сентября 2006 года, Лекция первая

Философия как проблема современности

ЦИКЛ ЛЕКЦИЙ

профессора Лондонского университета

Александра ПЯТИГОРСКОГО

Киров, 18 - 21 сентября 2006 года

Вятский Государственный Гуманитарный университет

сентября 2006 года, Лекция первая

Наш очаровательный председатель, дамы и господа, друзья! Начиная наш разговор, хочу сделать три замечания: забудьте о выдающихся философах, об известных. Это всё к философу, к философствующему, не должно иметь никакого отношения. Если вы от меня услышите "известный" и всё прочее - не слушайте. Но уж раз так случилось, то что делать... Во-первых, вот, две просьбы, с которыми я обращаюсь к моим слушателям всю жизнь и во всех странах, где я читал лекции. Первое: я вас серьёзно прошу только слушать, не записывать ни в коем случае, не стараться запоминать, потому что это затрудняет мышление и понимание. Хотите понять – только слушайте, не записывайте и не старайтесь запомнить. Слушайте и всё. Это не значит, что я рассчитываю на ваше понимание. Я хочу его, но я на него не рассчитываю. Не забывайте, что понимание – это удача, это почти счастье, но тут, к сожалению, существует очень жесткое разделение труда. Лектор, любой преподаватель – его дело говорить, дело слушателя – понимать. А выйдет – не выйдет, вот это уже вопрос удачи и судьбы. И второе предупреждение. Очень вас прошу, если у вас возникнет вопрос относительно употребляемого мной слова или понятия, и вообще любой вопрос – кричите, перебивайте, не копите вопросы к концу – это не интересно. Просто прерывайте с места. И я отвечу, если смогу. То есть, если знаю, потому что есть бездна вопросов, на которые я не могу ответить – тогда я скажу "простите, не знаю". Но есть ещё одна разновидность вопросов, на которые я не буду отвечать и заранее вас предупреждаю. Но тогда я тоже объясню это свое "не хочу".

Одна из черт философствования, если оно реальное философствование, а не заказное и не приказное – это полная откровенность. Если философствующий не откровенен, то он не философствующий, а валяющий дурака или зарабатывающий деньги, что то же самое. Конечно, философ должен зарабатывать деньги, ходить взад–вперёд, говорить, спать, есть, но главным для него должно быть это занятие – философствование. Подчёркиваю, я люблю не философию, а философствование. Или как недавно об этом говорил один из последних американских философов: "А что такое философствование? Это когда человек хочет говорить о своём, говорить о необязательном, часто ненужном. Говорить потому что мыслит сам. И говорить, если есть собеседник." А если нет его? И он отвечал: "А если нет ни одного собеседника для философствующего, то это гораздо хуже, чем война или конец мира. Это конец мысли". Всё. Предисловие закончилось.

Когда мой друг Владимир Валентинович Калиниченко меня спросил, как я назову первую тему моего разговора сегодня с вами – а это будет именно разговор, а не вещание истин, – я ответил: «Философия как проблема современности». Дамы и господа, заметьте, не современность как проблема философии! Этой проблемой занимается большинство современных французских философов, обожаемых московскими, как всегда. Так полагается в России. В России так: обычно или изгоняем всё иностранное, или пресмыкаемся перед всем иностранным, вместо холодного, рассудительного прочтения. Так вот, сейчас в моде в России французская философия, в центре которой за последние 15 лет оказывалась современность. Современность как проблема философии. Для меня такая постановка вопроса глубоко фальшива. Современность для реального философствования проблемы не представляет. Наоборот, состояние философствования – это одна из серьёзнейших проблем современности. А что значит "состояние философствования?" Это, грубо говоря, то место, которое философия и философствование занимают в современности. Вы меня можете спросить: "Какое место?" Я отвечаю с полной ответственностью за это: "Никакого! Но любое место!" Мои ученики обычно говорят: "Да славу богу, не нужно философии внимания современности, обойдёмся. Лучше философствовать будем". Это, впрочем, не всегда так. И вот я хочу сослаться на два исторических прецедента, чтобы вы как бы ощутили какое-то историческое расстояние, а потом перейду к понятию современности.

