Все-равно заболеет

Двугривенный

Великий русский писатель Лев Толстой считал, что все люди должны честно трудиться, жить скромно и просто. Сам он тоже старался придерживаться этих правил. Одна дама, приехав на привокзальную площадь на извозчике, оказалась в безвыходном положении. У нее вещи. Рядом, как назло, ни одного носильщика. А поезд должен скоро отойти от перрона. И тут дама увидела мужичка — в сапогах, в опоясанной косоворотке, который тоже направлялся в сторону перрона.

— Голубчик, — обратилась она к нему, — не поможешь ли поднести вещи к вагону. Я заплачу.

Мужичок согласился. Взял вещи и поднес их к поезду. Он внес их в вагон, помог даме разместиться, и она, довольная, дала ему двадцать копеек. Мужичок взял монетку, поблагодарил и перешел в свой вагон, классом пониже.

Минул год. Дама присутствовала на благотворительном собрании в одном из московских институтов. Выступали разные влиятельные лица — профессора, попечители, члены общественного совета при институте. Вот председательствующий объявил, что сейчас перед собравшимися выступит граф Лев Николаевич Толстой. Лев Николаевич говорил с кафедры по-французски, а дама, глядя на него, то краснела, то бледнела и чувствовала страшное сердцебиение. В выступающем она узнала… того самого мужичка, который поднес ей за двугривенный вещи к вагону. В перерыве, сама не своя от волнения, она подошла к Толстому.

— Лев Николаевич… ради Бога… извините меня. Я вас тогда на вокзале так оскорбила своим действием…

Толстой узнал ее и сказал:

— Успокойтесь, голубушка. Ничего страшного не произошло. Я тогда честно заработал, а вы честно расплатились…

Лев Толстой и Орленев

Один из посетителей Ясной Поляны сказал однажды Л.Н.Толстому, что в следующий раз он приедет к нему в гости со знаменитым актером Орленевым, который замечательно читает стихи. Толстой возразил:

- Вы ведь знаете, что я не люблю стихов.

Гость радостно воскликнул:

- В том-то и дело! Орленев так читает стихи, что вы даже и не скажете, что это стихи.

Все-равно заболеет

Первый президент Чехословакии, возглавлявший страну с 1918 по 1935 год, почти вплоть до своей смерти. Сын кучера и стряпухи был эффектным главой государства. В своих записках он вспоминал об одном случае, относящемся к посещению им в Ясной Поляне Л. Н. Толстого.
За ним почему-то не прислали лошадей, и он вынужден был идти со станции пешком. Проходя через село Ясная Поляна в жаркий и душный день, он зашел в избу, чтобы напиться воды. Старик-крестьянин с провалившимся носом подал ему грязную, засиженную мухами чашку. Следы разрушений от страшной болезни были и у других членов этой семьи. Масарик в волнении, удрученный тем, что видел, подошел к барской усадьбе. Граф в полутемной и полупустой комнате занимался сапожным ремеслом. Масарик с порога перешел в наступление. «Вот Вы, Лев Николаевич, сапоги шьете, а у вас в деревне крестьяне гниют от сифилиса, лечить их надо.». -"Зачем лечить, — ответил Толстой, — их надо не лечить, а отучить развратничать, тогда и сифилиса не будет. А зачем развратника лечить? Он вылечиться и опять заболеет."
Масарик вспоминал этот разговор с Толстым как свидетельство полного непонимания гениальным русским человеком элементарных проблем социальной жизни.

Лев Толстой был человеком влюбчивым. Ещё до женитьбы у него случались многочисленные связи блудного свойства. Сходился он и с женской прислугой в доме, и с крестьянками из подвластных деревень, и с цыганками. Даже горничную его тётушки невинную крестьянскую девушку Глашу соблазнил. Когда девушка забеременела, хозяйка её выгнала, а родственники не захотели принять. И, наверное, Глаша бы погибла, если бы её не взяла к себе сестра Толстого. (Возможно, именно этот случай лёг в основу романа «Воскресенье»).

Толстой после этого дал себе обещание: «У себя в деревне не иметь ни одной женщины, исключая некоторых случаев, которые не буду искать, но не буду и упускать».
Но преодолеть искушение плоти он не мог. Однако после сексуальных утех всегда возникало чувство вины и горечь раскаяния.

