Ограничиваясь в последующем анализе миром как объектом научного рассмотрения, мы намеренно отвлекаемся от многочисленных форм созерцательных установок, которые часто принимаем в своей рабочей активности и которые, в противоположность практическим установкам работы, тоже можно
назвать теоретическими установками. Если в момент серьезного жизненного кризиса мы «присаживаемся» и вновь и вновь обдумываем свои проблемы, если мы выстраиваем, отбрасываем и перестраиваем свои проекты и планы, пока не примем какое-то решение, если мы, будучи отцами, размышляем над вопросами воспитания или, будучи политиками, обдумываем состояние общественного мнения, – во всех этих ситуациях мы предаемся теоретическому созерцанию в широком смысле этого термина. Однако всякое размышление осуществляется ради практических задач и целей, а, стало быть, конституирует не конечную область значения, а «анклав»29 теоретического созерцания в мире работы.
Еще один тип размышления, который мы в этой главе намеренно выводим за рамки рассмотрения, – чистое созерцание, не базирующееся на проекте, который необходимо было бы осуществить путем применения операциональных правил. Его примером является религиозная медитация. Здесь нас интересует исключительно научная теория.
Научное теоретизирование – а в дальнейшем термины «теория», «теоретизирование» и т.д. будут употребляться исключительно в этом узком смысле – не служит никакой практической задаче. Его целью является не овладение миром, а наблюдение его и, быть может, его понимание.
Тут я хотел бы предупредить возможное возражение. Разве конечная цель науки не овладение миром? Разве назначение естественных наук не состоит в том, чтобы покорять силы Вселенной, социальных наук – в том, чтобы осуществлять контроль, а медицинской науки – в том, чтобы вести борьбу с болезнями? И разве не является единственной причиной, побуждающей человека взвалить на себя бремя занятий наукой, его желание создать необходимые средства, которые бы улучшили его повседневную жизнь и помогли человечеству в его стремлении к счастью? Все это, конечно, столь же верно, сколь и банально, но не имеет никакого отношения к нашей проблеме. Разумеется, желание сделать мир лучше – один из сильнейших мотивов, побуждающих человека заняться наукой, а применение научной теории, безусловно, ведет к изобретению технических средств овладения миром. Однако ни эти мотивы, ни применение их результатов для решения «земных» задач не являются частью процесса научного теоретизирования как такового. Научное теоретизирование – одно дело; занятие наукой в мире работы – совсем другое. Нас интересует
438
439
первое, однако одной из основных наших задач станет выяснение того, как возможно, что жизненный мир, общий для всех нас, становится объектом теоретического созерцания, а результат этого созерцания используется в мире работы.
Все теоретические когитации суть «действия» и, даже более того, «исполнения» в том смысле, в каком мы определили их выше. Они являются действиями, поскольку представляют собой эманации нашей спонтанной жизни, совершаемые в соответствии с проектом; и являются исполнениями, поскольку к ним присоединяется намерение осуществить проект, вызвать спроектированный результат. Таким образом, научное теоретизирование имеет свои собственные мотивы для-того-чтобы и мотивы потому-что и является спланированным, причем спланированным в рамках некой иерархии планов, установленной решением проводить научную деятельность. (Одного того, что теоретизирование обладает «характером действия», уже достаточно, чтобы отличить его от сновидения.) Вдобавок к тому, это еще и целенаправленное мышление (и одной этой целенаправленности достаточно, чтобы отграничить его от простого фантазирования!), при этом его целью является намерение осуществить решение наличной проблемы. Однако при всем при том теоретические когитации не являются актами работы, ибо они не встраиваются во внешний мир. Разумеется, они базируются на актах работы (таких, как измерение, работа с инструментами, проведение экспериментов), могут быть переданы лишь посредством актов работы (таких, как написание статьи, чтение лекции) и т.д. Все эти деятельности, выполняемые в мире работы и принадлежащие к нему, представляют собой либо условия, либо следствия теоретизирования, но не принадлежат к теоретической установке как таковой, от которой они легко отделимы. Аналогичным образом, мы должны провести различие между ученым qua человеком, действующим и живущим среди других людей своей повседневной жизнью, и мыслителем-теоретиком, который – повторим еще раз – заинтересован не в овладении миром, а в приобретении знания посредством его наблюдения.
Эта установка «незаинтересованного наблюдателя» базируется на особом attention а la vie как необходимой предпосылке всякого теоретизирования. Суть ее состоит в упразднении системы релевантностей, доминирующей в практической сфере естественной установки. Весь универсум жизни – тот, который Гуссерль называет Lebenswelt, – изначально дан как чело-
веку, погруженному в мир работы, так и теоретизирующему мыслителю30. Однако для первого будут релевантными иные сектора и элементы этого мира, нежели для второго. Выше31 мы показали, что для человека в естественной установке система релевантностей, коей он руководствуется, берет начало в том, что мы назвали базисным переживанием фундаментальной тревоги. Мыслитель-теоретик, совершив «скачок» в беспристрастную установку, сразу же освобождается от фундаментальной тревоги и от всевозможных надежд и страхов, из нее вытекающих32. У него тоже есть предвосхищения, которые соотносятся, с одной стороны, с его запасом осажденных прошлых переживаний и, с другой стороны, с его особой системой релевантностей, которую мы обсудим позже. Однако, в отличие от человека в повседневной жизни, он не проявляет страстного интереса к вопросу о том, окажутся ли его предвосхищения, если сбудутся, полезными для решения его практических проблем; его интересует лишь то, выдержат ли они проверку последующими переживаниями. Это предполагает – в понятном смысле вышеприведенного определения – некоторое отстранение от интереса к жизни и отключение от того, что мы назвали состоянием бодрствования33.