Давайте сейчас вернёмся от нашей современности к современности прошлого века, 20-го. Вернёмся к одному из самых страшных событий в истории человечества – первой мировой войне. К окопам первой мировой войны, к ужасу может быть во всей истории человечества самой губительной войны – первой мировой войны. Я хочу говорить о двух людях, которые воевали по разным сторонам фронтовых линий. Первый из них был капитан артиллерии, в последствии полковник, в последствии генерал, в последствии президент Франции де Голль. Начнём с него. На собрании в штабах фронта начальник штаба, указав на капитана артиллерии де Голля, спросил: "А что это вы всё время за карман держитесь?". Де Голль сказал: "Это книжка, которую я с собой ношу всю жизнь, и в окопах, и в наступлении". И это была книга французского философа Анри Бергсона, которую в своём кармане держал на фронте капитан артиллерии, будущий президент, де Голль. Хорошо. И тогда начальник штаба спросил: "Зачем она Вам?" Дурак, конечно, потому что только дурак спрашивает про книги: "Зачем они вам?". "Привык" – отвечал капитан. Привык и рекомендовал всем моим офицерам читать философа. Офицер, не читающий ни одного философа – ненормальный офицер, тупой офицер".

Это первый пример. Второй пример: по другую сторону фронта, русское наступление, в траншеях австро-венгерской императорской армии даже не офицер, а унтер-офицер Людвиг Витгенштейн. Страшный патриот военный, ещё не автор знаменитого «Логико-философского трактата», а простой унтер-офицер артиллерии, делающий за весь дивизион все расчеты, потому что лучше его никто не соображал ни в математике, ни в баллистике, ни в топографии. Он вспоминал постоянный окрик: "Людвиг, ну, сколько можно, опять у тебя эта книга выпала из кармана шинели!" А что таскал унтер-офицер Людвиг Витгенштейн в кармане своей шинели? "Жить не по лжи" Льва Николаевича Толстого! И говорил: "А это моя философия и делайте со мной что хотите!"

Нисколько не желая принижать сегодняшних дней, сейчас, говоря о современности, я думаю, насколько же мы ушли из начала XX века… Много ли вы найдёте унтер-офицеров – русских, американских, английских, немецких, или капитанов артиллерии, или президентов, которые читают книги по философии, не говоря уже о крупных политиках? Немного. Вот это я и называю проблемой и так подхожу к проблеме современности.

Теперь совершенно необходимо сказать о самом понятии, которое я уже употребил раз десять современность. Ведь для нас современность – это что? Это слово, которое тот же Витгенштейн считал словом и понятием бытового языка. Но это слово и понятие – одно из самых абстрактных понятий бытового языка и языка культуры. Что интересно: если мы обратимся к генезису, к истории, то увидим, что оно, во-первых, в Европе возникло очень поздно. Обходились до этого тысячелетия без него. Не было такого понятия современность как чего-то противоположного будущему и вчерашнему. Я бы сказал, что в европейской философии слово "современность", в нашем, более или менее, привычном смысле, появляется где-то в XVII веке, представляете? Мы же абсолютизируем эту современность. Но как же, можете возразить вы, люди без него обходились? Великолепнейшим образом! Потому что современность предполагает уже определённую систему абстрактных сопоставлений. Опять же, вы можете сказать, что ведь все мы говорим "сейчас", "сегодня". Но это не современность. Современность – это абстрактное понятие. Давайте присмотримся к самой элементарной феноменологии «современности». Сделаем это хотя бы вместе с Эдмундом Гуссерлем, который, в последней, так сказать, реальной своей книге,1 обратился к этому слову. «Современность» для него – это не просто "сейчас", не просто "не вчера" или "не завтра", а это в феноменологическом взгляде какое-то проектируемое, выдуманное мыслью состояние. Такова самая элементарная феноменология слова «современность».

