2018-01-21
229Глава шестая.
и не боится её, тот мужествен, и в этом мужество.
(Аристотель)
Северные кварталы Рон-Руана, расположенные вдали от моря, считались бедняцкими. Застроенные многоэтажными доходными домами без удобств, торговыми лавками и мастерскими, они имели не столь монументальный вид, как центр города, но сохраняли внушительность и обаяние разумного аскетизма. Ряд улиц украшали колоннады, на замкнутых портиками площадях, в садах и парках ворковали фонтаны. Поздняя осень затянула маревом зеленые холмы, широкими мазками нанесла на них оранжево-желтые краски; в полуденном небе клубилась розоватая дымка. У засыпанных опавшей листвой тропинок цвели предвестники зимы – цикламены. Их запах, сладкий, как вересковый мед, плыл по темным аллеям. На оголившихся ветвях оливковых, фиговых и грушевых деревьев кое-где висели нетронутые плоды.
Чем-то до невозможности чуждым и оттого особенно страшным был здесь пирующий огонь. Он бесцеремонно вторгался на дивные островки природы, карабкаясь по замшелым стволам деревьев, и по-хозяйски подступал к людским жилищам. Когда пламя растекалось, словно лава, порывы ветра швыряли седой пепел, а дым курился над крышами, казалось, что в столице пробудился вулкан.
|
|
|
Двигаясь на северо-восток от Липпиевых холмов, пехотные когорты оттесняли отряды нодасов, атакующих легионеров с бешеной яростью. Словно восстающие из россыпей искр демоны, мятежники выпрыгивали из укрытий, осыпая врагов камнями и стрелами, другие отчаянно рвались в ближний бой. Ругань и проклятья перемежались с воинственными криками, короткими приказами и стонами раненых.
Очищая улицы от непокорной черни, «синие плащи» не церемонились: крушили наспех сколоченные неприятелем баррикады, вооруженных противников убивали, не слушая мольбы о пощаде, безоружных – жестоко били. Это помогло пехоте завладеть инициативой: видя жуткую гибель товарищей, многие культисты поддались панике. Заметив надвигающуюся стену сомкнутых щитов, ослабевшие духом паукопоклонники бежали прочь или вставали на колени, покорно вытягивая вперед скрещенные руки.
Легат Силантий ехал в окружении знаменосцев и личных телохранителей. Он вел своих людей к захваченному нодасами зданию магистрата, где, как писал Джоув, были сосредоточены крупные силы мятежников. За свитой командира следовали Всадники, выстроившись в колонну по пять человек. Их сопровождали причепрачные и другие легионные рабы, которым в порядке исключения выдали щиты и копья.
– Н-не н-нравится м-мне это, – тихо сказал Дий, понукая ленивого жеребца.
– Что именно? – уточнил Сефу.
|
|
|
Его голос звучал непривычно глухо из-за посеребренной маски, надетой на лицо. Такие полагалось носить во время публичных конных состязаний. Однако перед выездом из военного лагеря неожиданно поступил приказ защитить лица, и верховые теперь напоминали ожившие серебряные и бронзовые статуэтки.
– З-затрудняюсь объяснить. Д-дурные п-предчувствия.
– У нас говорят: «Сохраняй твердое сердце при виде тьмы», – буркнул Юба, почесывая вспотевший подбородок. – Не печалься и не ликуй по поводу того, что еще не наступило. Пока доблестные быки примипилов задают недоноскам жару, можно расслабиться и думать о приятном…
Дий кивнул. Он посмотрел на Мэйо, едущего подле Сефу, и тревога юноши усилилась. Наследник Дома Морган казался окоченевшим мертвецом. Он сидел на коне без прежней удали, сжав поводья в неподвижном кулаке. За полдня молодой поморец сказал лишь пару коротких фраз, адресовав их эбиссинскому царевичу. Сын Макрина ни словом не обмолвился о своем домашнем заточении, не похвастался новой лошадью и рабом, не поведал друзьям свежую шутку. Юба напротив был куда более разговорчив, чем обычно. Он расстегнул ремешки и стащил маску:
– Чтоб коты пасли птиц у того, кто выдумал нарядить нас в эти бесполезные куски металла.
– Я слышал от доверенного человека, будто таким образом враги не сумеют разглядеть испуг на наших лицах, – усмехнулся Сефу.
– Песок им в члены! – вскипел мулат. – Кучка жалких кинэдов и взбесившихся бабуинов. Когда я был ростом с тележное колесо, то видел кое-что пострашнее. Из пустыни подул черный ветер и в городе начался мор. На улицах лежали груды мертвецов. Среди умерших, как черви, копошились еще живые, покрытые язвами страдальцы. Рабы тащили из домов покойников: волокли за ноги, руки и волосы, безо всякого почтения. Благородных обмазывали толстым слоем извести и замуровывали в пещерах. Грязнокровок жгли на кострах. Так продолжалось до тех пор, пока Златоокий Тин не сменил гнев на милость. Моя мать, шесть братьев и сестер умерли тогда и были похоронены в сером гроте. Они ушли в загробный мир без слуг и богатых даров. Вот, что по-настоящему страшно.
Эбиссинский нобиль умолк, когда запели трубы и барабаны легиона. Звук нарастал, и летел, как лавина по горному склону. Под ритмичный грохот пехотинцы ускорили шаг, кони встрепенулись, Всадники распрямили спины.
Поддавшись общему настроению, Дий устремил взгляд на покрытую копотью арку, за которой раскинулась единственная в Рон-Руане треугольная площадь. От волнения у юноши перехватило дыхание, все чувства обострились. Он ощущал страх и неуверенность Мэйо, боевой задор Юбы и твердую решимость Сефу.
Миновав длинную, как горло лутрофора[1], улицу, войско очутилось на площади. В ее центре возвышался белый Столп – остроконечная башня, окруженная тремя десятками облаченных в геллийские наряды кариатид. Мраморные девы с бесстрастными лицами взирали на полыхающее здание магистрата, на поджидавшую легионеров вооруженную толпу и армию Силантия, готовящуюся к жестокому бою.
Цепкий взгляд Дия подмечал множество деталей: подобие строя у противника, высокие завалы, преграждающие боковые улочки, мелькающих за колоннами портиков и между гермами[2] стрелков с пращами и луками.
– Это л-ловушка, – во рту юноши пересохло так, что язык прилип к небу.
– Вижу, – Сокол опустил ладонь на рукоять спаты. – Всем приготовиться.