Поскольку теоретическая мысль не встроена во внешний мир, она обратима в том смысле, в каком мы определили выше этот термин34. Это значит, что она подлежит постоянному пересмотру, может быть отменена, «перечеркнута», «аннулирована», модифицирована и т.д. без привнесения какого бы то ни было изменения во внешний мир. В процессе теоретического мышления я могу вновь и вновь возвращаться к своим исходным посылкам, отменять свои выводы, аннулировать свои суждения, расширять или сужать круг изучаемых проблем и т.д.
Из последнего положения вытекает специфика теоретической мысли, в известном смысле не зависящей от того сегмента мира, который находится в пределах досягаемости мыслителя. Это утверждение, конечно же, не касается наличности некоторых данных, к которым может относиться теоретическое мышление, например, сверхмикроскопических объектов или внутреннего строения Земли. Как данные, они есть – и в последнем случае, вероятно, всегда будут – вне нашей досягаемости. Но это не мешает строить научные теории, относящиеся к этой совокупности данных. Биология и геология разработали способы их изучения; для этих наук они являются реальностями, хотя и такими, которые находятся вне нашей
440
441
досягаемости, реальностями ex hypothesi 35. Однако в нашем утверждении мы не это имели в виду. Как мы уже увидели36, понятие «мира в нашей досягаемости» зависит от нашего тела, понимаемого как центр О системы координат, в которой мы организуем мир. Между тем, обращаясь к сфере теоретического мышления, человек заключает свое физическое существование «в скобки», а вместе с ним – свое тело и ту систему ориентации, центром и источником которой его тело является. Следовательно, в отличие от человека в повседневной жизни, мыслитель не ищет решения своих прагматических личных и частных проблем, вытекающих из его психофизического существования в этом особом сегменте мира, который он называет своей средой. Мыслителя-теоретика интересуют такие проблемы и решения, которые по самой своей природе действительны для каждого, всегда и везде, когда и где наличествуют условия, заложенные в его исходном допущении. «Скачок» в область теоретического мышления предполагает решение индивида приостановить свою субъективную точку зрения. И уже одно это говорит о том, что в сфере научного мышления «действует» не неделимое Я, а лишь частичное Я, исполнитель роли, «Ме», а именно – теоретик. У этого частичного Я начисто отсутствуют «сущностно актуальные» переживания, а также переживания, связанные с его телом, его движениями и физическими границами.
Теперь мы можем суммировать некоторые характерные особенности эпохé, свойственного научной установке. В этом эпохé «заключаются в скобки» (или приостановливается): (1) субъективность мыслителя как человека, живущего среди своих собратьев, включая его телесное существование в качестве психофизического человеческого существа в мире37; (2) система ориентации, в соответствии с которой мир повседневной жизни организуется по зонам, находящимся в пределах реальной, восстановимой, достижимой досягаемости и т.д.; (3) фундаментальная тревога и вытекающая из нее система прагматических релевантностей. В этой модифицированной сфере общий для нас жизненный мир продолжает существовать как реальность, но уже как реальность теоретического созерцания, не представляющая для нас практического интереса. И вместе со сдвигом в системе релевантностей, происходящим при переходе из практической области в теоретическую, все термины, относящиеся к действию и исполнению в мире работы (такие, как «план», «мотив», «проект»), меняют свой смысл и заключаются в «кавычки».
Теперь мы должны охарактеризовать в нескольких словах систему релевантностей, преобладающую в области научного созерцания. Эта система берет начало в волевом акте ученого, посредством которого тот отбирает объект своего дальнейшего исследования, или, иными словами, осуществляет постановку наличной проблемы. Тем самым более или менее бессодержательно предвосхищаемое решение этой проблемы становится верховной целью научной деятельности. С другой стороны, уже сама по себе постановка проблемы определяет те сектора или элементы мира, которые актуально связываются или потенциально могут быть связаны с ней как релевантные, или значимые для наличного вопроса. В дальнейшем это отграничение релевантной области будет направлять процесс исследования. Прежде всего, оно определяет так называемый «уровень» исследования. По сути дела, термин «уровень» представляет собой всего лишь еще одно обозначение демаркационной линии, отделяющей все, что имеет отношение к рассматриваемой проблеме, от всего, что не имеет к ней отношения; первое включает в себя исследуемые, эксплицируемые и проясняемые темы, второе – другие элементы знания ученого, которые (ввиду их нерелевантности для стоящей перед ним проблемы) он решает принять как данности, не ставя их под сомнение, т.е. как просто «данные». Иными словами, демаркационная линия есть локус тех моментов, которые реально интересуют ученого, но на которых он решил остановить дальнейшее исследование и анализ. Кроме того, постановка проблемы сразу же обнажает ее открытые горизонты: внешний горизонт смежных проблем, которые придется поставить позже, и внутренний горизонт импликаций, кроющихся в самой проблеме, которые необходимо будет сделать видимыми и эксплицировать, чтобы ее решить.
