искусственными продуктами нашего разума, навязанными природе или тому, что мы называем «природой» (никто уже не знает, что это такое и существует она или нет). В результате такой постановки вопроса, мы не знаем и что такое «разум», и еще меньше — что и чему он навязывает, каким образом и почему. Вся наука и истина превращаются в сплошной вопросительный знак. Это еще более верно по отношению к неопозитивистскому движению типа «Венского кружка»24 и ему подобных, которые идентифицируют мысль с языком, логику — с синтаксисом, истину — с тавтологией («аналитическое суждение» Канта25) и объявляют любое нетавтологическое суждение, в том числе и все научные законы, ненадежным субъективным верованием. Представляя эмпиризм и скептицизм в их наиболее стерильной, бесплодной и дряхлой форме, эти течения разрушают к тому же и границы между знанием и заблуждением, реальностью и вымыслом и ничего не оставляют нам, кроме безжизненного, обездушенного, лишенного мысли, засушенного и пустого мира мумифицированной реальности, низведенной до уровня талмудистского толкования символов, представляющих неизвестно что. Эпигоны былого полнокровного эмпиризма, они, потеряв, как и все эпигоны, творческую искру, стремятся компенсировать эту потерю тщательнейшим исследованием символических знаков с помощью самых точных методов, разработанных учеными, о которых Лао Цзы сказал: «Мудрецы никогда не бывают учеными, а ученые никогда не бывают мудрецами» к. Старинное изречение несколько преувеличивает ситуацию в целом, но удачно подходит именно к таким ученым.
|
|
Двигаясь в столь опасном направлении, эмпиризм сужает сферу реальности до ее эмпирических аспектов. Более того — сужая и эти аспекты, он стремится «знать все больше о все меньшем». Теряя свой творческий потенциал, заменяя его «механистичностью», эмпиризм открывает все меньше и меньше, потому что создает все меньше и меньше, так как любое подлинное творчество есть открытие, а настоящее открытие — творчество.
Несмотря на чрезвычайное накопление так называемых «фактов», ни наше понимание социокультурных феноменов, ни наша способность предвидеть их развитие не увеличились. Посреди безбрежного океана «фактов» мы, как никогда прежде, бродим потерянные. Эмпирические социальные теории возникают, переживают расцвет, но через несколько месяцев или лет «уносятся ветром». Что же касается точности эмпирических предсказаний
41. Суперритм идеационаяьной, идеалистической и чувственной фаз 875
относительно тенденций в развитии социокультурных феноменов, то почти все эмпирические теории XIX—XX вв., от экономических прогнозов до теорий «прогресса», «социокультурной эволюции», «закона трех стадий», «социальных и культурных тенденций», — все они сметены историей.
|
|
Изолировав эмпирический аспект реальности от других ее аспектов, господствующий ныне эмпиризм в то же время сузил мир смысловых ценностей и тем самым чрезвычайно снизил все бесконечное богатство социокультурной и вселенской реальности. В силу этого он превратился в фактор, обедняющий нашу жизнь, снижающий наш творческий потенциал, уменьшающий полноту жизни, ее бесконечную ценность и даже земное счастье.
Благодаря созданной им изоляции, он отъединил истину от добра и красоты и сделал эмпирическую науку безразличной к этим ценностям. Он породил аморальную и даже циничную науку. В результате эмпирическая наука превратилась в инструмент, готовый служить любому господину — и маммоне, и Богу27, — любой цели, независимо от того, несет ли она социальное благо или бедствие, направлена ли на созидание или на разрушение. Создав мир, наполненный чрезвычайно полезными вещами, эмпиризм в то же время создал поистине сатанинские орудия для уничтожения людей, культуры и общества. Отравляющие газы, бомбы, взрывчатые вещества — в такой же мере дети эмпирической науки, как и полезные изобретения вроде холодильника, лекарств, трактора и т. п. Выпустив этих разрушительных монстров, эмпирическая наука произвела на свет детей, которые вскоре начали пожирать ее самое.
На одной половине нашей планеты уже надели на- юрдник на свободу исследований и научной мысли те, кто занимается контролем за разрушительными силами, созданными эмпирической наукой. Разрешено исследовать только то, что им угодно, а что неугодно — запрещено. Таким образом, сама наука опустилась до роли «служанки» современных «варваров», которые хорошо усвоили motto эмпиризма: истина — это то, что удобно и полезно; а та из нескольких возможностей, которая для меня наиболее удобна, та и наиболее истинна. Таким образом, крайне эмпирическая наука подготовила свой собственный крах и вырождение.