Особенно долгой и сильной была связь Льва Николаевича с крестьянкой Аксиньей Базыкиной. Отношения их продолжались три года, хотя Аксинья была женщиной замужней. Толстой описал это в повести «Дьявол». В юности, читая повесть «Дьявол», я был поражён искренностью рассказчика, и обещал себе не повторять его ошибок.

Когда Лев Николаевич сватался к своей будущей жене Софье Берс, он ещё сохранял связь с Аксиньей, которая забеременела.
Перед женитьбой Толстой дал прочитать невесте свои дневники, в которых откровенно описывал все свои любовные увлечения, чем вызвал у неискушённой девушки шок. Она помнила об этом всю жизнь.

Восемнадцатилетняя жена Соня в интимных отношениях была неопытна и холодна, чем огорчала своего опытного тридцатичетырёхлетнего мужа. Во время брачной ночи ему даже показалось, что он обнимает не жену, а фарфоровую куклу.

Со школьной скамьи нам внушают, будто классики отечественной литературы были чуть ли не ангелами. Лев Толстой не был ангелом. Он изменял жене даже во время её беременности.
Оправдывая себя устами Стивы в романе «Анна Каренина», Лев Толстой признаётся: «Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полон жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал её. А тут вдруг подвернётся любовь, и ты пропал, пропал!»

В конце 1899 года Толстой писал в дневнике: «Главная причина семейных несчастий – та, что люди воспитаны в мысли, что брак даёт счастье. К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастье, которое поддерживает общественное мнение и литература; но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человек платится за удовлетворённое половое желание».

Непосредственный свидетель Александр Гольденвейзер писал: «С годами Толстой всё чаще и чаще высказывает свои мнения о женщинах. Мнения эти ужасны».
– Уж если нужно сравнение, то брак следует сравнивать с похоронами, а не с именинами, – говорил Лев Толстой. – Человек шёл один – ему привязали за плечи пять пудов, а он радуется. Что тут и говорить, что если я иду один, то мне свободно, а если мою ногу свяжут с ногою бабы, то она будет тащиться за мной и мешать мне.
– Зачем же ты женился? – спросила графиня.
– А не знал тогда этого.
– Ты, значит, постоянно меняешь свои убеждения.
– Сходятся два чужих между собою человека, и они на всю жизнь остаются чужими. … Конечно, кто хочет жениться, пусть женится. Может быть, ему удастся устроить свою жизнь хорошо. Но пусть только он смотрит на этот шаг, как на падение, и всю заботу приложит лишь к тому, чтобы сделать совместное существование возможно счастливым».

Лично я считаю, что никто другой не смог бы выносить Льва Николаевича столь долго, как его жена Софья Андреевна. Прожить всю жизнь с таким человеком, это настоящий подвиг!
Когда жена не могла делить с мужем супружеское ложе, Толстой увлекался либо очередной горничной, либо кухаркой, или посылал в деревню за солдаткой.

За 48 лет супружеской жизни Софья Андреевна родила тринадцать детей, пятеро из них умерли. В сорок четыре года Софья Андреевна родила своего последнего ребёнка, который через шесть лет умер.
Вынести она этого не смогла. Ей казалось, что муж разлюбил её. И она влюбилась. Объектом её страсти стал друг семьи композитор Александр Сергеевич Танеев. Ей было 52 года!

Все догадывались о влюблённости Софьи Андреевны, кроме самого Танеева. Любовниками они так и не стали.
В дневнике Софья Андреевна писала: «Знаю я это именно болезненное чувство, когда от любви не освещается, а меркнет божий мир, когда это дурно, нельзя – а изменить нет сил».
Перед смертью она сказала дочери Татьяне: «Любила я одного твоего отца».

Софья Андреевна боялась остаться в памяти потомков не достойной своего гениального мужа. И потому старалась вычёркивать из дневников Толстого все нелестные упоминания о ней.
Зная, что жена Софья Андреевна читает его дневники, Толстой завёл «тайный» дневник, а потом «дневник для одного себя», который хранил в банковском сейфе.