Все это, однако, не означает, что решение ученого поставить проблему является произвольным или будто он имеет такую же «свободу действий» в выборе и решении своих проблем, какой обладает фантазирующее Я при наполнении своих предвосхищений. Дело обстоит вовсе не так. Конечно, теоретик-мыслитель может свободно выбрать – в пределах склонностей, заложенных в его личности, – научную область, к которой он хотел бы приложить свой интерес, а также, быть может, уровень (в целом), на котором он хотел бы проводить свои исследования. Но как только он определился в этом отношении, он сразу вступает в уже конституированный мир научного размышления, переданный ему исторической традицией его
442
443
науки. С этого момента он будет участвовать в универсуме дискурса, заключающем в себе результаты, полученные другими, проблемы, поставленные другими, решения, предложенные другими, и методы, разработанные другими. Этот теоретический универсум конкретной науки есть конечная область значения, имеющая свой когнитивный стиль с вытекающими из него проблемами и горизонтами, которые подлежат экспликации. Регулятивный принцип конституирования области значения, называемой отраслью науки, можно сформулировать следующим образом: любая проблема, возникающая в данной научной области, должна соответствовать универсальному стилю этой области и быть совместимой с уже конституированными проблемами и их решением, принимая или отклоняя их38. Таким образом, степень свободы ученого в постановке проблемы на самом деле очень невелика39.
Между тем, как только проблема поставлена, такой свободы и вовсе не остается. В нашем предшествующем описании теоретического мышления есть один изъян: оно представляет развертывающийся процесс в статических терминах. Мы не ставим здесь перед собой задачу описать эпистемологию и методологию этого процесса, протекающего в соответствии со строгими правилами научной процедуры. Назовем лишь некоторые из этих правил. Существует постулат согласованности и совместимости всех суждений не только друг с другом в рамках данной специфической отрасли науки, но также со всеми другими научными суждениями и даже переживаниями, получаемыми в естественной установке повседневной жизни, поскольку те сохраняются (пусть и в модифицированном виде) в конечной области теоретического созерцания; еще один постулат требует, чтобы любая научная мысль выводилась прямо или косвенно из проверяемого наблюдения, т.е. из исходных непосредственных переживаний фактов в мире; существует постулат максимально возможной ясности и отчетливости всех используемых терминов и понятий, в особенности требующий приводить смутную донаучную мысль в состояние отчетливости посредством экспликации ее скрытых импликаций; есть еще и много других постулатов. Логика науки и методология отдельных отраслей науки установили правила, обеспечивающие операциональную процедуру научного исполнения и проверки его результатов. Общая сумма этих правил устанавливает условия, при которых научные суждения и, в частности, та или иная система таких суждений, образующая соответствующую
специальную отрасль науки, могут считаться надежными. Если перевести это на наш язык, то речь идет об условиях, при которых рассматриваемая конечная область значения может быть наделена чертами реальности.
Это выводит нас на одно важное различие. Как прежде нам пришлось провести различие между миром воображения как активности и миром воображаемых образов40, так и сейчас нам следует провести различие между теоретизирующими когита-циями и интенциональными cogitata такого теоретизирования. Своей интенциональностью последние соотносятся с единственным объективным миром, универсумом, в котором все мы живем как психофизические человеческие существа и в котором мы работаем и мыслим, т.е. интерсубъективным жизненным миром, который дан всем нам с самого начала как верховная реальность, относительно которой все прочие формы реальности являются производными. «В теоретической установке объекты превращаются в теоретические объекты, в объекты реального полагания бытия, в котором эго схватывает их как существующие. Это открывает возможность всеохватывающего и систематического видения всех объектов как возможных субстратов теоретической установки»41.
Однако в отличие от мира фантазмов, которые всегда лишены фиксированного местоположения в порядке объективного времени42, интенциональные объекты теоретического созерцания – поскольку они не являются «идеальными объектами высшего порядка», – имеют вполне определенное место в порядке объективного (космического) времени; в той же мере, в какой они являются «идеальными объектами высшего порядка»43, они базируются на объектах, имеющих такое место в объективном времени44. Между тем, это утверждение касается только временной структуры объектов теоретического мышления, но не затрагивает временной перспективы, свойственной процессу созерцательного теоретизирования как таковому. Мыслитель-теоретик тоже живет в своем внутреннем durйe, он тоже стареет, поскольку его запас опыта постоянно меняется в силу появления и осаждения новых переживаний. Следовательно, теоретизирующее Я имеет свою особую форму прошлого – а именно, историю его прежних переживаний и их осаждений – и особую форму будущего, а именно – открытые горизонты наличной проблемы («проект» развертывающегося теоретизирования), соотносящиеся с другими проблемами, которые будут поставлены позже, и методами, с помощью которых их
444
445
можно будет решить. Временной перспективой, которая отсутствует у теоретизирующего Я, является живое настоящее, конституируемое в естественной установке посредством телесных движений и находящееся на пересечении внутреннего durйe и объективного (космического) времени. Следовательно, теоретизирующее Я не может разделить живое настоящее с другими в чистом Мы-отношении и даже остается вне разных временных перспектив социальности, производных от живого настоящего Мы-отношения. По этой самой причине оно не участвует во временной структуре стандартного времени, которое, как мы увидели, есть не что иное, как интерсубъективная форма всех индивидуальных временных перспектив, в том числе живого настоящего Мы-отношения и всех его производных. Поскольку научная деятельность протекает в стандартном времени (в рабочие часы, в соответствии с графиками и т.д.), она состоит из актов работы в мире повседневной жизни, имеющих дело с наукой, а не из актов чистого теоретизирования.