Банкротство крайнего эмпиризма нашей культуры проявляется практически в том, что мы оказываемся все меньше способными управлять человечеством и ходом социокультурных про-
876 Часть 9. «Почему» и «как» социокультурного измерения
цессов. В противоположность обнадеживающему эмпирическо-
• " 7Л
му девизу «savoir pour prevoir, prevoir pour pouvoir», мы управляем этими процессами так же слабо, как много столетий тому назад. Подобно бревну, попавшему в Ниагарский водопад, мы зависим от непредсказуемых и неуправляемых социокультурных потоков и беспомощно плывем от одного кризиса к другому, от одной катастрофы к другой. Ни счастье, ни безопасность, ни уверенность, обещанные современным эмпиризмом, не осуществились. Не много было в истории человечества периодов, когда миллионы людей были бы так же несчастны, лишены надежды, унижены, голодны и разорены, как в наше время — от Китая до Западной Европы. Это «затмение» (blackout) культуры — признак нашего времени. Лучшего доказательства ее практической несостоятельности и не надо.
Более того. Именно доминирующий эмпиризм несет в значительной степени ответственность за эти катастрофы и за сегодняшнюю деградацию человека и социокультурных ценностей. Лишив человека и эти ценности всего абсолютного, сверхэмпирического, божественного и сакрального, низведя их до простого «комплекса из протонов и электронов», «комплекса атомов», «рефлекторного механизма», до «психоаналитического либидо» или «сексуально-телесного механизма», до простой связи по типу «стимул-реакция», — односторонний эмпиризм тем самым трагически сузил мир подлинной реальности, а человека низвел до уровня этих «комплексов», «атомов» и «механизмов». Практическими результатами такого Weltanschauung'a явились сегодня жестокое обращение человека с человеком, непрекращающиеся катастрофы и непрерывный триумф грубой силы во внутригосударственных и международных отношениях. Если человек — всего лишь комплекс из протонов-электронов или атомов, то чего же с ним церемониться? Если истина, справедливость, красота и другие ценности являются лишь относительными условностями, то стоит ли сомневаться, устраняя те из них, которые не подходят для данного индивида или группы? И почему бы по-диктаторски не ввести те ценности, которые им подходят? Таким образом, деградация человека и культурных ценностей началась и росла до тех пор, пока сегодня они не оказались реляти-визированными до такой степени, что не осталось ничего абсолютного и сакрального, а все превратилось в прах. Отсюда — нынешний триумф жестокого насилия; кризис нашего общества и культуры; войны и революции; интеллектуальная, моральная и
|
|
41. Суперритм идеациональной, идеалистической и чувственной фаз 877
социальная анархия нашего времени. Все это — дети, порожденные односторонним эмпиризмом нашей культуры. Теперь они начали пожирать своего родителя, подготавливая падение такой культурной ментальности.
Таковы последствия и таково возмездие за все усиливающуюся односторонность системы истины, реальности и ценности. И таков самоубийственный путь, где эта односторонняя система задушит себя и уступит дорогу другим системам истины-реальности-ценности, которые ее исправят. Такая перемена становится совершенно необходимым условием, без которого существование творческой культуры будет невозможным. Как таковую ее можно только приветствовать.
Это — самая важная причина, определяющая последовательность фаз суперсистемы истины-реальности-ценности-куль-туры. Ее одной достаточно для того, чтобы объяснить изучаемый нами суперритм. Вместе с уже сформулированными принципами имманентного изменения и ограниченных возможностей она делает суперритм вполне понятным. Она также объясняет, почему деградировали те общества и культуры, которые оказались неспособными на такой переход к другой системе истины-реальности-ценности, когда это было необходимо. За избрание узкой тропы, ведущей к частичной и становящейся все более догматичной истине, они и были осуждены на деградацию и застой.
|
|
V. ПОЧЕМУ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ ФАЗ ТАКОВА: ИДЕАЦИОНАЛЬНАЯ, ИДЕАЛИСТИЧЕСКАЯ, ЧУВСТВЕННАЯ? <
После того как дан ответ на это «почему», остается другая подчиненная проблема, а именно: почему эти основные формы повторялись в одном и том же порядке: чувственная-идеацио-нальная-идеалистическая, или, что одно и то же, идеациональ-ная-идеалистическая-чувственная? Означает ли это, что я утверждаю, будто такая последовательность является универсальной закономерностью (uniformity), которую следует ожидать urbi et orbi29, где бы и когда бы ни наблюдался такого рода ритм? Если это так, то каковы же причины, делающие такой порядок универсальным, особенно причины того, почему идеалистическая фаза наступает после упадка идеациональной, а не после упадка фазы чувственной?
