2020-09-24
70
– Volente Deo. Audio [2].
– Зеркало, – произнесла Королева-Колдунья. – Кого ты видишь?
– Я вижу вас, госпожа, – ответило зеркало. – И все на земле. Кроме одного.
– Зеркало, зеркало, кого ты не видишь?
– Я не вижу Бьянку.
Королева-Колдунья перекрестилась. Она захлопнула шкатулку, медленно подошла к окну и взглянула на старые деревья по ту сторону бледно-голубого стекла.
Четырнадцать лет назад у этого окна стояла другая женщина, но она ничем не походила на Королеву-Колдунью. У той женщины черные волосы ниспадали до щиколоток; на ней было багровое платье с поясом под самой грудью, ибо она давно уже вынашивала дитя. Та женщина распахнула оконные створки в зимний сад, туда, где скорчились под снегом старые деревца. Затем, взяв острую костяную иглу, она воткнула ее в свой палец и стряхнула на землю три яркие капли.
– Пусть моя дочь получит, – сказала женщина, – волосы черные, подобно моим, черные, как древесина этих искривленных согбенных деревьев. Пусть ее кожа, подобно моей, будет бела, как этот снег. И пусть ее губы, подобно моим, станут красны, как моя кровь.
Женщина улыбнулась и лизнула палец. На голове ее возлежала корона; в сумерках она сияла подобно звезде. Женщина никогда не подходила к окну до заката: она не любила дня. Она была первой Королевой и не обладала зеркалом.
Вторая Королева, Королева-Колдунья, знала все это. Она знала, как умерла в родах первая Королева. Как ее гроб отнесли в собор и отслужили заупокойную мессу. Как ходили меж людей дикие слухи – мол, когда на тело упали брызги святой воды, мертвая плоть задымилась. Но первую Королеву считали несчастьем для королевства. С тех пор как она появилась здесь, землю терзала чума, опустошительная болезнь, от которой не было исцеления.
Прошло семь лет. Король женился на второй Королеве, столь же не похожей на первую, как ладан на мирру.
– А это моя дочь, – сказал Король второй Королеве. Возле него стояла маленькая девочка семи лет от роду.
Ее черные волосы ниспадали до самых щиколоток, ее кожа была бела как снег. Она улыбнулась – красными точно кровь губами.
– Бьянка, – произнес Король, – ты должна любить свою новую мать.
Бьянка лучисто улыбалась. Ее зубы сверкали как острые костяные иглы.
– Идем, – позвала Королева-Колдунья, – идем, Бьянка. Я покажу тебе мое волшебное зеркало.
– Пожалуйста, мама, – тихо промолвила Бьянка. – Мне не нравятся зеркала.
– Она скромна, – заметил Король. – И хрупка. Она никогда не выходит днем. Солнце причиняет ей страдания.
Той ночью Королева-Колдунья открыла шкатулку с зеркалом.
– Зеркало. Кого ты видишь?
– Я вижу вас, госпожа. И все на земле. Кроме одного.
– Зеркало, зеркало, кого ты не видишь?
– Я не вижу Бьянку.
Вторая Королева дала Бьянке крошечное золотое распятие филигранной работы. Бьянка не приняла подарка. Она подбежала к отцу и зашептала:
– Я боюсь. Мне не нравится думать, что наш Господь умер в мучениях на кресте. Она специально пугает меня. Скажи ей, пусть заберет его.
Вторая Королева вырастила в своем саду дикие белые розы и пригласила Бьянку прогуляться после заката. Но Бьянка отпрянула. А отец ее услышал шепот дочери:
– Шипы уколют меня. Она хочет сделать мне больно. Когда Бьянке исполнилось двенадцать, Королева-Колдунья сказала Королю:
– Бьянке пора пройти обряд конфирмации, чтобы она принимала с нами причастие.
– Этому не бывать, – ответил Король. – Я не говорил тебе, девочку не крестили, ибо моя первая жена, умирая, была против этого. Она умоляла меня, ведь ее религия отличалась от нашей. Желания умирающих надо уважать.
