К вопросу о преемственности русской романтической прозы

Е.Н.Монахова

 

А.С.Пушкин - А.В.Чаянов - М.А.Булгаков

К вопросу о преемственности русской романтической прозы

 

                                                            …Ибрагим узнал ученого Брюса,

                                               прослывшего в народе русским Фаустом.

                                                                                        А.С.Пушкин.

                                                                                       «Арап Петра Великого»

 

 

 

Впервые эта статья была опубликована мною в сборнике «Христианская культура. Пушкинская эпоха» в 1996-м году, когда ещё не забылось празднование столетнего юбилея Михаила Булгакова и выставка в музее А.С.Пушкина в Петербурге на набережной Мойки, концепцию которой я имела счастье разработать и воплотить. Название пришло естественно – «Романтический Мастер». Афиши с портретом писателя были расклеены по городу и смотрелись прекрасно, притягивая к себе взгляды прохожих – и это при отсутствии грубой напористой рекламы, впоследствии заполонившей всё городское пространство.

Вспоминая об этих событиях, я ощутила потребность вернуться к давнему тексту и вновь представить его вниманию читателей в немного переработанном виде, так как вопросы, поставленные тогда, не потеряли, на мой взгляд своей актуальности.

 

В мае 1991 года на выставке «Романтический Мастер» обращал на себя внимание большой портрет маслом середины XVIII века работы неизвестного художника из собрания Эрмитажа. С полотна пронзительно взирал на посетителей человек в высоком завитом парике, с брезгливо поджатым ртом, в красном мундире петровского времени – граф Яков Вилимович Брюс (1669 – 1735), один из наиболее приближенных сподвижников Петра I, генерал-фельдцехмейстер, глава Пушкарского Приказа, президент Берг и Мануфактур-коллегий, сенатор, знаменитый дипломат, подписавший 30 августа1721 года мирный договор со Швецией, который завершил Северную войну, кавалер многих орденов, автор знаменитого «Брюсова календаря», имевший у современников и потомков репутацию колдуна, чернокнижника, загадочной и демонической личности. В библиотеке его – как и в личной библиотеке А.С.Пушкина, упомянувшего Брюса на страницах повести об арапе Ибрагиме, - были книги на четырнадцати языках.

В контексте «Романтического Мастера» Брюс был представлен как прообраз героя фантастической повести Александра Васильевича Чаянова «Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина, описанные по семейным преданиям московским ботаником X», которая вышла в Москве в 1923 году.

Подлинный портрет XVIII века необычайно точно соответствовал образу чаяновского персонажа в сцене, когда он предстает перед потрясенным юным аристократом Бутурлиным:

«Садись, батюшка Федор Михайлович! Садись! Гостем будешь! – услышал он старческий голос и увидел перед собою за огромным, покрытым зеленым сукном столом, ярко освещенным двумя двенадцатисвечными канделябрами и заваленным десятками карточных колод, – дряхлого старика в мундире петровских времен, увенчанного звездами и орденами и с зеленым зонтиком на глазах, защищающем старческое зрение от нестерпимо яркого мигания свеч» (1)

Известно, что персонажем другой повести А.В.Чаянова был персонаж по фамилии Булгаков – старший современник А.С.Пушкина, москвич, встретившийся в театре Медокса с дьяволом по фамилии Венедиктов.

Первым, кто отметил прямую связь «Мастера и Маргариты» с произведением А.В.Чаянова, была Л.Е.Белозерская-Булгакова (с 1924-го года жена писателя), сообщившая в книге «О, мёд воспоминаний!»: «Когда мы познакомились с Н.Н.Ляминым и его женой художницей Н.А.Ушаковой, она подарила Михаилу Афанасьевичу книжку, к которой сделала обложку, фронтисписную иллюстрацию – «Чёрную карету» - и концовку. Это «Венедиктов, или достопамятные события жизни моей. Романтическая повесть, написанная ботаником Х, иллюстрированная фитопатологом У. Москва. V год республики». Автор, нигде не открывшийся – профессор Александр Васильевич Чаянов.

Н.Ушакова, иллюстрируя книгу, была поражена, что герой, от имени которого ведётся рассказ, носит фамилию Булгаков. Не меньше был поражён этим совпадением Михаил Афанасьевич (подчёркнуто мною Е.М.)».

