Перевозчик 15 страница

Впечатление от этих слов, подкрепленных примером собственной его жизни, было огромным - а созданные им шедевры служили неоспоримым доказательством его правоты. Вполне удостоверившись в превосходстве его точки зрения, автор счел для себя совершенно необходимым последовать убедительным доводам Халдо, и спросил у него совета касательно первых шагов на пути обретения столь желанного равновесия. Выучись готовить - ответил тот. А еще - отыщи-ка себе подружку, да не забывай к ней наведываться почаще. Трубку курить, пожалуй, будет совсем не лишним - но чтобы не впопыхах, между делом, а вдумчиво так, со вкусом. И непременно же сразу и приучись разбираться в стоящем табаке. Ну, и попробуй ойи, при случае. Только не быстрой, конечно, а правильной, настоящей. Не всем она подойдет - сказал он - но уж если вы с ней друг дружке окажетесь по душе, она тебя дальше всему и сама научит. В общем - продолжил Халдо - не так уж важно, что именно, как, и в какой последовательности предпринять: гораздо важнее само понимание цельности, само стремление к равновесию. Но эти четыре пути - они самые благодарные, самые щедрые. У всякого своя предрасположенность, свой путь к полноте бытия - говорил он - кому-то, возможно, следует скользить по волнам под парусом, или выращивать цветы у себя под окном. Что до меня, то путь мой - закончил Халдо - лежал поначалу единственно через кухню; необходимо, однако же, испробовать многое, чтобы найти то самое - и тебе ли, как саманавадо, этого не понять?

Последовав его совету, автор, среди прочего, посвятил некоторое время прилежному освоению кулинарного искусства. И хотя отсутствие природного таланта к высокой кухне вскоре проявило себя с достаточной очевидностью, это никоим образом не приуменьшило его радости, поскольку даже и сам процесс обучения оказался чрезвычайно захватывающим, так что путь этот, шаг за шагом, действительно вел его - да и продолжает еще вести - к восстановлению целостности. Хорошая кухня, и верно, оказалась во многом подобной ремеслу извлекателя: выбор продуктов, правильное хранение и подготовка, усвоение общих законов приготовления, сочетания, искусство подачи готовых блюд - все это требует отношения столь же искреннего и внимательного, как составление, скажем, хорошей выборки. Ограниченные определенными рамками, оба занятия эти оставляют открытой возможность творческого подхода - и данная книга, являясь своеобразным плодом изысканий автора, что доставили ему столько счастливых мгновений, возможно, окажется полезной даже и совершенно неподготовленному читателю, пожелавшему научиться созданию блюд вкусных и чрезвычайно простых, поскольку первичным намерением именно и служило написание сборника легких в освоении и приготовлении рецептов. Принцип, согласно которому были они отобраны среди множества, заключается в том, что каждое из представленных в книге блюд может служить основой, отправной точкой для бесконечного множества вариаций - что требует от читателя скорее не строгого следования рецептам, но понимания общего видения, заложенного в основу - и самостоятельного исследования открывающихся перед ним возможностей.

Тебе, Халдо, с благодарностью.

Ты прав.

Онди»

Представить себе Онди среди булькающих кастрюль Мичи по-прежнему был неспособен. Тем не менее, он чувствовал, что узнал нечто новое, ранее не известное - словно прежде имел он дело только с готовым блюдом, а теперь заглянул на кухню и увидел, из чего же и как оно приготовлено. Плотная завеса тумана, скрывавшая прошлое Онди, его становление, пройденный старым самадо путь, понемногу рассеивалась, и отдельные, обрывочные сведения уже начинали складываться в картину более или менее цельную - хотя до окончательной полноты еще было ей далеко.

Мичи пролистал несколько страниц с рецептами. Верный себе, Онди не ограничивался простым перечислением составляющих, предложением заменителей, описанием способов приготовления. Каждый его рецепт обязательно включал в себя небольшое отступление, помогавшее видеть в кулинарном искусстве упражнение в поиске равновесия и завершенности. Онди вдохновлял, заставлял задуматься, будил мысли и чувства - но если поначалу вдохновенный и увлеченный автор «Простой хорошей еды» не вязался с привычным для Мичи образом старика, то теперь непонятны были ему причины, по которым Онди позднее со всей очевидностью предпочел эту часть своей жизни оставить в прошлом - как книгу, которую прочитали и возвратили на полку. Мичи рассеянно перелистывал страницы - пока, наконец, не понял, что большинство представленных здесь блюд были ему хорошо знакомы. Он совершенно точно пробовал почти каждое - причем, как правило, в нескольких разновидностях. День за днем их готовили и подавали самадо в библиотечной трапезной.