– Разве плохо быть благословенной Церковью? – спросила Королева-Колдунья Бьянку. – Преклонять колени у золотой алтарной ограды перед мраморным алтарем? Петь псалмы Богу, вкусить ритуального Хлеба и отпить ритуального Вина?
– Она хочет, чтобы я предала свою настоящую маму, – пожаловалась Бьянка Королю. – Когда же она прекратит мучить меня?
В день своего тринадцатилетия Бьянка поднялась с постели, оставив на простыне алое пятно, горящее, точно распустившийся красный-красный цветок.
– Теперь ты женщина, – сказала ее няня.
– Да, – ответила Бьянка. И направилась к шкатулке с драгоценностями своей истинной матери, вытащила из нее материнскую корону и возложила на себя.
Когда в сумерках она гуляла под старыми черными деревьями, эта корона сияла подобно звезде.
Опустошительная хворь, которая на тринадцать безмятежных лет покинула землю, внезапно вспыхнула вновь, и не было от нее исцеления.
Королева-Колдунья сидела на высоком стуле перед окном, в котором бледно-зеленые стекла чередовались с матово-белыми. В руках она держала Библию в переплете из розового шелка.
– Ваше величество, – отвесил ей низкий поклон егерь.
Ему было сорок лет, он был силен и красив – и умудрен в потаенных лесных практических науках, в сокровенном знании земли. Умел он и убивать, убивать без промаха – такова уж его профессия. Он мог убить и изящную хрупкую лань, и луннокрылых птиц, и бархатных зайцев с их грустными всезнающими глазами. Он жалел их, но, жалея, убивал. Жалость не останавливала его. Такова уж его профессия.
– Посмотри в сад, – велела Королева-Колдунья.
Охотник вгляделся в мутно-белое стекло. Солнце утонуло за горизонтом, и под деревьями прогуливалась девушка.
– Принцесса Бьянка.
– Что еще? – спросила Королева-Колдунья. Егерь перекрестился:
– Ради нашего Господа, миледи, я не скажу.
– Но ты знаешь.
– Кто же не знает?
– Король не знает.
– Может, и знает.
– Ты храбр? – вопросила Королева-Колдунья.
– Летом я охочусь на кабанов и убиваю их. Зимой я уничтожаю волков десятками.
– Но достаточно ли ты храбр?
– Если прикажете, леди, – ответил охотник, – я сделаю все возможное.
Королева-Колдунья открыла Библию и взяла вложенный между страницами плоский серебряный крестик, лежавший на словах: «Не убоишься ужасов в ночи… язвы, ходящей во мраке…» [3]
Егерь поцеловал распятие и повесил его на шею, под рубаху.
– Приблизься, – велела Королева-Колдунья, – и я научу тебя, что нужно сказать.
Некоторое время спустя охотник вышел в сад – в небе уже загорелись звезды. Он направился к Бьянке, стоящей под кривым карликовым деревом, и преклонил колени.
– Принцесса, – произнес он, – простите меня, но я должен донести до вас дурные известия.
– Так доноси, – ответила девочка, играя с длинным стеблем сорванного бледного цветка, распускающегося ночью.
– Ваша мачеха, эта проклятая ревнивая ведьма, замыслила погубить вас. Тут ничего не поделаешь, но вы должны бежать из дворца нынче же ночью. Если позволите, я провожу вас в лес. Там найдутся те, кто позаботится о вас, пока вы не сможете вернуться без опаски.
Бьянка взглянула на него – покорно, доверчиво.
– Тогда я пойду с тобой, – сказала она.
И они зашагали по тайной тропе, потом по подземному ходу, потом миновали запутанный фруктовый сад и выбрались на грунтовую дорогу, бегущую между запущенных кустов живой изгороди.
Ночь пульсировала фиолетово-черным, когда они наконец достигли леса. Ветви над головой хлестали друг друга, переплетались, точно морозный узор на окне, а небо тускло просвечивало меж ними, словно синее стекло.
