Верования, касающиеся души и смерти

До последних времен Греции и Рима мы находим в среде простого народа ряд мыслей и обычаев, происхождение которых принадлежит несомненно очень отдаленной эпохе, и по ним мы можем судить, какие понятия составил себе прежде всего человек о своей собственной природе, своей душе, о тайне смерти.

Как бы далеко ни восходили мы к началу истории индоевропейской расы, ветвями которой являются греческие и италийские народы, нигде не встретим мы указаний на то, что среди этой расы существовала мысль, будто с прекращением краткой земной жизни для человека все кончается. Самые древние поколения, задолго еще до появление философов, думали уже, что вслед за прекращением этой земной жизни наступает иная, новая. Они смотрели на смерть не как на уничтожение бытия, а как на простое видоизменение жизни.

Но в каких же местах и как должна протекать эта вторая жизнь? Думали ли, что бессмертный дух, однажды покинув тело, должен войти в другое, чтобы его оживить? Нет, вера в переселение душ никогда не могла пустить корней в умах народов греко-италийских. И у [с. 10] восточных арийцев она тоже не является древнейшим верованием, так как гимны Вед противоречат ему. Полагали ли, что дух восходит к небесам, в светозарные области? Тоже нет; мысль о том, что души входят в небесное жилище, принадлежит сравнительно позднейшей эпохе на западе; небесное местопребывание считалось как награда для некоторых только великих людей и благодетелей человечества. Согласно самым древнейшим верованиям греков и италийцев душа не уходила в иной мир во время своей второй жизни; она оставалась тут же вблизи людей и продолжала жить под землей.

Довольно долго господствовало даже верование, что во время вторичного существования душа остается соединенной с телом. Рожденная вместе с ним, она не расставалась с телом и по смерти и вместе с ним покоилась в могиле.

Как бы ни были древни эти верования, у нас есть достоверные свидетельства о них. Свидетельствами этими являются погребальные обряды, надолго пережившие первобытные верования: но несомненно, что упомянутые обряды родились вместе с верованиями и могут объяснить нам их значение.

Погребальные обряды ясно указывают на то, что, опуская тело в могилу, думали, что вместе с этим хоронят и нечто живое. Вергилий, описывающий всегда так точно и тщательно религиозные церемонии, заканчивает свой рассказ о похоронах Полидора следующими словами: «Мы заключаем душу в могилу». То же выражение встречается у Овидия и Плиния Младшего; это не значит, чтобы оно соответствовало тому представлению, которое было у названных писателей о душе, но, обращаясь с незапамятных времен в языке, выражение это свидетельствует о древних народных верованиях.

Существовал обычай по окончании погребальной церемонии трижды призывать душу умершего, называя ее тем именем, какое он носил. Ей выражали пожелание [с. 11] счастливой жизни под землей. Ей трижды говорили: «Будь счастлива»; и прибавляли: «Пусть земля тебе будет легка».

До такой степени верили, что человек будет продолжать жить под землей и что он сохранит и в могиле чувство удовольствия и страдания! На гробнице писали, что здесь покоится человек, — выражение, которое пережило верования и, передаваясь из века в век, дошло до нас. Мы употребляем его еще и теперь, хотя никто ныне не думает, будто бессмертное существо может покоиться в могиле. В древности же твердо верили, что человек живет там, а потому никогда не забывали зарыть вместе с ним те вещи, в которых, как предполагалось, он мог нуждаться: одежду, сосуды, оружие. На могилу возливали вино, чтобы утолить его жажду, ставили пищу, чтобы утолить его голод. Убивали лошадей и рабов с тем намерением, чтобы эти существа, погребенные вместе с умершим, служили ему в могиле, как служили при жизни. После взятия Трои греки собираются в обратный путь на родину; каждый из них уводит с собой прекрасную пленницу: Ахилл, лежащий под землей, требует тоже свою пленницу, и ему отдают Поликсену.

Один стих Пиндара сохранил нам любопытный остаток идей древних поколений. Фрикс должен был покинуть Грецию и бежал в Колхиду. В этой стране он умер, но и мертвый все стремился вернуться в Грецию. И вот он явился во сне Пелиасу, приказывая ему отправиться в Колхиду и взять оттуда его, Фрикса, душу. Душа его, без сомнения, тосковала по родной земле, семейной гробнице; но, прикованная к телесным останкам, она не могла покинуть без них Колхиду. Из этого первобытного верования возникла необходимость погребения. Для того, чтобы душа была водворена в подземном жилище, приличествующем ей для посмертной жизни, необходимо было, чтобы и тело, с которым она продолжала быть тесно связана, было покрыто землей. Душа, лишенная могилы, не имела своего жилища. Она была скиталицей. Напрасно [с. 12] жаждала она покоя, к которому должна была стремиться после трудов и волнений этой жизни; она осуждена была вечно бродить, скитаться в виде призрака, ларвы, никогда не останавливаясь, никогда не получая ни приношений, ни пищи, которые были ей необходимы. Несчастная, она становилась вскоре злотворной. Она мучила живых, насылала на них болезни, опустошала их жатвы, пугала мрачными виденьями, чтобы внушить им дать погребение ее телу и ей самой. Отсюда возникло верование в привидения, в явления мертвецов. Весь древний мир был убежден, что без погребения душа несчастна, страдает, и что обряд погребения делает ее на веки счастливой. Не ради того, чтобы выставить на вид свою печаль, совершались погребальные церемонии, — они совершались ради успокоения и счастья усопшего.

Обратим внимание, что одного предания тела земле было недостаточно. Нужно было соблюсти традиционные обряды и произнести установленные формулы, молитвы. У Плавта мы находим историю одного выходца из могилы; то была душа, принужденная скитаться, потому что ее тело было предано земле без соблюдения предписанных обрядов. Светоний рассказывает, что тело Калигулы было предано земле без совершения погребального ритуала, оттого душа его стала скитаться по свету, являясь живым до тех пор, пока, наконец, не решились вырыть из земли его тело и предать его снова погребению, согласно установленным обрядам. Эти два примера показывают ясно, какое действие приписывалось обрядам и установленным формулам погребальных церемоний. Так как без них души, не зная покоя, скитались по земле и являлись живым, то, значит, благодаря им души эти водворялись и погребались в могилах. И подобно тому, как у древних были формулы-молитвы, имеющие эту силу, у них были другие, имеющие силу противоположную, а именно — вызывать души умерших, заставлять их выходить на минуту из могилы.