В конце жизни Толстой пережил крах. Рухнули его представления о семейном счастье. Лев Толстой не смог изменить жизнь своей семьи сообразно со своими взглядами.
«Крейцерову сонату», «Семейное счастье» и «Анну Каренину» Лев Николаевич писал на основе опыта своей семейной жизни.

В соответствии со своим учением, Толстой старался избавиться от привязанности к близким, пытался быть ровным доброжелательным ко всем.
Софья Андреевна, напротив, сохраняла тёплое отношение к мужу, но учение Толстого ненавидела всеми силами души.

– Ты дождёшься, что тебя на верёвке поведут в тюрьму! – пугала Софья Андреевна.
– Этого мне только и надо, – невозмутимо отвечал Лев Николаевич.

Последние пятнадцать лет своей жизни Толстой думал о том, чтобы стать странником. Но он не решался оставить семью, ценность которой проповедовал в своей жизни и в творчестве.
Страстное желание бросить всё и стать странником Толстой выразил в последнем, не опубликованном при жизни рассказе, «Отец Сергий».

Под влиянием единомышленников Лев Толстой отказался от авторских прав на произведения, созданные им после 1891 года. В 1895 году Толстой сформулировал в дневнике свою волю на случай смерти. Он советовал наследникам отказаться от авторского права на его сочинения. "Сделаете это, - писал Толстой, - хорошо. Хорошо это будет и для вас; не сделаете - это ваше дело. Значит вы не готовы это сделать. То, что сочинения мои продавались эти последние 10 лет, было самым тяжёлым для меня делом жизни".

Все свои права на имущество Толстой передал жене. Но ей этого было мало. Софья Андреевна хотела стать наследницей всего созданного её великим мужем. А это были большие деньги по тем временам. За монопольное право издания всех сочинений Толстого некоторые фирмы предлагали миллион золотых рублей!

В дневнике 10 октября 1902 года Софья Андреевна писала: "Отдать сочинения Льва Николаевича в общую собственность я считаю и дурным и бессмысленным. Я люблю свою семью и желаю ей лучшего благосостояния, а передав сочинения в общественное достояние, - мы наградили бы богатые фирмы издательские... Я сказала Льву Николаевичу, что если он умрёт раньше меня, я не исполню его желания и не откажусь от прав на его сочинения".

Именно из-за этого и разгорелся семейный конфликт. Душевной близости и взаимопонимания между супругами уже не было. Интересы и ценности семьи были для Софьи Андреевны на первом месте. Она заботилась о материальном обеспечении своих детей.
А Толстой мечтал всё раздать и стать странником.
Непрекращающиеся конфликты угнетали Толстого и лишали психического равновесия его жену.

«В июне 1910 года двое приглашённых в Ясную врачей – психиатр профессор Россолимо и хороший врач Никитин, знавший Софью Андреевну давно, после двухдневных исследований и наблюдений, установили диагноз «дегенеративной двойной конституции: паранойяльной и истерической, с преобладанием первой».

«Начался ад. Несчастная женщина потеряла над собой всякую власть. Она подслушивала, подглядывала, старалась не выпускать мужа ни на минуту из виду, рылась в его бумагах, разыскивая завещание или записи о себе… Она каталась в истериках, стреляла, бегала с банкой опиума, угрожая каждую минуту покончить с собою, если тот или иной каприз её не будет исполнен немедленно…»

«Толстой думал о том, чтобы уйти из этого «дома сумасшедших», заражённых ненавистью и борьбою. Ему стало неудержимо хотеться умереть в спокойной обстановке, вдали от людей, «разменявших его на рубли».

В третьем часу ночи с 27 на 28 октября 1910 года Толстой проснулся, услышав как Софья Андреевна роется в его бумагах, видимо, разыскивая текст тайного завещания, в котором писатель отказывался от авторских прав на свои произведения.

Чаша терпения переполнилась. Толстой понял, что «для него настал момент спасать не себя, Льва Николаевича, а то человеческое достоинство и искру Божию, которые были в конец унижены его положением в Ясной Поляне».
Восьмидесятидвухлетний Лев Николаевич был вынужден ночью тайно бежать из собственного дома. Помогали ему в этом его дочь Александра и врач Маковицкий.

