2015-01-30
600
Наступление цивилизации сопровождалось ограничением свободы выбора брачного партнера. Важнейшим инструментом в борьбе против стихии брачных отношений родоплеменного общества стали новые монотеистические религии. Именно они взялись повсеместно выкорчевывать пережитки языческой свободы в брачных отношениях. На материалах нашей собственной истории эта борьба составляет целую эпоху, не завершившуюся, пожалуй, и по сегодняшний день. Плодотворящей стихии плоти религия, в особенности христианская, старалась противопоставить аскезу духа. Постулат об оскоплении греховного тела как важнейшем условии воспарения духа является общим местом буквально для всех мировых конфессий. Жития святых, служившие для простых смертных эталонными образцами, насыщены эпизодами жестокой борьбы с соблазнами плоти. Да и сама святость в большинстве случаев являлась результатом победы духовного начала над «прелестями» греха. Парадокс социо-нормативной инверсии в рамках христианской, в частности, идеологической парадигмы состоит в том, что грехом были названы самые важные для сохранения жизнеспособности человеческого рода половые отношения между мужчиной и женщиной. А женщина - источник и носительница жизни - превратилась в «сосуд греховности и мерзости». Брак же, всегда бывший социальной институцией половых отношений, в рамках христианской идеологии стал средством обуздания этих, ставших греховными, связей: «Лучше вступать в брак, нежели разжигаться»[154]. Страсть взаимного притяжения полов даже в браке порицалась как блуд и порок, а интимная связь допускалась лишь с конкретной задачей зачатия ребенка. Впрочем, и «женитва человека обычно зло есть», поэтому брак воспринимался религиозной моралью лишь постольку, поскольку это было зло непреодолимое и неизбежное. О том, насколько жестокой была борьба религиозного духа с животворящей плотью молодости, даже заключенной в крепостях христианской нравственности - монастырях, свидетельствует Указ Петра Великого от 19 марта 1722 года, где император повелевает «о молодых [монахах и монахинях] подумат в Синоде, понеже зело много есть убиства младенцов, ибо зело дорого дают о вычищене нужных мест, понеже там множество оных погребаетца»[155].
Религиозная «санация» брака от природно-биологических детерминант и индивидуально-чувственной мотивации явилась следствием глубоких качественных изменений в человеческих сообществах. «Семья... вначале была единственным социальным отношением, - писал Карл Маркс, - впоследствии, когда умножившиеся потребности порождают новые общественные отношения, а умножившееся население - новые потребности, становится... подчиненным отношением»[156]. Вследствие усложнения общественных отношений произошло «затемнение» и смещение целевых ориентиров брака с потребностей продолжения рода, которое перестало быть единственной мотивацией супружества, на задачи повышения общественного и имущественного положения семьи, а также поддержания стабильности государства. Законы социальные постепенно стали доминировать над законами биологической целесообразности. «Селективность» брачных партнеров проводилась уже не в интересах молодоженов и потомства, а в интересах вторичного социума - государства. Поэтому и подбор брачных партнеров стал прерогативой не столько самих брачующихся, сколько их социального окружения: семейного клана и государства. Социальное целое всегда было больше и важнее индивида. Но в условиях ликвидации относительно изолированного существования первобытных родов актуальной стала проблема общественного статуса, политического влияния и имущественного положения больших, родовых семей. Клановая семейная организация служила прекрасным консервантом традиционного общества. Она обеспечивала жесткий механизм социализации новых поколений людей на принципах точного воспроизводства (копирования) существующей ценностно-нормативной системы. Будучи залогом стабильности общества, семья и сама представляла собой единое и нерушимое целое. Индивид оставался лишь частью этого целого, служить и жертвовать которому было его главной задачей, долгом и наслаждением. Социабельность человека традиционного общества генетически связана со стадным чувством животных, превосходящим по силе даже чувство их личного самосохранения. Традиционное общество сумело выстоять в суровой борьбе с природной стихией именно благодаря эффективности механизмов «вживления» индивидам социального чувства, в том числе, и даже в основном - культу семьи. Не случайно Китай, где семья всегда была в центре государственной идеологии и политики, имеет самое многочисленное население - факт, говорящий о высоком потенциале нации. «Культ семьи, равного которому, пожалуй, не было нигде, - пишет Л.С.Васильев, - обусловил её огромную притягательную силу. Начиная с эпохи Конфуция, а может быть и с еще более древних времен, большая семья... была идеалом для китайцев. Едва ли еще в какой-либо из развитых и культурных стран мира был достигнут столь высокий уровень морали и такой ничтожный процент аморального (разврата, преступности, пьянства и т.п.), как в Китае»[157].
