Счастье и первичный объект

«…Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!»

Каждому человеку (по всей видимости, за исключением наркологов) из личного опыта известен описанный в стихотворении М.Ю. Лермонтова способ адаптации к стрессовой ситуации – желание «забыться и заснуть». Каким-то образом у каждого из нас он связан с поиском «свободы и покоя».

В психоанализе похожие мечты описываются, как стремление к слиянию с «первичным объектом».

Жизнь человека в мире не может быть ни свободной, ни спокойной. Мы всегда от чего-то зависим: от родителей, учителей, заработка, геомагнитной обстановки, от почти бесконечного количества факторов, часть из которых нам до сих пор неизвестна. Разум не в состоянии проанализировать все факторы, которые определяют бытие человека. Собственно говоря, это еще одно из описаний непредсказуемости нашего бытия – фактора, вызывающего тревогу.

Если человек продолжает искать чувство покоя, свободу или счастье, то это означает, что ему откуда-то известно, что они существуют, или когда-то существовали в его жизни.

Что мы называем счастьем?

Понять главное значение этого слова проще всего, если начать со слова, имеющего прямо противоположное значение – со слова «несчастье». Несчастье, как и счастье, у каждого свое: несчастьем мы можем считать болезнь, потерю близкого человека, несчастный случай, увольнение с работы.

Смерть близкого человека мы называем даже не несчастьем, это горе. Горе – это что-то еще более глубокое, чем несчастье. Чем горе отличается от «простого» несчастья?

Горе мы испытываем оттого, что понимаем: в этой ситуации ничего нельзя изменить. Такие события зависят не от нас – наша жизнь зависит от них.

«Несчастьем» мы чаще всего называем события, последствия которых нам изменить трудно.

Болезнь – это несчастье. Она вызывает чувство невозможности контролировать собственное тело. На период болезни им управляют неподконтрольные нам силы – мы зависим от них, а не они от нас.

Мы называем «несчастьем» свою зависимость от внешнего мира или жизненных обстоятельств, мера этой зависимости определяет уровень стресса, к которому мы должны адаптироваться.

Соответственно, счастьем мы называем ситуацию, точнее всего описанную в знаменитом тосте из фильма Л. Гайдая «Кавказская пленница»: «Так выпьем же за то, чтобы наши желания совпадали с нашими возможностями».

Счастье мы ощущаем, когда все, что происходит вокруг нас, совпадает с нашими желаниями: когда окружающий мир как будто зависит от нашей воли или ведет себя в соответствии с нашими желаниями.

В реальной жизни подобные мгновения случаются крайне редко. Тогда почему же мы верим в то, что счастье возможно, и находится где-то рядом?

Наши мечты о счастье, свободе и покое связаны с грустью. Нам как будто знакомы эти переживания, но мы почему-то потеряли способность испытывать их. Многие считают, что были счастливы, когда были детьми.

Психоаналитики тоже считают, что понятие «счастье» связано с переживаниями младенчества и раннего детства. Все мы, как будто уже знали какое-то высшее благо и – лишились его. Ни одно слово не может точно обозначить это благо и никакой конкретный партнер не в состоянии излечить нашу тоску по нему.

Когда мы были младенцами и находились в утробе матери, материнское тело, бывшее тогда наше «вселенной», без всяких усилий выполняло любые наши желания.

После того, как мы пережили шок отделения от материнского тела, та же мама, уже как отдельное существо, пыталась угадать и исполнить наши немногочисленные желания. Весь первый год нашей жизни с нами было нечто, еще не осознаваемое нами, как отдельное существо – мама. Тогда наши желания полностью совпадали с нашими возможностями — мы были счастливы.

Понятно, что память младенца не фиксирует детали, и в ней сохраняется некий смутный чувственный образ объекта, который выполнял все наши желания, принимая на себя ответственность за их выполнение. Психоаналитик Мелани Кляйн назвала подобные воспоминания «образом первичного объекта» или просто «первичным объектом».

Как и наши мечты о свободе и покое, огромное количество человеческих устремлений связано с мечтой о возвращении к слиянию с первичным объектом (карл Юнг писал о вечном желании возвращения домой).

Понятно, что мечта о счастье, мечта о возвращении к первичному объекту, темно связана с бессознательным состоянием. Ведь мы переживали полное счастье и полный покой, когда самосознания или рассудка, в смысле, который в эти слова вкладывает взрослый человек, еще не было.