Софья Андреевна давно уже обещала мужу покончить с собой, если он уйдёт. Когда она узнала о бегстве Толстого, графиня не переставая плакала, била себя в грудь то тяжёлым пресс-папье, то молотком, колола себя ножами, ножницами, хотела выброситься в окно, бросалась в пруд.

Для Софьи Андреевны уход мужа это был позор. Своим уходом он растоптал 48 лет их совместной жизни, которые была наполнены её самопожертвованием ради любимого.

Толстой хотел уехать на Кавказ, но простудился и вынужден был сойти на станции Астапово.
Умирающий Лев Толстой лежал в квартире начальника станции и попросил не пускать к нему жену. В бреду ему чудилось, что жена его преследует и хочет забрать домой, куда Толстому ужасно не хотелось возвращаться.

Умер Лев Толстой 7 ноября 1910 года.
29 ноября Софья Андреевна записала в дневнике: «Невыносимая тоска, угрызения совести, слабость, жалость до страданий к покойному мужу… Жить не могу».
Она хотела покончить с собой.
В конце жизни Софья Андреевна призналась дочери: «Да, сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он за человек...»

Она была идеальная «языческая жена», как писал Толстой, но «христианским другом» так и не стала. В одном из последних писем Толстой написал: «Ты дала мне и миру то, что могла дать, дала много материнской любви и самоотвержения, и нельзя не ценить тебя за это…. Благодарю и с любовью вспоминаю и буду вспоминать за то, что ты дала мне».

Познакомился Чехов с Толстым в 1895 году, съездив К нему в Ясную Поляну. Он пробыл у него больше суток и после писал об этой встрече: «Впечатление чудесное. Я чувствовал себя легко, как дома, и разговоры наши со Львом Николаевичем были легки». Когда в декабре 1899 года Толстой был серьезно болен, Чехов писал в одном из ялтинских писем: «Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не любил так, как его... Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь — не так страшно, так как Толстой делает за всех... В-третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шершавь е, озлобленные самолюбия будут далеко и в тени...» Этими словами Чехов выразил свое субъективное «отношение к Толстому, вместе с тем дал и объективную оценку творческой деятельности гениального писателя, стоявшего во главе русской литературы того времени.

Но все это, однако, не заслонило от Чехова другого Толстого — создателя глубоко реакционного философского учения. Чехов отлично понимал противоречия в произведениях, во взглядах великого художника, во всем созданном им «толстовстве». Толстой, отразивший в своих произведениях изумительные картины русской жизни, Толстой — обличитель лжи, фальши, правительственного насилия, капиталистической эксплуатации, Толстой — разоблачитель лицемерия казенной церкви и, с другой стороны, Толстой, — как сказал В.И. Ленин, — «помещик, юродствующий во Христе... юродивая проповедь «непротивления злу» насилием... проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии...»³

В одном из писем Чехов писал еще в 1894 году: «Толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно... Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями... Толстовская философия сильно трогала меня, владела мною 6—7 лет, и действовали на меня не основные положения, которые были известны мне и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода. Теперь же во мне что-то протестует; расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса... для меня Толстой уже уплыл, его в душе моей нет, и он вышел из меня, сказав: се оставляю дом ваш пуст. Я свободен от постоя...» Критикуя в другом письме послесловие Толстого к «Крейцеровой сонате», Чехов так сказал: «Я третьего дня читал его «Послесловие». Убейте меня, но это глупее и душнее, чем «Письма к губернаторше», которые я презираю⁴. Черт бы побрал философию великих мира сего... Она вся, со всеми юродивыми послесловиями и письмами к губернаторше, не стоит одной кобылки из «Холстомера».

Лев Николаевич, со своей стороны, также любил Чехова как писателя и как человека. Он дал обобщающую оценку творчества Чехова в исключительно сильных словах, сказав, что «Чехов — это Пушкин в прозе», а у себя в дневнике записал: «Чехов, как Пушкин, двинул вперед форму. И это большая заслуга».