У древних писателей можно видеть, насколько мучил человека страх, что после его смерти по отношению к [с. 13] нему не будет соблюден весь подобающий ритуал. Это являлось источником мучительного беспокойства. Менее боялись смерти, чем лишения погребальных обрядов. Так как тут шло дело о вечном успокоении и вечном счастье, мы не должны слишком удивляться афинянам, казнившим своих полководцев после одержанной ими на море победы, за то, что они пренебрегли погребением умерших. Эти полководцы, ученики философов, быть может, уже различали душу от тела, а так как они не думали, что участь одной зависит от участи другого, то им не представлялся особенно важным вопрос, где труп подвергнется своему разложению, в земле или в воде. Они не захотели подвергать себя опасности, приближавшейся бури, из-за пустой обрядности: подобрать и похоронить в земле умерших. Но толпа, которая даже в Афинах продолжала твердо держаться старинных верований, обвинила полководцев в нечестии и осудила их на смерть. Они спасли Афины своей победой, но своей небрежностью они погубили тысячи душ. И родственники убитых, думая о тех долгих муках, которые придется терпеть этим душам, явились в траурных одеждах в судилище, требуя мщения.

В древних государствах закон поражал великих преступников наиболее ужасным наказанием — лишением погребения. Таким образом наказывалась сама душа и обрекалась почти на вечную муку.

Нужно заметить, что у древних образовалось еще другое представление о местопребывании умерших. Они воображали себе область, тоже подземную, но несравненно более обширную, чем могила; в этой области жили вместе все души вдали от их тел, и здесь между душами распределялись наказания и награды, сообразно тому, какую жизнь вел человек на земле. Но те погребальные обряды, о которых мы только что говорили, находятся в очевидном разногласии с подобными верованиями: несомненное доказательство, что в те времена, когда сложились эти обряды, не существовало еще веры ни в Тартар, ни в Елисейские поля. [с. 14]Первобытные представления этих древних поколений были таковы, что человеческое существо продолжает жить и в могиле, что душа не отделяется от тела и по смерти остается прочно прикрепленной к той части земли, где погребены останки. Человек не должен был отдавать никакого отчета в своей предыдущей жизни. Раз опущенный в могилу, он не должен был ожидать более ни наград, ни наказаний. Представления, несомненно, грубые, но таков был младенческий период понятия о загробной жизни.

Существо, жившее под землей, не было достаточно отрешено от человеческой природы, чтобы не нуждаться в пище. А потому в определенные дни в году на всякую могилу приносили съестное.

Овидий и Вергилий дали нам описание этой церемонии, которая сохранилась неизменно до их дней, хотя верования уже видоизменились. Они рассказывают, что могила украшалась большими гирляндами из трав и цветов, на нее ставились кушанья, фрукты, соль, возливалось молоко, вино, иногда кровь жертвы.

Было бы весьма ошибочным полагать, что подобные могильные пиршества совершались лишь как бы в память усопших. Пища, которую приносила семья, предназначалась действительно для умершего и исключительно для него. Доказательством этого служит тот факт, что молоко и вино выливались на землю могилы, а чтобы твердая пища могла дойти до мертвого, в земле выкапывалось отверстие; в случае же, если приносилась жертва, то она сжигалась вся целиком, чтобы никто из живых не мог ее отведать; затем произносились определенные священные слова, приглашавшие мертвого есть и пить. Далее, если вся семья и присутствовала при этом пиршестве, то к кушаньям никто не притрагивался: наконец, уходя, старались всегда оставить немного молока и хлеба в сосудах, и считалось великим нечестием, если кто-нибудь из живых притронется к этому запасу, предназначенному удовлетворять нужды умершего.

[с. 15] Эти древние верования жили очень долго, и отражение их встречается еще у великих писателей Греции: «Я возливаю на землю могилы, — говорит Ифигения у Эврипида, — молоко, мед и вино: это приносит отраду умершим». «Сын Пелея, — говорит Неоптолем, — прими это питье, угодное мертвым, приди и пей эту кровь». Электра, возливая вино, говорит: «Питие проникло в землю, мой отец получил его». Характерна просьба Ореста, обращенная к умершему отцу: «О, отец мой, пока я жив, ты будешь получать богатые приношения, но если я умру, ты не будешь иметь своей части в приношениях, которыми питаются умершие». Насмешки Лукиана над этими обычаями доказывают, что они существовали еще в его время: «Люди воображают, — говорит он, — что души умерших выходят из преисподней на обеды, которые им приносят, что они наслаждаются запахом мяса и пьют вино, вылитое на их могилы. У греков перед всякой могилой было устроено место, назначенное специально для заклания жертвы и для сжигания ее мяса. У римской гробницы была своя culina, нечто вроде особой кухни для приготовления пищи, предназначаемой исключительно для умерших. Плутарх рассказывает, что после битвы при Платее убитые воины были похоронены на поле битвы, и платейцам было поручено справлять ежегодно похоронное пиршество для умерших. Вследствие этого ежегодно в день годовщины большое шествие, с главными властями во главе, направлялось из города к холму, под которым были погребены убитые. Им приносили в дар молоко, вино, оливковое масло, благовония и закалывали жертву. Когда приношения бывали уставлены на могиле, платейцы произносили священные слова, которыми они призывали умерших прийти и разделить трапезу. Эта церемония совершалась еще во времена Плутарха, которому удалось видеть ее в ее шестисотую годовщину. Лукиан поясняет нам впоследствии, из каких воззрений зародились эти обычаи. «Мертвые, — пишет он, — питаются кушаньями, которые мы приносим на их могилы, они пьют вино, которое мы выливаем там [с. 16] на землю; следовательно, умерший, которому ничего не приносят, осужден вечно голодать». Вот те весьма древние верования, которые представляются нам ложными и нелепыми; а между тем они властвовали над человеком в продолжение длинного ряда поколений. Они руководили душами, и скоро мы увидим, что они, кроме того, управляли и обществом, и что большая часть семейных и общественных учреждений древности вытекает из этого источника.