Всё повествование, связанное с пребыванием сатаны в Москве, с борьбой Булгакова за душу любимой женщины, попавшей в подчинение к дьяволу. Повесть Чаянова сложна: она изобилует необыкновенными происшествиями. Рассказчик, Булгаков, внезапно ощущает гнёт необычайный над своей душой: «… казалось, чья-то тяжелая рука опустилась на мой мозг, раздробляя костные покровы черепа…» Так почувствовал повествователь присутствие дьявола». С полной уверенностью я говорю, что небольшая повесть эта послужила зарождением замысла, творческим толчком для написания романа «Мастер и Маргарита». (2).

 

В дальнейшем почти все авторы публикаций о Чаянове – выдающемся учёном, профессоре Тимирязевской академии, незаконно репрессированном и трагически погибшем, не забывали упомянуть, что повесть «Венедиктов» послужила Булгакову в его замыслах. Гораздо меньше при этом упоминались другие романтические повести Чаянова, и ничего не сообщалось о знакомстве с ними автора «Мастера и Маргариты». Исходя из устных свидетельств, полученных лично мною в начале 1980-х годов от Л.Е.Белозерской-Булгаковой и Н.А.Ушаковой, я почти не сомневаюсь, что М.А.Булгаков познакомился со всем беллетристическим наследством ученого. Вопрос же об их личной встрече остаётся открытым.

Не сравнивая художественные возможности автора изящных стилизаций в духе Вельтмана или Антония Погорельского с возможностями создателя великого романа о посетившем сталинскую Москву Воланде, думается, с уверенностью можно утверждать, что Булгаков «принял к сведению» фантастическую патриархальную Москву, с такой любовью воссозданную на страницах всех книг Чаянова. Черты её ощущаются не только в прямых указаниях (Л.Е.Белозерская-Булгакова упоминает о «громаде Пашкова Дома» у Чаянова и у Булгакова), но и во многих скрытых намёках.

В экспозиции «Романтического Мастера», в разделе, посвященном А.В.Чаянову, можно было увидеть не только все, давно ставшие библиографической редкостью, издания, выходившие в свет под псевдонимом «ботаник Х», но и книгу того же формата – «Уединенный домик на Васильевском. Рассказ А.С.Пушкина по записи В.П.Титова. С послесловием П.Е.Щеголева и Федора Сологуба. Издательства Товарищества писателей СПб, 1913 год». Эти книги – как единую серию и даже в однородных переплётах - сохранил и предоставил на выставку замечательный петербургский библиофил и художник (ныне покойный) Константин Александрович Кардобовский.

В начале ХХ века появилось сразу несколько переизданий повести Тита Космократова (по рассказу А.С.Пушкина). Одному из них была предпослана необычайно талантливая, глубокая и парадоксальная статья поэта В.Ф.Ходасевича «Петербургские повести Пушкина» (3), известная как Чаянову, так и Булгакову.

Ходасевич утверждает:

«Для тех, кто умеет читать и любить Пушкина, Петербург, его повести сами собой слагаются в замкнутый, неразрывный цикл. «Домик в Коломне», «Медный всадник» и «Пиковая дама» составляют этот магический круг, в который поэт вводит нас силой таинственного своего гения. Мы преступаем черту и оказываемся замкнутыми в необычайном, доселе неведомом мире, которого законы совершенно своеобразны, но непреложны, как законы нашего повседневного мира.

Казалось бы, сама атмосфера, в которой протекают незамысловатые, но немного нелепые события «Домика в Коломне», бесконечно чужда хаотическим видениям «Медного всадника»; всё призрачно и опасно в «Медном всаднике», всё напряженно и страстно в «Пиковой даме». Но что-то есть общее между ними. Мы смутно чувствуем это общее – и не умеем назвать его. Мы прибегаем к рискованному способу: образами говорим об образах, но тем лишь затемняем их первоначальный смысл (…)» (4).

Ходасевич подводит читателя к выводу о том, что пушкинский замысел «Уединенного домика на Васильевском» - есть ключ к разгадке грандиозного замысла великого поэта, воплощенного в ряде его знаменитых произведений последнего десятилетия жизни.