Мичи держал в руках последнюю книгу из сундука Онди. Название не было обозначено на темно-красном кожаном переплете, но Мичи охотно поставил бы золотой на то, что заранее знает, что же скрывается под обложкой. Хотя выбор старика порой удивлял его, здесь сомнений не оставалось: это могли быть только «Берега одиночества».

Мичи открыл книгу и кивнул, довольный, подтверждению этой своей догадки. До сих пор он как-то не вполне отдавал себе отчет, что все содержимое сундука отныне принадлежит ему: гораздо важнее было запоздалое, но волнующее знакомство с Онди, каким Мичи его узнать не успел. Только теперь, понимая, насколько приятно было ему держать эту книгу - и как не хотелось ее выпускать из рук - он испытал, наконец, нечто похожее на радость обладания. Он вспомнил найденный в одной из шкатулок складной ножик, о полу мере лезвий - мечту любого мальчишки - и улыбнулся, растерянно и смущенно. Хорошая вещь, полезная, на все случаи жизни. Онди, несомненно, понимал в этом толк. Его наследие - почти наполовину еще не разобранное - приходилось Мичи, только вступавшему в жизнь, как нельзя более кстати. Неопытный совершенно в делах житейских, Мичи, возможно, и обзавелся бы со временем всем необходимым, но получить сразу так много замечательных вещей - не говоря уж обо всех этих славных книгах - было ему, безусловно, весьма приятно. Что касается книг, Мичи давно уже порывался приступить к составлению собственной библиотеки - однако Онди неизменно его отговаривал. «Не трать денег - говорил он, - не торопись. Чтобы оказаться в твоей подборке, недостаточно книге быть просто хорошей книгой. Их, таких, хоть и меньше, чем нам бы, самати, хотелось - но все таки слишком много. Ведь на то и Библиотека: читай себе, наслаждайся - и совершенно бесплатно, прошу заметить! А вот себе уже книгу оставить имело бы смысл тогда - и тогда лишь только - когда что-то тебя с ней связывает, когда будто она и больше тебе, чем книга. Когда ваши с ней судьбы переплетаются. Когда она становится частью тебя, продолжением твоей жизни. Так не только с книгами - с любыми вещами. Можешь ты обойтись, без того или этого - радуйся. Свободе своей радуйся, ею превыше иного и дорожи. И вот если ты вовсе уж точно знаешь, к чему тебе эта книга, или иная вещь, если и жизни себе без этого не представишь - тогда и приобретай. А иначе - что вещи, что книги... есть у них, знаешь, одна наклонность: всякое место собою заполонять. Накапливаются поначалу по полкам, а вскоре и по углам; глядишь - уже и клочка свободного не найти, только и бродишь, как в лабиринте, на каждом шагу о приобретения свои спотыкаешься. Потом не знаешь, куда и деться: избавиться, вроде, жалко - а пользы самому никакой. Вроде и много всего вокруг - а как до дела доходит, самого нужного отчего-то всегда и нет. А нет его потому, что когда всего кругом чересчур уж много, непременно теряешься, видеть ясно перестаешь, не понимаешь совсем уже, что же и важно, по-настоящему. Человек - он, как ни посмотри, из этого состоит: из книг, из вещей, из людей, что с ним рядом, из дел и забот своих… Это нас - как бы выразиться? - определяет. Да, вот точное слово. Окружение наше эту определенность и создает - а любая определенность суть ограниченность. И если уж дело твоих же границ касается - не разумно ли к выбору отнестись с той серьезностью, какая возможна только? Так что, Мичи... не торопись. Определенность тебя и сама настигнет - моргнуть не успеешь, как со всех сторон окружен будешь тем, да этим. Пока можешь - всякой определенности избегай, до последнего прямо держись. А когда уж поймешь однажды, что вот и все, не получится убежать - и тогда еще выбирай, на каких правах ей сдаваться будешь, и условия оговаривай. И среди всех условий главное - чему же сдаваться, собственно. Чему позволишь ты стать твоим - и чему, тем самым, станешь принадлежать. Где пролягут эти твои границы. Вот такую игру - продолжал Онди - жизнь как раз-таки уважает. Любит она, говорят, играть - да вот только соперника по душе находит себе нечасто. И если кто у нее на поводу идти не спешит, а как бы же сам ей свою игру предлагает - тот у нее на счету особом. И другие такому бывают правила, совершенно не как у всех. Понравятся они тебе, или нет - вопрос отдельный: наше счастье волнует ее не слишком, иной у нее интерес, особый. Ей, ты знаешь, неповторимости хочется: такого, чего бы раньше не бывало. А это, надо понимать, задача замысловатая: нас она уже столько, за эпохи минувшие, навидалась, что поди-ка теперь, удиви ее чем-нибудь. Ну да ладно, совсем тебя старик, похоже, запутал! Ты уж, главное - не спеши. Хочешь книгу себе купить? Ну тогда и представь себе: вот сидишь ты один на пустынном острове. Ни души - и одна только эта книга и есть с тобой. Да, и так до конца твоих дней - не на день, не на год. Одна-единственная. Ну, понятно, в таких обстоятельствах можно любую разок прочесть. И от скуки, конечно - еще разок, уж какая бы ни была. А вот дальше что? На растопку она у тебя пойдет - или будешь в ней новые смыслы открывать, обдумывать, перечитывать? Постигать, стремиться в тайну ее проникнуть - и почти уже будто бы понимать, а потом понимать, что вот только теперь понимаешь, а под самый конец поймешь, что едва ли прежде и понимал - будет вот так вот с ней? Если будет, тогда покупай, не мешкай. Владей, и считай: повезло тебе. Потому что книга такая - если хотя бы одна на великую меру найдется, так это много. Такая, что прямо в тебе самом откликалась бы, словно ради тебя одного в целом мире была написана. Чтобы с тобою она говорила - да так, что ты слушал бы, и не мог не слушать. Не то, что все остальные: прочитал, на полку поставил, да вскоре и как называлась, едва ли вспомнишь. И не только с одними книгами так должно быть: со всем. Со всем, чего только бывает в жизни. Говорил уже, Мичи, знаю - просто хочется старику, чтобы как-нибудь отложилось оно в тебе...»

