Плутарх. Ликург

I. О законодателе Ликурге невозможно сообщить ничего достоверного: и о его происхождении, и о путешествиях, и о кончине, а равно и его законах, и об устройстве, которое он дал государству, существуют самые разнообразные рассказы.

V. Из многочисленных нововведений Ликурга первым и самым главным был Совет старейшин… Двадцать восемь старейшин теперь постоянно поддерживали царей, оказывая сопротивление демократии, но в то же время помогали народу хранить отечество от тирании. Названное число Аристотель объясняет тем, что прежде у Ликурга было тридцать сторонников, но двое, испугавшись, отошли от участия в деле. Сфер[1] же говорит, что их с самого начала было двадцать восемь… Впрочем, по-моему, Ликург поставил двадцать восемь старейшин, скорее всего для того, чтобы вместе с двумя царями их было ровно тридцать.

VI. Ликург придавал столько значения власти Совета, что привез из Дельф особое прорицание на этот счет, которое назвал «ретрой». Оно гласит: «Воздвигнуть храм Зевса Силланийского и Афины Силланийской. Разделить на филы и обы. Учредить тридцать старейшин с вождями совокупно. От времени до времени созывать Собрание меж Бабикой и Кнакионом, и там предлагать и распускать, но господство и сила да принадлежат народу»[2]. Приказ «разделить» относится к народу, а филы и обы – названия частей и групп, на которые следовало его разделить.

Под «вождями» подразумеваются цари. «Созывать собрание» обозначено словом «апелладзейн», ибо началом и источником своих преобразований Ликург объявил Аполлона Пифийского. Бабика и Кнакион теперь именуются [текст испорчен] и Энунтом. Но Аристотель утверждает, что Кнакион – это река, а Бабика – мост. Между ними и происходили собрания, хотя в том месте не было ни портика, ни каких-либо иных укрытий: по мнению Ликурга, ничто подобное не способствует здравости суждений, …ибо они вместо того, чтобы заниматься делом, разглядывают статуи, картины, проскений театра, потолок Совета… Впоследствии толпа разного рода изъятиями и прибавлениями стала искажать и уродовать утверждаемые решения, и тогда цари Полидор и Теопомп сделали к ретре такую приписку: «Если народ постановит неверно, старейшинам и царям распустить» т.е. решение принятым не считать, а уйти и распустить народ на том основании, что он извращает и переиначивает наиболее полезное.

VIII. Второе и самое смелое из преобразований Ликурга – передел земли… Ликург, дабы изгнать наглость, зависть, злобу, роскошь и еще старые недуги государства – богатство и бедность, уговорил спартанцев объединить все земли, а затем поделить их заново и впредь хранить имущественное равенство, превосходства искать же в доблести… Он разделил Лаконию между периэками, или, иначе говоря, жителями окрестных мест, на тридцать тысяч участков, а земли, относящиеся к самому городу Спарте – на девять тысяч, по числу семей спартиатов. Некоторые пишут, что Ликург нарезал шесть тысяч наделов, а еще три тысячи прибавил впоследствии Полидор. Другие – что оба роздали по четыре с половиной тысячи наделов. Каждый надел был такой величины, чтобы приносить по семидесяти медимнов[3] ячменя на одного мужчину и по двенадцать на женщину и соразмерное количество жидких продуктов.

IХ. Затем он взялся за раздел движимого имущества, чтобы до конца уничтожить всяческое неравенство, но, понимая, что открытое изъятие собственности вызовет резкое недовольство, одолел алчность и корыстолюбие косвенными средствами. Во-первых: он вывел из употребления всю золотую и серебряную монету, оставив в обращении только железную, да и той при огромном весе и размерах назначил ничтожную стоимость, так что для хранения суммы, равной 10 минам[4], требовался большой склад, а для перевозки – парная запряжка. По мере распространения новой монеты многие виды преступлений в Лакедемоне исчезли. Кому, в самом деле, могла припасть охота воровать, брать взятки или грабить, коль скоро нечисто нажитое и спрятать было немыслимо, и ничего завидного оно собою не представляло, а даже разбитое на куски не получало никакого употребления? Ведь Ликург, как сообщают, велел закалять железо в уксусе, и это лишало металл крепости, он становился хрупким и ни на что более не годным, ибо дальнейшей обработке не поддавался.

