Критика русской истории

Чаадаев дал в ней уничтожающую критику русского общества и отечественной истории. Он с горечью писал: "...опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно... Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого ума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь... В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу ".

Чаадаевская критика была беспощадна, суждения афористичны и печальны... С утверждением Чаадаева, что Россия вообще не была бы замечена во всемирной истории, если бы не ее географические пространства и просторы, многие не согласились. Позднее похожую мысль высказал известный русский писатель И. С. Тургенев: один из героев романа "Дым" описывал некий "Хрустальный дворец" возле Лондона, в котором было выставлено все, "до чего достигла людская изобретательность", и заключал, что, если бы " наша матушка, Русь православная" провалилась бы в тартарары, то "ни одного гвоздика, ни одной булавочки" бы в этом дворце не потревожила, все осталось бы на своих местах и ничего бы не изменилось, потому что "даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут... не нами выдуманы ". Оценка, близкая чаадаевской: " Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, — писал философ, — нас и не заметили бы ". Наверное, самым мягким был ответ А. С. Пушкина, который решительно не соглашался с Чаадаевым в его выводе об исторической ничтожности России и утверждал, что "ни за что на свете... не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю". Вряд ли и сам Чаадаев согласился бы переменить отечество. Его горькие характеристики русской истории диктовались во многом именно любовью к родине, своеобразным "негативным патриотизмом". "Люблю отчизну я, но странною любовью...", — скажет М. Ю. Лермонтов, испытывая похожие чувства.

Воздействие казенного патриотизма, "вырабатываемого" идеологами николаевского царствования, приводило к распространению официальными изданиями идеи о превосходстве России над Европой (в силу ее "православия, самодержавия, народности"). В этой связи достаточно характерна известная формула графа Бенкендорфа, шефа российской жандармерии: "Прошлое России было блестяще, ее настоящее более чем великолепно, а что касается будущего, оно превосходит все, что может представить себе самое смелое воображение". Победа России в войне 1812 г. подкрепила мысль о том, что не об отставании от Запада надо говорить, о превосходстве над ним. Реакцией на эту официальную идеологию и стали "Философические письма".

"Религиозная отделенноетъ" от Европы

Чаадаев обращает внимание на тот факт, что Россия не вошла "в семью европейских народов", оказалась на обочине всемирной истории. История России рисуется Чаадаеву достаточно мрачно: "Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее — иноземное владычество, жестокое, унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности... Никаких чарующих воспоминаний, никаких прекрасных картин в памяти... Окиньте взором все прожитые нами века, все занятые пространства — и вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы говорил о прошедшем с силою и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя ".

Не о превосходстве над Западом надо вести речь, а о колоссальном отставании от него! Попытки "догнать" европейские народы уже предпринимались. Чаадаев вспоминает Петра I, "величайшего из наших царей", который, по его мнению, "начал для нас новую эру". В чем же состояла эта новая эра? В заимствовании. В преклонении перед Западом. "С этого времени мы только и делали, что, не сводя глаз с Запада... вбирали в себя веяния, приходившие к нам оттуда, и питались ими... Из западных книг мы научились произносить по складам имена вещей. Нашей собственной истории научила нас одна из западных стран, мы целиком перевели западную литературу, выучили ее наизусть, нарядились в ее лоскутья и, наконец, стали счастливы, что походим на Запад...", — так с горечью писал Чаадаев.

Далее Чаадаев задался вопросами, почему же столь печальная участь постигла Россию? Почему "единственный урок", который она может дать другим народам, — это урок отрицательный, как не надо жить? Почему "мы никогда не шли об руку с прочими народами... не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода"? Для Чаадаева, называвшего себя "христианским философом", ответ очевиден: дело в духовных основаниях общества. А таким духовным фундаментом общественной жизни для Чаадаева является религия. Значит, разница путей европейских народов и отечественной истории коренится в различии господствующих форм христианства — католицизма на Западе и православия в России.

Для Чаадаева народы являются такими же духовными и нравственными существами, как и отдельные личности. Поэтому для жизни народа, как и для жизни отдельного человека, необходим не только правильный физический, но и правильный духовный режим.

Католическая форма христианства стала связующим звеном в истории европейских народов, силой, объединявшей Западную Европу даже во времена феодальной раздробленности (и здесь Чаадаев во многом прав). "В течение пятнадцати веков у них был один язык при обращении к Богу, один нравственный авторитет, одно и то же убеждение", — восклицал Чаадаев.

Для Чаадаева история Европы определяется идеей религиозного единства прежде всего потому, что европейская цивилизация была сформирована католицизмом и его принципом духовного

единоначалия, выраженного в папизме (власти папы римского, наместника Христа на земле). Папство централизовало, вносило принцип религиозного единства в европейскую жизнь, католическая церковь стала универсальной общественной силой воспитания и духовного объединения рода человеческого. Чаадаев был потрясен и пленен активностью католической церкви в истории, ОН видел в ней силу, придающую цивилизации единство и динамизм. Поэтому все беды России он выводил из "религиозной отделённости" России от Европы, которая приводит к ее отгороженности от западной интеллектуальной, культурной традиции. По мнению Чаадаева, Россия, приняв православие (которое он называет "домашней" религией в отличие от политизированного католичества), лишилась возможности духовного слияния с Европой.

В русской общественной мысли Чаадаев был первым, кто высказал положение об отсталости России, причины которой он усматривал во влиянии православия, унаследованного от "жалкой" Византии. Таким образом, европоцентризм был обоснован Чаадаевым с христианской точки зрения. Запад предстал у Чаадаева антиподом Востока, как истинно христианское общество, которое "одухотворено духовными интересами", а они никогда не могут быть удовлетворены, так как они беспредельны по своей природе. Именно поэтому христианство для Чаадаева — не только связующая сила между разными народами, но и универсальный двигатель истории. Дело в том, писал Чаадаев, что " как только материальный интерес удовлетворен, человек больше не прогрессирует: хорошо еще, если он не идет назад. Только христианское общество... одушевлено духовными интересами, и именно этим обусловлена способность народов к совершенствованию, именно здесь вся тайна их культуры... ".

Христианская духовность, по мнению Чаадаева, затронула русское общество лишь поверхностно, в своей основе оно остаюсь языческим, не идущим далее "материальных" целей. Россия отстали. Но Чаадаев (особенно в "Апологии сумасшедшего", где он, пораженный гневной критикой, пытался объяснить свою позицию) поставил вопрос о преимуществах неразвитости, в чем было немало романтического преувеличения и утопизма.