Отложилось, конечно. Старику удалось найти верный способ донести свою мысль до Мичи. Проверка пустынным островом стала с тех пор его собственным личным правилом - и главнейшей причиной тому, что, при всей своей страсти к книгам, за годы знакомства с Онди Мичи так и не приступил еще даже к началу книжного собирательства, хоть и тешил себя мечтами о будущей собственной библиотеке - пусть даже и самой скромной. Сложнее всего тут было, конечно, найти первую книгу. Ту самую, за которой явилась бы и другая, а там - и последующие. Мичи понимал, что с ними-то будет, конечно, проще - но на чем же остановить ему первый выбор, что за книгу вернее всего заложить ему в основание? Да и как убедиться, что это она вот именно - та самая, подходящая совершенно, единственная среди множества? Мичи ждал - и ожидание его заполнено было огромным количеством замечательных, интересных, содержательных и просто хороших книг, ни одну из которых он пока не готов был принять, сделать своей, позволить ей стать чертой, что обозначит его границы. Онди наблюдал за его метаниями, выслушивал доводы «за» и «против», высказывал собственное суждение - и, судя по всему, оставался вполне доволен тем поиском и трудом, на который сподвиг подрастающего самати.

Теперь, получив в наследство библиотеку Онди, Мичи затруднялся даже понять сам принцип, по какому она составлена. Здесь было несколько великих книг, которые Онди, вероятно, и правда читал, перечитывал и черпал из них все новое вдохновение, все более тонкое понимание. Но были и книги, включенные в подборку явно не за особые их достоинства, но в силу причины сугубо личной, Мичи пока неведомой. Этому, исподволь, Онди-то и старался его учить: личным отношениям с книгами, предметами, событиями. Учил выделять значимое - и хранить бережно; учил отсеивать лишнее, чужеродное. Мичи не решил еще, как поступить с доставшимися ему книгами: оставить себе насовсем, позволив им стать началом его собственной определенности? Сохранить на память о старике всю подборку, как она была им составлена - или же выбрать себе лишь те, что найдут в нем самом живой отклик, как сделалось с «Вараготи»? Определенно, Мичи не спешил торопиться с подобным решением - хотя и понимал уже, что однажды его принимать придется. Он вздохнул и открыл последнюю страницу «Берегов одиночества». Говоря откровенно, Мичи не раз уже сам и склонялся к мысли, что именно творение Халдо могло стать ему первой книгой: той самой. Все откладывал, ждал чего-то... ну и вот она, здесь. Его. Значит, судьба? Так тому и быть, получается. Взглянул, скорее по привычке, кто там был переписчиком, переплетчиком - хотя, теперь, так ли уж это важно? Не поверил своим глазам, усмехнулся, понимая, что испытывает это чувство в который вот уже раз. Сплошные сюрпризы, Онди? Первоиздание «Берегов», собственной же рукою Халдо написанное? Онди, ты хоть знал, сколько оно теперь стоит?