Но это еще не все о «современности». Ведь одним из наиболее содержательных моментов феноменологии понятия «современность» является понятие «мышление». Когда мы употребляем выражение «современное мышление», то оказываемся во власти неотрефлексированных, глупых абстракций, невольно подразумевая, что XIV век – это одно мышление, XIX – другое, XX – третье, и каждый век, каждый искусственный исторический отрезок времени характеризует и определяет то или иное мышление. Но это чушь полная, и дело обстоит как раз наоборот. Историческая действительность XIV века для нас другая, поскольку она может быть отмечена другим мышлением. Я понимаю современность как определённое другое мышление. Для меня, опять-таки, феноменологически не то или иное время определяет мышление, а само время определяется мышлением – тем или иным. А оно может быть само по себе разным – привычным или новым, каким угодно. Таково феноменологическое понимание современности. Поэтому мы говорим: что-то «современно», ибо оно отмечено каким-то новым мышлением, а не потому, что это XXI век, а не XX. Наоборот, XX век не XXI век потому, что мышление было другое. Я думаю, это понятно, да? Правда, слово «мышление» Гуссерль предпочитал иногда заменять словом «наука», с чем я не согласен, но всё-таки, кое-как готов это принять.

Итак, теперь более или менее вы понимаете, что я говорю. Когда я говорю «современный», я говорю: «так мыслят сейчас», как мыслим мы с вами сейчас. И современность наша определяется нашим мышлением, а не оно определяется современностью, видите? То есть я здесь хочу выделить момент феноменологической автономии мышления. Пока мы будем считать, что мышление определяемся временем, в котором мы автоматически или случайно находимся, то и мышление будет временным и жалким. Мы на время должны смотреть, как на определяемое. И определяемым будет всё происходящее во времени, которое мы условным образом считаем нашим. Таково мое, если хотите, манифестационное, партийное заявление, а я в философии человек своей партии, очень партийный и пристрастный человек. А чего валять дурака? Или так, или не так. Не согласны – давайте спорить. Я сейчас подчёркиваю чисто прагматическую сторону. Что нас обессиливает? Это постоянное давление, чужой довод. А как же мыслить в таких условиях? В тот момент, когда человек произносит аргумент в таких условиях, с ним надо прекращать разговор, потому что это давление, эти условия, которые мы создаем сами, своим мышлением, делают это мышление не автономным и неразвитым, скупым, жалким и трусливым. А смелость появляется только тогда, когда ты самого себя считаешь самостоятельным. А вот то или иное время требует от мыслящего той или формы зависимости, несамостоятельности. Как любил говорить Ницше, «время – это выдуманный тобой самим тиран, это один из твоих идолов». Он говорил: «О, среднемыслящий человек, одна мысль о самостоятельности твоего мышления делает из тебя Христа»…

Теперь вы можете меня спросить: «А философия? Философия! Дайте мне философию!». А что такое философия? Только ли всякое самостоятельное мышление – это философия? На это я отвечаю: нет. Философия – это не всякое мышление и не всякое абстрактное мышление. И не всякое мышление об общих вещах есть философия. Как любил говорить один замечательный поздний французский картезианец Кондильяк, отделяя философию от разговоров о всяких общих и бесплодных предметах: «Особенностью философского мышления является его рефлексивность».

Философское мышление – это мышление, которое постоянно рефлексирует себя как мышление. В этом смысле называть философию профессией могут только те, кто философствующими реально не являются. Для меня философия – это практика, непрерывная практика рефлексии над своим мышлением – вне зависимости от того, что является предметом. У философии не может быть своего предмета. Этим она отличается от науки. Философия – это беспредметная рефлексивная деятельность, пожалуйста. Философ может мыслить о разном, и все зависит, как любил говорить Витгенштейн, от того, «как кости упадут», и что ему жизнь или судьба пошлёт в качестве предмета мышления. Политика – пожалуйста, в философском смысле. Политическая философия. Не путайте, ради бога, с идиотским словом «политология». Это нам не интересно, даю вам честное слово. Интересна политическая философия, которая изучает мыслительные основания политиков. А может быть литературная философия! Да что угодно! Я совсем не намерен критиковать бедных французов, которые в последнее время зациклили свою философию на двух предметах, к которым я отношусь в высшей степени положительно. Это секс и кино. Почему-то это стало главной темой. Это после того, как французская философия оказалась как бы на пределе своей левизны, когда она вместе с поздним Сартром интересовалась проблемами социальными и политическими, и вот переключилась на театр, секс и кино.