– Я устала, – вздохнула Бьянка. – Можно мне немножко отдохнуть?
– Конечно. Вон на ту полянку ночью приходят поиграть лисы. Смотрите туда – и увидите их.
– Ты такой умный, – заметила Бьянка. – И такой красивый.
Она села на поросшую мхом кочку и принялась глядеть на поляну.
Егерь бесшумно вытащил нож, спрятал его в складках плаща и склонился над девушкой.
– Что вы шепчете? – спросил он сурово, кладя ладонь на ее угольно-черные волосы.
– Всего лишь стишок, которому научила меня мама. Охотник сгреб в кулак ее густые пряди и развернул девушку так, что ее белое горло оказалось перед ним, открытое, готовое для ножа. Но мужчина не ударил, ибо в руке он сжимал сейчас золотистые локоны смеющейся Королевы-Колдуньи, которая, хохоча, обвила его руками.
– Добрый мой, сладкий мой, это была всего лишь проверка. Разве я не ведьма? И разве ты не любишь меня?
Охотник вздрогнул, ибо он любил ее, а она прижалась к нему вплотную, так что, казалось, ее сердце стучит в его собственном теле.
– Отложи нож. Отбрось глупый крест. Нам не нужны эти вещи. Король и на четверть не такой мужчина, как ты.
И егерь повиновался ей, отшвырнув нож И распятие, – они упали далеко, где-то среди корявых корней. Он сжал ее в объятиях, лицо женщины уткнулось в его шею, и боль ее поцелуя стала последним, что почувствовал мужчина в этом мире.
Небо окрасилось угольно-черным. Лес был еще чернее неба. Никакие лисы на поляне не играли. Взошла луна и украсила белым кружевом сучья и пустые глаза егеря. Бьянка утерла рот мертвым цветком.
– Семеро спят, семеро нет, – произнесла Бьянка. – Древо к древу. Кровь к крови. Ты ко мне.
Раздался звук, подобный семи гигантским разрывам, – далеко, за деревьями, за щебеночной дорогой, за фруктовым садом, за подземным ходом. А затем – семь тяжелых шлепков босой ноги. Ближе. И ближе. И ближе.
Гоп, гоп, гоп, гоп. Гоп, гоп, гоп.
Во фруктовом саду – семеро черных, встрепенувшихся. На щебеночной дороге, между кустов живой изгороди – семеро черных, крадущихся. Кусты шуршат, ветки трещат.
Через лес, на поляну – семеро корявых, согбенных, низкорослых существ. Древесно-черная мшистая шерсть, древесно-черные лысые маски. Глаза – сверкающие щели, рты – сырые пещеры. Бороды – лишайник. Пальцы – сучковатые хрящи. Ухмыляются. Падают на колени. Прижимают лица к земле.
– Добро пожаловать, – сказала Бьянка.
Королева-Колдунья стояла перед окном со стеклом цвета разбавленного вина. Но смотрела она в магическое зеркало.
– Зеркало. Кого ты видишь?
– Я вижу вас, госпожа. Я вижу человека в лесу. Он вышел на охоту, но не на оленя. Его глаза открыты, но он мертв. Я вижу все на земле. Кроме одного.
Королева-Колдунья зажала ладонями уши. За окном лежал сад, пустой сад, лишившийся семи черных и корявых карликовых деревьев.
– Бьянка, – выдохнула Королева.
Окна были завешены, и свет не проникал в них. Свет лился из полого сосуда – сноп света, точно копна золотистой пшеницы. Свет горел на четырех мечах – мечах, показывающих на восток и на запад, на юг и на север.
Четыре ветра свистели в покоях, играя серебристо-серой пылью Времени.
Руки Королевы-Колдуньи покачивались подобно трепещущим на ветру листьям, сухие губы Королевы-Колдуньи читали нараспев:
– Pater omnipotens, mittere digneris sanctum Angelum tuum de Infernis [4].
Свет померк и вспыхнул еще ярче.