Насколько было известно, сам Халдо переписал свою книгу четырежды. Прослеживалась судьба лишь одной из этих копий: последний раз она была выставлена на торги уже после ухода мастера, незадолго до рождения Мичи, и тогда продалась за четыре полные меры золотом - точно по числу страниц книги. Событие это стало одной из тех легенд, что ходили меж книжниками, обрастая все новыми подробностями. Говорят, торги получились весьма короткими: поначалу объявлена была цена в меру золота, многим уже показавшаяся неслыханной. Понемногу, однако, ценители и знатоки прибавляли по золотому, пока некий неведомый покупатель, так и оставшийся неизвестным, не предложил этой ставки: немыслимой, баснословной. По залу пронесся вздох всеобщего потрясения - и через панту книга, поскольку никто даже и не пытался перебить цену настолько невероятную, перешла уже к новому владельцу; впоследствии даже самым дотошным и любопытным самати не удалось выяснить ровным счетом ничего ни о личности его, ни о дальнейшей судьбе драгоценной книги.

Мичи задумался. Мог ли быть Онди этим таинственным покупателем? Не похоже - хотя Мичи и начинал уже привыкать, что его представления о старике - кем, и каким он был - раз за разом переворачиваются, подобно песочным часам. Что, помимо упомянутой в книге беседы, связывало его с Халдо? Как и когда попала к нему эта книга? Жизнь Онди по-прежнему оставалась загадкой, все более интересной - и Мичи не был уверен, что ему удастся узнать все о своем учителе хоть когда-нибудь. Знать же хотелось отчаянно; чем дальше, тем распалялся его интерес сильнее. Впрочем, секрет того, как столь дорогая вещь оказалась в видавшем виды сундуке у самадо, открылся легко и довольно быстро, стоило лишь заглянуть под обложку книги. Под изящно выписанным заглавием беглым почерком Халдо было выведено:

«Онди,

Устремленному ввысь,

Познавшему глубину.

Да распахнется перед тобой

И вся широта жизни.

Халдо».

Мичи закрыл книгу и осторожно погладил кончиками пальцев мягкую кожу переплета. Настоящее сокровище. Мысль о четверти великой меры золотом, будто легкое облачко, растворилась без следа, едва мелькнув на горизонте его сознания. В стопке, что высилась перед ним, было четырнадцать книг: без двух мера. Странное это было число, неполное, незаконченное. Очевидно, чего-то здесь не хватало - если предположить, что имеешь дело с завершенной подборкой, а не попросту кучей книг. Ничего случайного в сундуке старика пока что не обнаружилось - стало быть, и книги подобраны им в согласии с неким замыслом. Подумав, Мичи потянулся за книгой, какую читал, провожая Онди в последнее путешествие - той самой выборкой, «Завершенность». Трудно, пожалуй, было себе и представить книгу, что соответствовала, подходила бы этой подборке точнее. Внимательно осмотрев томик, Мичи не обнаружил отметок его принадлежности - общественной или частной. «Даже если я ошибаюсь, и книга не из подборки - кто поймет старика, действительно, с его замыслом? - она все-таки явно подходит сюда по духу, и теперь это точно важнее прочего - думал Мичи - так что, будем считать, не хватает всего одной. Ну и где же тогда последняя?» Верна ли догадка, существует ли эта книга, что собой представляет и где находится, оставалось решительно непонятным. Было неясно, с какой вообще стороны приступать к поискам. Мичи сидел, прислонившись спиной к сундуку, облокотившись на приподнятые колени и уткнувшись лбом в «Завершенность», которую все никак не мог выпустить из рук. Вдруг он кое-что вспомнил. Еще тогда, читая ее вслух, он заметил между страниц какую-то старую, вчетверо сложенную бумагу - очевидно, служившую Онди закладкой. Не придав ей особого значения, Мичи попросту перекладывал ее туда-сюда, чтобы не мешалась. Ну, а вдруг там что-нибудь важное? Закладка так и осталась в книге. Мичи развернул плотную, пожелтевшую бумагу. Три стороны листа были прямыми и ровными, один край - рваным: выдранная страница какой-то книги. Тонким пером на листе была бережно вычерчена карта незнакомой Мичи земли. Шесть островов. Побольше, помельче, и четыре - совсем крохотных: видимо, просто камни, торчащие над водой. Карта была подробной, и - судя по тщательно выписанным деталям - стремилась к точности безупречной.