«Не личность Петра, не проблема «петербургского» периода русской истории составляет эту связь. Как бы ни были интересны, многозначительны и подчас глубоки известные нам толкования «Медного всадника», ни одно из них не в силах раскрыть прямую связь этой повести с «Домиком в Коломне» с «Пиковой дамой». Ни одно из этих толкований не простирается за пределы «Медного всадника», не перебрасывает моста к другим, тоже петербургским, повестям. Приходится воспользоваться старым сравнением, но мы действительно угадываем эту связь, ещё не видя её, как астрономы умеют угадывать существование звезды, ещё не доступной их оптическим инструментам.

До очень недавних дней нельзя было надеяться, что тайна может получить разрешение, сколько-нибудь прочно обоснованное. Вряд ли в истории русской литературы есть ещё хоть одна область, столь же хорошо разработанная, как изучение Пушкина, и, однако, ни одна гипотеза, которая пыталась бы вскрыть прямое взаимоотношение «Домика в Коломне», «Медного всадника» и «Пиковой дамы», не могла опереться ни на какие монументальные данные. Лишь недавно сделано было открытие, может быть, не до конца оцененное даже теми, кто его сделал: в конце 1912 года П.Е.Щеголевым и Н.О.Лернером почти одновременно была напечатана повесть, впервые появившаяся в альманахе «Северные цветы» на 1829 год за подписью Тита Космократова. Она называлась «Уединенный домик на Васильевском». Истории её, с несомненностью доказанная обоими названными исследователями, в общих чертах такова. Однажды вечером в 1829-м году у Карамзиных Пушкин рассказал изложенную в «Уединенном домике» повесть небольшому кружку слушателей. В числе их находился молодой литератор Титов. Повесть произвела на него впечатление, и он, придя домой, записал её. Затем отнес Пушкину, тот просмотрел запись, - и в результате повесть была напечатана в редакции Титова, но с пушкинскими поправками, в альманахе барона А.Дельвига.

О том, что «некто Титов» записал со слов Пушкина «Сказку про чёрта, который ездил на извозчике на Васильевский остров», рассказала в записках своих А.П.Керн.

Только в 1912 году, с выходом книги барона А.Дельвига «Мои воспоминания», стало возможно с уверенностью приписывать замысел «Уединенного домика» Пушкину (в них помещено письмо самого Титова, излагающее историю повести). Пятьдесят лет спустя после того, как «Уединенный домик» был напечатан, Титов (он же – Тит Космократов) рассказал, что (…) не только замысел и фабула повести, но и некоторые детали принадлежат великому поэту, каждое слово которого, каждая мысль, каким бы путем они ни дошли до нас – драгоценны. Особая, ему только присущая ценность «Уединенного домика» заключается в том, что он позволяет с уверенностью вскрыть взаимную внутреннюю связь в целом ряде петербургских повестей Пушкина.

(…) Основная тема «Уединенного домика» с совершенной ясностью выражена в заключительных словах повести: «Откуда у черта эта потребность вмешиваться в людские дела?» Выраженный, быть может, не с такой резкостью, расширенный, осложненный, углубленный, - но все же именно этот самый вопрос является основной темой целого ряда произведений Пушкина, созданных в два «болдинских периода», из которых первый следовал непосредственно за описанными событиями.

Вмешательство темных, невидимо, но близко окружающих нас сил, то, как это вмешательство протекает и чем кончается, - вот основной мотив «Домика в Коломне», «Медного всадника» и «Пиковой дамы».

Подарив Титову фабулу своей повести, сам Пушкин не избавился от соблазна вернуться к основной теме «Уединенного домика». «Домик в Коломне» - первая попытка, сделанная им в этом направлении. Он был начат 5 октября 1830 года. 6-го октября 1833 года – помечен один из первых набросков «Медного всадника». Странную роль Варфоломея сыграли злые волны – или тот ОН, «чьей волей роковой над морем город основался».

(…) в момент создания «Медного всадника» Пушкин понимал, что все-таки царь Пётр есть гений, душа того бедствия, которое стряслось над Евгением. Знал он и то, что, олицетворяя ужас в Петре, он в известном смысле делает трагедию бедного Евгения трагедией всей России.