Затем Ликург изгнал из Спарты бесполезные и лишние ремесла. Впрочем большая часть их без того удалилась бы вслед за общепринятой монетой, не находя сбыта для своих изделий. Возить железные деньги в другие города было бессмысленно, - они не имели там ни малейшей ценности, и над ними только потешались, - так что спартанцы не могли ничего купить из чужеземных пустяков… В пределах Лаконии теперь не появлялись ни искусный оратор, ни бродячий шарлатан-предсказатель, ни сводник, ни золотых или серебряных дел мастер – ведь там не было больше монеты! Но в силу этого роскошь, понемногу лишившаяся всего, что ее поддерживало и питало, cама собой исчезла и увяла. Зажиточные граждане потеряли все свои преимущества, поскольку богатству был закрыт выход на люди, и оно без всякого дела пряталось взаперти по домам. По той же причине обыкновенная и необходимая утварь – ложа, кресла, столы – изготовлялись у спартанцев как нигде, а лаконский котон[5] считался, по словам Крития[6], незаменимым в походах: если приходилось пить воду, неприглядную на вид, он скрывал своим цветом вид жидкости, а так как муть задерживалась внутри, отстаиваясь на внутренней стороне выпуклых стенок, вода достигала губ уже несколько очищенной. И здесь заслуга принадлежала законодателю, ибо ремесленники, вынужденные отказаться от производства бесполезных предметов, стали вкладывать все свое мастерство в предметы первой необходимости.

Х. Чтобы нанести роскоши и страсти к богатству еще более решительный удар, Ликург провел третье и самое прекрасное преобразование – учредил общие трапезы, граждане собирались вместе и все ели одни и те же кушанья, нарочито установленные для этих трапез… Нельзя было явиться на общий обед, предварительно насытившись дома: все зорко следили друг за другом…

ХI. Говорят, что именно за это нововведение особенно люто возненавидели Ликурга богачи.

ХII. Общие трапезы критяне зовут «андриями»[7], а лакедемоняне «фидитиями»[8] - потому ли, что на них царила дружба и благожелательство, или потому, что они приучали к простоте и бережливости…

На трапезы собиралось человек по пятнадцати, иной раз менее или более. Каждый сотрапезник приносил ежемесячно медимн ячменной муки, 8 хоев[9] вина, 5 мин сыра, 2,5 мины смокв и, наконец, совсем незначительную сумму денег для покупки мяса и рыбы. Если кто из них совершал жертвоприношение или охотился для общего стола – поступала часть жертвенного животного или добычи, но не все целиком, ибо замешкавшийся на охоте или из-за принесения жертвы не мог пообедать дома, тогда как остальным надлежало присутствовать. Обычай совместных трапез спартанцы неукоснительно соблюдали вплоть до поздних времен…

На трапезах бывали и дети. Их приводили туда точно в школу здравого смысла, где они слушали разговоры о государственных делах, были свидетелями забав, достойных свободного человека, приучались шутить и встречать шутки без обиды… Каждому из входивших старший за столом говорил, указывая на дверь: «Речи за порог не выходят».

Рассказывают, что желавший стать участником трапезы подвергался такому испытанию. Каждый из сотрапезников брал в руку кусок хлебного мякиша и, словно камешек для голосования, молча бросал в сосуд, который подносил, держа на голове, слуга. В знак одобрения комок просто спускали. А кто хотел выразить свое несогласие, тот предварительно сильно стискивал мякиш в кулаке. И если обнаруживали хоть один такой комок, соответствующий просверленному камешку[10], искателю в приеме отказывали, желая, чтобы все сидящие за столом, находили удовольствие в обществе друг друга. Подобным образом отвергнутого называли «каддированным» - от слова «каддихос», обозначающего сосуд, в который бросали мякиш. Из спартанских кушаний самое знаменитое – черная похлебка… Существует рассказ, что один из понтийских царей единственно ради этой похлебки купил себе повара - лаконца, но, попробовав, с отвращением отвернулся, тогда повар ему сказал: «Царь, чтобы есть эту похлебку, надо сначала искупаться в Эвроте»[11]. Затем, умеренно запив обед вином, спартанцы шли по домам, не зажигая светильников: ходить с огнем им запрещалось, дабы они приучались уверенно и бесстрашно передвигаться в ночной темноте. Таково было устройство общих трапез.

ХIII. Записывать свои законы Ликург не стал. Главнейшие начала, всего более способствующие процветанию государства и доблести, обретают устойчивость и силу, лишь укоренившись в нравах и поведении граждан. Ибо для этих начал более крепкой основой, нежели необходимость, является свободная воля, а ее развивает в молодежи воспитание, исполняющее в душе каждого роль воспитателя. А второстепенные и в частности денежные обязательства, которые изменяются сообразно различным потребностям, лучше не закреплять в писаных законах: пусть в нужных случаях делаются те дополнения или изъятия, какие люди сведущие одобрят или сочтут полезными. Поэтому всю свою деятельность Ликург сводил к воспитанию.