878 Часть 9. «Почему» и «как» социокультурного измерения
Прежде всего, позволю напомнить читателю, что в предыдущих разделах я нигде не утверждал, что такой порядок следования является универсальной закономерностью. Наоборот, я неоднократно заявлял, что «последовательный порядок этих чередований в большинстве случаев, вероятно, такой, как описан, но не следует допускать, что в некоторых случаях он не может быть другим». Или: «Не думаю, что последовательность, наблюдаемая в истории западного общества, является универсальной для всех обществ и во все времена». Эти и другие замечания в нескольких местах проясняют мою позицию. У меня нет достаточного логического основания, чтобы утверждать, будто наблюдаемый порядок неизменен. Теоретически это возможно, и если другие культуры исследовать под этим углом зрения более подробно, то, вероятно, можно будет обнаружить какой-то другой порядок повторения основных форм. Тем более что некоторые культуры никогда не достигали интегрированного уровня, тогда как другие — например, культура Индии эпохи брахманизма30 — оставались в идеациональной фазе намного дольше, чем греко-римская или западная культуры. Наконец, наблюдения показывают, что темпы переходов от одного типа к другому в разных культурах различны; некоторые трансформируются быстрее, чем другие, в силу чего нельзя говорить о безусловном господстве той или иной формы.
Единственной причиной, почему смена господства этих форм в западной и греко-римской культурах сохранилась такой, что идеалистическая стадия обычно наступала после идеациональной, а не после чувственной, — является соображение эмпирического характера, а именно: на перезрелой стадии чувственной культуры человек становится таким «диким», что не может и не хочет «усмирить себя» и как «безумный шофер»31 может быть приведен в чувство только в результате дорожной катастрофы или административного наказания. Ему нужен «полицейский истории», который в первую очередь подвергнет его тяжкому и чисто физическому насилию, как это делает в нынешнем тоталитарном государстве «полицейский истории»; а затем постепенно, после того как его скрутят, на него наденут смирительную рубашку идеациональной культуры для конструктивного и подлинного «переучивания» и «переориентации» — как в отношении себя, так и в отношении мира ценностей и действительности в целом. Другими словами, чересчур дикий, чувственный
41. Суперритм идеациональной, идеалистической и чувственной фаз 879
человек вряд ли способен самостоятельно превратиться в идеалиста и после разрушения чрезмерно чувственной культуры построить культуру идеалистическую. Другое дело — человек иде-ациональный — скажем, монах, который, покинув внезапно свою келью и сверхчувственный мир, начинает различать благородную красоту реального, великолепного мира чувств, начинает осознавать, понимать и ценить ее утонченные аспекты. Гораздо легче спускаться с идеациональных снежных вершин на прекрасное плато идеалистической реальности, чем подниматься на него с равнины перезрелой чувственной культуры. Здесь мы сталкиваемся с чем-то, напоминающим принцип «наименьшего сопротивления» Э. Маха32. Спускаться вниз легче, чем карабкаться вверх, если рассматривать спуск и подъем как действия добровольные, а не принудительные, что свойственно переходу от чувственного к идеациональному, происходящему в результате каких-то бедствий или грубого насилия со стороны «полицейского истории».
Это соображение, наверное, поможет нам отчасти понять, почему последовательность изучаемых культур была именно такой, какова она есть, и почему такая последовательность будет скорее всего обнаружена — хотя едва ли повсеместно — в ходе исторического развития и других культур. Тем не менее это соображение чисто эмпирическое и не предполагает, что такая последовательность должна быть универсальной во времени и пространстве.
Все вышесказанное отвечает на вопрос: почему повторяется наш суперритм и бесчисленные подчиненные ему ритмы и почему был и всегда будет ритм: идеациональная, идеалист гческая и чувственная формы культуры.
С глубоким умиротворением приближаемся мы к концу долгого и трудного странствия, посвященного анализу формирования и изменения культуры. Единственное, что нам остается теперь, — это бросить с достигнутого наблюдательного пункта последний взгляд на трагический сумеречный ландшафт чувственной фазы нашей культуры. Давайте сделаем это с состраданием ко всем действующим лицам этой трагедии и возложим надежды на тех, кои видят то, что скрыто за горизонтом.