Глава II

Культ мертвых.

Эти верования очень рано дали начало правилам поведения. Так как мертвые нуждались в пище и питье, то, следовательно, живые обязаны были удовлетворять их потребности. Забота о доставлении пищи не была предоставлена произволу или изменчивым чувствам людей; она была обязательна. Таким образом возникла вся религия мертвых, догматы которой могли исчезнуть довольно рано, но обряды которой существовали вплоть до полного торжества христианства.

Мертвые считались существами священными. Древние давали им самые почтительные названия, какие только могли найти, они называли их добрыми, святыми, блаженными. Они питали к ним все благоговение, какое только может быть у человека по отношению к божеству, которое он любит или которого боится. В их представлении всякий умерший был богом.

Подобное обоготворение не являлось преимуществом только великих людей; между мертвыми различий не делалось. Цицерон говорит: «Наши предки желали, чтобы люди, покинувшие эту жизнь, были сопричислены к сонму богов». Не было даже надобности быть для этого человеком добродетельным: но он сохранял лишь в своей загробной жизни все [с. 17] те дурные наклонности, которые были у него в течение его земной жизни.

Грек охотно давал своим умершим названия подземных богов. У Эсхила сын таким образом призывает своего умершего отца: «О ты, ставший богом под землею». Эврипид говорит об Альцесте: «Прохожий остановится у ее могилы и скажет: „она стала теперь блаженным божеством”». Римляне называли умерших богами Манами: «Воздайте должное богам Манам, — говорит Цицерон, — это люди, покинувшие жизнь, почитайте их существами божественными».

Гробницы были храмами этих божеств. Поэтому они и носили на себе священную надпись: “Dis Manibus” — богам Манам, и по-гречески θεοῖς χθονίοις. Там именно жил погребенный Manesque sepulti, говорит Вергилий. Перед гробницей находился алтарь для жертвоприношений, как перед храмами богов.

Этот культ мертвых мы находим у эллинов, у сабинян, у латинян, у этрусков; он встречается также у арийцев Индии. Гимны Риг-Веды упоминают о нем. Книга законов Ману говорит о нем, как о наиболее древнем, какой только имело человечество. Уже из этой книги видно, что идея переселения душ (метемпсихоза) явилась позднейшим наслоением над этими первобытными верованиями, раньше даже, чем возникла религия Брамы, а в то же время даже и при культе Брамы и господстве учения о переселении душ живая неискоренимая религия душ умерших предков продолжает существовать и вынуждает издателя законов Ману считаться с нею и внести ее предписания в священную книгу. Сохранение правил, относящихся к таким древним верованиям, отнюдь не является особенностью этой удивительной книги, изданной, очевидно, в эпоху господства совершенно противоположных верований. Этот факт доказывает только, что если требуется много времени для того, чтобы изменились верования людей, то его требуется еще больше для того, чтобы изменились внешние проявления и правила, предписывавшиеся [с. 18] некогда этими верованиями. Еще доныне, после стольких веков и переворотов, индусы продолжают приносить жертвы предкам. Эти идеи и обряды являются наиболее древним достоянием индоевропейской расы и оказываются наиболее устойчивыми.

Культ этот был одинаков в Индии, как и в Греции и в Италии. Индус должен был доставлять манам пищу, которая называлась шраддха. «Пусть хозяин дома принесет шраддху из риса, молока, кореньев, плодов, чтобы тем привлечь к себе благоволение манов». Индус верил, что в то время, когда он приносил яства для умерших, маны предков являлись, садились около него и принимали пищу, которую он им предлагал. Он верил также, что эта трапеза доставляла умершим очень большое наслаждение: «Когда шраддха совершена согласно священным обрядам, предки того, кто ее приносит, испытывают полнейшее удовлетворение».

Таким образом, восточные арийцы думали вначале совершенно так же, как и западные, относительно таинственной судьбы человека после смерти. Раньше, чем верить в переселение душ, для чего уже требовалось полное различение души от тела, они верили в смутное и неопределенное бытие человеческого существа, невидимого, но в то же время вещественного, которое требовало себе от смертных пищи и пития.

Индус, как и грек, видел в умерших существа божественные, наслаждающиеся блаженным существованием. Но для их счастья требовалось непременное соблюдение одного условия, а именно — живущие должны были в точности соблюдать установленные им жертвоприношения. Если умершему переставали приносить шраддху, то душа его покидала свое мирное жилище, начинала бродить по земле и мучить живых. Так что, если маны были действительно богами, то лишь постольку, поскольку живые чествовали их культом.

Точно такие же понятия были у греков и у римлян. Если мертвым переставали приносить могильные жертвы, то [с. 19] они тотчас же выходили из своих могил, становились блуждающими тенями, и стоны их раздавались в безмолвные ночи. Они укоряли живущих в их нечестивом нерадении, старались наказать их, насылали на них болезни или поражали землю бесплодием. Они, наконец, совершенно не давали живым покоя до тех пор, пока те не восстановляли могильных приношений. Жертвы, предложение пищи и возлияния вина заставляли души войти опять в могилы, возвращали им покой, божественные свойства, и полный мир восстановлялся снова между ними и человеком.

Если покойник, к которому относились небрежно, делался существом, приносящим зло, то зато покойник, которого чтили, являлся богом-покровителем. Он любил тех, которые приносили ему пищу. Чтобы охранять их, он продолжал принимать участие в человеческих делах и показывал тут свое влияние. Хотя и мертвый, он умел быть деятельным и сильным. К нему обращались с просьбами, у него просили поддержки и милости. Встречая на пути гробницы, останавливались и говорили: «ты, ставший богом под землей, будь ко мне милостив».