Итак, одна из ретр гласила, что писаные законы не нужны. Другая, направленная против роскоши, требовала, чтобы в каждом доме кровля была сделана при помощи только топора, а двери – одной лишь пилы, без применения хотя бы еще одного инструмента…

Третья ретра Ликурга, о которой упоминают писатели, запрещает вести войны постоянно с одним и тем же противником, чтобы тот, привыкнув отражать нападения, и сам не сделался воинственным. …Эти законоположения Ликург назвал ретрами, желая внушить, что они исходят от бога и представляют собою ответы оракула[12].

ХIV. Начиная воспитание, в котором он видел самое важное и самое прекрасное дело законодателя, Ликург сперва обратился к вопросам брака и рождения детей… Он укрепил и закалил девушек в беге, борьбе, метании диска и копья, чтобы зародыш в здоровом теле с самого начала развивался здоровым, и сами женщины, рожая, просто и легко справлялись с муками. Заставив девушек забыть об изнеженности, баловстве и всяких женских прихотях, он приучил их не хуже чем юношей, нагими принимать участие в торжественных шествиях, плясать и петь при исполнении некоторых священных обрядов на глазах молодых людей… При этом нагота девушек не заключала в себе ничего дурного, ибо они сохраняли стыдливость и не знали распущенности, напротив, она приучала к простоте, к заботам о здоровье и крепости тела, и женщины усваивали благородный образ мыслей, зная, что и они могут приобщиться к доблести и почету. Оттого и приходили к ним слова и мысли, подобные тем, что произнесла, говорят, однажды Горго, жена Леонида. Какая-то женщина, видимо, чужестранка, сказала ей: «Одни только вы, лаконянки, властвуете над мужьями». «Да, но одни только мы рожаем мужей», - откликнулась Горго.

XV. Все это само по себе было средством побуждения к браку… В то же время Ликург установил и своего рода позорное наказание для холостяков: их не пускали на гипнопедии[13], зимою, они должны были по приказанию властей нагими обойти вокруг площади, распевая песню, сочиненную им в укор (в песне говорилось, что они терпят справедливое возмездие за неповиновение законам), и, наконец, они были лишены почестей и уважения, которые молодежь оказывала старшим. Вот почему никто не осудил дерзости, которую пришлось выслушать даже такому прославленному человеку, как полководец Деркиллид. Какой-то юноша не уступил ему места и сказал так: «Ты не родил сына, который бы в свое время уступил мне место».

Невест брали уводом, но не слишком юных, не достигших брачного возраста, а цветущих и созревших. Похищенную принимала так называемая подружка, коротко стригла ей волосы и, нарядив в мужской плащ, обув на ноги сандалии, укладывала одну на подстилке из листьев в темной комнате. Жених, не пьяный, не размякший, но трезвый и как всегда пообедавший за общим столом, входил, распускал ей пояс и, взявши на руки, переносил на ложе. Пробыв с ней недолгое время, он удалялся, чтобы по обыкновению лечь спать вместе с прочими юношами. И впредь он поступал не иначе, проводя день и отдыхая среди сверстников, а к молодой жене наведываясь тайно, чтобы его никто в доме не увидел. Со своей стороны и женщина прилагала усилия к тому, чтобы они могли сходиться, улучив минуту, никем не замеченные… Такая связь была не только упражнением в воздержанности и здравомыслии – тело благодаря ей всегда испытывало готовность к соитию, страсть оставалась новой и свежей, не пресыщенной и не ослабленной бесконечными встречами: молодые люди всякий раз оставляли друг в друге какую-то искру вожделения. Внеся в заключение браков такой порядок, Ликург с не меньшим успехом изгнал пустое, бабье чувство ревности. …Ликург первый решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству, и поэтому желал, чтобы граждане рождались не от кого попало, а от лучших отцов и матерей.