(…) Но этот смысл повести – не единственный. Он лишь тесно прирос к другому, нами уже указанному, ради которого подчеркнут не только несокрушимый «медный», но о и фантастический, страшный, демонический – лик Петра. Но что для Пушкина было и прекрасно и ужасно, то, на что спокойно мог смотреть Пушкин, было нестерпимо глазам Евгения. Он видел только демонический лик Петра. «Ужасен он в окрестной мгле – не поймешь, усмиряет ли демонов его «простертая рука» или их возбуждает, ведет на приступ. Так ужасен миг, когда Евгений это понял, когда для него открылась тайная связь Петра с волнами, сгубившими несчастную Парашу. «Потише, молодой человек, ты не со своим братом связался…»

Ходасевич утверждает в своей статье:

«Основная тема четырех вещей – столкновение человека с темными силами, его окружающими. Подарив «Уединенный домик» Титову, Пушкин отнес як повести, как к первоначальному, ещё хаотическому, черновому замыслу. Расчленение этого замысла привело к созданию «домика в Коломне» - повести, в которой возникшее столкновение разрешено комически, с победой на стороне человека. «Медный всадник», как и сам «Уединенный домик», служит примером разрешения трагического, однако, и в «Уединенном домике», и в «домике в Коломне», и в «Медном всаднике» инициатива столкновения принадлежит темным силам.

Продолжая расчленение основной темы, Пушкин впоследствии даёт примеры обратной возможности – то есть случая, когда инициатива конфликта принадлежит самому человеку: таким примером служит «Пиковая дама». И всюду – герой сходит с ума. Сюда же – «Гробовщик» и «Каменный гость».

Ходасевич даже предлагает в подтверждение своей гипотезы целую схему:

 

Основная тема

«Уединенный домик на Васильевском»

«Домик в Коломне»     «Медный всадник»        «Пиковая дама»

(инициатива человека)                                          (инициатива тёмных сил)

   (разрешение комическое)                  (разрешение трагическое) (5)

 

Несомненно, что «Уединенный домик» был по-новому замечен и осмыслен многими литераторами «серебряного века» и последующего периода.

Вопрос, показавшийся таким важным Пушкину – по утверждению Ходасевича – «зачем это дьявол порой мешается в людские дела» - нашел воплощение во всех маленьких повестях-стилизациях Чаянова. Произошло это уже после 1917 года, что придало особую окраску фантастическим сюжетам. Дьявол у этого автора принимал самый различный облик – от Якова Вилимовича Брюса, о котором шла речь выше, до такого в высшей степени странного персонажа, как Петр Петрович Венедиктов, путешествующий по свету с выигранными им в карты золотыми треугольниками (у Чаянова – «трехугольниками») – каждый такой треугольник дает владельцу неограниченную власть над одной человеческой душой. При внимательном чтении начинаешь ловить себя на мысли, что в образе Венедиктова Чаянов сознательно … соединил некоторых знаменитых поэтов пушкинского времени с чертами самого великого поэта и некоторых персонажей его произведений. (6). Прежде всего обращает на себя внимание, что в фамилии Венедиктов соединились имена таких поэтов, как Веневитинов и Бенедиктов, а также имя знаменитого литератора, издателя «Северной Пчелы» Фаддея Венедиктовича Булгарина. Можно вспомнить и о том, что среди предков Пушкина была игуменья одного из московских монастырей по имени Венедикта (Чаянову это могло быть известно). Намеков на Пушкина и на реалии из его творчества можно найти больше всего. В театре Венедиктов напоминает (…) постаревшего Онегина. «Он роста скорее высокого, чем низкого, в сером, немного старомодном сюртуке, с седеющими волосами и потухшим взором, все еще устремленным на сцену, сидел напротив в нескольких шагах от меня, опершись локтем на поручни кресла, и машинально перебирал свой лорнет». (7).

У себя в гостинице «Венедиктов сидел посреди 38-го номера на засаленном, просиженном зеленом диване и курил трубку с длинным чубуком. На нем был яркий бухарский халат, открывающий волосатую грудь. В комнате в беспорядке разбросаны были различные вещи. Раскрытые баулы и сундуки говорили о готовящемся отъезде. На столе стояла железная кованая шкатулка (…) На столе в богемских бокалах искрилось шампанское, а устрицы и лимбург смешивались с плодами московских оранжерей. «Как я могу отблагодарить тебя, Булгаков! – сказал Петр Петрович, протягивая мне бокал, - сам Гавриил не мог бы принести вести более радостной, чем ты!»