Обозначены были гавани, годные для стоянки; возвышенности, опасные рифы, отмели, птичьи гнездовья, заросли доки - обозначены теми условными знаками, что общеприняты в составлении карт и понятны всякому, смыслящему хоть мало-мальски в морской науке. Не было здесь, однако же, и намека на человеческое присутствие: не то, что бы города, поселения - но никаких вообще построек.

Острова, очевидно, были необитаемы. Не представляя, с любой точки зрения, ни малейшего интереса - едва ли кому казалась желанной добычей растущая на голых камнях дока - кем-то были они все же открыты, обследованы, для порядка нанесены на карту, а там и благополучно забыты, повторяя судьбу несметного множества подобных же островков. Во всяком случае, Мичи не знал о них ничего совершенно - а это, если отбросить лишнюю скромность, вернее всего означало, что об этих затерянных непонятно где островах и знать-то, пожалуй, нечего - да и незачем. Мичи вглядывался в рисунок, не находя по-прежнему ничего особенно занимательного, пока взгляд его не зацепился за два значка. На том островке, что побольше, красовалась крохотная спираль. Это было уже хоть что-то: спиралью обозначались на картах древние лабиринты. Впрочем, отметка не позволяла судить, что именно представлял собой лабиринт, и в каком состоянии находился. Ради простой обстоятельности рука неведомого исследователя могла, в свое время, и вывести этот значок, за которым скрывалась обычная россыпь замшелых камней, отдаленно ему показавшаяся похожей на лабиринт; не более, и не менее. Другая пометка была уже интереснее: один из рифов у меньшего островка обозначен был маленьким крестиком, каким было принято отмечать места кораблекрушений. И все же - какая могла быть от этого польза? Мичи снова вздохнул и перевернул бумажку. На обороте, почерком Онди, написан был самый обычный индекс: принятое между самадо обозначение некоего витка спирального коридора, нужного стеллажа и определенной полки. Мичи без труда представил себе это место в Библиотеке. Захолустье. Всяческий хлам, который никто не читал эпохами. Библиотека и вообще изобиловала подобными закоулками: толстые слои пыли покрывали ряды книг, что давно позабыли тепло ладони, прикосновение взгляда. Споры о том, стоит ли хранить их и далее, не прекращались среди самадо, то утихая, то разгораясь заново. В целом, все были согласны, что хранилище переполнено грудами совершенно бессмысленных томов, ни в каком отношении ценности не представлявших - и годившихся, разве что, на растопку. Однако, любые порывы неизбежно упираясь в два очевидных затруднения. Первым из них был способ, согласно которому полагалось бы разделить все книги на годные и бесполезные: тут у каждого было собственное мнение, и прийти к согласию казалось решительно невозможным. Второй, и не менее важной, сложностью была каждому очевидная нехватка толковых библиотекарей, способных взяться за этот серьезный труд: бесконечный, неблагодарный и крайне ответственный. Никому не хотелось оказаться виновником утраты бесценного сокровища древней литературы, уничтоженного по случайности в ходе подобной расчистки. Покуда еще хватало свободного места - хоть при невероятной почти вместительности Библиотека и не была, как думали многие, бесконечной - никто, похоже, не готов был всерьез приступить к пересмотру залежей, полными мерами лет копившихся в пыльных ее запасниках. Именно в один из подобных закоулков и направляла Мичи записка на обороте карты. Сходить, конечно, не помешает: мало ли, вдруг да и обнаружится что-нибудь? Последняя книга, до цельной меры? Все может быть. С другой стороны, учитывая своеобразие вкусов старика, там вполне могла оказаться подшивка служебных записок второго младшего помощника капитана некоторой посудины, задолго до рождения Онди отряженной на поиски хоть чего-нибудь мало-мальски полезного на безжизненных островах восточней столицы - по сути, попросту голых скал, выпирающих там из воды в немыслимом изобилии, хоть бы и без малейшего даже толка. Онди полагал, что знакомство с подобного рода творениями помогает ему, как он выражался, «прочувствовать и воссоздать подлинный дух эпохи» - что всегда оставалось за гранью понимания Мичи. Даже и обозначенное крестиком место могло оказаться не более чем последним пристанищем какой-нибудь развалюхи, за полной ненадобностью всеми давно заброшенной.