…Итак, у философии не может быть специфического предмета. Это понимал ещё и не любимый, правда, мной философ Гегель, который замучил будущее поколение философов, написав философию религии, философию истории и философию права. К сожалению, даже его сверхчеловеческая эрудиция не спасла его от сотен ошибок, и он как бы сам продемонстрировал, что философия может заниматься чем угодно, но не всегда одновременно.

Здесь в разговоре о философии очень важен один момент. Я бы сказал, этот момент играет какую-то господствующую роль в философии… Каким бы предметом философ не занимался, в занятиях этим предметом он всё время вынужден переходить от рефлексии над своим собственным мышлением к рефлексии над мышлением других людей, философов и не философов. И вот тут, собственно, в этом и заключена центральная трудность философии. В этом переходе к «другому». Я полагаю, что вы наверное знаете, что одним из чучел современной западной (а с лёгкой руки немцев – и французов) и русской, разумеется, философии, является проблема «другого», проблема «я и ты», «я и другой» – та, что появилась еще у Фихте, и через Гуссерля и Бубера перешла к Левинасу. Я думаю, мало было моментов в современной философии столь оглупляющих, как эта проблема «другого». На самом деле «другой» конкретно может быть расшифрован только в одном смысле: «другое мышление». В своей рефлексирующей практике философствующий вынужден переходить со своего мышления на другое мышление. Всё равно, какое – будь оно древнеиндийским, современным американским, мышлением с острова Фиджи, или каким угодно, потому что именно философствующий различительные признаки видит в мышлении. При этом главное здесь – это индивидуальный различительный признак, который конечно, неизбежно, превращается в признак социальный, групповой и массовый.

И, наконец, другая, оглупляющая черта не только современной философии, я бы сказал современного мышления, которая пронизывает социологию и практически все гуманитарные дисциплины. Это массовость (что особенно видно в трудах таких философов как Делез или Бурдьё, а также практически у всех французских философов последних 20 лет). Массовость. Любое явление культуры или мышления принудительно рассматривается в измерении, лежащем между индивидуальностью и массовостью, разумеется, с полным пренебрежением к индивидуальности. Отсюда, между прочим, такое выражение и такое абсолютно антифилософское понятие, о котором вы все наверняка слышали: «массовая культура». Я думаю, что само понятие «массовой культуры» выросло из неотрефлексированного понимания среднемыслящих индивидов. Позвольте мне сказать вам, что страшнее среднего мыслителя не может быть ничего. Я думаю, что все ужасы XX века возникли в результате не низшего мышления, и не высшего, а среднего, которое было объявлено некоторым божественным стандартом. Вот это, этот идол средней мыслящей массы, идол среднего потребления, среднего производства и привёл – при полной неотрефлексированности – к понятию «массовой культуры».

Я сейчас, во-первых, говорил о разной философии, и от своего лица. Поэтому хотите меня бить – бейте меня такого. Я думаю, что идея массовой культуры глубоко неправильна по содержанию, она глубоко неправильна исторически. Культура потребляется массово, а производиться массово не может. Производится она только верхушечно, индивидуально. Это обидно, дамы и господа. Мы, в потребляющей своей массе, культуру не можем понимать. Нам кажется, что её производят так же тупо и массово, как мы её массово потребляем. Это одна из иллюзий, из наших иллюзий. Возьмите историю науки и техники XX века. Самый массовый научно-технический феномен произведен в узких группах индивидуально, никакой массовости! Массовость выдумана нами самими, потому что где-то живёт стыд за себя как за массового потребителя. И мы называем, и уже давно, эту культуру «массовой культурой». А на самом деле, производитель культуры, как и производитель чугуна, простейшей лодки, или компьютера не может быть массовым, он один. Одно мышление, один человек, ну или там пять, десять, пятнадцать, сто считанных, объединённых какой-то общей целью, но в то же время индивидуально понимающих эту цель – они-то и создают культуру. И вот осознание этого обстоятельства очень важно для нас, абсолютно необходимо. Мы являемся безудержными потребителями массовой культуры из-за нашей неспособности её производить. И первой реакцией на собственное бессилие является стремление наше придумать какую-то идеологию, это бессилие объясняющее, которую мы можем условно называть философией, политикой, это как вам угодно, но это уже не интересно. Больше пока о массовой культуре я говорить не буду, хотя, возможно, что придётся, скажем, завтра, перейти к этой теме в совершенно другом контексте.