Кусочки мозаики сложились в единую картину, которую сын архигоса теперь мог рассмотреть во всей красе. Легат Силантий тоже раскусил замысел паукопоклонников, но не имел морального права скомандовать отступление. Нодасы разломали мраморную лестницу и накидали на пути к магистрату тяжелые блоки, затруднив врагу передвижение. Покинуть площадь тоже было проблематично: за баррикадами находились каналы, соединенные между собой мостами. Два из них полностью выгорели и обрушились, еще два пожирало пламя.
|
|
|
Обдумать тактику Дий не успел. Горнист подал сигнал авангарду тяжелой пехоты и в пропитанном дымом воздухе развернулись боевые знамена с золотым орлом. Никто из Всадников не обратил внимания на темнокожего причепрачного, проскользнувшего мимо лошадей. Он подкрался к Юбе и позвал его:
– О, великий воитель…
Мулат с недоумением уставился на раба.
– Госпожа Исория просила передать вам это…
Острие копья скользнуло по чешуйчатому панцирю эбиссинского нобиля и вонзилось в плоть. Несколько мгновений Юба не чувствовал боли. Он, словно зачарованный, смотрел, как течет из раны кровь, пачкая одежду и конскую шерсть, а затем согнулся, прижавшись лицом к шее разволновавшегося жеребца.
– Предатели! – взвыл Сефу.
Небольшая группа легионных рабов накинулась на Всадников. Прикрываясь щитами, нобили выхватили копья и мечи.
Стрелки культистов восприняли это, как подготовку к атаке, и сами незамедлительно перешли в наступление. Град камней и дротиков обрушился на конницу Силантия. В тесноте и сумятице строй рассыпался, десятки рассвирепевших Всадников поскакали на неприятеля.
– Стоять! – заорал Дий. – Назад!
С крыш портиков на верховых посыпались охапки горящей соломы. Опаленные лошади и наездники заметались в панике. Сын Дариуса хотел было помчаться к ним на подмогу, но внезапно услышал дикие вопли из арьергарда.
Там кипел бой. Подошедший с тыла отряд культистов ударил по Всадникам, точно молот по железу. Серпами и длинными ножами мятежники подрезали коням сухожилия, цепями и палками хлестали по головам. Израненные животные взвивались на дыбы и опрокидывались, придавливая хозяев. Тяжелые кнуты и бичи, какими надсмотрщики секли провинившихся невольников, впивались в тела благороднорожденных – уродовали лица, выбивали глаза, разрывали плоть до костей.
Крик Сокола вывел Дия из оцепенения.
– Туда! Быстрее!
|
|
|
Посол указывал на северо-запад, где верные хозяевам причепрачные схлестнулись с теми, кто отрекся от Старых Богов. Страшный грохот щитов и ломаемых копий вызвал у наследника архигоса непроизвольную дрожь. Он сжал рукоять клинка и устремился в гущу схватки. Не помня себя от ярости, юноша жалил врагов, точно обороняющий гнездо шершень.
Сефу был вынужден расстаться со щитом. В нем застрял метко брошенный одним из нодасов пилум[3]. Доведенный до крайней степени исступления и жаждущий мести царевич без счета забирал чужие жизни.
Когда пыл Дия немного подостыл, он понял, кто сплотил вокруг себя рабов и повел их на предателей. Это был новый причепрачный Мэйо, которого заика мысленно обозвал Маской. Что-то крикнув, безоружный невольник прикрылся двумя щитами и побежал к ближайшему завалу. За новоявленным командиром тотчас поспешили его соратники.
Несколько стрел вонзились в овальные скутумы Маски. Он, будто не замечая, оттягивающей руки тяжести, упрямо перепрыгивал через препятствия, уворачивался от лошадиных копыт и свинцовых шаров, метаемых пращниками. Наконец сумев укрыться за поваленными гермами, отважный раб упал на колено и принялся растаскивать баррикаду.
– Все за мной! – позвал Сокол Инты.
Он намеревался защитить смельчака, который стирал руки в кровь, прокладывая путь к спасению. Дий подумал, что если невольника убьют или он провозится слишком долго, мост за высоким завалом догорит и рухнет.
– Скорее! – заика обернулся, чтобы поторопить тех Всадников, кто в трудный час не растерял стойкость и мужество.
Краем глаза юноша заметил бледное лицо Мэйо. Конь поморца валялся на боку, хрипя и агонизируя. Сын Макрина сражался с наседающими противниками так умело, словно полжизни провел на военных тренировках. Его выпады были стремительны и смертоносны, а движения напоминали неистовую пляску.
Внезапно танец оборвался. Стрела с белым опереньем вошла в бедро поморца, а следом мощный удар густо утыканной гвоздями дубинки расколол его шлем.
– Не-е-ет! – прохрипел Дий. – Не-е-ет!
Мэйо был еще жив. Рослый нодас накинул цепь ему на шею и стал душить.
«Лучше бы он не снимал маску… – подумал заика. – Лучше бы я не знал… Не видел этого…»
Паукопоклонник отшвырнул труп нобиля и, переступив через него, направился к Столпу.
– Мразь! – рявкнул Дий.
Он помчался сквозь красно-серую пелену, не щадя коня. Поравнявшись с вооруженным цепью культистом, сын Дариуса сокрушительным ударом раскроил ему череп. Алые капли веером брызнули на и без того измазанную кровью бронзовую маску юноши. Рыжий жеребец тотчас рванул в галоп, унося хозяина подальше от этого страшного места…
На остатках баррикады стоял причепрачный Мэйо, утираясь снятой с лица повязкой. Обильно смоченные потом грязь и пыль въелись в кожу невольника, но его глаза победно сверкали. Махнув рукой, раб сипло выкрикнул:
– Бегите! Путь свободен!
«Нас признают дезертирами… – мысленно укорил себя Дий. – А если победят «пауки», то врагами Империи…»
Ему было все равно. Заика вдруг ясно осознал, что жизнь – не бесценный дар, а лишь короткий миг на предначертанном свыше пути к вечности.
Подгоняя коней, Всадники перескакивали через уменьшившийся вдвое завал и карьером неслись к горящему мосту. Преодолев баррикаду, Сефу придержал лошадь.
– Не ж-жди… – голос Дия зазвенел от неподдельной боли. – Твой нун погиб.
Сокол молчал, внимательно рассматривая Маску:
– Он спас нас. Нельзя его тут бросить.
– С-сюда, раб! Ж-живо!
Невольник подчинился, окинув заику быстрым взглядом из-под капюшона, и самодовольно ухмыльнулся, когда эбиссинец свесился с коня, подавая ему руку.
– Запрыгивай на лошадь! – царевич крепко сжал запястье Маски.
– Благодарю, господин, – устроившись позади нобиля и бесцеремонно приобняв его за талию, невольник спросил:
– Ваше предложение по-прежнему в силе, Солнцеликий?
– Награда тебя не разочарует.