В гостинице, стоя с бокалом вина напротив Булгакова, Венедиктов (…) цитирует Державина! «Наконец, придя в неистовство, ударил кулаком своей большой руки, на которой сверкнул железный перстень, по столу так, что замерцали свечи, и бокал, упав на пол, разбился с трепетным звоном. Воскликнул: «Я - царь! А ты червь передо мною, Булгаков! Плачь, говорю тебе!» (8)

Можно предположить, что упомянут в повести Чаянова – в завуалированной форме, скрытым намеком – и поэт Петр Андреевич Вяземский, имевший Арзамасское прозвище «Асмодей». Этот дьявол появляется в лондонской сцене, при описании сатанинского клуба: «В глубине направо высилось колоссальное изваяние, и я узнал в нем ритуальное изображение Асмодея в виде козла. Именно так изображен он в книге Брантона. Нет сил передать всю гадость и похотливость неистовства приданной ему позы».

Сцена игры в карты в этом притоне заставляет вспомнить ту сцену пушкинской повести, где пиковая дама, как показалось Герману, ожила и подмигнула ему: «Я сел, не отдавая себе отчета, и взял в руки карты; кровь прилила у меня к голове и забилась в висках, когда я взглянул на них. Порнографическое искусство всего мира бледнело перед изображениями, которые трепетали у меня в руках, (…) и я с ужасом почувствовал, что изображения эти живут, двигаются у меня под пальцами» (9).

И, наконец, после убийства Венедиктова содержательницу номеров допрашивал персонаж с почти что «грибоедовской» фамилией – штабс-капитан Загорельский.

Можно только предполагать, почему решился Чаянов «слепить своего посетившего Москву начала Х1Х века демона как бы из осколков черт русских поэтов и их творений – и придать этому искусственно составленному монстру давящую власть над душами людей, случайно им выигранных, в сочетании с беспредельной тоской: «Беспредельна власть моя, Булгаков, и беспредельна тоска моя, чем больше власти, тем больше тоски». – и он со слезами в голосе поведал, как склоняются перед ним человеческие души, как гнутся они под велением его воли» (10).

Погибает Венедиктов от руки ещё более, нежели он сам, демонического и тоже как бы искусственно созданного персонажа. Сейдлиц, человек огромного роста, в ботфортах, дорожном плаще, напоминает героев Семилетней войны в Германии. Историю его появления на свет рассказывает содержатель трактира: «(…)слыхал он, будучи в Питере, о каком-то Сейдлице, не к ночи его помянуть, появившемся на свет Божий диковинным образом. В те поры (…) в Париже орудовал некий Месмер и из людей всяких какой-то палочкой веревки вил: что скажет, то человек ему и сделает, чем велит, тем человек и прикинется. Скажет: быть тебе, ваше превосходительство, волком, и его превосходительство окарачь ползает и воет. Скажет графине, что она курица, - она и кудахчет. Так вот, сказывают, велел он одному немецкому гусарскому полковнику, будто он на седьмом месяце беременности. У него живот-то и вздулся, а Месмер-то этот самый тут же от натуги и помер. Расколдовать гусара никто не мог, а через два месяца он помер, и лейб-медик короля прусского вырезал у него из живота ребеночка, зеленого всего, склизкого, с большой головой…» (11). Дьявольская сила Сейдлица превосходила силу Венедиктова. «Вечером рассказывала она (Настенька), прерывая свою повесть рыданиями, что пьяный Венедиктов в роковую для себя ночь дождался прихода не подчинявшейся ему дьявольской души, проиграл Настеньку Сейдлицу и погиб, желая силой отнять свою расписку у пруссака». (12).

Еще более странным выглядит желание Чаянова изобразить героя другой своей повести – молодого Бутурлина, околдованного злым гением Якова Вилимовича Брюса (вернее, призраком Брюса, пришедшим с кладбища, так же, как и его старые слуги) – ни много, ни мало, как астрального виновника грандиозных трагических событий, хорошо известных нам в нашей истории.