Мичи так и представил себе того самого второго помощника, каковому вменили в обязанность отмечать и записывать все, мало-мальски заслуживающее внимания. Представил, как тот, за полнейшим отсутствием хоть чего-нибудь интересного - день за днем - помечает со скуки крестиком остов рыбацкой лодки, пока судно стоит еще в положении, из какого ему открывается вид - исчерпывающий, надо заметить - на жидкую поросль доки среди камней, украшенных наслоениями отходов птичьей жизнедеятельности; вид унылый в достаточной степени, чтобы всякого здравомыслящего мореплавателя покинуло и малейшее желание приставать к этим проклятым всеми богами древности берегам. «Завтра...» - подумалось было Мичи, но тут же и вспомнилось, что назавтра наметил он себе дело, куда как более важное: необходимо было все таки отыскать Иканаву- самадо, заручиться помощью в поисках библиотечного списка с чудесного «Вараготи». Если, конечно, он вообще существует, список. И если его хоть кто-нибудь может еще отыскать в этом умонепостижимом лабиринте. Вот что действительно было бы делом стоящим - вернуть славной книге законное ее место, подарить замечательным этим страницам тепло осторожных кончиков пальцев, а плотному строю убористых строчек - взгляды множества глаз, внимательных и восхищенных.

Гулко ударил колокол, возвещая о закрытии Библиотеки - и приглашая самадо к ужину. Мичи спустился в трапезную, но задерживаться там не стал: просто набрал с собой кое-какой снеди, наполнил оммой кувшин и поскорее вернулся к ожидавшему его сундуку Онди. Отхлебнув из кувшина и отправив в рот порцию рюку, он потер ладони, исполненный предвкушения, и принялся извлекать из сундука коробки, что оставались еще неразобранными. Составив их прямо на пол, пока что даже не открывая, Мичи глянул внутрь сундука.