Хотя теоретизирующему Я не ведомо временное измерение живого настоящего, оно, несмотря на это, имеет особое мнимое настоящее45, в коем живет и действует. Это мнимое настоящее определяется в каждый момент времени протяженностью сознаваемых проектов. Его «прежде» включает в себя проблемы, поставленные ранее в качестве спроектированных задач, решение которых все еще продолжается; а его «после» – предвосхищаемый результат развертывающейся активности теоретизирования, призванной привести к решению наличной проблемы.
Раньше мы уже увидели, что мыслитель-теоретик заключает свое физическое существование, а следовательно, и свое тело, в скобки. У него нет физической среды, ибо нет сектора мира, который был бы выделен как находящийся в его непосредственной досягаемости. Кроме того, мы установили, что «действующим лицом» в области теоретического мышления никогда не бывает «I» ученого как неразрушимая целостность его личности, а всегда только частичное Я, «Me». И наконец, мы увидели, что измерение живого настоящего и его производные не доступны теоретизирующему Я. Следовательно, оно никогда не может схватить Я другого как неразрывное единство, потенциально. Все эти утверждения можно объединить в одно: Теоретизирующее Я одиноко; у него нет социальной среды; оно находится по ту сторону социальных отношений.
И вот теперь в связи с взаимоотношением между социальностью и теоретическим мышлением встает диалектическая
проблема, схожая с той, с которой мы столкнулись, анализируя мир сновидений46.
Однако на этот раз она имеет два аспекта: (1) Как может одинокое теоретизирующее Я найти подход к миру работы и сделать его объектом своего теоретического созерцания? (2) Как может передаваться теоретическая мысль и осуществляться само теоретизирование в интерсубъективности?
Ad 1. До тех пор, пока теоретизирование имеет дело с объектами, которые существуют просто в объективном времени, как это обстоит в науках о природе и особенно тех из них, которые пользуются математикой, рассматриваемая диалектическая проблема не становится вполне видимой47. Однако темой теоретического созерцания становится, помимо того, весь интерсубъективный мир работы в стандартном времени (куда включаются работающее Я мыслителя как человеческого существа, его собратья и их акты работы) и даже вопрос о том, как могут существование других людей и их мышление переживаться в естественной установке. А это на самом деле основной предмет исследования так называемых социальных наук. Но как вообще возможно, что мыслитель-одиночка, стоящий в своей теоретической установке незаинтересованности вне всяких социальных отношений, находит подход к миру повседневной жизни, в котором люди с естественной установкой работают среди своих собратьев, да и к самой естественной установке, которую теоретик обязан отбросить? Как возможно это, если учесть, что все акты работы происходят в стандартном времени, в живом настоящем Мы-отношения или производных от него временных формах, т.е. в том самом измерении времени, в котором, как мы увидели, теоретическое мышление не участвует? Более того, только в Мы-отношении, в котором присутствует общность пространства и времени (общая социальная среда, в полном смысле слова), человек, пребывая в естественной установке, может пережить Я другого в его нераздельной целостности, тогда как вне живого настоящего Мы-отношения другой предстает только как «Ме», исполнитель роли, но не как единство. Как же тогда человек во всей его человечности и социальные отношения, связывающие его с другими, могут быть схвачены теоретическим мышлением? То, что это возможно, является непроясненной предпосылкой всех теоретических социальных наук. Кроме того, теоретику-обществоведу приходится обращаться к своему запасу прежних переживаний существования других, их действий и работы, а
446
447
также смысла, который они вкладывают в свои акты и труды. Он приобрел эти прежние переживания, живя как человеческое существо вместе с другими людьми в повседневном мире естественной установки, той самой установки, которую он должен заключить в скобки, дабы перескочить в область теоретического созерцания. Нам следует отнестись со всей серьезностью к кроющейся здесь проблеме. Только тогда мы поймем, что мыслитель-теоретик, оставаясь в теоретической установке, не может непосредственно пережить и схватить мир повседневной жизни, в котором я и ты, Петр и Павел, любой и каждый имеем смутные и невыразимые восприятия, действуем, работаем, строим планы, волнуемся, надеемся, рождаемся, растем и умираем – одним словом, живем своей жизнью как нераздельные Я во всей нашей человечности. В теоретической установке социального ученого этот мир ускользает от непосредственного схватывания. Ученый должен разработать искусственный инструмент, наподобие вышеупомянутой «непрямой коммуникации», чтобы вовлечь интерсубъективный жизненный мир в поле своего зрения, или, лучше сказать, не сам этот мир, а всего лишь некое подобие его, – подобие, в котором человеческий мир воспроизводится, лишаясь своей жизненности, а человек – лишаясь своей неразрушимой человечности. Этот искусственный инструмент, называемый методом социальных наук, преодолевает указанное диалектическое затруднение, заменяя интерсубъективный жизненный мир моделью этого жизненного мира. Эта модель, между тем, населена уже не людьми со всеми их человеческими качествами, а куклами-марионетками, или типами; и сконструированы они таким образом, как если бы могли выполнять рабочие действия и реагировать. Конечно, эти рабочие действия и реакции сугубо фиктивны, поскольку не проистекают из живого сознания как проявления его спонтанности; они всего лишь приписываются куклам по воле ученого. Но если согласно определенным операциональным правилам (описать которые должна методология социальных наук)48 сконструировать эти типы так, чтобы их фиктивные рабочие акты и исполнения оставались не только согласованными друг с другом, но и совместимыми со всеми прежними непосредственными переживаниями мира повседневной жизни, приобретенными наблюдателем в естественной установке до того, как он перескочил в теоретическую область, то тогда (и только тогда) эта модель социального мира станет теоретическим объектом, объектом реаль-
ного полагания бытия. Она наделяется чертами реальности, хотя и не теми, что характерны для естественной установки.