«Пуританизация» общественного сознания и социального поведения причинно-следственными узами связана с переходом от матриархально-эгалитарного типа отношений к патриархально-элитарной системе - мужскому владычеству. В религиозно оформленном общественном сознании патриархального общества социальные интересы семьи приобрели довлеющее значение. Цели и интересы семьи по-прежнему, как и в эпоху язычества, доминировали над интересами отдельных ее членов, но уже не столько на биологическом, сколько на социально-экономическом уровне. Целью жизни индивидов являлось беззаветное служение семье: кроме обеспечения непрерывности ее существования, надлежало все в большей степени укреплять материальное положение и общественный статус семьи, блюсти чистоту семейных традиций. Культ семьи и семейного клана стал одним из важнейших (если не самым важным) постулатом всех монотеистических религий. Тезисы Конфуция: «вся Поднебесная - это лишь единая большая семья» и «государство - это большая семья» должны были убедить последователей конфуцианства в том, что семья является первичной формой организации не только государства, но и Поднебесной. Это придавало семье особый социальный, даже сакральный статус и выводило ее из сферы интересов непосредственных брачующихся индивидов на уровень государственной политики и делало семью центром Мирозданья. Брак и все вопросы, с ним связанные (выбор супруга, условия, сроки свадебной церемонии, а также внутрисемейная мораль), становились прерогативой семейного клана и государства. Спецификой официальной морали монотеистического средневековья (практически без территориально-этнических различий) было то, что не с брака, не с соединения молодых обычно начиналась семья. Наоборот, с семьи и по воле семьи, для нужд семьи заключались браки. Семья считалась первичной, вечной. Брак был целиком подчиненным потребностям семьи. В Белоруссии вплоть до начала ХХ века молодые люди практически не имели свободы выбора жениха или невесты. Особенно это относилось к девушкам, юноши ещё имели какое-то право голоса в этом вопросе. Он решался, как правило, родителями и другими родственниками, а молодым оставалось только согласиться с решением старших[158]. Хорошей иллюстрацией брака по сговору может служить описание традиционного японского брака. «Брак по сговору означает, что его участники были вполне откровенно сведены друг с другом с целью бракосочетания по инициативе либо родителей, либо друга семьи, либо посредника. Он означает также, что исходные критерии при выборе пары носили объективный характер. При этом имеются в виду не только такие соображения «семейного» порядка, как статус семей и родословная обеих сторон, возможная ценность новых родственных связей, пригодность невесты в качестве хранительницы семейных традиций и воспитательницы будущих глав семьи. В расчет принимаются и «личные» качества невесты: её внешность, здоровье, ум, умение вести хозяйство и достижения в образовании (диплом об окончании школы чайных церемоний или школы экспонирования цветов будет непременно упомянут посредником в качестве важного достоинства невесты). Значение имеет также, были ли случаи проказы или сумасшествия среди родственников каждой из семей, способен ли жених обеспечить семье должные доходы и совместимы ли темпераменты того и другого. Учитываются и бесчисленные гороскопические и хиромантические соображения, играющие немаловажную роль»[159].
Брачный сговор носил характер имущественной сделки. На Руси после принятия сторонами положительного решения даже били рука об руку, точно так же, как и после деловой сделки. Справедливости ради следует сказать, что у восточных славян невеста всё же не всегда была бессловесным объектом купли-продажи. История с нашей землячкой Рогнедой, ответившей гордым отказом честолюбивому Владимиру - яркое тому подтверждение. Возможно, в память о судьбе Рогнеды её сын Ярослав Мудрый учредил «уставу», согласно которой денежная пеня налагалась на родителей не только в случае самоубийства дочери или сына из-за брака поневоле, но и в тех случаях, «аще девка восхощет замуж, а отец и мати не дадять»[160]. Однако сам факт появления подобного установления свидетельствует о том, что в реальной жизни влияние девушки на свою судьбу было незначительным.