Сейчас я говорю вам в духе такой доступной и негативной феноменологии, о тех чертах философствования, которые противостоят нефилософствованию. Мне хочется привести три цитаты. Правда, однажды на своём собственном международном семинаре я запретил цитирование. Но я хочу здесь оговорить, что когда я цитирую, я цитирую те чужие мысли, про которые я просто уверен, что они одновременно и мои. Или, как любил говорить Мераб Константинович Мамардашвили: может я раньше когда-нибудь об этом думал, и независимо от Платона и Сократа, но просто раньше узнал о Платоне и о Сократе, чем о собственном думании. И вот я приведу три цитаты. Одну из великолепного германского философа XIX века Артура Шопенгауэра, который говорил так: «Если размышляя о чём-то, ты ловишь себя на мысли, что так же говорил и твой сосед Ганс, и твой папа Петер – выбрось мысль. Если она пришла в голову двоим твоим современникам, выбрось её отцу и соседу, она не твоя. Забудь о ней». И другая, из предисловия к «Золотому телёнку» Ильфа и Петрова, где Ильф писал: «Мы с самого начала договорились, что если одна и та же фраза нам приходит в голову одновременно, её надо выбрасывать и не включать». Иначе исчезает индивидуальность мышления. И, наконец, третья цитата из замечательного буддийского философа, – я отодвигаюсь назад, простите, ну мы ведь с вами можем гулять вообще по космическому времени взад-вперёд, как вам будет угодно или нет! Это говорил философ IV века нашей эры Асанга. Он писал о том, что такое реальное философское мышление. Это мышление, обращённое своим остриём в обе стороны в пространство и время. Первое – пространство: никогда не думать, так как думают другие люди, которые сейчас рядом c тобой. Второе – время: никогда не думать так, как кто-либо или ты сам думал до этого момента. Я не говорю, что это реально выполнимо. Это тенденции автономного мышления – не только освобождение твоего мышления от другого, но и своего освобождения от твоего собственного мышления, от того, к чему ты ближе, что ты любишь и что тебе приятно. Мыслить, только освободившись, как говорил Асанга, от своего собственного, привычного и прошлого, родового, национального, связанного с языком, мышления. Мыслить, только освободившись от них.

Я понимаю, дамы и господа, вы можете сказать: «Чего это он нам мелет, это же утопия чистая! Кто так сможет?». А пусть никто! Я думаю, к этому надо стремиться. К этой автономии философского мышления. Об этом надо мечтать. И тогда вы увидите, что то, что до сих пор вы считали не только неизбежным но и необходимым диктатом над философией, – вот эта не-философия, – будет ослабевать. Тут есть один интереснейший момент, связанный, я думаю, прежде всего с практической философией, которой занимались многие философы и европейского средневековья, и древности – как греческой, римской, так и индийской. Принято думать, что сам политик или, как говорил гениальный философский ум Макиавелли, сам тиран запрещает свободное философствование о политике потому, что он боится разнообразия, что у него такая политическая концепция, а, скажем, у Аристотеля, Макиавелли или Томаса Мора будет другая. Макиавелли говорил: «Это ошибка». На самом деле, наши тираны боятся политической философии совсем по другой причине: потому что у них её вообще нету. Никакой. И это совершено удивительно. Если вы просто посмотрите по источникам о властелинах мира, у кого из них была своя политическая философия, то можно найти четверых. Они тоже всякую другую запрещали, но у них хоть была своя. Ну, скажем, безусловно, своя политическая философия была у первого римского императора, открывшего время ужасных и жестоких империй I века нашей эры Октавиана Августа. Разумеется, какая-то, ну пусть, политическая философия, но какая ни есть, и ее надо уважать. Надо уважать попытки руководителей государства философствовать, поскольку их так мало. Безусловно, какие-то элементы в основном заимствованы у древних авторов политической философии, и они присутствовали и у Робеспьера, и у молодого Наполеона Бонапарта, и у пожилого Владимира Ильича Ленина. Но в целом, практическая политика, стремясь утвердить абсолютное господство идеологии, никакой политической философии не терпит, а часто не терпит никакой философии, боясь, что она может превратиться и в философию политическую.