Ad 2. Между тем, у рассматриваемой диалектической проблемы есть еще один аспект, не ограничивающийся вопросом о том, как можно сделать социальность предметом теоретизирования, а указывающий на социальность самого теоретизирования. Теоретизирование (этот термин используется здесь в узком значении научного теоретизирования и, следовательно, не включает чистую медитацию), прежде всего, возможно лишь в универсуме дискурса, изначально данном ученому как результат актов теоретизирования других людей. Во-вторых, оно основывается на допущении, что другие люди тоже могут сделать предмет, с которым я имею дело в теоретическом созерцании, темой своего теоретического мышления и что полученные мной результаты будут подтверждаться или опровергаться их результатами, а их результаты – моими49. Между тем, эти взаимные подтверждения и опровержения, одобрения и критики предполагают коммуникацию, которая возможна лишь вне чисто теоретической сферы, а именно: в мире работы. Чтобы сообщить свою теоретическую мысль другому, я, следовательно, должен отбросить чисто теоретическую установку и вернуться к миру повседневной жизни с его естественной установкой, т.е. тому самому миру, к которому, как мы уже увидели, теоретизирование не имеет непосредственного доступа. Ситуация исключительно парадоксальна и подобна той, с которой мы уже столкнулись в нашем анализе жизни сновидений, когда обнаружили, что только тот, кто уже не спит, может сообщить переживания, полученные им как сновидцем.
Это всего лишь одна из форм извечной проблемы, повторяющейся в любом типе чистого созерцания, – проблемы непрямой коммуникации как таковой. Чтобы проследить ее от истоков философской мысли до нашего времени, потребовалось бы написать полную историю идей. А потому мы ограничимся рассмотрением ее на примере той конкретной формы, которую она приняла на позднейшем этапе развития феноменологической теории. Мы обнаруживаем эту проблему в первых двух из трех парадоксов, не дающих покоя феноменологу, которые рассмотрел д-р Финк в ныне известном эссе, которое было полностью одобрено Гуссерлем как представляющее его собственные взгляды50. Опираясь на превосходную статью проф. Фарбера51, мы могли бы подытожить рассуждение Финка-Гуссерля следующим образом. По осуществлении феноменологи-
448
449
ческой редукции феноменолог попадает в затруднительное положение, не зная, как сообщить свое знание «догматику», остающемуся в естественной установке. Не предполагает ли это, что у них должна быть некая общая почва? Это первая форма указанного парадокса. Проблема, заключенная здесь, решается посредством демонстрации того, что феноменолог не покидает трансцендентальную установку и не возвращается к естественной установке, а помещает себя «в» естественную установку как такую трансцендентальную ситуацию, которую он видит насквозь. Второй парадокс – называемый «парадоксом феноменологической пропозиции» и в особенности нас интересующий – базируется на первом. Он связан с тем, что в распоряжении ком-муницирующего феноменолога нет ничего, кроме обыденных понятий о мире и обыденного языка. Следовательно, любые феноменологические отчеты неадекватны в силу попытки дать обыденное выражение необыденному значению, и это затруднение нельзя устранить изобретением искусственного языка. Фарбер подверг этот аргумент критике, показав, что нет никакого «внутреннего конфликта» между обыденным значением слова и указанным трансцендентным значением52.
Как мы показали, это не сугубо феноменологическая, а гораздо более общая проблема. В области трансцендентальной феноменологии она становится сложнее в силу понятия о множественности трансцендентальных эго, или сообществе монад, которые, тем не менее, могут непосредственно и прямо общаться друг с другом, пользуясь обыденными средствами телесных жестов, в самом широком смысле, включая любого рода язык. Есть тут, однако, серьезный вопрос: а является ли вообще интерсубъективность проблемой трансцендентальной сферы; и не принадлежит ли социальность скорее к обыденной сфере нашего жизненного мира53?