Любовь как интимно-индивидуалистическое чувство в традиционной культуре повсеместно принижалась. Молодые люди, воспитанные в духе кланово-семейной солидарности, обычно избегали говорить о любви в возвышенных тонах. Народный фольклор знает только насмешливые вариации этой темы, получившей утонченно-романтическое звучание в относительно позднюю эпоху европейского индивидуализма, да и то лишь в элитных социальных группах. А в «почвенной» культуре индивидуализм и его приватные переживания были не в чести. Здесь больше почитались служение семейному долгу и следование традициям предков. Поэтому вступление в брак чаще всего носило модальность долженствования и ничего общего не имело с личными влечениями и чувствами молодых. Сердечные симпатии искали своих объектов, как правило, вне семьи, в специально отведенных для этого «кварталах развлечений». Причем, чем более пуританистской была модель семьи в обществе, тем весомее оказывались компенсаторные социальные институты «продажной» или «подпольной» половой любви. В средневековых китайском и японском обществах, например, где методами идеологической стерилизации была обеспечена почти полная асексуальность семьи, существовал многочисленный отряд профессиональных проституток, роль которых выходила далеко за рамки обеспечения плотских утех. Даже в 30-х гг. ХХ века в Шанхае насчитывалось 25 тыс. «напомаженных головок», т.е. по одной на 130 человек, что в три раза больше, чем в Чикаго, и в четыре раза больше, чем в Париже[161].
С течением времени брачные отношения стали основываться не на чувстве, а на выполнении религиозных и социальных обязанностей. Личные симпатии брачующихся все больше и больше отходили на второй план. Эта смена приоритетов явно проглядывается, например, в большей части ограничений на брак, постулируемых, в частности, конфуцианством. Девица, считал Конфуций и его последователи, не должна вступать в брак: 1) с членом семьи, замешанной в заговоре против правительства, 2) семьи с расстроенными делами или в которой царствует раздор, 3) с нарушителем закона или бывшим под судом, 4) с одержимым хронической болезнью или каким-нибудь физическим недостатком, 5) с человеком, на котором лежит забота о многочисленной семье, о братьях, сестрах и т.д.[162]. Проблема выбора супруга рассматривалась только в физиологическом (сможет ли жена родить мужу мальчиков - наследников имущества) и этическом (будет ли она послушной женой) плане. Эмоциональный контекст, взаимные симпатии молодых или то, что сейчас называется любовью, практически не принимались во внимание вообще. В рамках конфуцианства, например, понятие «любовь» подверглось смысловой инверсии. Чувство, именуемое «любовью», в Китае означало в первую очередь верность императору, послушание старшим, заботу о детях, и лишь в последнюю очередь - влечение к женщине. «При заключении браков, - писал А.С.Васильев, - не могло быть и речи о каких-либо иных чувствах, кроме чувства долга, обязанности повиноваться воле родителей и блюсти интересы семьи. Как правило, жених и невеста не говорили о любви и не претендовали на нее»[163]. При выборе супруга вопрос о любви, особенно перед женщиной, вообще не должен был вставать. Женское предназначение - рождение детей, воспитание работников семье и воинов государству. Любовь же она должна была питать лишь к своему небесному «жениху» - Богу. И к своему земному супругу должна была испытывать чувства, мало что общего имеющие с плотской любовью. Идеал женщины как в средневековой Европе, так и на Востоке - домашняя жена, живущая для мужа, хорошо воспитанная, покорная, сознающая чувство долга.