Там, меж рукоятей четырех мечей, стоял Ангел Люцифиэль, весь золотой, с укрытым тенью лицом, с раскинутыми, полыхающими за спиной крыльями.
– Ты взывала ко мне, и я знаю твою беду. Желание твое печально. Ты просишь о боли.
– Ты говоришь мне о боли, Владыка Люцифиэль, ты, который претерпел самую мучительную боль на свете.
Боль худшую, чем причиняют гвозди в ступнях и запястьях. Худшую, чем причиняют терновые шипы, и горькая чаша, и острие копья в боку. Тебя призывают для злых целей, но только не я, ведь я понимаю твою истинную природу, сын Божий, брат Сына Божия.
– Значит, ты узнала меня. Я дам тебе то, что ты просишь.
И Люцифиэль (которого называли Сатаной, Царем Мира, и который тем не менее являлся левой рукой, зловещей рукой замыслов Господа) выдернул из Эфира молнию и метнул ее в Королеву-Колдунью.
Молния попала женщине в грудь. Женщина упала.
Сноп света взметнулся и воспламенил золотистые глаза Ангела, и были глаза Ангела ужасны, хоть и лучилось в них сострадание, но тут мечи рассыпались, и Ангел исчез.
Королева-Колдунья тяжело поднялась с пола – не красавица более, но морщинистая, растрепанная, слюнявая старуха.
В самом сердце леса солнце не светило никогда – даже в полдень. В траве мелькали цветы, но бледные, бесцветные. Под черно-зеленой крышей царили вечные густые сумерки, в которых лихорадочно мельтешили мотыльки и бабочки-альбиносы. Стволы деревьев были гладкими, точно стебли водорослей. Летучие мыши порхали днем, летучие мыши и птицы, считавшие себя летучими мышами.
Здесь стоял склеп, поросший мхом. Выброшенные из него кости валялись у корней семи искривленных карликовых деревьев. Или того, что выглядело деревьями. Иногда они шевелились. Иногда во влажных тенях поблескивало что-то вроде глаза или зуба.
В прохладе, даруемой дверью гробницы, сидела Бьянка и расчесывала волосы.
Какое-то движение всколыхнуло плотный полумрак.
Семь деревьев повернули головы.
Из леса вышла старуха – сгорбленная, со склоненной головой, хищная, морщинистая и почти безволосая, словно гриф.
– Ну вот наконец и мы, – прошамкала карга хриплым голосом стервятника.
Она подковыляла ближе, бухнулась на колени и поклонилась, ткнувшись крючковатым носом в торф и блеклые цветы.
Бьянка сидела и смотрела на нее. Старуха поднялась. Во рту ее редким частоколом желтели гнилые зубы.
– Я принесла тебе почтение ведьм и три подарка, – сказала карга.
– Почему ты это сделала?
– Какая торопыга, а ведь всего четырнадцать годков. Почему? Потому что мы боимся тебя. Я принесла подарки, чтобы подлизаться.
Бьянка рассмеялась:
– Покажи.
Старуха сделала пасс в зеленом воздухе. Раз – и в руке у нее оказался затейливый шнурок, сработанный из человеческих волос.
– Вот поясок, который защитит тебя от штучек священников, от креста, и от потира, и от поганой святой воды. В него вплетены локоны девственницы, и женщины не лучшей, чем ей положено быть, и женщины умершей. А вот, – второй пасс – и старуха держит лакированную – синь по зеленому – гребенку, – гребешок из недр морских, русалочья пустяковина, чтобы очаровывать и покорять. Расчеши ею волосы – и океанский запах наполнит ноздри мужчин, ритм приливов и отливов забьет им уши, оглушит и скует точно цепями. И вот, – добавила старуха, – последнее, старый символ греховности, алый фрукт Евы, яблоко красное как кровь. Откуси – и познаешь Грех, коим похвалялся змий, да будет тебе известно. – Старуха сделала третий пасс и выудила из воздуха яблоко. Плод, шнурок и гребень она протянула Бьянке.