У моста жар сделался нестерпимым. Дий набросил на голову плащ, давясь кашлем от заполнившего легкие дыма. Казалось, что тело сейчас расплавится, превратившись в свинцово-серую лужу. Глаза болели и невозможно было даже зажмуриться. Огненные языки то с ревом взмывали вверх, то почти касались беглецов. На короткий миг не стало ни земли, ни неба – одно багровое пламя. Оно застонало в бессильной злобе. Две лошади с тремя седоками вырвались из опаляющих объятий и во весь опор поскакали на север, за синюю ленту реки.
Ворота особняка были распахнуты настежь. Труп раба-привратника лежал возле каменной арки. Второй невольник с размозженной головой дергался в луже крови.
Чем ближе Креон подъезжал к дому, тем больше мертвецов попадалось на пути. Тишина и запах трелюющего дерева напоминали воину о походных погребальных кострах, когда приходилось жечь тела соратников в полном молчании.
Ведомый причепрачным боевой конь изогнул шею и огласил округу тревожным ржаньем. Декурион успокоил жеребца, властно набрав повод. Нобиля и самого мучили дурные предчувствия.
В дальней части особняка свирепствовал пожар. Дым плыл над кронами деревьев, растворяясь среди туч. У входа в дом валялись хозяйские вещи: толи рабы спасали из огня имущество, толи воры теряли награбленное, беспорядочно отступая.
Спешившись, Креон оставил коня хмурому невольнику, и чеканным шагом вошел в прохладную тень вестибюля.
На некогда безукоризненно чистых плитах пола виднелись десятки кровавых отпечатков: босых ступней, подошв сандалий и башмаков. Кадки с цветами были перевернуты, ковры – порваны, картины – изрезаны.
Пол, ведущего в атрий коридора, усеивали черепки дорогих ваз. Декурион шел прямо, кавалерийскими сапогами давя расписные кусочки, и жуткий хруст разносился по обезображенному дому.
Тела Амандуса, его супруги и благородных гостей особняка плавали в имплювие[4]. Постамент бога-хранителя изуродовали надписи самого неприличного содержания. Расколотые статуи будто поникли, утратив былое величие и красоту.
С бесстрастным лицом проследовав мимо погибших родителей, Креон ускорил шаг. Он искал сестру, все еще надеясь на чудо: в особняке имелось много потайных уголков, где можно было укрыться.
– Вида! – позвал декурион.
Ему никто не ответил.
Спустя пару минут нобиль обнаружил сестру в кубикуле, на измятой, перепачканной кровью постели. Девушка лежала в позе младенца, зажимая руками распоротый живот. Ее покрытое синяками и ссадинами тело казалось таким хрупким, что Креон побоялся коснуться его. Глаза мужчины потемнели. В них вспыхивали красные огоньки безумия. Дрожащими пальцами он толкнул дверь и, шатаясь, побрел назад, в атрий. Глядя на тучи сквозь потолочное отверстие, нобиль от всего сердца проклинал Богов.
В плену, посреди джунглей Афарии, он жил мыслями о доме и семье, а теперь не понимал, зачем остался один на белом свете. Кто наслал такое страшное проклятье?
Отдаленный шум привлек внимание воина. Крадучись, он двинулся в перистель[5], где по-прежнему журчали фонтаны. Посреди центральной клумбы гулял белоснежный поморский конь. Он невозмутимо жевал цветы, подергивая ушами. Жеребец был словно две капли воды похож на любимую лошадь Мэйо, отравленную по приказу Креона.
Нобиль заорал, прогоняя призрака, но тот даже не взглянул на обозленного человека. Декурион в ярости ударил по стволу вишни, а после разразился такой отборной бранью в адрес Морганов и юного поморца, какую никогда не позволял себе прежде.
Когда в вестибюль особняка Читемо вошел жрец Мерта с кипарисовой ветвью в руках, вольноотпущенник понурился и долго не мог произнести ни слова. Сопровождавшие храмовника легионные рабы внесли в атриум тяжелые погребальные носилки, а затем установили их на почетном месте, рядом со статуями лошадей и обнаженных нимф.
Все домашние невольники с глубокой печалью опустились на колени. Женщины заплакали, царапая ногтями лица и шеи. Под красным траурным покрывалом лежал единственный наследник сара Макрина – Мэйо из Дома Морган. Увенчанный плюмажем шлем покоился в ногах юноши, на аккуратно сложенном всадническом плаще. Смерть изменила черты молодого нобиля: его лоб казался узким, нос – длинным и крючковатым, губы – еще тоньше, чем при жизни.
Поморский градоначальник вышел встречать сына, сохраняя безупречную осанку и невозмутимость на лице. Поприветствовав жреца, Макрин с холодной вежливостью взял у него ветвь – символ ухода в вечность – и обагренный кровью воинский пояс Мэйо.
Тем временем вольноотпущенник дал знак Элиэне: женщина поднялась с пола и зажгла курильницу, чтобы усопший мог наслаждаться любимыми ароматами, пока его моют, натирают дорогими маслами и переодевают. Другие рабыни, двигаясь тихо, точно крадущиеся мыши, принесли лекифы[6], скребки и полотенца.
– Я желаю побыть наедине с сыном, – внезапно потребовал сар. – Послужи мне, Читемо, уладь дело, касающееся геллийца.
Услышав это, Нереус вздрогнул. Он стоял на коленях, вытянув вперед скрещенные руки и прижавшись лбом к мраморной плите пола. Влажная пелена застлала глаза юноши. Он не мог позволить себе заплакать и держался из последних сил, превозмогая боль и отчаянье. В глубине души островитянин искренне надеялся, что все происходящее – лишь дурная шутка Мэйо, что нобилю вскоре надоест притворяться, он спрыгнет с носилок, рассмеется и велит подать кубок молодого итхальского вина. Однако рассудок упрямо подсказывал иное. Друг был мертв. И он уже никогда не разразится саркастически-презрительным хохотом с нотками откровенной издевки, не упьется до рвоты на праздничной пирушке и не залезет под тунику очередной пышнобедрой красотки.
– Следуй за мной, – строго сказал Читемо.
Нереус подчинился, не понимая, зачем его уводят. Неужели сейчас может быть что-то важнее последней заботы о Мэйо…
В таблинуме стояла дорогая мебель из афарской туи, пахло самшитом и кожей. На стене распускался цветок-факел, выложенный из крупных кусочков мозаики.
– Присядь, – хозяин дома снял с шеи ключ и пододвинул к центру стола небольшую шкатулку.
Смущенно потупившись, геллиец устроился в углу, на циновке.
– Нет, – усмехнулся вольноотпущенник. – Займи кресло и налей себе вина.