«Парадокс коммуникации» – причем как феноменологический, так и обыденный, которому всецело был посвящен предшествующий анализ, – существует, однако, лишь до тех пор, пока мы принимаем то, что мы назвали конечными областями значения, за онтологические статичные сущности, объективно существующие вне потока индивидуального сознания, в котором они берут свое начало. Тогда термины и понятия, действенные в одной области, конечно, не только будут требовать – а так оно и есть на самом деле – все новой и новой модификации в других областях, но и будут становиться в них совершенно бессмысленными, подобно денежным знакам ка-
кой-нибудь страны, перестающим иметь законное хождение, как только мы пересекаем границу. (Но даже и тогда, если уж продолжить эту метафору, мы можем обменять их на местную валюту.) Конечные области значения – не обособленные состояния умственной жизни в том смысле, чтобы переход из одной в другую требовал переселения души и полного искоренения памяти и сознания смертью, как предполагает доктрина метемпсихоза. Это просто названия разных напряженнос-тей одного и того же сознания; и это одна и та же жизнь, обыденная жизнь, неразрывная от самого рождения и до самой смерти, на которую направляется внимание в различных его модификациях. Мы уже говорили, что в течение одного дня или даже часа мой разум может пройти через всю гамму напря-женностей сознания, то живя в актах работы, то проходя через дневные грезы, то погружаясь в изобразительный мир живописи, то предаваясь теоретическому мышлению. Все эти разнородные переживания – переживания в моем внутреннем времени; они принадлежат моему потоку сознания; они могут быть вспомнены и воспроизведены. И именно поэтому они могут быть переданы в процессе работы другому человеку с помощью обыденного языка. Мы часто упоминали, что «содержаниями» фантазмов, сновидений, теоретического созерцания могут быть акты работы. Но почему бы тогда и переживаниям, берущим начало в конечных областях фантазий, сновидений или научного теоретизирования, не становиться содержаниями коммуникативных действий работы? Когда дети сообща играют в своем вымышленном мире, когда мы обсуждаем произведение искусства с другим зрителем, когда мы вместе с другими вовлекаемся в один и тот же ритуал, мы все еще остаемся в мире работы, связанные коммуникативными актами работы с другими людьми. Тем не менее, в этих случаях партнеры вместе совершили скачок из конечной области значения, называемой «миром повседневной жизни», в область игры, искусства, религиозных символов и т.д. То, что прежде казалось реальностью, когда на него было направлено внимание, теперь может оцениваться по другим критериям, оказываясь нереальным или квазиреальным – однако в специфической форме текущей нереальности, чья реальность может быть восстановлена.
Таким образом, парадокс коммуникации возникает лишь в том случае, если мы полагаем, что социальность и коммуникацию можно осуществить в какой-либо иной конечной области значения, нежели мир повседневной жизни, являющийся
450
451
верховной реальностью. Но если не делать такого ничем не подкрепленного допущения, наука вновь окажется включена в жизненный мир. И наоборот, чудо оицфг^ооофегу возвращает в теоретическую область всю меру человечности мыслителя.
Примечания
1 James W. Principles of Psychology. Vol. II. Chapter XXI. P. 283–322.
2 Ibid. P. 320.
3 Ibid. P. 291 и далее.
4 Ibid. P. 293.
5 Schutz A. Der sinnhafte Aufbau der sozialen Welt. Wien, 1932. S. 29–43, 72–93.
6 По поводу «рефлексивной установки» см.: Farber Marvin. The Foundation of
Phenomenology. Cambridge, 1943. P. 523 и далее, p. 378 и далее. См. также:
Cairns Dorion. An Approach to Phenomenology // Farber M. (ed.). Philosophical
Essays in Memory of Edmund Husserl. Cambridge, 1940. P. 8 и далее. Понятие
«сущностно актуальных переживаний» в работах Гуссерля найти нельзя. С
его точки зрения, каждый акт в принципе может быть схвачен в рефлексии.
7 Приведенное выше изложение не вполне соответствует терминологии са
мого Бергсона, однако, как мы надеемся, адекватно отражает его основную
идею. Приведем подборку фрагментов из работ Бергсона, важных для нашей
проблемы: Essai sur le donnйes immйdiates de la conscience (1889). P. 20 и далее,
94–106 (рус. пер.: Бергсон A. Опыт о непосредственных данных сознания //
Бергсон A. Собрание сочинений. Т. 1. М.: Московский клуб, 1992. С. 50–155);
Matiere et Mйmoire (1897). P. 189–195, 224–233 (Бергсон A. Материя и память //
Там же. С. 159–316); Le reve (1901) // L’йnergie spirituelle. P. 108–111; L’effort
intellectuel (1902) // Ibid. P. 164–171; Introduction a la mйtaphysique (1903) // La
pensйe et le mouvant. P. 233–238; Le souvenir du prйsent et la fausse recon-naissance
(1908) // Lйnergie spirituelle. P. 129–137; La conscience et la vie (1911) // Ibid.
P. 15–18; La perception du changement (1911) // La pensйe et le mouvant. P. 171 –
175, 190–193; «Fantфmes de vivants» et «recherche psychique» (1913) // L’йner-
gie spirituelle. P. 80–84; De la position des problemes (1922) // La pensйe et le
mouvant. P. 91 и далее.
8 За редким исключением, вульгарный прагматизм не уделяет никакого вни
мания проблемам конституирования сознательной жизни, заключенным в
понятии ego agens или homo faber; большинство авторов рассматривают его
как данность. А следовательно, прагматизм по большей части представляет
собой всего лишь обыденное описание установки, в которой человек в по
вседневной жизни пребывает в мире работы, но никак не философию, ис
следующую исходные предпосылки такой ситуации.
9 Dewey J. Human Nature and Conduct. N.Y., 1922. Part III, Section III: «The
Nature of Deliberation».
10 См.: Mead G.H. Mind, Self and Society. Chicago, 1934. P. 173–175, 196–198, 203;
The Genesis of the Self // The Philosophy of the Present. Chicago, 1932. P. 176–195,
особенно p. 184 и далее; What Social Objects Must Psychology Presuppose? //
Journal of Philosophy. 1910, Vol. VIII. P. 174–180; The Social Self // Journal of
Philosophy. 1913, Vol. X. P. 374–380. См. также замечательную книгу Альфреда
Стеффорда Клейтона о Дж.Г. Миде: Clayton A.S. Emergent Mind and Education.