Брак, лишенный притягательной силы любви, перестал прельщать молодежь в той мере, в какой это требовалось для выполнения функции продолжения рода. И общество стало применять меры принуждения к закоренелым холостякам. Безбрачие осуждалось как серьезное прегрешение против обычаев и религии, виновные подвергались общественному остракизму. Государство наказывало упрямцев понижением социального статуса и даже материальными штрафами. На Руси «великие» бояре, вовремя не выдававшие дочерей замуж, платили в казну пять гривен золотом, с «меньших» брали по гривне[164]. Между прочим, налог на холостяков пополняет государственный карман и сегодня, однако отношение общественного мнения к «свободным» от брачных уз гражданам стало совсем другим. Для стимуляции брачного поведения общество использовало также специальные механизмы, которые по сути сводились к «авансированию» брака нередко задолго до фактического оформления и тем более реализации супружеских отношений. Речь идет о помолвке и обручении. Помолвленными супругами становились дети и абсолютно незнакомые друг другу молодые люди. Отказ жениха или невесты, а также их родителей от выполнения принятого обязательства грозил им большими неприятностями материального и социального характера. Так брак - это самое желанное для молодежи событие - превратилось в тяжкий гражданский долг и даже в наказание, которым родители могли пригрозить своим расшалившимся отпрыскам.
Официальная религиозная идеология постаралась коренным образом изменить отношение людей к добрачному сексу. Появилось совершенно неизвестное в первобытных обществах понятие женской «чистоты», связанное с сохранением плевы до определенного, фиксированного чиновным или церковным лицом, момента. Этот небольшой лоскуток кожи приобрел такое общественное значение, какого не удостаивались многие другие гораздо более важные органы человеческого тела. Делом сохранения девственности занялись религия, семья и государство. Если девица «замуж пошла нечиста», закон древнерусского государства предусматривал штраф[165]. Среди свадебных и венчальных ритуалов многих народов существовал обычай публичной проверки девственности невесты. Абсурдность такой ситуации лишь кажущаяся. В действительности женская девственность играла в патриархальном обществе огромную роль в процессе социализации человека как в онтогенезе, так и в филогенетическом плане. Травмирование органов человеческого тела в социо-нормативных целях использовалось встарь и используется поныне многими культурными и этническими сообществами. Христианство, видевшее в женщине исчадие ада природной стихии, сделало именно её объектом социальной вивисекции. Дело не меняет даже то, что речь идет не о членовредительстве, а казалось бы, напротив, - сохранении части тела. Но, учитывая неестественный характер соблюдения девственности в самый разгар половой активности, можно считать такую операцию не меньшим насилием над природой человека, чем обрезание мусульманских и еврейских мужчин. Отношение к женской девственности стало важным индикатором лояльности индивидов к религиозным догматам и социальным нормам, а несанкционированная дефлорация свидетельствовала об их причастности к пороку поклонения природным страстям, отождествляемым с языческими идолами. С помощью понятия женской чистоты религиозная идеология обуздывала стихию Homo naturalis и формировала Homo sapiens, который откликался бы не на сиюминутные вожделения собственного тела, а мог бы жертвовать ими ради отдаленных бесплотных идей и был бы послушен воле духовных и политических правителей. А рудиментальным позывам плоти, не поддающимся окончательному искоренению, религия оставила всего несколько дней в году. В Европе весенний брачный период был ограничен во времени и преобразован в карнавал (один из переводов: «carne-vale!» - «да здравствует плоть!»[166]) и перекочевавшие в великосветские салоны маскарады. А майскую ночь всеобщего ритуального брака церковь обратила в Вальпургиев разгул нечистой силы.
Мировые религии явились стабилизирующим и дисциплинирующим фактором общественной и индивидуальной жизни. В полной мере это относится к сфере брачно-семейных отношений. Жесткими обручами непререкаемых догматов они упорядочили межличностные отношения в рамках семьи. Ситуационный кратковременный брачный союз первобытных людей, мотивированный только личной симпатией сторон, был вытеснен постоянной, порой насильственной, моногамией под строгим присмотром семейного клана, соседской общины, церкви и государства. Стабильность брака стала практически стопроцентной. Однако цена, которую при этом иногда приходилось платить индивидам, была слишком велика. Семья процветала, но страдали супружеские отношения. Их качество и теплота под игом социального и религиозного долга неизбежно истощались. Грустным примером тому могут служить японские традиционные браки, славящиеся своей прочностью, с одной стороны, и… отчуждением супругов - с другой[167]. Брак, ставший сожительством посторонних лиц, - больная проблема любого общества, где задача укрепления семьи решается методами внешнего контроля и принуждения со стороны общественного мнения, государства или церкви.