Вернёмся к проблеме современности. Вы можете сказать: что за чушь! Современность может прекрасно прожить без твоей философии, без твоего философствования. Но тут обнаруживается очень интересный момент. Вот вы смотрите на выступления и интервью глав современных государств. Где вы найдете волю к философии? Но может быть в этом идиотизме государственной и политической верхушки современности (я подчёркиваю слово «современность») мы можем найти какое-нибудь зерно, какое-нибудь хотя бы ощущение необходимости философии? Кажется, что современность прекрасно обходится без философии. Математики прекрасно решают самые сложные математические задачи, пока им не надоест, компьютерщики создают все новые и новые поколения компьютеров, и это им никогда не надоест… Политики продолжают политизировать, экономисты экономизировать. Я не могу сказать «экономить». Экономят граждане. Но я уверен, что воля к общему теоретическому мышлению и к философствованию уже даёт себя знать. Она уже где-то проявляется, и как всегда в человеческом обществе, проявляется негативным образом, как недостаток, как именно недостаток того или иного образа жизни или того или иного вида человеческой деятельности, облика всей современности как одного суммарного типа мышления в целом. Оказывается, что без каких-то минимальных философских подходов оказывается трудным или невозможным говорить о самых практических вещах. И, получается в конце концов, что философия великолепна. И об этом мы с вами можем говорить до бесконечности, не обращаясь за оправданием к какой бы то ни было современности. А вот современность – для неё философия становится проблемой, проблемой, которую чрезвычайно трудно разрешить. Почему? Потому что падение социального (я о политической жизни уже не говорю) – социального, общественного престижа философии в XX веке было феноменальным. Возможно, исторически это оправдано тем, что все более или менее известные философии скомпрометировали себя именно как никуда не годные политические идеологии, из чего средним человеком был сделан вывод о ценности и престиже философии. Я думаю, что это уже конкретная история, и поэтому когда я сейчас говорю о философствовании, я говорю об этом как об индивидуальной способности независимого мышления. Оно должно быть не просто независимо в вульгарном смысле, например, от государства. Это неинтересно. Вы понимаете, человек, который жалуется, что ему думать не дают – он врёт. Это значит, он сам не хочет думать. Что, ему не даёт думать государство, другому не даёт думать семья, третьему не даёт думать профессия? И это очень важно всегда иметь в виду. Вот эта невозможность думать всякий раз выступает, как результат какой-то неудовлетворённой нужды. Собственно, главным «врагом» философии, врагом в кавычках, является неудовлетворённость нужд среднего человека, которые этот средний человек не способен отрефлексировать.

В этой связи мне хочется сказать о двух очень широко распространённых философиях, которые воплотили в себе эту неудовлетворённость нужды среднего человека. Это, я бы сказал, по силе и устойчивости, во вторую очередь марксизм, только во вторую, а в первую очередь, конечно, психоанализ.