N.Y., 1943. P. 136–141, особенно p. 137. Усмотрение связей между актом, Я, памятью, временем и реальностью – вряд ли заслуга Мида. Позиция, изложенная в этой статье, конечно же, несовместима с мидовской теорией социального происхождения Я и его (модифицированным) бихевиоризмом, заставлявшим его толковать все вышеупомянутые феномены в категориях стимула и реакции. Гораздо больше истины в знаменитой Х главе «Принципов психологии» У. Джемса, где можно найти не только разграничение «Ме» и «I», но и его соотнесение с телесными движениями, памятью и чувством времени.
11 Mead G.H. The Philosophy of the Present. Chicago, 1932. P. 124 и далее; The
Philosophy of the Act. Chicago, 1938. P. 103–106, 121 и далее, 151 и далее, 190–192,
196–197, 282–284.
12 Husserl E. Formale und Transzendentale Logik. § 74. S. 167.
13 Мы придерживаемся терминологии, которую использовал Гуссерль в «Кар
тезианских размышлениях», § 53 и далее.
14 В отношении лицом-к-лицу – и в этом еще одна характерная особенность
этого основного типа социального отношения – миры, находящиеся в моей
досягаемости и в досягаемости моего партнера, пересекаются, благодаря
чему образуется по крайней мере, сектор мира, находящийся в моей и его
общей досягаемости.
15 В очерке «Объективная реальность перспектив», перепечатанном в книге
«Философия настоящего», Дж.Г. Мид приходит к похожему выводу: «Присут
ствующая реальность есть возможность. Это то, чем бы она была, будь мы
там, а не здесь» (Mead G.H. Philosophy of the Present. P. 173).
16 См.: Farber M.L. Loc. cit. P. 526 и далее.
17 Хотя точка зрения, высказываемая в этой статье, во многих отношениях
отличается от точки зрения Герберта Шпигельберга, мне хотелось бы обратить
внимание на его очень интересную статью: Spiegelberg H. The Reality-Phenome
non and Reality // Philosophical Essays (op. cit.). P. 84–105, – где предпринята по
пытка проанализировать спорность и сомнительность в отношении реально
сти. Согласно Шпигельбергу, критериями реальности служат феномены
готовости, устойчивости, перцептивной периферии, границ конкретных
объектов, независимости, сопротивления и согласия.
18 James W. Principles. Vol. II. P. 290.
19 Ср.: Husserl E. Ideas. General Introduction to Pure Phenomenology. L.–N.Y.,
1931. § 55. P. 168: «Известным способом и с известной осторожностью, что
касается употребления слов, можно сказать и так: любые реальные единства
суть «единства смысла»». (Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии / Пер.
А.В. Михайлова. М., 1994. С. 30.)
20 Здесь, видимо, нужно сделать одну оговорку. Понятие конечных областей
значения не предполагает никаких статических коннотаций такого рода, как
будто бы мы должны были выбирать одну из этих областей в качестве дома, в
котором мы будем жить, из которого мы будем совершать вылазки вовне и в
который мы будем возвращаться. Ничего подобного. За единственный день или
даже час наше сознание может пройти через самые разные степени напряжен
ности и принять самые разные установки внимания к жизни. Кроме того, есть
еще проблема «анклавов» – регионов, которые принадлежат к одной области
значения, заключенной в другую; как бы ни была важна эта проблема, мы не
можем обсудить ее в рамках данной статьи, задача которой ограничивается схе
матичным описанием некоторых принципов анализа. В качестве примера это
го оставленного без внимания круга проблем приведем следующую: всякое
452
453
проектирование в мире работы, как мы увидели, является само по себе фантазированием, а также включает своего рода теоретическое созерцание, хотя и не обязательно такое, какое характерно для научной установки.
21 Loc. cit. S. 306–312, особенно § 111, где, в частности, говорится о разли
чии между модификацией нейтральности (в строгом смысле) и фантазией.
22 Эта ситуация была тщательно проанализирована Гуссерлем в «Идеях», § 103,
а также в: Erfahrung und Urteil. Prague, 1939. S. 99 и далее, 370 и далее.
23 Principles of Psychology. Vol. II. P. 289.
24 Erfahrung und Urteil. § 74a. S. 359 и далее; см. также: Farber M.L. Loc. cit.
P. 525 и далее. Надо заметить, что термин «переживание» употребляется
здесь Гуссерлем в узком смысле, как Erfahrung.
25 Erfahrung und Urteil. §§ 39–42. S. 195–214.
26 См. лекцию Бергсона «Mechanism du Reve» (1901), перепечатанную в L’Energie
spirituelle. P. 91–116, особенно p. 111.
27 То, что сон является состоянием сознания, свободным от апперцепций,
отличает мир сновидений от мира фантазмов. Воображающее Я продолжа
ет апперцептировать, но схема интерпретации, применяемая им к тому, что
оно воспринимает в апперцепции, радикально отличается от той, которую
применяет к тем же апперцепциям бодрствующее Я в мире работы.
28 Сам Фрейд, однако, в отличие от многих своих последователей, особо под
черкивал, что его «душевная топография» во всех отношениях открыта для
ревизии и, как и вся теоретическая надстройка психоанализа, имеет пока
незавершенный характер и подлежит постоянному изменению. (См. статью
Фрейда «Психоанализ» в Encyclopaedia Britannica. 14th ed. Vol. 18, p. 673.)