Как человек, — скромный, сдержанный, обаятельный, — Антон Павлович вызывал большие симпатии Толстого. Чехов бывал иногда в Гаспре вместе с Горьким (дача Горького была недалеко от Гаспры). Алексей Максимович не раз наблюдал, с какой теплотой относился Толстой к Чехову, и в своих воспоминаниях написал:

«...Чехова он любил и всегда, глядя на него, точно гладил лицо Антона Павловича взглядом своим, почти нежным в эту минуту. Однажды Антон Павлович шел по дорожке парка..., а Толстой, еще больной в ту пору, сидя в кресле на террасе, весь как-то потянулся вслед..., говоря вполголоса:

— Ах, какой милый, прекрасный человек: скромный, тихий, точно барышня! И ходит, как барышня. Просто — чудесный!»

Вместе с тем Толстой называл Чехова «безбожником», ему не нравились пьесы Антона Павловича. Он как-то сказал, что не любит пьес Шекспира, но что чеховские — «еще хуже»!

В конце января 1902 года Л.Н. Толстой, находясь в Гаспре, тяжело заболел. Чехов принял близко к сердцу его болезнь. Письма Антона Павловича этого периода заполнены постоянным беспокойством за жизнь писателя. Положение больного было настолько плохо, что одно время врачи потеряли надежду на благоприятный исход. Чехов писал жене 27 января: «Толстой очень плох; у него была грудная жаба, потом плеврит и воспаление легкого. Вероятно, о смерти его услышишь раньше, чем получишь это письмо. Грустно, на душе пасмурно».

В этот момент вокруг тяжело больного Толстого разыгралась гнусная история, организованная царскими правительственными кругами. Как известно, Л.Н. Толстой в феврале 1901 года «святейшим» синодом был отлучен от церкви за разоблачение лицемерия казенных церковников. Писатель, якобы проповедующий «ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской», был даже взят под слежку шпионов царской охранки. Когда слухи о безнадежном положении писателя дошли до правительства, высшие чиновники, опасаясь, что огромная популярность Толстого среди народа в связи с его смертью может вызвать демонстрации, решили принять свои меры. Правительство собиралось сначала скрыть от народа смерть Толстого, а затем, уже позднее, сообщить, что перед смертью Лев Толстой раскаялся в своих «грехах». Для этого одному из священников прихода было приказано присутствовать у постели умирающего, попытаться уговорить его раскаяться, а затем, независимо от результатов, объявить народу о том, что перед смертью Толстой раскаялся. Министерство внутренних дел направило в Симферополь инструкции о мерах на случай смерти Толстого. Но семья писателя и окружающие близкие люди принимали свои меры. А.М. Горький пишет в своих воспоминаниях:

«Толстой был настолько опасно болен, что, ожидая его смерти, правительство уже прислало из Симферополя прокурора, и чиновник сидел в Ялте, готовясь, как говорили, конфисковать бумаги писателя. Имение графини С. Паниной, где жили Толстые, было окружено шпионами, они шлялись по парку, и Леопольд Суллержицкий выгонял их, как свиней из огорода. Часть рукописей Толстого Суллержицкий уже тайно перевез в Ялту и спрятал там».

Русская общественность была глубоко обеспокоена состоянием здоровья Толстого. В Москве ходили уже слухи о смерти писателя. Жена Чехова Ольга Леонардовна, писала, например, из Москвы мужу: «...Носятся тревожные и упорные слухи о смерти Толстого, Если это правда, почему не разрешают публиковать? Не понимаю совсем. Вчера во время спектакля только и было разговоров, что о его болезни и смерти. Напиши все об этом...»

А.П. Чехов ответил жене: «...Ты ничему не верь. Если не дай бог случится что, то я извещу тебя телеграммой. Назову его в телеграмме «дедушкой», иначе, пожалуй, не дойдет».

Когда ялтинские и приезжие врачи установили дежурства у постели тяжело больного Толстого, Чехов огорчился и сказал, что, будь он сам здоров, он непременно принял бы участие в этих дежурствах у Льва Николаевича в качестве врача.

Но Толстой, обладавший крепким организмом, поправился и даже пережил Антона Павловича на 6 лет. После смерти Чехова Лев Николаевич говорил о нем: «Чехов... был несравненный художник жизни... и достоинство его творчества то, что оно понятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще... А это главное».

Чехов и Толстой были совершенно разными людьми и по возрасту, и по социальному положению, и по мировоззрению, и даже по содержанию и форме своего творчества. Тем примечательнее были их дружеские отношения, основанные на взаимном уважении таланта и творчества каждого.