– Благодарю, – бесцветным голосом ответил юноша, даже не взглянув на глиняный сосуд. – Мне привычно быть здесь, внизу…
– Молодой господин оставил распоряжения и письма. Он пожелал, чтобы ты, получив свободу, незамедлительно отбыл на родину. Корабль эбиссинского царевича отвезет тебя в Хани. Сар Макрин, своей безграничной милостью, жалует в дорогу восемьсот золотых клавдиев…
– Восемьсот? – Нереус приоткрыл рот от удивления.
– Да. Теперь ты будешь поверенным семьи Морган в Геллии. Купи хороший особняк и крепких рабов. Не вздумай ослушаться и спустить все на увеселения. Наш господин скоро станет советником зесара. Дом должен быть не хуже, чем мой. Тебе ясно?
Юноша кивнул.
– Вот письмо, – Читемо показал ему запечатанный воском свиток. – Отдашь его, когда корабль причалит.
– Капитану?
– Нет. Ты все поймешь чуть позже.
– Но…
– Не перебивай. Элиэна соберет тебе вещи в дорогу. Я велю готовить повозку и дам рабов для охраны. До заката ты должен быть в порту.
– А как же?..
– Что еще?
Островитянин замялся:
– Мне не позволят проститься с Мэйо?
– Благодари судьбу и Богов, мальчишка! Вместо галеры ты получил свободу, деньги, почетный статус! И продолжаешь чего-то требовать?!
– Я только спросил…
– Иди. Не отнимай мое время подобной ерундой.
Нереус встал с циновки. Он расправил плечи и сурово взглянул на Читемо:
– Меня разлучили с хозяином еще при его жизни и даже смерть не отменила этот приговор. За что такое жестокое и несправедливое наказание?
Мужчина намеревался ответить, но геллиец продолжил:
– Будь я не на цепи, а подле господина, то не позволил бы ему погибнуть. Он оказался там один: без верного причепрачного и быстрого Альтана, с каким-то недотепой-меченосцем. Где этот меченосец?! Сбежал или убит? А может, возжелав свободы, он предал Мэйо? Как Боги допустили?..
– Молчи!
Островитянин в ярости ударил кулаком по столу:
– Ты родился невольником и будешь, как раб, до смерти! А я более никому не принадлежу и свободен от любых обязательств, кроме последней воли хозяина.
– Если разгневаешь сара, он раздавит тебя как слизняка.
Развернувшись, Нереус выскочил из комнаты. Он осознал всю безвыходность собственного положения, и надеялся лишь на то, что Мэйо, вознесшись к небесным чертогам, поможет своему отпущеннику в столь тяжелый для него час.
Эбиссинское одномачтовое судно заметно отличалось от прочих, стоявших в порту Рон-Руана. Кормовой и носовой брусья корабля, окрашенные в желтый цвет, напоминали горделиво вскинутые хвосты. Невероятно широкий алый парус крепился к двум загнутым на концах реям. Нижнюю переднюю оконечность парусника украшал любовно нарисованный голубой глаз бога Тина.
Считалось, будто эбиссинцы первыми изобрели уключины, прикрепляя весла с помощью веревочных петель. Это позволяло увеличить силу гребка, а значит – скорость судна. На корабле царевича Сефу имелось двадцать восемь колышков-уключин, прибитых вдоль обоих бортов, для привязывания коротких весел с копьевидными лопастями. Чтобы придать паруснику большую прочность, его корпус стянули канатами. В отличие от речных палубных лодок, имевших по шесть рулевых весел, морское эбиссинское судно обладало одним, но поистине гигантских размеров. Для отдыха знати предусматривалась небольшая палатка, рядом с которой хранились глиняные кувшины, наполненные пресной водой.
Взойдя по узкому трапу, Нереус растерянно огляделся. Среди высоких, полуобнаженных людей, говоривших с заметным акцентом, он ощущал себя, как перепелка под взглядами ястребов. Сухопарый мужчина в длинном парике любезно кивнул гостю и указал на левый борт судна. Геллиец молча проследовал туда, мимо занятых гребцами банок. Сбросив с плеча дорожный вещевой мешок, он устроился на нем так, чтобы никому не быть помехой и не привлекать лишнего внимания.
Морские воды казались почти черными, хотя солнце еще держалось в небе, посылая прощальные потоки света надвигающейся с запада ночи.
Мысли островитянина, против его воли, уносили не на родину, в Сармак, а к берегам Таркса, и вольноотпущенник снова бродил с Мэйо по тенистым улочкам, болтая и заливисто смеясь над очередной пошлой шуткой черноглазого нобиля. Едкая тоска душила, отодвинув на второй план даже взлелеянную за многие годы мечту о мести: теперь у Нереуса имелись деньги и возможность поквитаться с братом, но уже не было желания. Не о такой свободе он грезил и совсем по-другому представлял возвращение в родные края.
Протяжный стон медного рога возвестил об отплытии. Под размеренный плеск весел и шум голосов корабль медленно, словно нехотя, развернул нос к югу.
Островитянин поджал губы, навсегда прощаясь с Рон-Руаном. Этот город казался юноше средоточием зла и мерзости, вонючим драконьим брюхом, где тщательно перевариваемые люди разлагались, превращаясь в нечто неописуемо отвратительное. Закрыв глаза, вольноотпущенник тяжело вздохнул. Теперь он принадлежал сам себе и к подобной мысли еще предстояло привыкнуть.
Небо заволокли тучи и моряки зажгли несколько фонарей. Обогнув мыс, на котором возвышался маяк, корабль устремился в открытое море. Гребцам предстояла тяжелая ночь: им приказали оставаться на веслах, без сна и отдыха.
Кутаясь в пенулу[7], Нереус достал творожную лепешку, испеченную Элиэной по случаю букцимарий.
– «Кто разделит трапезу с другом, отведает и телесной, и духовной пищи», – прозвучал рядом знакомый голос. – Помнишь, чьи это слова?
Геллиец застыл, боясь пошевелиться. Хлеб выпал из онемевших пальцев. Уняв дрожь, юноша повернул голову и увидел входящего в круг света Мэйо. Он был совсем, как при жизни: смуглый, черноглазый и с растрепанными курчавыми волосами. Поверх стянутой поясом тоги нобиль накинул серебристую лацерну. Это до глубины души поразило Нереуса, ожидавшего увидеть сошедшее с небес божество в золотых доспехах, со сверкающей кожей, повелительным взором и громовым голосом.
Очнувшись от внезапного оцепенения, бывший раб торопливо встал на колени и вытянул перед собой руки в молитвенном жесте. Не долго думая, поморец всучил ему наполненный вином канфар[8]:
– Держи, твое любимое – с медом.
Вольноотпущенник отпил совсем немного и бережно поставил сосуд перед собой.