29 См. выше, примечание 20.
30 Ср.: Husserl E. Die Krisis der Europдischen Wissenschaften und die Transzen-
dentale Phдnomenologie // Philosophia. Vol. I. Beograd, 1936. P. 124–129. (Рус. пер.:
Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология //
Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск, 1994. С. 86–90.)
31 См. выше, с. 423–424.
32 Это не значит, что фундаментальная тревога не является главным мотивом,
побуждающим людей заняться философствованием. Напротив, философия –
это одна из попыток (возможно, важнейшая) преодолеть фундаментальную
тревогу. Бессмертный, говорит ангел в системе Фомы Аквинского, не испы
тывал бы нужды стать философом. Однако, совершив скачок в царство тео
ретического созерцания, человек осуществляет специфическое эпохе фунда
ментальной тревоги, заключая в скобки ее и все ее импликации.
33 Надеюсь, что это утверждение не будет превратно понято как несущее в
себе уничижительные коннотации. Термин «бодрствование» в том смысле, в
каком он употребляется в этой статье, не содержит в себе никаких оценок.
Автор вовсе не придерживается точки зрения некоторых так называемых
«философов жизни», особенно модных в Германии, будто бы в жизни как
таковой больше достоинства, чем в теоретическом мышлении.
34 См. выше, c. 411.
35 Чтобы овладеть этими гипотетическими реальностями или оказывать на
них влияние, мы, однако, должны вовлечь их в пределы своей досягаемос
ти. Например: обычное допущение, что детский паралич вызывается неви
димым маленьким вирусом, который проходит даже сквозь поры глиняной
посуды, может быть как обоснованным, так и необоснованным. И пока этот
вирус находится вне нашей досягаемости – точнее говоря, за пределами на
шей зоны манипулирования, – мы не можем изготовить эффективные сред-
ства для борьбы с ним, за исключением «антивируса», столь же невидимого и столь же для нас недосягаемого.
36 См. выше, c. 418 и далее.
37 Нет необходимости и говорить, что эту форму эпохе не следует путать с
эпохе, ведущим к феноменологической редукции, посредством которой зак
лючается в скобки не только субъективность мыслителя, но и весь мир. Те
оретическое мышление следует охарактеризовать как принадлежащее к «ес
тественной установке», если здесь (иначе, нежели в тексте) использовать этот
термин в противоположность «феноменологической редукции». О двусмыс
ленности термина «естественный» см.: Farber M.L. Loc. cit. P. 552.
38 По поводу последней проблемы см.: Kaufmann Felix. Methodology of the
Social Sciences. N.Y., 1944. Chapter IV.
39 Здесь мы отвлекаемся – как от не относящихся к задаче нашего исследова
ния – многочисленных взаимозависимостей между всевозможными система
ми вопросов и ответов (аристотелевскую проблему универсальной апорети-
ки), а также от частной проблемы ключевых понятий, т.е. таких понятий,
введение которых разделяет прежде гомогенную область исследования на
части, из которых одни релевантны для рассматриваемой темы, а другие не
релевантны.
40 См. выше, с. 428.
41 Farber M.L. Loc. cit. P. 525.
42 См. выше, с. 431.
43 Ср.: Farber M.L. Loc. cit. P. 457, 460; Husserl E. VI Logical Investigation.
§§ 47–48.
44 Ср.: Farber M.L. Loc. cit. P. 491.
45 Конкретные проблемы, заключенные в понятии мнимого, или кажущегося на
стоящего, не могут быть здесь проанализированы. С точки зрения нашей зада
чи достаточно сослаться на употребление этого термина У. Джемсом: James W.
Principles of Psychology. Vol. I. P. 608 и далее, 641 и далее.
46 См. выше, с. 434 и далее.
47 Но она сразу же появляется, как только научный наблюдатель включает в
поле наблюдения самого себя, как, например, в знаменитом принципе нео
пределенности Гейзенберга. В таком случае происходят так называемые кри
зисы в основаниях науки. Они представляют собой лишь одну из форм об
щей диалектической ситуации, схематично описанной в тексте.
48 См. статью автора: The Problem of Rationality in the Social World // Economica
(London). Vol. X, 1943. P. 131–149, особенно р. 143 и далее; а также его ра
нее упомянутую книгу, особенно S. 247–286.
49 См.: Husserl E. Formale und Transzendentale Logik. S. 172–173, 200–201,
205–215, особенно S. 209, 212.
50 Fink Eugen. Die phдnomenologische Philosophie Edmund Husserl’s in der gegen-
wдrtigen Kritik (с предисл. Э. Гуссерля) // Kant-Studien. Berlin, 1933. S. 319–383.
51 Loc. cit. Chapter XVII B, особенно p. 558 и далее.
52 Loc. cit. P. 559–560. Третий парадокс, называемый «логическим парадок
сом трансцендентальных детерминаций», самый важный из трех (хотя и не
для тех проблем, которые поставлены в этой статье), связан с вопросом о
том, равнозначна ли логика задаче решения проблем, возникающих в сфе
ре детерминации базисных трансцендентальных отношений.
53 См. статью автора: Scheler’s Theory of Intersubjectivity and the General Thesis
of the Alter-Ego // Philosophy and Phenomenological Research. 1942 (March).
P. 323–347, особенно p. 335–337.
454
455
Символ, реальность и общество*
…Не от Бога ли истолкования? Быт. 40, 8.
I. Вводные замечания