Девушка взглянула на семь корявых деревьев.
– Мне нравятся ее подарки, но я не вполне доверяю ей. Лысые маски высунулись из лохматых бород. Глазные щели сверкнули. Сучковатые лапы щелкнули.
– Все равно, – заявила Бьянка, – я позволю ей самой повязать мне поясок и расчесать мои волосы.
Старая карга жеманно повиновалась. Точно жаба, вперевалочку, приблизилась она к Бьянке. Она завязала пояс на ее талии. Она разделила на пряди эбеновые волосы. Зашипели искры – белые от пояска, радужные от гребня.
– А теперь, старуха, откуси кусочек от яблока.
– Какая честь, – кивнула ведьма, – ох и покичусь же я, рассказывая моим сестрам, как разделила сей плод с тобой.
И старая карга впилась кривыми зубами в яблоко, шумно чавкая, отгрызла кусок и проглотила, облизываясь.
Тогда Бьянка взяла яблоко и тоже откусила.
Откусила, закричала – и задохнулась, подавившись.
Прыжком вскочила она на ноги. Волосы взметнулись над ней подобно грозовой туче. Лицо стало синим, затем серым, затем вновь белым. Она упала в мертвенно-бледные цветы и осталась лежать – не шевелясь, не дыша.
Семь карликовых деревьев замахали скрипучими конечностями, замотали косматыми башками, но тщетно. Без искусства Бьянки они не могли прыгать. Они вытянули когти и вцепились в реденькие волосенки и плащ старухи. Но карга пробежала меж ними. Она пробежала по залитым солнцем лесным землям, по щебеночной дороге, по фруктовому саду, по подземному ходу.
Во дворец старая карга вошла через потайную дверь и поднялась в покои Королевы по потайной лестнице. Она согнулась почти вдвое. Она хваталась за ребра. Одной костлявой рукой старуха открыла шкатулку из слоновой кости с волшебным зеркалом.
– Speculum, speculum. Dei gratia. Кого ты видишь?
– Я вижу вас, госпожа. И все на земле. И я вижу гроб.
– Чей труп лежит в гробу?
– Этого я не вижу. Должно быть, Бьянки.
Карга, бывшая совсем недавно прекрасной Королевой-Колдуньей, опустилась на свой высокий стул у окна с бледно-огуречным и матово-белым стеклом. Снадобья и зелья ждали, готовые прогнать страшный облик, снять жуткие чары возраста, наложенные на нее Ангелом Люцифиэлем, но она пока не прикасалась к ним.
Яблоко содержало частицу плоти Христа, освященную облатку – Святое Причастие.
Королева-Колдунья придвинула к себе Библию и открыла ее наудачу.
И прочла – со страхом – слово: Resurgat [5].
Он был словно хрусталь, этот гроб, молочно-белый хрусталь. Образовался он так. Белый дымок поднялся от кожи Бьянки. Она дымилась, как дымится костер, когда на него падают капли гасящей пламя воды. Кусок Святого Причастия застрял у нее в горле. Причастие – вода, гасящая ее огонь, – заставляло ее дымиться.
Потом выпала ночная роса, похолодало. Дым вокруг Бьянки заледенел. Иней расписал изящными серебряными узорами туманную ледяную глыбу с Бьянкой внутри.
Холодное сердце Бьянки не могло растопить лед. И зеленая дневная полночь оказалась бессильна.
Ее, лежащую в гробу, можно разглядеть сквозь стекло. Как прелестна она, Бьянка. Черная как смоль, белая как снег, красная как кровь.
Деревья нависают над гробом. Идут годы. Деревья разрослись и укачивают гроб на своих руках. Из глаз их сочатся слезы – плесень, грибок, зеленая смола. Зеленый янтарь, как изысканное украшение, твердеет на хрустальном гробу.
– Кто это лежит там, под деревьями? – спросил Принц, выехавший на поляну.