Внутри оставался большой деревянный ящик. Сидел он довольно плотно, и весил прилично - так что пришлось приложить усилие, извлекая его на свет. Кое-как Мичи все же достал его, и невольно залюбовался: пропитанное маслом старое дерево, красно-коричневое, резное, покрытое тонким и сложным узором. Крышка заперта на замок. Ключа он не находил - но отчего-то не сомневался, что непременно отыщет его в одной из шкатулок. Так, в общем, и вышло: одна оказалась пустой, в другой была толстая пачка отрывочных заметок, рукою Онди написанных, перевязанная бечевкой, а еще в одной находилась всякая всячина - горстка старых монет, ракушки, цветные камешки, бусины и ключи, сразу несколько; был среди них, скорее всего, и нужный. В последней коробке, весьма вместительной, обнаружился бережно свернутый кожаный бурдючок - вместительный, но пустой, и серебряная, тонкой работы фляга - небольшая, глотка на четыре. Что-то внутри плескалось; Мичи свинтил осторожно крышку. По келье разлился немедленно запах глубокий, сложный, в котором переплетались нотки сухой травы, орехов, вяленых фруктов, дубленой кожи, прелых водорослей, костра на сырых дровах и чего-то еще, незнакомого Мичи вовсе. Орго - немедленно понял он. Пробовать орго - среди остального, за малостью лет недоступного, а потому и заманчивого особо - Мичи пока что не доводилось; к утолению давнего любопытства никак не случалось повода - и теперь он, конечно, не стал бы себе отказывать. Плеснул немного в серебряную крышечку фляги - та и была-то чуть больше наперстка; принюхался снова, вбирая в себя это дивное, странное очарование; вспомнил читанное когда-то - что желательно бы сначала согреть в ладонях, потому что от этого все подробности вкуса и раскрываются; подождал; наконец, решился сделать уже глоток -маленький, как положено, в несколько капель только - и зажмурился даже, ничего стараясь не упустить, получить впечатление самое полное, по возможности. Осторожно, задерживая дыхание, растер, размешал во рту. Вдохнул и глотнул немедленно, пропуская в гортань слоистое, гладкое, медленное, дружелюбное это пламя. Солнце тотчас же взошло у него внутри - как и обещано было в знакомых книгах. Сравнить это чувство, и верно, было иначе не с чем. Тепло и сияние словно бы разливались в нем, затопляли его, лучились; на мгновение он ощутил себя словно приподнятым над землей - на ладонь - но большего и не требовалось. Прикрыв глаза, он следил за волной, разбегавшейся в нем - до самых кончиков пальцев; он будто скользил с ней вместе, плыл по ее течению, покуда волна не схлынула, оставив Мичи на берегу, в тишине его крохотной кельи. Это было так восхитительно, что хотелось немедленно повторить - и теперь ему были понятны все разговоры, слышанные от старших, все восторженные их замечания, что недавно еще представлялись такими странными, и высказывания из книг, и сравнения, и цена, что платилась за орго охотно и добровольно, хоть и казалась ему немыслимой, и как это вот становятся люди пьяницами, отчего же - все теперь было ясно, все было очевидно. Мичи взвесил в ладони флягу. Если не торопиться, и только изредка, и совсем понемногу, по маленькому глоточку... Пожалуй, на сколько-нибудь да хватит. Только же - не спешить! Где ему взять еще, он пока что не представлял. Здешний орго, какой было можно купить на любом углу, из общего с настоящим имел лишь одно название - как Мичи не раз доводилось слышать. Стоил он, тем не менее, слишком дорого - по какой причине и предпочитали ему, все и каждый, простую оку: два медяка за кружку. Настоящим же, доставляемым изредка из чужих земель, дорожили: растягивали, угощали только уж самых близких, берегли для особых случаев. Улыбаясь чудесному своему везению - ведь и верно, мало кому выпадало первое знакомство свести не с местным: терпким, забористым, обжигающим, но вот именно с настоящим, изумительным, волшебным и драгоценным орго - Мичи принялся подбирать ключи.

Приподнятое его настроение сохранялось, хотя действие орго успело уже себя исчерпать, оставаясь теперь разве только воспоминанием, послевкусием. Ключ нашелся. Под крышкой резного ящика оказалось собрание разных предметов, назначения непонятного; подобраны были они не случайно, и явно служили какой-то цели, которую Мичи никак не умел взять в толк. Он принялся вынимать их, одну за другой; разворачивал лоскуты, в какие была обернута бережно каждая вещь, разглядывал пристально и внимательно, выставляя перед собою.

Прежде всего, увесистое, громоздкое сооружение: четыре пластины, медные, потемневшие, в палец каждая толщиной, соединенные гранями меж собою, образуя правильный куб; чуть больше ладони каждая сторона. Одна из сторон - сплошная, во всех остальных - отверстия: круглые, одинаковые; ладонь, или около, в поперечнике. Внутри, укутанные в тряпицу - медные плошки, одна в другой. Каждая скромно украшена по наружному краю глубокой бороздкой: спиралью из четверти меры витков. Тут же - высокий сосуд, с длинной крученой ручкой, весь испещренный мелкими завитками, переплетающимися, перетекающими друг в друга; деревянный пестик, тяжелый, с одного конца - утолщенный; по ручке - все те же витки. Маленькая лопаточка, серебряная, с длинной изящной ручкой; четыре, наконец, плотно закрытых коробочки, которые можно соединять меж собой: донцем в крышку, в особое углубление. Кроме них, находились в резном ларце две тяжелых, высоких банки; что-то в одной шуршало, в другой - гремело. В самом низу обнаружились две посудины: железные, тяжеленные, плоские: то ли блюда такие странные, то ли сковороды; без ручек; с отвесным, пальца в четыре, бортиком. Одна - чуть побольше, вторая - меньше; друг в дружку и были вложены. Меньшая, ко всему, опиралась по низу еще на четыре железных шарика. И вот что это?