Взросление, или развитие, тесно связано с необходимость социальной адаптации. Для того чтобы справляться с требованиями внешнего мира, мы должны принять правила поведения и ценности окружающего нас социума – сначала семьи, а потом и общества в целом. Но с каждым шагом к социальной адаптации, мы ощущаем себя все более и более «несчастными», то есть – зависимыми от своих социальных обязательств и ответственности.

Одну из первых теорий зависимого поведения создал Зигмунд Фрейд, подробно изложив ее содержание в работе «Неудовлетворенность культурой» (1931 год).

Адаптация к требования родителей, доказывал Фрейд, сначала являющаяся для ребенка средством для управления родителями, постепенно порождает чувство беспомощности и неудовлетворенности, с которыми мы справляемся с помощью замещений (подмены), которыми являются всевозможные «интоксикации». Я пишу это слово в кавычках, поскольку Фрейд считал главной формой опьянения насилие: «дурман национализма» и «чары войны».

Действительно, стратегией, альтернативной подражанию, является агрессия – простейшая форма поведения, осуществляемая с целью доказательства собственного превосходства над другими людьми.

Правда, агрессия опасна. Уже маленькому ребенку известно, что попытки доказать свою значимость таким образом чреваты наказанием. Единственной альтернативой насилию окажется попытка опьянения, внутренней смысл которой и описывает Фрейд в указанной работе.

Это попытка «выключить» сознание, диктующее необходимость сложных стратегий адаптации, требующих ответственности, и вернуться «обратно в мать», — в состояния без ответственности. То есть вновь слиться с первичным объектом, исполняющим все желания.

Представления о «первичном объекте» являются вторым главным элементом теории зависимости.

Собственно говоря, «интоксикации», о которых писал Фрейд, тоже являются способами отказаться от индивидуальной обусловленности и ответственности. Речь идет о массовых феноменах – феноменах толпы. Растворение в толпе – одна из форм опьянения (экстаза) не связанная напрямую с химическими веществами. Растворяясь в толпе, человек способен потерять индивидуальный разум. Толпа исполняет роль «материнского чрева», принимая ответственность за возможные злодеяния на себя. Толпа, растворяя в себе личность, способна удовлетворить, вытесненное воспитанием стремление простым способом доказать собственное превосходство.

Понятно, что толпа – это не материнское лоно. Человек лишь проецирует на нее свои бессознательные стремления.

Физически вернуться в организм матери мы не можем, но мы помним чувство удовлетворенности («счастья»), которое мы переживали в бессознательном состоянии. Поэтому мы продолжаем поиск схожих состояний сознания, чтобы проецировать на них инфантильное представление о счастье.

Мечты о полном и мгновенном удовлетворении всех желаний, возможности бездействия и отсутствии ответственности – невыполнимы. Человек в ясном сознании прекрасно это понимает и прибегает к опьянению, чтобы получить возможность проекции. Опьянение дает возможность иллюзорного возвращения к первичному объекту, замещая или подменяя собой инфантильное чувство удовлетворенности.

Для достижения эффекта возвращения к первичному объекту факторы, вызывающие интоксикацию именно притуплять деятельность разума, а не выключать его полностью. Если человек лишается сознания, то он лишается и способности пережить чувство удовольствия или удовлетворения от совершенных действий.

Пьяному нужен «внутренний экран» на который он проецирует свои младенческие мечты.

Как алкогольное, так и наркотическое опьянение, с точки зрения классической психопатологии, чаще всего, представляют собой легкую степень помрачения сознания – обнубиляцию.

Автор классической описательной психопатологии Карл Ясперс так описывает эту форму расстройства сознания: «…человеку становится трудно сохранять иерархию значимости для личности событий, происходящих в реальности и содержащихся в объеме оперативной памяти… Пациенту трудно отличить значимые события от второстепенных».

Опьянение – это специфическая анестезия аналитических функций разума, во время которого события реальной жизни, утрачивают свою иерархию значимости для личности, позволяя, тем самым, человеку проецировать на это состояние свою воображаемую значимость – детские мечты о всемогуществе.

«Простые действия» и феномен инфантильного всемогущества

В этой работе мы не затронули один из важнейших вопросов зависимого поведения: почему для понижения уровня стресса человек стремится к выполнению действий, которые мы уже в первом определении обозначили как «простые»?