– Это продолжительное молчание – следствие затаившейся в сердце обиды? – настороженно спросил Мэйо, постукивая пальцем по слюдяной стенке масляного фонаря.
– Когда я увидел… – Нереус зажмурился. – Тебя на погребальных носилках… Лицо… Безжизненную руку с перстнем… Боль была сильнее, чем от кнута.
– Винюсь всей душой, – знатный юноша сел возле геллийца, прислонившись спиной к свинцовому ларю. – Мне казалось, ты так обрадуешься нашей встрече, что сразу позабудешь о совершенном мною неблаговидном поступке. Клянусь трезубцем Веда, он был порождением глупости, а не злого умысла.
– Я рад, – печально вздохнул островитянин, рассматривая помятое и серое лицо Мэйо. – Ты похож на тень, выбравшуюся из подземелий Мерта.
– Это все проклятая усталость. Бессонная ночь, суетное утро, а потом… уличный бой. Едва представилась возможность, я завалился спать, там – в шатре, но все равно чувствую себя неважно.
Нобиль, словно стыдясь, прятал покрытые ссадинами и синяками руки. Он понуро глядел вниз, отдавшись неприятным воспоминаниям.
– Много Всадников погибло? – Нереус почти вплотную придвинулся к поморцу, надеясь понять, кто же рядом с ним: бог или человек.
Островитяне зачастую были скупы на взаимные прикосновения: лучшим друзьям они охотно пожимали предплечье, в то время, как эбиссинцы и рыболюды горячо обнимались, а итхальцы обменивались поцелуями. Сейчас молодой геллиец точно позабыл о традициях родного края: он положил руку на спину патрона, смело наклонившись к нему. Юноши почти соприкоснулись висками, разделив горе поровну. Мэйо не возражал против этой близости. Он нервно кусал губы и наконец ответил:
– Сотни. Может, тысячи… Мы угодили в ловушку у Столпа кариатид. Пехота прорывалась к зданию Магистрата и завязла на подступах. Внезапно тыл оказался отрезанным. Нам предательски ударили в спину! Нельзя было ни двинуться вперед, ни отступить, а только топтаться на месте у подножия башни. И тут полетели стрелы. Лучники засели в домах и за преградами из камней. В турмах началась паника. Никто уже не слушал приказы. Я что-то кричал, а потом побежал к ближайшей перегороженной завалами улочке. За мной бросилось десятка три причепрачных. Мы откидывали в сторону камни и доски, когда по нам стреляли. Сефу повел коллегию к укрытию, чудом сумев добраться до меня и обеспечить подобие порядка. Кони перескочили через препятствие, но, как выяснилось, мост впереди горел. Это нельзя забыть, Нереус. Мы бежали сквозь пламя, в шлейфе дыма и удушливой гари. Я смог спасти царевича и Дия. Юбу убили. Самура тоже.
– Самура?
– Настоящее имя Андроктонуса. Он был родом из Поморья и удивительно похож на меня, особенно – в парике. Отец решил использовать это для обмана наших врагов. Когда алу собрали на Липпиевых холмах, Сефу помог Самуру занять место в строю, а я скрыл лицо под его маской и отправился к причепрачным.
– То есть ты… шел с рабами, а он ехал на коне?
– Да, – Мэйо помолчал. – Вчера в сумерках мы пили с ним вино, жгли дурман, потом влезли на крышу и разговаривали обо всем на свете. Он не дожил до следующего заката. Понимаешь? Раны оказались смертельными.
– Мне жаль…
– И я мог погибнуть в любой миг, но уцелел.
Геллиец решительно повел подбородком вбок:
– От воли Священных маска не спрячет. Они избрали, кому жить, а кому следовать к Мерту.
– Сефу сказал тоже самое. Он поблагодарил меня за храбрость и доверил вести переговоры с Фостусом.
– Корабль причалит в Хани?
– Надеюсь.
Геллиец напряженно потер переносицу:
– В этом году шторма пришли рано. Если случайно заплывем под крыло бури, можем разбиться о тамошние скалы.
– Что предлагаешь? – Мэйо слегка приподнял бровь.
– Из эбиссинцев – поганые мореходы. Скажи им, пусть держатся подальше от Орлиных гряд. Там живут Селенские гидры – сестры Кита и Ринта.
– Хорошо, – нобиль улыбнулся. – Ты намеревался поужинать, а я, кажется, окончательно испортил тебе аппетит.
– Моя вольная утратила силу, – скривился островитянин. – Уплывал рабом, им же и возвращаюсь.
– Нет, – Мэйо стиснул его локоть. – Я отправил отцу записку с просьбой дать тебе все необходимые документы, деньги и сопроводить на этот корабль.
– Сар знал, что в носилках мертвый сателлит?!
– Разумеется, – поморец взял канфар и отхлебнул вина.
– Теперь я понимаю, почему мне не дозволяли приблизиться к ним…
– Ты мог случайно раскрыть обман.
– Господин выдал в дорогу огромную сумму денег, – островитянин заерзал, намереваясь всучить патрону мешочек с монетами.
– Оставь себе. Я решил уподобиться великим мудрецам: не покупать рабов и дорогих нарядов, питаться скромно и очищать помыслы регулярными занятиями философией. Хочу произвести на Фостуса должное впечатление.
– Сар передал для тебя письмо.
– Любопытно. Покажи.
– Мне приказано вручить его не раньше, чем корабль причалит к берегу.
– Кем приказано? – встрепенулся нобиль. – Ты – мой клиент, и не обязан угождать прихотям отца!
– Он объявил меня поверенным семьи Морган в Геллии.
Мэйо присвистнул и толкнул друга плечом:
– Поздравляю! Не забудь позвать меня на пир в твою честь. А теперь давай письмо, важная голова!
Выхватив свиток, поморец сломал печать и быстро пробежал глазами текст, едва различимый в полутьме.
– Хо! – наконец изрек он.
До того, как Нереус успел спросить, что значит подобное выражение, благородный юноша размахнулся и швырнул пергамент в море.
– Родитель намерен стать советником при ликкийском блудилище, – фыркнул нобиль. – Мне рекомендовано поселиться у собственного клиента и не покидать Геллию без крайней к тому нужды. Также предписывается найти достойное занятие и, если подвернется удобный случай, вступить в брак с женщиной хороших кровей.
– Значит, сар разрешил нам жить вместе? – изумился островитянин.
– Точнее – приказал. Он убивает двух птиц одним камнем. Вдали от столицы я не испорчу ему репутацию и смогу избежать дальнейшей службы в легионе. Отец предпочел бы видеть меня в качестве судебного обвинителя или защитника под протекцией местных авгуров.
– Это добрая весть! – улыбнулся Нереус. – Надо только хорошенько задобрить Эфениду.