О степени могущества, какое приписывали мертвым древние, можно судить по молитве, с которой Электра обращается к манам своего отца: «Сжалься надо мною и над братом Орестом; верни его в эту страну: услышь мою молитву, о мой отец, внемли моим желаниям, принимая эти возлияния». Эти могущественные божества дают не только материальные блага, потому что Электра тут же добавляет: «Дай мне сердце более целомудренное, чем сердце моей матери, и руки более чистые». Так же и индус просит у манов: «да возрастет в его семье число людей добродетельных и да пошлется ему изобилие благ для подаяния».

Эти человеческие души, возводимые после смерти в божества, были тем, что греки называли демонами или героями. Латины называли их Ларами, Манами, Гениями. «Предки наши думали, — говорит Апулей, — что Маны, когда они бывают духами зла, должны были бы [с. 20] называться Ларвами, Ларами же называли их тогда, когда они были благодетельными и милостивыми». В другом месте читаем: «Гений и Лар это одно и то же существо, так думали наши предки»; и у Цицерона: «Тех, кого греки называют демонами, мы называем Ларами».

Эта религия мертвых была, по-видимому, наиболее древней у индоевропейской расы. Раньше, чем создать и обоготворить Индру и Зевса, человек обожал умерших: он испытывал перед ними страх и обращался к ним с молитвами. Религиозное чувство, кажется, с этого и началось. Быть может, при виде смерти у человека впервые зародилась идея о сверхъестественном, явилось стремление надеяться на нечто, находящееся по ту сторону видимого. Смерть была первой тайной, представшей перед человеком; она поставила его на путь других тайн. Она вознесла его мысль от видимого к невидимому, от преходящего к вечному, от человеческого к божественному.

Глава III

Священный огонь.

В доме всякого грека или римлянина находился алтарь, а на этом алтаре было постоянно немного пепла и горячих углей. И хозяину каждого дома вменялось в священнейшую обязанность поддерживать день и ночь этот огонь. Горе было тому дому, где он угасал! Всякий вечер угли покрывались золой, чтобы воспрепятствовать им окончательно сгореть; утром, пробудясь, первой заботой было оживить этот огонь новым топливом, подложить в него несколько веток. Огонь на алтаре переставал гореть лишь тогда, когда погибала вся семья; угасший очаг, угасшая семья — эти выражения были синонимами у древних.

Очевидно, что обычай поддерживать неугасаемый огонь на алтаре относился к какому-нибудь древнему верованию. [с. 21]Правила и обряды, которые соблюдались в этом отношении, показывают, что это был не пустой обычай. Не всяким деревом разрешалось поддерживать огонь; религия различала между породами деревьев те из них, которые могли быть употребляемы для названной цели, и те, употреблять которые считалось нечестием. Религия предписывала также, чтобы огонь оставался всегда чистым; в буквальном смысле это означало, что никакой грязной вещи нельзя бросать в этот огонь; а в переносном, что никакое преступное деяние не должно было совершаться перед лицом его. У римлян был в году один день — 1-ое марта, когда всякая семья должна была погасить свой священный огонь, чтобы тотчас же возжечь новый. Но чтобы получить этот новый огонь, существовали известные обряды, которые нужно было выполнять самым тщательным образом. Особенно следовало остерегаться употреблять в дело кремень, ударяя по нем железом. Единственными дозволенными способами добывания огня были — либо собирание в одну точку солнечных лучей, либо добывание искры огня при помощи трения определенным образом двух кусков дерева один о другой. Эти различные правила доказывают достаточно ясно, что по понятиям древних дело заключалось не в том только, чтобы добыть или сохранить огонь, как полезный и приятный элемент; люди древности видели нечто другое в огне, горевшем на их алтарях.

Огонь этот являлся чем-то священным, его обоготворяли, ему воздавали истинное поклонение; ему приносили в жертву все, что могло считаться приятным богу: цветы, плоды, ароматы, вино. У него просили покровительства, его считали могущественным; к нему обращались с горячими молитвами, прося о ниспослании того, чего вечно жаждет человечество, — здоровья, богатства, счастья. До нас дошла в орфеевских гимнах одна из этих молитв; в ней говорится следующее: «Сделай нас всегда цветущими, всегда счастливыми, о огонь, о ты, который вечно прекрасен, всегда юн, ты, который питаешь, ты, богатый, прими милостиво [с. 22] наши приношения и дай нам за это счастье и столь приятное для человека здоровье». В огне, таким образом, видели благодетельного бога, который поддерживал жизнь человека, бога изобилия, который питал его своими дарами, бога сильного, который охранял дом и семью. В случае опасности близ него искали убежища. Когда враги овладели дворцом Приама, Гекуба увлекает старого царя к алтарю. «Твое оружие не защитит тебя, — говорит она, — но этот алтарь будет нам всем охраной».

Посмотрите, что делает, умирая, Альцеста, когда она жертвует своей жизнью для спасения мужа. Она подходит к алтарю и взывает к нему в таких выражениях: «О божество, владыко этого дома, в последний раз преклоняюсь я перед тобой, в последний раз обращаюсь к тебе с молитвами, потому что я скоро сойду туда, где живут умершие. Блюди моих детей, у которых не будет более матери; дай моему сыну нежную жену, дай моей дочери благородного супруга. Дай, чтобы они не умерли преждевременно, как я; но пусть проведут они в счастии долгую жизнь». Огонь же и обогащал семью. Плавт в одной из своих комедий изображает его соразмеряющим свои дары с тем почитанием, которое ему воздают. Греки называли его богом изобилия, богатства, κτήσιος. Отец призывал его на своих детей и просил дать им здоровья и всяких земных благ. В несчастии человек роптал на свой очаг и обращался к нему с упреками, в счастии он воздавал ему благодарность. Воин, возвратившийся с поля брани, благодарил его за избавление от опасностей. Эсхил изображает нам, как возвращается Агамемнон после Троянской войны, счастливый, покрытый славою; но не Зевса идет он возблагодарить за это, не в храм богов несет он свою радость и благодарность, он спешит принести благодарственную жертву собственному очагу, огню, горящему на алтаре его дома. Человек никогда не выходил из своего дома, не помолившись перед уходом очагу; по возвращении, раньше чем увидаться с [с. 23] женой, обнять детей, он должен был преклониться с молитвою перед огнем, горящим на алтаре.