Психоанализ говорит человеку: ты не разобрался в себе, мы тебе поможем. И ты не будешь разбираться, ты навсегда останешься либо больным, либо социально недоделанным. Больным – у раннего и среднего Фрейда, социально недоделанным – в марксизме среднего периода. Но я обращаю ваше внимание, дамы и господа, что в этой обращенности к слабому человеку и марксизм, и психоанализ выступают воплощенным гуманизмом, и более гуманистического мышления в истории мира, чем марксизма и психоанализа я не знаю. Вы, конечно, можете сказать: «марксизм… а чего там в Камбодже натворили, да и в той же России?». Но и там – из лучших гуманистических принципов. Это абстрактный немецкий гуманизм, перенесённый на десятки почв совершенно иного мышления, а именно, русского, нигерийского, камбоджийского, китайского. И поэтому я так не люблю издевательств над марксизмом. Не забывайте, что марксизм по своей дидактической основе – это гуманное учение, гуманное просветительство. Он тебе объясняет не только, кто ты социально как член своего класса, но гораздо большее. Например, от чего ты отчуждён современным обществом и его генезисом. Так же, как и психоанализ, с той же германской почвы, он тебе объясняет, что ты не можешь быть нормальным человеком, пока не устранил действие подавляющих репрессирующих механизмов своей психики, пока ты не открыл своё подсознательное и не сделал его частью сферы сознательного под моим руководством психоаналитика, ибо сам ты этого ты сделать не можешь. Вот в этом уже есть гуманизм и марксизма и психоанализа: пойми, ты сам этого сделать не можешь. Это обращение к ближнему. Вот ты сам не можешь себя освободить, хотя иногда, кажется, что можешь. И ты сам не можешь быть своим врачом-психоаналитиком, одновременно лежать на кушетке и слушать самого себя. Вот тут квинтэссенция позднего европейского гуманизма. Идея помощи всем. Здесь «гуманизм» выступает как суммарная характеристика. А если я вообще не хочу помогать, не хочу объяснять ближнему его собственного положения, ведь это может принести ему огромный вред, если он сам не будет думать… А, может быть, лучше оставаться тупым идиотом, да жить лучше? Пожалуйста! И зачем тогда думать? Не правда ли, дамы и господа?

Я думаю, что отсюда идет недоверие к философствующему, серьёзно рефлексирующему над своим и чужим мышлением. Потому что с этой идеей помощи всем философия изменила себе. Я не говорю о том, что помогать человеку в принципе нельзя, но этот помощник должен быть человеком гораздо более высокого рефлексивного уровня. А где таких найдёшь? Мне пришлось в жизни беседовать со многими и даже выдающимися врачами-психоаналитиками – американскими и английскими. Я бы сказал, что по уровню абстрактного мышления они едва ли поднимаются над современными политиками. Чистые прагматики, без каких бы то ни было моментов какого-то положительного теоретического мышления.

Теперь, я так понимаю, подходит время вопросов, да? Сегодня – вводная лекция. Я ознакомил вас с какими-то моментами свого собственного мышления, не стремясь к тому, чтобы вы его разделяли. Если вам что-то не понятно, я с удовольствием отвечу на ваши вопросы, если смогу.

Вопрос из зала:

– Александр Моисеевич, а когда начинается современное мышление, именно современное?

Ответ: Отвечаю на этот вопрос. «Современным» в кавычках мышление датируется тем моментом, когда кто-то начинает его рефлексировать и описывать, как отличающееся в реальных своих чертах от другого, скажем, вчерашнего. До этого описания его просто нет. Его нет, я бы сказал так, в синхронном порядке, нет «современности», как понятия человеческого разума, она вообще не восстанавливается, она устанавливается только в порядке уже какого-то часто текстуального описания. Вот это, кстати, прекрасный вопрос, и очень важный, потому что мы не сможем говорить о современности, если мы будем в это слово вкладывать реальный смысл, как в термин из газеты. Современность, конечно, любая, датируется тем моментом, когда кто угодно (или ты сам) уже отметил: да, вот тут имеются новые черты мышления, которые я могу обобщить, как современные или современность. И эта черта всегда оказывается чрезвычайно важной по своим политическим последствиям. Вот тут важно заметить: только политического мышления не бывает, как не бывает и только финансового мышления, только экономического мышления, только лингвистического мышления. Потому что для мышления нужна философская основа, на которой только и может реализоваться то или иное мышление.

Примечания

1 Речь идет о последней работе Гуссерля «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология», рукопись которой основоположник феноменологии сам готовил для печати.