XVI. Отец был не вправе сам распорядиться воспитанием ребенка – он относил новорожденного на место, называемое «лесхой»[14], где сидели старейшие сородичи по филе. Они осматривали ребенка и, если находили его крепким и ладно сложенным, приказывали воспитывать, тут же назначив ему один из девяти тысяч наделов. Если же ребенок был тщедушным и безобразным, его отправляли к Апотетам (так назывался обрыв на Тайгете), считая, что его жизнь не нужна ни ему самому, ни государству, раз ему с самого начала отказано в здоровье и силе. По той же причине женщины обмывали новорожденных не водой, а вином: говорят, что больные падучей и вообще хворые от несмешанного вина погибают, а здоровые закаляются и становятся еще крепче. Кормилицы были заботливые и умелые, детей не пеленали, чтобы дать свободу частям тела, растили их неприхотливыми и неразборчивыми в еде, не боящимися темноты или одиночества, не знающими что такое своеволие и плач. Поэтому даже чужестранцы покупали кормилиц родом из Лаконии. …Едва мальчики достигали семилетнего возраста, Ликург отбирал их у родителей, разбивал по отрядам, чтобы они вместе жили и ели, приучаясь играть и трудиться друг подле друга. Во главе отряда он ставил того, кто превосходил прочих сообразительностью и был храбрее всех в драках. Остальные равнялись на него, исполняли его приказы и молча терпели наказания, так что главным следствием такого образа жизни была привычка повиноваться. За играми детей часто присматривали старики и постоянно ссорили их, стараясь вызвать драку, а потом внимательно наблюдали, какие у каждого от природы качества – отважен ли мальчик и упорен ли в схватках. Грамоте они учились лишь в той мере, в какой без этого нельзя было обойтись, в остальном же все воспитание сводилось к требованиям беспрекословно подчиняться, стойко переносить лишения и одерживать верх над противником. С возрастом требования делались все жестче: ребятишек коротко стригли, они бегали босиком, приучались ходить нагими. В двенадцать лет они уже расхаживали без хитона, получая раз в год по гиматию, грязные, запущенные: бани и умащения были им не знакомы – за весь год они лишь несколько дней пользовались этим благом. Спали они вместе, по илам[15] и отрядам, на подстилках, которые сами себе приготавливали, ломая голыми руками метелки тростника на берегу Эврота. Зимой к тростнику подбрасывали и примешивали так называемый ликофон: считалось, что это растение обладает какою-то согревающей силой.

XVII. …Из числа достойнейших мужей назначался педоном – надзирающий за детьми, во главе каждого отряда сами подростки ставили одного из так называемых иренов – рассудительного и храброго (иренами зовут тех, кто уже второй год возмужал, миллиренами – самых старших мальчиков). Ирен, достигший 20 лет, командует своими подчиненными в драках и распоряжается ими, когда приходит пора позаботиться об обеде. Большим он дает наказ принести дров, малышам – овощей. Все добывается кражей. Если мальчишка попадался, его жестоко избивали за нерадивое и неловкое воровство. Наказанием были не только побои, но и голод: детей кормили скудно, чтобы, перенося лишения, они сами поднаторели в дерзости и хитрости.

XVIII. Воруя, дети соблюдали величайшую осторожность: один из них, как рассказывают, украв лисенка, спрятал его у себя под плащом, и хотя зверек разорвал ему когтями живот, мальчик, чтобы скрыть свой поступок крепился до тех пор, пока не умер. О достоверности этого рассказа можно судить по нынешним эфебам[16]: я сам видел, как не один из них умирал под ударами у алтаря Ортии[17].

XIX. Детей учили говорить так, чтобы в их словах едкая острота смешивалась с изяществом, чтобы краткие речи вызывали пространные размышления. …Под немногими скупыми словами должен был таиться обширный и богатый смысл, и, заставляя детей подолгу молчать, законодатель добивался от них ответов метких и точных. Ведь подобно тому, как семя людей, безмерно жадных до соитий, большею частью бесплодно, так и несдержанность языка порождает речи пустые и глупые. Какой-то афинянин насмехался над спартанскими мечами – так-де они коротки, что их без труда глотают фокусники в театре. «Но этими кинжалами мы отлично достаем своих врагов», - возразил ему царь Агид.

Сам Ликург говорил, по-видимому, немного и метко, насколько можно судить по его изречениям, дошедшим до нас. Так, человеку, который требовал установления демократического строя в Спарте, он сказал: «Сначала ты установи демократию у себя дома». …О городских стенах: «Лишь тот город не лишен укреплений, который окружен мужами, а не кирпичами».

XXI. Пению и музыке учили с не меньшим тщанием, нежели четкости и чистоте речи, но и в песнях было заключено… жало, будившее мужество, нечто, увлекавшее душу восторженным порывом к действию. …То были в основном прославления счастливой участи павших за Спарту и укоры трусам… обещания доказать свою храбрость или – в зависимости от возраста певца – похвальба ею.

XXII. Во время войны правила поведения молодых людей делались менее суровыми: им разрешалось ухаживать за своими волосами, украшать оружие и платье, наставники радовались, видя их подобными боевым коням, которые гордо и нетерпеливо пританцовывают и рвутся в сражение. В походах гимнастические упражнения становились менее… утомительными, …так что на всей земле для одних лишь спартанцев война оказывалась отдыхом от подготовки к ней.