Огонь очага был, следовательно, провидением семьи. Культ этот был очень прост; первое и главнейшее правило заключалось в том, что на алтаре должны были постоянно находиться горящие уголья; если угасал огонь, то вместе с ним угасал и бог. В определенные часы дня на очаг возлагались дрова и сухие травы; и бог являл тогда свое бытие в ярком пламени. Ему приносились жертвы, но важнейшей сущностью всех жертвоприношений было поддерживание и оживление священного огня, самое главное было питать и развивать существо бога. Вот почему прежде всего ему приносили в жертву дерево, затем возливали воспламеняющееся вино Греции, оливковое масло, ароматы, жир жертвенных животных. Бог принимал и пожирал эти жертвы; ублаготворенный и светозарный, вздымался он вверх на алтаре, освещая своими лучами поклоняющихся ему. В этот именно момент нужно было обращаться к нему с молитвой, и молитвенный гимн выливался из сердца человека.

Принятие пищи было делом религиозным по преимуществу. Сам бог занимал тут первое место. Ведь он пек хлеб и варил пищу, поэтому к нему нужно было обращаться с молитвой при начале и окончании еды. Раньше чем приступить к еде, на алтарь возлагали первые куски пищи, раньше чем начать пить, на алтарь возливали вино. Это была доля бога. Никто не сомневался в том, что он присутствует здесь, ест и пьет; и в самом деле, разве не было для всех видимо, как возрастало его пламя, как бы питаемое предложенной пищей? Трапеза, таким образом, разделялась между человеком и богом; это был священный обряд, при помощи которого они входили во взаимное общение. Эти древние верования исчезли из сознания людей с течением времени, но созданные ими обычаи, обряды, формы речи существовали еще очень долго, и даже неверующий человек не мог без них обойтись. Гораций,[с. 24] Овидий, Ювенал ужинали еще перед своим очагом и совершали возлияния и молитвы.

Культ священного огня не являлся исключительной особенностью народов Греции и Италии. Мы находим его и на Востоке. Законы Ману, в той редакции, в которой они дошли до нас, представляют нам культ Брамы уже окончательно сложившимся и клонящимся даже к упадку, но тем не менее они сохранили следы и остатки другой более древней религии, религии очага, которую культ Брамы низвел на вторую степень, но уничтожить все-таки не мог. У брамина свой очаг, и он должен день и ночь поддерживать на нем неугасимый огонь. Всякое утро и всякий вечер он дает ему в пищу дерево; но, как и у греков, для этого могли употребляться только известные определенные сорта дерева, указанные религией. Подобно тому как греки и италийцы приносили в жертву огню вино, точно так же и индус возливает перебродивший напиток, называемый сома. Принятие пищи и здесь опять-таки является священнодействием, и обряды его тщательно описаны в законах Ману. К огню обращались с молитвами, как и в Греции; ему предлагали начатки всякой пищи: рис, масло, мед. Сказано: «брамин не должен вкушать рису от новой жатвы, пока не принесет сперва часть его в жертву очагу. Потому что священный огонь алчет зерна; если же очагу не воздадут почитания, то он погубит жизнь нерадивого брамина». Индусы, подобно грекам и римлянам, представляли себе, что боги алчут не только почестей и уважения, но также и пищи и пития. Человек считал себя обязанным утолять их голод и жажду, если хотел избежать их гнева.

У индусов божество огня называется часто Agni, Агни. Риг-Веды содержит большое количество посвященных ему гимнов. В одном из них говорится: «О, Агни, ты жизнь, ты покровитель человека… За наши хваленья дай умоляющему тебя отцу семьи славу и богатство… Агни, ты мудрый защитник и отец: тебе обязаны мы жизнью, мы — твоя [с. 25] семья». Таким образом, огонь очага у индусов, как и в Греции, есть сила охраняющая, оберегающая. У него испрашивает человек изобилия: «сделай землю всегда щедрой для нас». У него просят здоровья: «Дай мне долго наслаждаться светом и пусть я приближусь к старости, как солнце к своему закату». У него же просит он и мудрости: «О, Агни, ты поставляешь на истинный путь человека, уклонившегося на пути неправые… Если мы совершим грех, если мы удалимся от тебя, прости нас». Этот огонь очага был, как и в Греции, обязательно чистым; брамину было строго запрещено бросать в него что-либо грязное и даже греть на нем ноги. Как и в Греции, виновный человек не смел подходить к своему очагу, раньше чем не очистится от вины.

Важным доказательством древности этих верований и обрядов является тот факт, что они встречаются одновременно у народов, живших по берегам Средиземного моря, и у племен полуострова Индостана. Без сомнения, ни греки не заимствовали этой религии у индусов, ни индусы у греков. Но греки, италийцы и индусы принадлежали к одной и той же расе, их предки в весьма отдаленную эпоху жили вместе в центральной Азии. Там среди них зародились прежде всего эти верования и возникли относящиеся к ним обряды. Религия священного огня коренится в эпохе весьма отдаленной и покрытой мраком, когда еще не существовало ни греков, ни италийцев, ни индусов, когда были только арийцы. Когда же племена отделились друг от друга, они унесли с собою и этот культ, одни на берега Ганга, другие на берега Средиземного моря. Племена, разделившись, не имели более сношений друг с другом, и с течением времени одни стали обожать Браму, другие Зевса, третьи Януса; каждая группа создала себе собственных богов, но все они сохранили, как древнее наследие, первобытную религию, которая некогда зародилась среди них и которую они исповедывали в общей колыбели их расы.