Оказавшись наущением Брюса на тайном судилище московских иллюминатов, Бутурлин выслушивает свой ужасный приговор: «Вникая в перипетии дьявольского судоговорения, Фёдор понял, что его обвиняют в разрушении астрального плана и гармонии вселенной, в том, что его дерзновенной рукой пресечены жизненные нити, столетиями сплетенные в гармонию обществом иллюминатов, что разорваны в клочья сотни семейств, что благодаря ему страны будут потрясены самозванцем, погибнет славное королевство и гидра, его пожравшая, потрясет Европу и сожжет Москву, которая допрежде того будет испытана моровой язвой».

С правого конца стола до него доносилось: «Понеже есть он зловреднее Ковеньяка, надлежит злодея четвертовать и прах оного развеять из четырех пушек в четыре стороны света». «Отрицаю сие, брат Теодорт! – послышалось слева, - ибо зловредная субстанция оного, разнесенная Гипербореем по миру, отравит народы!» (13). Как не вспомнить здесь бесполезные попытки поймать и обезвредить иностранного консультанта в знаменитом романе Михаила Булгакова!

Герой Чаянова был спасен от ужасной судьбы несколько раз на протяжении повествования, потеряв при этом всех дорогих и близких ему людей – и был выведен, в заключительных строках, из огня во время пожара собственного его московского дома. «Чья-то рука опустилась на его плечо: князь Михайло Андреевич Голицын вывел его из пожарища» (14). Больше никто не спасся.

Можно, следственно, сделать – вслед за Чаяновым – вывод: ничто не могло уже спасти Россию от уготованных ей испытаний (так хорошо известных нам из истории).

 

Вспомним, что фамилия «Бутурлин» для главного героя была взята Чаяновым из имен ближайшего окружения А.С.Пушкина. Стоит привести здесь краткое свидетельство одного из современных исследователей-пушкинистов: «Мы мало знаем о детстве А.С.Пушкина. А то, что мы знаем, в значительной мере связано с семьей Бутурлиных, дальних родственников Пушкина, живших, как и родители будущего великого поэта, в немецкой слободе «допожарной» Москвы» (14). Там, писал Пушкин, «пребывало богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и дешевому хлебосольству». Среди посетителей дома и библиотеки Д.П.Бутурлина был весь цвет московской интеллигенции и образованные иностранцы. Дмитрий Петрович в юности с отцом навещал в деревне преследуемого Екатериной II –ой Н.И.Новикова, а у него бывали И.И.Дмитриев, Н.М.Карамзин, директор Московского университета И.П.Тургенев с сыновьями, один из которых – Николай – впоследствии стал декабристом, а Александр – близким другом Пушкина. Завсегдатаями у Бутурлиных были также братья Василий Львович и Сергей Львович Пушкины.

Л.-Э. Виже-Лебрен, известная в Европе французская портретистка, побывавшая в 1800-м году в Москве, писала впоследствии в мемуарах: «Граф Бутурлин был одним из самых выдающихся по своей учености и знаниям. Он говорил с удивительной легкостью на многих языках, а разнообразнейшие сведения придавали его разговору чрезвычайную прелесть, но это преимущество нисколько не мешало ему отменно держаться просто, равно как и принимать радушно всех своих гостей. У него была в Москве огромная библиотека, состоявшая из различных иностранных и самых дорогих книг; память его была такова, что если он упоминал о каком-нибудь историческом факте, Ито он сейчас же прибавлял, из какой именно книги он это знает и где именно, в какой зале и на какой полке стоит эта книга…» (15).

Можно строить различные предположения о намерении Чаянова создавать демонических персонажей своих стилизованных повестей из характерных черт реальных исторических лиц, особенно ценимых нами – таких, как крупные дипломаты, поэты, ученые, государственные деятели. Думается, не случаен и псевдоним, скрывший автора этих стилизаций – «ботаник Х».