– Мы поступим иначе, – хмуро провозгласил Мэйо. – Ты купишь особняк и ту рыжую девчонку, не помню ее имя. Займешь какую-нибудь должность или откроешь лавку. Наплодишь детей. А я попытаюсь встретиться с Фостусом, сдержу данное Сефу обещание. Нужно освободить мерило от рук узурпатора и вернуть трон Правящему Дому.
– Но… твой отец… Как же его карьера?
– Речь о судьбе Империи, Нереус! Пойми, нет ничего важнее. Имей ты внутри хоть каплю ихора, то сделал бы тоже, что намерен исполнить я.
Геллиец отодвинулся от патрона и сжал кулаки:
– Конечно. Нет ничего важнее обязательств перед эбиссинским Соколом.
– Он тут совершенно ни при чем. Это мое решение.
– Ты всегда поступал так, как хотел, а я вынужден подчиняться: сначала воле родителя, потом брата, затем – твоей, и теперь угодил в зависимость от поморского сара. Что может быть хуже, чем служить двум хозяевам разом? Когда господин Макрин узнает о твоем выборе, он обрушит на меня весь свой гнев и через суд опять сделает рабом.
– Я никому не позволю вновь отнять у тебя свободу.
Глубоко вздохнув, Нереус поднял канфар. Вино потекло по горлу, но привкус горечи никуда не исчез.
– Что с нами случилось? – вдруг спросил Мэйо. – Раньше в это время года я старался как можно дольше бодрствовать, избегая ночных кошмаров. Сейчас же готов спать целыми днями, лишь бы не видеть творящегося вокруг ужаса… Зло стало частью меня, и, наверное, скоро поглотит целиком...
– В ту осень, когда мы чуть не утонули, я не хотел твоей смерти. Только это нельзя назвать любовью… Истинная любовь есть желание близкому жизни, долгой и счастливой, – геллиец схватил нобиля за одежду и крепко обнял. – Разреши следовать за тобой. А если запретишь, я все равно поеду.
– Ничего себе! – со смехом воскликнул поморец. – Ну и силища! Да ты стал могуч, как легендарный Колот.
– А у тебя все такие же рыбьи кости, тоньше прутьев и трещат от одного касания.
Мэйо пихнул друга кулаком в живот:
– Пусти, баранье племя!
Перехватив руку нобиля, островитянин загнул ее борцовским приемом:
– Столько дней ты не звал меня к себе и не приходил. Даже не справлялся, жив ли еще твой раб.
– Ложь! – возмутился поморец, сопя и пытаясь высвободиться. – Каждое утро мы говорили о тебе с Элиэной. Она утверждала, что при одном упоминании моего имени, ты вздрагивал, словно от удара плети.
– Поэтому ты приказал сослать меня на галеры? – Нереус сдавил тонкое запястье Мэйо, вынуждая его стукнуть ладонью по доскам, прося пощады.
– Так пожелал отец, – нобиль хрипло дышал, однако при первой же возможности устремился в атаку. – Я отказал ему. Порази меня гром, если лгу. Сидел под замком, точно преступник. И не мог сбежать. Мне насильно совали лекарства. От них все время клонило в сон. Проклятье! Лишь накануне букцимарий, Самур поверил, что я – не сумасшедший. И нуждаюсь в помощи. Стыд лежал камнем на пути к тебе. Отбросить его было труднее, чем разгребать завалы у Столпа кариатид.
– Значит, нам бессовестно лгали, – островитянин разжал захват и повинно опустил голову. – Прости, что не сберег Альтана. Я знаю, как сильно ты любил его. Это месть Креона из Дома Литтов. Подлый удар в сердце. Мои подозрения упали тенью на доброе имя царевича Сефу. Виной тому глупая обида. Его происхождение позволяет наречь тебя братом, едва ли не сразу после знакомства, а я – грязная кровь, с которой унизительно родниться.
– Эфенида… – Мэйо широко улыбнулся. – Перед ее алтарем мы можем испросить разрешения на законных правах именовать друг друга братьями. Если ты этого захочешь.
Вольноотпущенник побледнел, но его голос стал мягче:
– Отец лишит тебя Дома и наследства.
– А тебе важно породниться со мной или с Домом Морган и кошельком отца?
– Ненормальный… Какие демоны живут в твоей голове и всякий раз дергают за язык?
– Идем, познакомлю! – рассмеялся поморец. – На прощание Сефу кое-чем угостил своего названного брата.
– Только не говори, что эбиссинскими дурманами…
– Именно! – глаза Мэйо засияли ярче звезд.
Островитянин смотрел в них, как в зеркала, и ощущал наивный детский восторг от того, что подлинная дружба оказалась сильнее вражеских козней, укоренившихся в обществе заблуждений и даже коварства смерти.
– Идем же! – повторил нобиль. – Я соскучился по твоему нытью и причитаниям.
– А ты вечно стрекочешь, как цикада, – хмыкнул Нереус. – И чем ближе рассвет, тем громче треск.
Когда из коридора донесся нервный стук посоха, Варрон отложил книгу и остался сидеть в кресле, не меняя расслабленной позы. Он считал шаги Руфа. С каждым новым ударом дерева о мрамор приближался миг освобождения. Ликкиец знал, что ему предстоит вернуться в другой Рон-Руан и совсем не тем человеком, каким был прежде.
Дверь распахнулась, впуская в комнату тяжелый запах благовоний. Понтифекс принес зажженную курильницу и молча повесил ее на медный держатель.
– Вы пришли с добрыми вестями, Плетущий? – скромно поинтересовался юноша.
– Да, – храмовник разгладил бороду. – Тебе доставили письмо и подарок от Джэрда.
Он вложил в ладонь Варрона свернутый в трубочку пергамент и деревянный медальон с изображением куницы.
– Благодарствую. Есть ли новости от Тацита?
– Его корабль причалил в Геллии. Там сейчас неспокойно. Как и в большинстве провинций.
– Что по поводу Именанда?
Скрестив руки на груди, понтифекс смотрел поверх головы собеседника:
– Наместник болен, а зима предстоит долгая. Жаль потерять такого человека. Я передам Сефу необходимые лекарства и амулеты.
– Сокол летит на юг?
– Как только оправится после тяжелой утраты, – храмовник скорбно вздохнул. – На площади у Столпа кариатид произошло крупное сражение. Из первой коллегии, возглавляемой царевичем, уцелели лишь двое: он и наследник Дариуса.
Лоб Варрона взмок под густой челкой и даже полутьма не смогла скрыть внезапную бледность на его впалых щеках:
– А сын Макрина?
– Погиб.
Поджав губы, ликкиец отвернулся.
– Сар обязан тебе жизнью, – сухо заметил Руф. – Благородный жест: попросить Джоува прислать легионеров для защиты особняка, в котором укрылся этот морской змей.
– Я не хочу принимать венец в пустом зале, словно узурпатор. На церемонии должны присутствовать почтенные и благородные люди со всех концов Империи.
– Так и будет, – натянуто улыбнулся храмовник. – Войско Дометия уже близко. На закате Неро распахнет для его легионов ворота столицы. Толстяк рассчитывает на легкую победу, ведь ему невдомек, что дворец и близлежащие кварталы целиком в наших руках. На Трех Площадях собрались нодасы и те, кто устал от долгого безвластия. Люди ждут проявления божественной воли. Они хотят увидеть тебя.
– Понимаю, – холодно сказал Варрон. – Многие согласны на любого владыку, лишь бы он остановил бессмысленное кровопролитие.
– Такова человеческая природа. Никто не рождается убийцей или вором, и люди тяжело переживают, если сосед внезапно встает на соседа, а брат – на брата. С каждой отрезанной нитью – сильнее боль. Когда уляжется вихрь возбужденных страстей и ослепленные им прозреют, души охватит стыд и ужас от содеянного. Они неотвратимо начнут понимать: победа слабого в том, чтобы обратить врага в прах, вынудив испить из бездонной чаши скорби, а победа сильного есть свобода от всякой вражды.
– Почему зверь в нас столь могуч, а человеческий дух – слаб? – юноша сжал подаренный талисман. – Вчерашний раб желает угнетать другого с чудовищной жестокостью, а никогда не носивший цепей испытывает низменный восторг, заковывая в них ближнего. Чужая боль, точно крепкое вино, дурманит, дразнит и способна довести до пика наслаждения. Вы говорите, что толпа устала и жаждет мира, но с не меньшей охотой она примет и новую порцию крови.
– Зло было всегда и его невозможно изгнать за пределы души, выжечь огнем или перерубить железом. Лишь встреча с Непостижимым губительна для всякой скверны. Он – песок, что вбирает в себя грязь, позволяя воде очиститься.
– Я слышал эту легенду, – Варрон поднялся из кресла. – Назовите имя Создателя.
– Ты все узнаешь в урочный час.
– Оно известно Тациту?
– Да, – Руф помрачнел, ощущая на себе буравящий взгляд ликкийца. – Одевайся, нам пора идти.
– Хорошо, – взысканец достал из сундука пурпурный палудаментум, широкий золотой пояс и украшенные драгоценными камнями сандалии.
Застегивая фибулу, юноша взглянул на свои пальцы и вздрогнул. По ним ручейками сбегала кровь. Перед мысленным взором промелькнули десятки лиц: Клавдий, Лисиус, Алэйр, Лукас, Фирм…
«Из проклятой паутины нельзя выпутаться, – размышлял Варрон. – Дергаясь в безнадежной попытке освободиться, лишь сильнее прилипаешь к ней. Пока жив Паук, угодившие в его ловушку каждый миг на волоске от гибели, и вынуждены смотреть, как он лакомится другими, пока не наступит их черед. Сколько бед он принес. Сколько зла причинил людям! Не минуло и пяти месяцев со дня гибели Клавдия, а Империя пришла в глубокий упадок. Разграбляются дома, повсюду смерть и рыдания вдов. Дикари стали образцами миролюбия рядом с вопиющей бесчеловечностью и несправедливой жестокостью граждан, воспитанных в духе закона и прописной морали. Если бы я мог, то предпочел бы жить свободно, пусть и считаясь убийцей-кинэдом, чем быть рабом понтифекса, обретя статус зесара…»
Кровь разливалась по потолку; пачкая стены багровыми полосами, текла на пол, и там образовывала большие лужи. Они бурлили и пузырились, увеличиваясь в размерах, словно хотели дотянуться до сандалий ликкийца.
– Что с тобой? – настороженно спросил Руф.
– Все в порядке, Плетущий, – убедительно солгал юноша, расправляя складки тоги.
Теперь он знал, что умение вовремя сдержать гнев и скрыть от врага страх – едва ли не главные признаки мужской зрелости. Взысканец быстро учился.
Жуткие видения исчезли. Варрон стоял возле дымящейся курильницы. Он мечтал превратиться в крошечный кусочек пламени, способный разогнать тьму, согревающий друзей и нещадно жгущий злодеев. Вот только друзей у ликкийца не было.
Понтифекс приказал рабам расчесать всклокоченные волосы юноши и припудрить болезненно-худое лицо.
Возле статуи Паука ожидал эмиссар Джоув, ликторы, факельщики и полсотни легионеров в парадных, начищенных до блеска доспехах. Красная туника легата напомнила взысканцу кровавое пятно.
Культисты обменялись щедрыми приветствиями.
– Мы пойдем через толпу, – Руф вынудил Варрона приподнять подбородок, властно коснувшись шеи ликкийца. – Не вздумай вертеть головой, смотри только вперед, не горбись и не семени. Во дворце следи за моими движениями, я подскажу, куда нужно встать и что делать.
– Благодарю за наставления, Плетущий, – в этот раз молодой нобиль не сумел полностью обуздать страх.
Тяжелая ладонь Джоува легла на плечо взысканца. Эмиссар ободряюще улыбнулся:
– Ни о чем не беспокойся. Я пойду рядом. Если споткнешься или оступишься, обопрись на мою руку.
– Помнишь, ты ударил меня и обозвал ублюдком?
Руф гневно свел брови к переносице, раздраженный несвоевременными словами взысканца, однако легата они нисколько не смутили:
– Будущий Богоподобный желает услышать мои извинения?
– Ты полагаешь, что поступил правильно?
– В ту ночь я считал тебя худшим из ублюдков.
– А сейчас?
– Разница в положении не позволит нам стать близкими друзьями, как мне бы того хотелось.
Варрон расплылся в улыбке: широкой и искренней.
– Говорят, есть нобили, которые приятельствуют с рабами. Так почему бы и нам не попробовать выйти за устоявшиеся границы?
– Для меня это большая честь, – по-военному твердо сказал Джоув.
Он отдал приказ строиться, и легионеры со всех сторон окружили культистов, образовав защищенную скутумами колонну. Она золотой змеей сползла вниз по ступеням храма, под звук тяжелых шагов и звяканье металла.
Следуя за Руфом, Варрон поскользнулся на мокром камне, и был тотчас подхвачен под локоть идущим справа эмиссаром.
Улицы и площади заполняла ликующая толпа. Самые любопытные зеваки вскарабкались повыше, чтобы рассмотреть человека, которого вот-вот назовут зесаром.
– Варрон! Варрон! Варрон! – повторяли люди с неистовой радостью.
Тысячи ладоней тянулись к небу, а под ноги горожан летели цветы и мелкие монеты. Здания украсили полотнища с золотым имперским орлом и бирюзовые ленты Ликкии.
– Дай мне руку, – попросил взысканец. – Пожалуйста.
Его лицо, обсыпанное крошечными драгоценными пылинками, сверкало в лучах вечернего солнца.
– Мы почти пришли, – легат сжал холодные пальцы юноши и говорил успокаивающим тоном. – Думай о чем-нибудь приятном.
Варрон скривился: столько лет он терпел насмешки, издевки и оскорбления, не желая делиться своей болью даже с Клавдием, и вот сегодня шел, словно триумфатор, обожествляемый и сопровождаемый лучшими воинами Империи. Им восхищались, ему завидовали, для него звучали песни флейт и бой барабанов.
– Я счастлив! – бодро заявил ликкиец.
– Это твой праздник, – откликнулся Джоув. – Повеселись на славу.
Во дворце было светло и шумно. Сердце взысканца сжалось от нахлынувших воспоминаний. Он не любил ходить через сводчатую анфиладу, ведущую прямо в тронный зал. Являясь туда, Клавдий усаживался в крылатое кресло, а Варрон замирал на полу, возле ног повелителя, который задумчиво трепал его волосы, слушая доклады вельмож. Иногда зесар наклонялся и пылко целовал в губы молодого любовника, но делал это не от внезапно взыгравших чувств – таким образом владыка показывал присутствующим, что ему наскучило их общество и витиеватые речи.
– Будь ваши рты столь же прекрасными, как у Варрона, я бы заставил их замолчать поцелуями. Но они лживы и отвратны, а посему убирайтесь прочь! – шутил Клавдий, прогоняя надоевших подданных.
Картины и статуи, барельефы и колонны – все напоминало юноше о прежней жизни.
Легионеры впустили Руфа в тронный зал. Понтифекс проследовал мимо сотен нобилей и встал рядом с саром Макрином, торжественно сложив руки на груди.
Ликкиец воспрянул духом при виде поморского градоначальника.
– Ступай, – шепнул Джоув, отпуская ладонь Варрона.
– А ты? – юноша понимал, что вопрос прозвучал глупо, но никак не мог справиться с волнением.
– Я займу место во втором ряду.
Взысканец расправил плечи и пошел к пустующему зесарскому креслу, глядя на высокие подлокотники и огромные сияющие крылья. Варрон невольно подражал походке Клавдия, но его движения оставались несколько скованными. Множество глаз неотрывно следили за ним, и юноше чудилось, будто он – овца, бредущая среди голодных волков. Здесь были те, кого ликкиец никак не ожидал увидеть: сар Нъеррог, казначей Олус и даже архигос Дариус. Братья не приехали. Они сбежали из дворца сразу после смерти Клавдия и пережидали бурю в родительском доме, не желая принимать какое-либо участие в дальнейшей судьбе Варрона. Обида тяжким грузом легла на сердце юноши. Он решил порвать все отношения с семьей и более никогда о ней не вспоминать.
Возле трона ликкиец остановился и затравленно посмотрел на преградившего ему путь Руфа. Плетущий Сети держал в руках золотой венец, украшенный листьями и драгоценными камнями.
– Кого вы видите перед собой? – громко спросил ктенизид у толпы.
– Человека! – ответили ему.
– Как его имя?
– Варрон из Дома Мартен!
– Сегодня он умер! – понтифекс провел ногтями по глазам юноши, заставляя опустить веки. Золотой венец лег на голову нового повелителя.
– Кого вы видите перед собой? – продолжил Руф.
– Зесара! – исступленно закричали придворные.
– Как его имя?
– Варрон Первый!
– Живи и правь нами вечно! Слава Богоподобному!
Плетущий Сети отступил в сторону, и ликкиец, пройдя еще несколько шагов, сел на трон. Советник Макрин с поклоном вручил повелителю восьмиконечный жезл-мерило.
– Твое слово – истина. Твое желание – закон, – наставительно произнес поморец. – Употребляй власть во благо и помни о справедливости.
– Ваше мужество и стойкость – пример для меня, – сказал владыка. – Соболезную в связи со смертью наследника.
– Он выполнял свой долг, как и все мы.
– Я хочу объявить божественную волю, – Варрон окинул собравшихся тяжелым взглядом. – Преклонившие колени, познают мою милость. Остальные должны быть казнены.
Руф и Макрин переглянулись. Для обоих советников подобное решение стало громом среди ясного неба. В тронном зале повисла напряженная тишина. Страх – одно из сильнейших человеческих чувств – охватил замерших перед зесаром людей.
– Я хочу узреть здесь Неро, Дометия и всех эбиссинских послов, – продолжил ликкиец. – Отправьте царевичу Сефу настоятельное приглашение. Иные он, по-видимому, привык не замечать. Имена тех, кто войдет в Малый Совет, будут озвучены завтра. Мы начинаем новую историю великого государства. Такова воля зесара.
Джоув не сводил глаз с разительно переменившегося юноши. Его лицо ожесточилось, взгляд стал проницательным и острым, в движениях появилась уверенность, а во всей фигуре – достоинство. Это был владыка, еще не искушенный безграничной властью, решительный и смелый. Такого давно не хватало Империи.
[1] Лутрофор (лат. Loutrophoros) – особая форма древнегреческой керамики. От других видов керамических сосудов лутрофор отличается длинным горлышком и ручками особой формы.
[2] Герма (др.-греч. ἔρμα) – четырёхгранный столб, завершенный скульптурной головой, первоначально бога Гермеса (отсюда название), затем других богов (Вакха, Пана, фавнов), а с V века до н. э. и портретными изображениями государственных деятелей, философов и пр. Нередко к гермам приделывался с лицевой стороны фалл – символ плодородия.
[3] Пилум (лат. pilum) – древковое холодное оружие римских легионеров, тяжелый дротик длиной около 2 м.
[4] Имплювий – бассейн в атриуме.
[5] Перистиль (peristylium, также каведий) – открытый внутренний двор для личной жизни семьи. Окружен колоннами, поддерживающими крышу.
[6] Лекиф (др.-греч. λήκυθος) – древнегреческая ваза, предназначенная для хранения оливкового масла, которая также использовалась как погребальный дар в V веке до н. э. Характерными чертами лекифа являются узкое горлышко и небольшая ножка.
[7] Пенула (paenula) – древнеримский плащ без рукавов, служивший для защиты от холода и дождя, особенно во время путешествий. Поселяне носили пенулу вместо тоги, поверх туники; носили ее также и рабы, которые благодаря ей легче выносили удары.
[8] Канфар (др.-греч. κάνθαρος) – древнегреческий сосуд для питья в форме кубка с двумя вертикальными ручками.