Если бы существование этого культа у всех [с. 26] индоевропейских народов не являлось достаточным доказательством его глубокой древности, то можно найти этому еще и другие доказательства в религиозных обрядах греков и римлян. При всех жертвоприношениях, даже тех, которые совершались в честь Зевса или Афины, к очагу обращались с первым молитвенным воззванием. Всякое моление какому бы то ни было богу должно было начинаться и оканчиваться молитвой к очагу. В Олимпии первое жертвоприношение от всей Греции совершалось очагу, второе Зевсу, подобно тому, как в Риме прежде всего воздавалось поклонение Весте, которая была не что иное как очаг; Овидий говорит об этом божестве, что оно занимает первое место в религиозных обрядах людей. Точно так же и в гимнах Риг-Вед мы читаем: «Раньше всех других богов мы должны призывать Агни. Его достохвальное имя мы произнесем раньше имен всех прочих бессмертных. О Агни, какому бы богу мы ни воздавали почитание принесением жертвы, всесожжение всегда относится к тебе». Таким образом, достоверно известно, что в Риме во времена Овидия и в Индии во времена браминов огонь очага находился еще впереди всех прочих богов; хотя Юпитер и Брама приобрели гораздо большее значение в религии, но память людей продолжала хранить сознание, что огонь очага на много предшествовал этим богам. Он занимал в течение многих веков первое место в культе, и новые, хотя и более значительные, боги не, могли его вытеснить с этого места.

Символы этой религии видоизменялись с веками. Когда у народов Греции и Италии вошло в привычку представлять себе богов как личности, придавать им человеческий образ и давать всякому из них собственное имя, тогда и древний культ очага подпал под влияние того общего закона, которому человеческий разум в те времена подчинял всякую религию. Алтарь священного огня получил свое воплощение и его назвали ἑϲτια, Vesta (Веста): имя было одно и то же на греческом и «латинском языках, и слово это означало в[с. 27] сущности не что иное, как название алтаря на первобытном общем языке. Путем довольно обычным из имени нарицательного сделали имя собственное. Мало-помалу сложилась и легенда; самое божество стали представлять себе в виде женщины, потому что слово, означающее алтарь, было женского рода. Дошли, наконец, и до изображения богини в виде статуи; но тем не менее никогда не мог изгладиться след первобытного верования, по которому это божество было просто огнем, горевшим на алтаре; сам Овидий принужден, сознаться, что Веста не что иное, как «живое пламя».

Если мы сопоставим культ священного огня с культом умерших, о котором мы только что говорили, то между обоими обнаружится тесная связь.

Заметим прежде всего, что огонь, поддерживаемый на алтаре, не был в представлении людей вещественным по своей природе. В нем видели не чисто физическую стихию, которая греет или сжигает, видоизменяет тела, плавит металлы и делается могущественным орудием человеческого производства. Огонь алтаря был по природе нечто совершенно другое. Это огонь чистый, он мог быть получен только при помощи известных обрядов, и поддерживать его разрешалось только определенными сортами дерева. Это огонь целомудренный; совокупление полов должно быть удалено от него. У него просят не только богатства и здоровья, у него испрашивается также чистота сердца, умеренность, мудрость. «Сделай нас богатыми и цветущими, — говорится в одном из орфеевских гимнов, — сделай нас также мудрыми и целомудренными». Огонь очага есть, следовательно, нечто вроде нравственного существа. Правда, он светит, согревает и варит священную пищу, но в то же время у него есть мысль, сознание; он создает обязанности и блюдет за их исполнением. Его можно было бы назвать человеком, потому что у него, как у человека, двойственная природа: физически — он светит, движется, живет, приносит изобилие, готовит кушанья, питает тело; нравственно — он чувствует и любит, он дает человеку нравственную чистоту, он [с. 28] управляет добром и красотой, питает душу. Можно сказать, что он поддерживает человеческую жизнь в двойном ряду своих проявлений. Он является одновременно источником богатства, здоровья и добродетели. Это поистине бог человеческой природы. Позже, когда этот культ был отодвинут на второй план Брамой и Зевсом, огонь очага остался тем, что было для человека наиболее доступным, понятным в божественном: он стал посредником между человеком и богами физической природы; на него была возложена обязанность возносить к небесам молитвы и жертвы людей и приносить им свыше божеские милости. Еще позднее, когда из мифа о священном огне создалась великая Веста, Веста стала богиней-девственницей; она не являла собою в мире ни плодородия, ни могущества; она была порядком, но не строгим, отвлеченным порядком, математическим законом, не повелительной и роковою ἀνάγκη (необходимость), которую человечество подметило с ранних пор среди явлений природы. Веста представляла порядок нравственный. Ее представляли себе чем-то вроде мировой души, которая приводит в гармонию движения различных миров, подобно тому, как человеческая душа управляет нашими органами.

Здесь сквозит, таким образом, мысль первобытных поколений. Основа этого культа лежит вне физической природы и находится в том таинственном мире, который составляет человека.

Сказанное приводит нас к культу мертвых. Оба культа одинаково древни и оба были столь тесно связаны, что вера первобытных народов сделала из них одну религию. Очаг, демоны, герои, боги, Лары — все это было перемешано. Из двух отрывков Плавта и Колумелы видно, что в повседневной речи говорили безразлично — очаг или домашний Лар, из отрывка же Цицерона видно, что не было различия ни между очагом и Пенатами, ни между Пенатами и богами Ларами. У Сервия мы читаем: «Под очагом древние разумели богов Ларов; иначе разве мог бы Вергилий ставить безразлично то очаг вместо Пенатов, то Пенатов [с. 29] вместо очага». В одном знаменитом месте «Энеиды» Гектор говорит Энею, что он передаст ему троянских Пенатов и передаст ему огонь очага. В другом месте Эней, призывая тех же самых богов, называет их одновременно Пенатами, Ларами и Вестой.

А мы уже видели, что те, кого древние звали Ларами и Героями, были не что иное, как души умерших, которым человек приписывал сверхчеловеческое могущество и божественность. Воспоминание о каком-либо из этих священных мертвецов было всегда связано с очагом. Поклоняясь одному, нельзя было забыть другого. Оба они были соединены в почитании людей и в их молитвах. Потомки, говоря об очаге, охотно упоминали при этом имя предка: «Покинь это место, — говорит Орест Елене, — и подойди выслушать мои слова к древнему очагу Пелопса»! Также и Эней, говоря об очаге, который он перевозил с собою через моря, называет его именем Лара Ассарака, как бы видя в этом очаге душу своего предка.