Вспомним, что и прославленный автор «Мастера и Маргариты» однажды в письме к П.С.Попову назвал себя «ботаником». Речь шла о снятии с репертуара в ленинградском Большом драматическом театре пьесы «Мольер», виновником чего был драматург Всеволод Вишневский. Этот его поступок вызвал горячее негодование Михаила Булгакова, который писал 30 апреля 1832 года: «Мне хочется сказать только одно, что в последний год на поле отечественной драматургии вырос в виде Вишневского такой цветок, которого даже такой ботаник (Подчеркнуто мною. Е.М.), как я, еще не видел».(16)

Булгаков, создавая неповторимую фантасмагорию московских глав своего знаменитого впоследствии романа, очень подробно показал, как дьявол порой любит вмешиваться в дела людей и что из этого получается. Именно это обстоятельство отмечал и В.Ходасевич в отношении «Уединенного домика на Васильевском».

Воланд, один из центральных персонажей «Мастера и Маргариты», воплощение Сатаны, посещая современную Булгакову довоенную Москву, теоретически имеет полную возможность увидеть во МХАТе «Дни Турбиных». Литературные черты булгаковского дьявола очевидны – и доказательством тому могут служить слова Мастера из беседы с Иваном Бездомным: «Лишь только вы начали его описывать (…), я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь Берлиозу! Ну вы, конечно, человек девственный (…), но, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то читал! Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не узнать, мой друг! (…). Ведь даже лицо, которое вы описывали… разные глаза, брови! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы «Фауст» не слыхали?» (17).

Следовательно, чтобы узнать сидящего на скамейке возле Патриарших прудов князя тьмы надо быть, прежде всего, начитанным человеком. Воланд явился перед читателями «Мастера и Маргариты», сойдя со страниц многих литературных и музыкальных произведений вослед за чаяновскими Венедиктовым, Бутурлиным, Брюсом и другими (декоративными, под старинную гравюру созданными) персонажами.

Произведения Булгакова и Чаянова не сопоставимы как по силе художественного воздействия, так и по значению для нашей литературы. Но все же думается, что своеобразное обаяние лубочной чаяновской Москвы осталось в памяти Булгакова. А через Чаянова нить традиции тянется к богатейшей романтической литературе пушкинского времени и к личности самого «Командора нашего русского ордена писателей», как называл А.С.Пушкина М.А.Булгаков.

Не только громада Пашкова дома напоминает в «Мастере и Маргарите» о скромном неудачливом дьяволе Венедиктове, но и пришедший на великий бал полнолуния, в толпе иностранных гостей – местный житель и знаменитый злодей – Малюта Скуратов с огненно-рыжей бородой. Его явление поразило даже измученную королеву бала Маргариту. Само же пришествие на бал приглашенных Воланда, которые прибывают в гробах, напоминает сцену из похождений молодого Бутурлина в повести Чаянова:

«Ослепленный потоками яркого света, Федор увидел графа Якова Вилимовича. «Не осуди старика, голубчик Фёдор Михайлович, за плохой приём (…) отпустил я сегодня своих покойников на Ваганьково в могилках отдохнуть (…) легко ли мёртвому человеку здесь денно и нощно кости свои гнуть…». (18)

Погоню Ивана Бездомного за шайкой Воланда легко можно представить сюжетом одной из чаяновских повестей.

Тётка Грибоедова, раскинувшаяся на софе, множество мелких деталей и, наконец, чугунный человек, спокойно наблюдающий московскую жизнь со своего пьедестала – все эти реалии булгаковского текста можно отнести к живым, полным неиссякаемой энергией, творческим связям писателей золотого века русской литературы с романом о Мастере и его подруге, созданным в середине века двадцатого.

 

Примечания

1. Чаянов А.В. Избранные повести. М., «Прометей», 1989, С.10.

Далее: Чаянов А.В.

2. Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания. М., «Художественная литература», 1989. С.182.

3. Титов В.П. Уединенный домик на Васильевском. / Вступительная статья и редакция В.Ф.Ходасевича. М., Акционерное общество «Универсальная библиотека», 1915. С.3-20.

Далее: Титов В.П.

4. Титов В.П. С.7 -11.

5. Титов В.П. С.14.

6. Чаянов А.В. Романтические повести. М., «Правда», 1989. С.7.

7. Там же. С.11.

8. Там же. С.13.

9. Там же, С.12.

10.  Там же. С.16.

11. Там же. С.27.

12. Чаянов А.В. С.18.

13. Чаянов А.В. С.64.

14. Бочаров И., