дорогу до самого трактира Фердинанд хвалил своего друга и его новый дом.

– Нет, ты погоди, пройдет год‑другой, и они заживут припеваючи, – говорил он. К тому же и ей, Катарине, было бы неплохо присмотреть себе местечко на фабрике, там и смена короче, чем у нее в трактире. Какая‑нибудь дыра нашлась бы, где они могли бы ночевать, может быть, даже готовить, чтобы жизнь подешевле была. Они и после смены что‑нибудь успевали бы. Вот так, шаг за шагом, все ближе к цели своей подвигались бы. Только каждый час надо использовать. И в один прекрасный день они сказали бы себе – вот мы и дома наконец.

– Ты не думай, что у Бруннбауэров всегда только эти два‑три домика стоять будут, – все уговаривал он ее. – Всю низину мигом застроят. Мы бы тогда вроде как в городе жили, а вместе с тем и пыль бы не глотали, как сейчас, и не боялись бы, что детей задавят на улице.

Фердинанд запнулся, почувствовав, что его слова для Катарины пустой звук.

– Кати, – сказал он, – ты только представь себе, как оно все будет! Увидишь, годы пролетят незаметно, а тогда можно и обо всем остальном подумать.

Чуть улыбаясь, она молча слушала его.

В тот вечер Фердинанд не мог остаться – в десять он заступал в ночную смену, и она не пожалела об этом, – разговор с фрау Бруннбауэр только усилил внутренний разлад, который последнее время бушевал в ее груди.

Перед сном Катарина еще раз спустилась вниз, отодвинула тряпки, лежавшие рядом с винной бочкой. Смятая рубашка все еще лежала там и все еще пахла розами.

 

5

 

Настало время Урфарской ярмарки, и Лукингер, как и обещал, пригласил Катарину пойти с ним. После полудня она была свободна – хозяин трактира арендовал несколько прилавков в рядах, да и вообще в эту пору в темную залу трактира никто не заглядывал. С Фердинандом она договорилась встретиться вечером, прямо на ярмарке, в большой палатке. Таким образом после полудня она была вольна распоряжаться собой, и ей очень хотелось, чтобы вечер как можно дольше не наступал.

Зазывала на площади совсем осип – до Урфарской ярмарки было уже много других праздников. Человек с микрофоном объявлял номера представления «Ночной Париж» и вместе с тем зазывал публику, гулявшую по рядам, а здесь, в центре, это требовало огромного напряжения голосовых связок.

– Через несколько минут начнется наше незабываемое представление – «Красота и грация». Всемирно известная красавица, звезда нашей ярмарки, наша примадонна мисс Эвелин покажет «Пробуждение», – хрипели динамики перед закрытым занавесом.

Но вот занавес взвился, однако за ним оказался другой, из тонкой и прозрачной кисеи. При слабом желтоватом свете, долженствующем изображать восход солнца, лежа на полу, потягивалась девушка. Медленно, очень медленно она стала приподниматься на колени. Ее сонные движения сопровождала музыка из громкоговорителя. Пластинка пела о тоске моряка по родине, о бурных волнах, о бесконечных морских просторах.

Катарина Китцбергер беспокойно оглянулась – не видит ли кто, с каким восхищением следит она за всем, что происходит на сцене.