Грамматик Сервий, обладавший весьма большими знаниями по части греческих и римских древностей (в его время они изучались гораздо больше, чем во времена Цицерона), говорит, что в глубокой древности существовал обычай погребать умерших в домах, и затем добавляет: «Вследствие этого обычая в домах именно и воздавалось поклонение Ларам и Пенатам». Эта фраза ясно восстановляет древнее соотношение между культом мертвых и очагом. Можно, следовательно, думать, что домашний очаг был вначале лишь символом культа мертвых, что под камнем этого очага покоился какой-либо предок, и огонь возжен был в его честь: огонь этот как будто поддерживал его жизнь или представлял собою его вечно бодрствующую душу.

Это не более как догадка, и у нас нет достаточных данных для ее подтверждения. Одно лишь достоверно — это что древние племена той расы, из которой вышли греки и римляне, исповедывали культ мертвых и очага, древнюю [с. 30] религию, взявшую своих богов не из физической природы, но изнутри самого человека, предметом поклонения которой было существо невидимое, находящееся в нас, сила духовная и разумная, которая оживляет наше тело и управляет им.

Не всегда одинаково сильна была могущественная власть этой религии над человеческой душой; она ослабевает мало-помалу, но не исчезает совершенно. Современница первых веков арийской расы, она укоренилась так глубоко и сильно в ее недрах, что блестящая религия греческого Олимпа была не в силах искоренить ее, и для этого должно было явиться христианство.

Мы скоро увидим, какое могущественное влияние оказала эта религия на домашние и общественные учреждения древних. Она возникла и установилась в ту отдаленную эпоху, когда индоевропейская раса вырабатывала свои учреждения, и она определила путь, по которому затем пошли народы.

Глава IV

Домашняя религия.

Мы не должны думать, что эта древняя религия была похожа на те, которые возникли позже на более высоких ступенях человеческой культуры. Многие века человеческой истории показали, что человечество может принять какое-либо религиозное учение только при наличности двух условий: первое — учение это должно возвещать единого бога, второе — оно должно обращаться ко всем людям, всем быть доступным, не отвергать ни одного класса, ни одного народа. Первобытная же религия не выполняла ни одного из этих условий. Она не только не давала людям поклонения единому богу, но и сами ее боги не принимали поклонения от всех людей. Они не являлись богами всего человеческого рода; они не были похожи на Браму, который был по крайней мере богом целой большой касты, ни на всеэллинского Зевса, который [с. 31] являлся богом целой нации. В этой первобытной религии всякий бог мог чтиться только в одной семье. Религия была исключительно и чисто семейная, домашняя.

Нужно уяснить себе вполне этот важный пункт, иначе трудно будет понять весьма тесную связь, образовавшуюся между древними верованиями и строем греческой и римской семьи.

Культ мертвых никоим образом не походил на то почитание, которое христиане воздают святым. Одним из первых правил этого культа было то, что всякая семья могла воздавать поклонение исключительно только мертвецам, родственным ей по крови. Только лишь ближайший родственник покойного мог совершить погребение согласно требованиям религии. Что же касается могильной трапезы, которая совершалась потом в определенные сроки, то присутствовать при ней имела право лишь семья умершего, всякий посторонний строго исключался. Верили, что покойник принимает приношения только из рук родственников и желает поклонения только от своих потомков. Присутствие человека постороннего, не члена семьи, тревожило покой манов. Поэтому закон воспрещал посторонним приближаться к могиле. Коснуться ногою могилы, хотя бы нечаянно, считалось поступком нечестивым, за который нужно было умилостивлять покойника и очищаться самому. Многозначительно то слово, которым древние обозначали культ мертвых; греки называли это πατριάζειν, латины parentare. Это значит, что молитвы и приношения воздавались каждым человеком только своим отцам. Культ мертвых был в сущности культом предков. Лукиан, осмеивая взгляды простонародья, объясняет нам их в то же время совершенно ясно; он говорит: «Покойник, не оставивший после себя сына, не получает приношений и обречен поэтому на постоянное голодание».

В Индии, как и в Греции, приношения мертвому могли делаться только его прямыми потомками. Закон индусов, как и закон афинян, запрещал допускать к могильной [с. 32] трапезе постороннего, хотя бы то был даже друг. До такой степени было необходимо, чтобы приношения умершим совершались их кровными потомками, а не посторонними, что существовало даже предположение, будто маны в месте своего пребывания часто высказывают следующее пожелание: «Пусть родятся чередой из нашего поколения сыновья, которые во все времена будут совершать нам приношения из риса, вареного в молоке, меду и растопленного масла!»

Из этого следовало, что в Греции и в Риме, как и в Индии, на сыне лежал долг совершать возлияния и приносить жертвы манам своего отца и всех своих предков. Пренебречь этим долгом считалось наибольшим и самым тяжким нечестием, какое только мог совершить человек, так как перерыв этого культа вредил целому ряду умерших предков и уничтожал их блаженство. Такое нерадение было настоящим отцеубийством, повторенным столько раз, сколько было в семье предков.

Если же, наоборот, жертвы приносились всегда с полным соблюдением установленного ритуала, если пища всегда в назначенные дни приносилась на могилу, тогда предок становился богом-покровителем. Враждебный всем, кто только не был из его семьи, его потомком, отталкивая их от своей могилы, поражая болезнями, если они только приближались, к своим он был добр и готов всегда прийти на помощь.

Между живыми и мертвыми каждой семьи происходил постоянный обмен взаимных услуг. Предок получал от своих потомков ряд погребальных приношений, т. е. единственных наслаждений, которые были доступны ему в его загробной жизни; потомок получал от предка помощь и силу, в которых он нуждался в этой земной жизни. Живые не могли обойтись без умерших, умершие — без живых. Таким образом, между всеми поколениями одной и той же семьи устанавливалась могучая связь, которая делала их одним, на веки неразделимым целым.