Он, казалось, привез с собой золотую луну, чье сияние разливалось вокруг его золотой головы, золотых доспехов и белого атласного плаща, расшитого золотом и чернью, кровавыми рубинами и небесными сапфирами. Белый конь топтал белесые цветы, но, как только копыта отрывались от земли, бледные головки поднимались вновь. С луки седла Принца свисал щит, странный щит. На одной его стороне скалилась морда льва, но на другой белел смиренный ягненок.
Деревья застонали, головы их треснули, раскрыв огромные рты.
– Это гроб Бьянки? – промолвил Принц.
– Оставь ее с нами, – взмолились деревья.
Они качнулись и поползли на корнях. Земля содрогнулась. Гроб из ледяного стекла тряхнуло, широкая трещина расколола его.
Бьянка закашлялась.
Кашель выбил частицу Причастия из ее горла. Тысячью осколков рассыпался гроб, и Бьянка села. Она взглянула на Принца. Она усмехнулась.
– Добро пожаловать, желанный мой, – сказала она. Бьянка поднялась, тряхнула головой, разметав волосы, и направилась к Принцу на белом коне.
Но вошла она, казалось, в тень, в багровую комнату; затем – в малиновую, чье свечение пронзило ее, точно безжалостные ножи. Дальше – желтая комната, где она услышала плач, терзающий уши. С тела ее словно содрали всю кожу; сердце ее забилось. Биения сердца превратились в два крыла. Она полетела. Она была вороном, затем совой. Она летела в искрящемся стекле. Стекло опаляло ее белизной. Снежной белизной. Она стала голубем.
Голубка села на плечо Принца и спрятала голову под крыло. В ней не осталось больше ничего черного, ничего красного.
– Начни все сначала, Бьянка, – сказал Принц.
Он поднял руку и снял птицу с плеча. На запястье его виднелась отметина, похожая на звезду. Когда-то в эту руку входил гвоздь.
Бьянка взмыла ввысь, легко пройдя сквозь зеленую крышу леса. Она влетела в изящное окошко винного цвета. Она была во дворце. Ей было семь лет.
Королева-Колдунья, ее новая мать, повесила ей на шею тонкую цепочку с распятием филигранной работы.
– Зеркало, – произнесла Королева-Колдунья. – Кого ты видишь?
– Я вижу вас, госпожа, – ответило зеркало. – И все на земле. И я вижу Бьянку.
Примечания:
1 - Зеркало, зеркало. Божией милостью (лат.).
2 - Если Господу будет угодно. Слушаю (лат.).
3 - Библия, Псалом 90: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень».
4 - Всемогущий Отче, ниспошли святого Ангела своего из Преисподней (лат.).
5 - Восстань, поднимись, возродись (лат.).
Грэм Мастертон
Лэрд Дунайн
Graham Masterton
Laird of Dunain
Перевод Ольги Ратниковой
За последние годы Грэм Мастертон опубликовал несколько новых романов в жанре хоррор. Среди них – «Привратники» («The Doorkeepers»), «Снежный человек» («Snowman»), «Пловец» («Swimmer»), «Травма» («Trauma»), также известный под названием «Прекрасная зима» («Bonnie Winter»), «Неописуемый» («Unspeakable») и «Жестокая красавица» («A Terrible Beauty»). Действие последней книги происходит в Корке (Ирландия), где автор жил несколько лет до возвращения в Англию в 2002 году.
Как раз в этом году вышло специальное издание первого романа Мастертона, «Маниту» («The Manitou»), приуроченное к двадцатипятилетию его творческой деятельности, а также были переизданы многие другие произведения, в том числе «Плоть и кровь» («Flesh and Blood») и романы «Ритуал» («Ritual») и «Бродяги» («Walkers»), вышедшие в одном томе. Недавно в Соединенных Штатах впервые опубликованы романы «Дух» («Spirit») и «Избранное дитя» («The Chosen Child»).
«Идея рассказа „Дэрд Дунайн“ родилась во время уик-энда в Инвернессе, – объясняет Мастертон, уроженец Эдинбурга. – По каким-то причинам рассказ стал очень популярен в Европе и много раз издавался на разных языках. Это первое мое произведение, послужившее основой для книжки комиксов; она появилась в Польше под названием „Наследник Дунайна» („Dziedzic Dunain")».
Рассказ написан специально для этой антологии…
В альков портной прокрался, оставил лоскутки,
Подушки были мягки, и простыни тонки,
В альков портной прокрался, оставил лоскутки…
Р. Бернc. «Портной»
Вдалеке, среди лугов, окутанных золотистым утренним туманом, появился лэрд Дунайн, облаченный в шотландскую юбку и толстый серо-желтый свитер, с меховой кожаной сумкой на боку. Его бледное худощавое лицо привлекало взгляд художника, ярко-рыжая борода походила на языки пламени, волосы спутались, словно заросли чертополоха.
Типичный шотландец – такими их изображают на банках с печеньем и бутылках виски. Но этот человек выглядел таким суровым и печальным, и на лице его отражался духовный голод.
Клэр увидела его в первый раз за все время, проведенное здесь. Она вытянула руку с кистью и постучала Дункана по плечу:
– Гляди, вон он! По-моему, он смотрится потрясающе! Все девять учеников художественной школы обернулись и уставились на лэрда, который с надменным видом шагал по усыпанной галькой тропе позади замка Дунайн. Сначала он делал вид, что не замечает их, и выступал, сцепив руки за спиной и высоко подняв голову. Очевидно, он был занят лишь тем, что вдыхал чудесный летний воздух, осматривал свои владения и размышлял о вещах, о которых обычно размышляют шотландские горцы: сколько оленей убить на охоте и как убедить членов Комитета по развитию Северного нагорья провести в замок электричество.
– Интересно, он согласится нам позировать? – спросила Марго, толстушка с кудрявыми волосами, приехавшая из Ливерпуля. Марго призналась Клэр, что занялась рисованием потому, что блуза художника скрывает ее полные бедра.
– Можно попробовать попросить его, – предложила Клэр, обладательница прямых темных волос, собранных в пучок, и серьезного лица с ясными чертами.
Ее муж, ее бывший муж, часто повторял, что она похожа на «школьную учительницу-атеистку». Ее рабочая блуза, обруч на волосах и круглые очки лишь усиливали это впечатление.
– Он так романтично выглядит, – вздохнула Марго. – Как Роб Рой. Или Добрый Принц Чарли [1].
Дункан принялся рыться в своей коробке с акварелью, пока не обнаружил обкусанный окурок. Затем зажег его при помощи пластиковой зажигалки с переводной картинкой, изображавшей полуголую девицу.
– Проблема с занятиями живописью в Шотландии, – начал он, – в том, что все вокруг выглядит так дьявольски романтично. Вы вкладываете сердце и душу в пейзаж с видом Гленмористона, а затем обнаруживаете, что получился какой-то коврик для кошки от Вулворта.
– И все же мне хотелось бы, чтобы он позировал нам, – сказала Марго.
Художники расположились со своими мольбертами на поросшем травой склоне к югу от замка Дунайн, как раз над обнесенным каменной стеной огородом. За огородом луг медленно, плавно понижался и достигал берегов Каледонского канала, соединяющего северо-восточную оконечность озера Лох-Несс и залив Инвернесс, переходящий дальше в залив Мари-Ферт. Вчера на канале проходила регата, целый день по воде скользили парусники, и отсюда казалось, что они, как в странном сне или кошмаре, плывут среди полей и изгородей.
Мистер Моррисси крикнул:
– Обратите особое внимание на освещение, сейчас свет золотистый и очень ровный, но это ненадолго.
Мистер Моррисси, лысый суетливый человечек с покатыми плечами, был их преподавателем; он первым приветствовал учеников в замке Дунайн и показал им спальни («Вы будете в восторге, миссис Брайт… такой вид на сад…»); сейчас он руководил их занятиями по пейзажной живописи. Он был неплохим педагогом, в своем роде. Наброски его отличались строгостью, рисовал он монохромные работы. Он не потерпел бы сентиментальности.