Почему многие люди, пытаясь понизить уровень фрустрации, предпочитаем закурить, выпить, принять таблетку, обратиться к «гуру», «колдуну» или гадалке, лишь бы не тратить усилия на выстраивание «разумной иерархии значимости»?

В пространстве глубинно-психологического дискурса ответы на эти вопросы восходят к венгерскому аналитику Шандору Ференци описавшему феномен «инфантильного всемогущества» в 1913 году, в знаменитой статье «Ступени развития чувства реальности». Ференци еще не использует понятие «первичный объект», но именно он стал автором, впервые описавшем желания ребенка, связанные с его постепенным отделением от матери.

Вот несколько фрагментов из этой работы:

«Я имею в виду тот отрезок жизни, который человек проводит в материнской утробе, по сути — на положении паразита. «Внешний мир» существует для этого зарождающегося существа только в очень ограниченной мере; его потребность в защите, тепле и питании полностью покрывается за счет матери. Ему не надо прилагать усилий для дыхания и питания, так как сама природа позаботилась о том, чтобы кислород и питательные вещества сами поступали в его кровеносные сосуды.

Для сравнения: кишечный паразит, например глист, должен немало потрудиться, чтобы «изменить внешний мир», если он хочет выжить. Забота же о существовании плода целиком возложена на мать. Но если уже в утробе матери человек живет и душевной жизнью, пусть бессознательной — а было бы нелепо полагать, что душа начинает работать только в момент рождения, — то он должен получить от такого своего существования впечатление, что он всемогущ. Ведь что такое «всемогущ»? Это ощущение, что имеешь все, что хочешь, и больше желать уже нечего. А плод именно так и живет: у него есть все, что необходимо для удовлетворения инстинктов, поэтому ему нечего желать; он не имеет потребностей…

Следовательно, «детская иллюзия величия» насчет собственного всемогущества — по меньшей мере не пустая иллюзия; ни ребенок, ни невротик с навязчивым состоянием не требуют от действительности ничего невозможного, когда не могут отказаться от мысли, что их желания должны исполняться; они требуют лишь возвращения того состояния, которое уже было когда-то, того «доброго старого времени», когда они были всесильны…

Психоаналитический опыт помог мне понять симптом чувства всемогущества: это проекция восприятия, заключающегося в том, что нужно рабски повиноваться непреодолимым инстинктам. Невроз навязчивых состояний есть регресс душевной жизни на ту детскую ступень развития, на которой между желанием и поступком еще не включилась мыслительная деятельность, способная затормозить или отсрочить этот поступок, взвесить его последствия; вместо этого тотчас за желанием следует действие, направленное на исполнение этого желания: какое-то движение, которое может предотвратить неудовольствие или приблизить удовольствие. Известно, что маленькие дети почти рефлекторно тянут руку к любому приглянувшемуся им предмету. Они также изначально не способны отказаться от какого-нибудь «озорства», доставляющего удовольствие, если есть побуждающий к этому раздражитель. Один маленький мальчик, которому запрещалось ковырять в носу, ответил матери так: «Я и не хочу, а моя рука хочет, и я не могу ей помешать» […].

[…] Все дети живут в счастливой иллюзии всемогущества, которым они действительно когда-то обладали — пусть даже только во чреве матери. Это зависит от их Daimon и Tyche [Интуиция и удача (греч.)] — смогут ли они сохранить чувство всемогущества в более позднем возрасте и, соответственно, стать оптимистами или приумножат собой число пессимистов, которые не могут примириться с отказом их иррациональным желаниям и по самым ничтожным поводам чувствуют себя обиженными, обойденными, считая себя пасынками судьбы потому только, что не могут оставаться ее единственными или любимыми детьми».

Для младенца «действие, направленное на выполнение желания» может оказаться только простым действием: криком, плачем или взмахом руки. За этим действием следует «чудесное» исполнение желания. Сами желания младенца в основном связаны с преодолением дискомфорта – с тем, что во взрослые люди называют стрессом или фрустрацией.

Со времени своего пребывания в чреве матери и детской кроватки, человек не хочет отказываться от простых, «чудесных» способов решения собственных проблем. В объектах внешней среды, людях, химических веществах или вещах, человек ищет способы вернуться во младенческое состояние сознания и чудесным способом изменить реальность, сэкономив при этом время и усилия собственного разума.