Каждая семья имела общую усыпальницу, куда один [с. 33] вслед за другим сходили на покой ее умершие и здесь покоились они всегда вместе. В семейной усыпальнице могли погребаться только кровные родственники, и ни один человек из посторонней семьи не мог здесь лежать. Здесь справлялись религиозные обряды и годовщины; каждая семья верила, что здесь она видит своих священных предков. Во времена очень древние могила находилась даже внутри владений семьи, посреди жилища и недалеко от двери, «затем, — говорит античный человек, — чтобы сыновья, входя и выходя из своего дома, всякий раз встречали своих отцов и обращались к ним всякий раз с молитвенным призыванием». Таким образом, предок всегда продолжал жить среди своих, всегда невидимо присутствовал и после смерти все же оставался членом семьи, ее отцом. Бессмертный, блаженный, божественный, он принимал участие в делах оставшихся на земле смертных. Он знал нужды живых и поддерживал их в минуты бессилия. А тот, кто жил еще, кто трудился, кто, по древнему выражению, не выполнил еще своего существования, тот имел всегда близ себя руководителей и помощников; это были его отцы. Среди затруднений он призывал их древнюю мудрость, в горестях он просил у них утешения, в опасности — поддержки, совершив грех — прощения.

Конечно, нам, в настоящее время, крайне трудно понять, как мог человек поклоняться своему отцу или своему предку. Нам представляется совершенно противным религии делать из человека — бога. Нам почти так же трудно понять древние верования людей, как было бы им трудно представить себе наши. Но примем во внимание, что у древних не было идеи творенья; от этого для них таинство рождения было тем же, чем теперь для нас может быть таинство творенья. Родоначальник казался им существом божественным, и они поклонялись своему предку. Такое чувство должно было, безусловно, быть вполне естественным и чрезвычайно сильным, потому что оно является основой религии при начале почти всех человеческих обществ: мы [с. 34] находим его у китайцев так же, как и у древних готов и скифов, у народов Африки так же, как и у народов Нового Света.

Священный огонь, который был так тесно связан с культом мертвых, отличался тем существенным свойством, что принадлежал как собственность только одной отдельной семье. Он представлял собою предков, был провидением семьи и не имел ничего общего с огнем другой соседней семьи, который, в свою очередь, являлся провидением для нее. Каждый очаг покровительствовал своим.

Вся эта религия заключалась в недрах дома. Не было публичного отправления религиозных обрядов; наоборот, все религиозные церемонии совершались только в тесном кругу семьи. Очаг никогда не помещался вне дома, ни даже у наружной двери, где посторонний мог его слишком легко видеть. Греки помещали его всегда в ограде, защищавшем огонь от соприкосновения и даже от взоров посторонних. Римляне скрывали его во внутренней части дома. Все эти боги, Очаг, Лары, Маны — назывались богами сокровенными или богами внутренними. Для всех обрядов этой религии требовалась тайна, sacrificia occulta, говорит Цицерон; если религиозная церемония бывала замечена посторонним, то от одного его взгляда она считалась нарушенной и оскверненной.

Для этой домашней религии не существовало ни единообразных правил, ни общего ритуала. Каждая семья пользовалась в этой области полнейшей независимостью. Никакая внешняя сила не имела права устанавливать его культ или верованья. Отец был единственным жрецом и, как жрец, он не знал никакой иерархии. Понтифекс в Риме или Архонт в Афинах могли наблюдать, совершает ли отец семьи все религиозные обряды, но они не имели права предписывать ему ни малейшего в них изменения. Suo quisque ritu sacrificium faciat — таково было абсолютное правило. У всякой семьи были свои религиозные обряды, ей одной принадлежащие, свои особенные молитвы и гимны. Отец, [с. 35] единственный истолкователь своей религии и единственный верховный жрец своей семьи, имел власть обучать ей, и он мог обучать ей только своего сына. Обряды, слова молитвы, гимны, составлявшие существенную часть домашней религии, — все это было родовым наследием, священной собственностью семьи, и собственностью этой ни с кем нельзя было делиться, строго воспрещалось открывать что-либо из этого посторонним. Так было и в Индии: «я силен против моих врагов, — говорит брамин, — гимнами, которые достались мне от моей семьи и которые отец мой мне передал».

Таким образом, религиозными центрами были не храмы, а жилища; всякий дом имел своих богов; всякий бог покровительствовал только одной семье и был богом только в одном доме. Нет достаточного основания предполагать, будто религия такого рода могла быть открыта людям могучим воображением одного из них или могла быть внушена кастою жрецов. Она зародилась самопроизвольно в умах людей, и колыбелью ее была семья; всякая семья создала себе своих богов.

Такая религия могла распространяться лишь с размножением семьи. Отец, давая жизнь сыну, передавал ему в то же время свою веру, свой культ, право поддерживать священный огонь, совершать погребальные приношения, произносить установленные молитвы. Рождение устанавливало таинственную связь между рождающимся к жизни ребенком и богами семьи. Сами боги были его семьей, θϵοὶ εγγενεῖς; это была его кровь, θϵοὶ σύναιμοι. Ребенок, рождаясь, приносил уже с собой свое право поклоняться им и приносить жертвы: точно так же, как позднее, когда смерть делала его самого божеством, живые должны были его сопричислить к сонму тех же богов семьи.

Здесь нужно обратить внимание на ту особенность, что домашняя религия распространялась только от мужчины к мужчине; это зависело, без сомнения, от существовавшего у людей представления о зарождении. То верование [с. 36] древнейших веков, которое мы встречаем в Ведах и следы которого видны во всем греческом и римском праве, состоит в том, что производительная сила, по мнению древних, принадлежала исключительно только отцу. Один лишь отец обладал таинственным началом бытия и мог передать искру жизни. Из этого взгляда, как следствие, вытекало то правило, что домашний культ переходил всегда от мужчины к мужчине, и женщина могла принимать в нем участие только через посредство отца или мужа, и, наконец, после смерти женщина не имела равной части с мужчиной в культе и могильных приношениях. Отсюда произошли и другие весьма важные последствия, которые мы увидим ниже, в частном праве и в самом строе семьи.

КНИГА ВТОРАЯ

Семья

Глава I