Когда построение боевой линии заканчивалось, царь на глазах у противника приносил в жертву козу и подавал знак всем увенчать себя венками, а флейтистам играть Касторов напев и одновременно сам затягивал походный пеан. Зрелище было величественное и грозное: воины наступали, шагая сообразно ритму флейты, твердо держа строй, не испытывая ни малейшего смятения – спокойные и радостные, и вела их песня. В таком расположении духа ни страх, ни гнев над человеком не властны: верх одерживает неколебимая стойкость, надежда и мужество, словно даруемые присутствием божества. Царь шел на врагов в окружении тех из своих людей, которые заслужили венок победою на состязаниях.

Разбитого неприятеля спартанцы преследовали лишь настолько, насколько это было необходимо, чтобы закрепить за собою победу, а затем немедленно возвращались, полагая неблагородным и противным греческому обычаю губить и истреблять прекративших борьбу. Это было не только прекрасно и великодушно, но и выгодно: враги их, зная, что они убивают сопротивляющихся, но щадят отступающих, находили более полезным для себя бежать, чем оставаться на месте.

XXIII. …Улам при Ликурге представлял собою отряд из пятидесяти всадников, построенных четырехугольником. …

XXIV. Воспитание спартанца длилось и в зрелые годы. Никому не разрешалось жить так, как он хочет: точно в военном лагере, все в городе подчинялись строго установленным порядкам и делали то из полезных для государства дел, какое им было поручено. …Ведь одним из благ и преимуществ, которые доставил согражданам Ликург, было изобилие досуга. Заниматься ремеслом им было строго-настрого запрещено. …Землю их возделывали илоты, внося назначенную подать. …Все свободное от военной службы время спартанцы посвящали хороводам, пирам, празднествам, охоте, гимнасиям и лесхам.

XXVI. Первых старейшин Ликург назначил из числа тех, кто принимал участие в его замысле. Затем он постановил взамен умерших всякий раз выбирать из граждан, достигших 60 лет, того, кто будет признан самым доблестным[18]. Решение выносилось следующим образом. Когда народ сходился, особые выборные закрывались в доме по соседству, так чтобы никто не видел, и сами они не видели, что происходит снаружи, но только слышали голоса собравшихся. Народ и в этом случае, как и во всех прочих, решал дело криком. Соискателей вводили не всех сразу, а по очереди и они молча проходили через Собрание. У сидевших взаперти были таблички, на которых они отмечали силу крика, не зная, кому это кричат, но только заключая, что вошел первый, второй, третий, очередной соискатель. Избранным считался тот, кому громче всех кричали.

XXVII. …Oн не разрешал выезжать за пределы страны и путешествовать, опасаясь, чтобы не завезли в Лакедемон чужие нравы и не стали подражать чужой, неупорядоченной жизни и иному образу правления.

XXVIII. …Вот как проходили криптии. Время от времени власти отправляли бродить по окрестностям молодых людей, считавшихся наиболее сообразительными, снабдив их короткими мечами и самым необходимым запасом продовольствия. Днем они отдыхали, прячась по укромным уголкам, а ночью, покинув свои убежища, умерщвляли всех илотов, каких захватывали на дорогах. Нередко они обходили и поля, убивая самых крепких и сильных илотов. Фукидид в «Пелопоннесской войне»[19] рассказывает, что спартанцы выбрали отличившихся особой храбростью илотов, и те, с венками на голове, словно готовясь получить свободу, посещали храм за храмом, но немного спустя все исчезли, - а было их более 2000, - и ни тогда, ни после никто не мог сказать, как они погибли. Аристотель особо останавливается на том, что эфоры, принимая власть, первым делом объявляли войну илотам, дабы узаконить убийство последних. И вообще спартанцы обращались с ними грубо и жестоко. …Итак, те, кто говорит, что в Лакедемоне свободный до конца свободен, а раб до конца порабощен, совершенно верно определили сложившееся положение вещей. Но, по-моему, все эти строгости появились у спартанцев лишь впоследствии, а именно, после большого землетрясения[20], когда, как рассказывают, илоты, выступив вместе с мессенцами, страшно бесчинствовали по всей Лаконии и едва не погубили город. Я, по крайней мере, не могу приписать столь гнусное дело, как криптии, Ликургу, составивши себе понятие о нраве этого человека по той кротости и справедливости, которые в остальном отмечают всю его жизнь и подтверждены свидетельством божества.

Плутарх. Ликург// Плутарх. Сравнительные жизнеописания.

Т.1. - М.: Наука, 1961.