– Вы приехали в Шотландию не для того, чтобы изображать сцены из «Гленского монарха» [2], – сказал он, собрав группу на железнодорожной станции в Инвернессе. – Вы здесь, чтобы писать жизнь и природу в освещении, равного которому нет во всем мире.
Клэр вернулась к наброску углем, но, продолжая уголком глаза наблюдать за хозяином замка, заметила, что лэрд медленно направляется через луг к ним. Почему-то это взволновало ее, движения ее стали более быстрыми и небрежными. Неожиданно она обнаружила, что лэрд стоит всего в двух-трех футах от нее, по-прежнему сложив за спиной руки. От него исходили какие-то мощные флюиды – она словно почувствовала, как его густая рыжая борода покалывает внутреннюю сторону ее бедер.
– Что ж, неплохо, – в конце концов произнес он с сильным шотландским акцентом. – Я бы сказал, что у вас есть задатки художника. Вы отличаетесь от остальных хохотушек Гордона.
Клэр покраснела и почувствовала, что не в состоянии продолжать работу. Марго хихикнула.
– Ну же, – сказал лэрд, – я вам не льщу. Вы хорошо рисуете.
– Это не совсем так, – возразила Клэр. – Я начала заниматься всего семь месяцев назад.
Лэрд подошел ближе, и Клэр ощутила исходящий от него запах твида, табака, вереска и чего-то еще приторно-сладкого – она никогда прежде не слышала такого запаха.
– Вы неплохо рисуете, – повторил он. – Ваш рисунок хорош; и могу побиться об заклад, что и кистью вы владеете не хуже. Мистер Моррисси!
Мистер Моррисси поднял на лэрда взгляд – лицо его стало совершенно белым.
– Мистер Моррисси, вы не будете возражать, если я похищу у вас эту необъезженную кобылицу?
Преподаватель явно колебался:
– Мы собирались посвятить сегодняшнее утро пейзажу.
– Да, конечно, но сейчас ей не повредит немного портретной живописи, не правда ли? А я умираю от желания получить собственный портрет.
Мистер Моррисси с большой неохотой ответил:
– Нет, думаю, это не повредит.
– Тогда решено, – объявил лэрд и тут же принялся складывать мольберт Клэр и собирать ее коробку с красками.
– Минуточку, – начала Клэр, готовая рассмеяться при виде подобной наглости.
Лэрд Дунайн устремил на нее пристальный взгляд своих зеленых глаз – зеленых, словно изумруды.
– Простите, – извинился он. – Вы ведь не возражаете? Клэр не смогла удержаться от улыбки.
– Нет, – ответила она. – Я не возражаю.
– Вот и отлично, – сказал лэрд Дунайн и повел ее в замок.
Марго негодующе фыркнула им вслед.
Он позировал в полутемной комнате на верхнем этаже; высокие стены до самого потолка были обшиты дубом. Главным источником освещения служило окно со свинцовыми переплетами, расположенное почти под потолком, и падающий из него свет походил на луч прожектора. Лэрд Дунайн сидел на огромном, окованном железом сундуке, высоко подняв подбородок, и ухитрился сохранять полную неподвижность все то время, пока Клэр набрасывала эскиз.
– Вы приехали сюда не только за тем, чтобы рисовать и писать красками, у вас есть какая-то цель, – произнес он через некоторое время.
Клэр проворно набрасывала палочкой угля его левое плечо.
– Вот как? – отозвалась она, не улавливая смысла его слов.
– Вы хотите найти здесь душевный покой, не так ли, и все расставить по своим местам?
Она мельком вспомнила об Алане, и о Сьюзан, и о хлопнувшей двери. Подумала о том, как милю за милей шла по Пастушьему лугу под апрельским ливнем.
– Именно в этом и состоит назначение искусства, не так ли? – парировала она. – Расставить все по своим местам.
Лэрд Дунайн криво усмехнулся.
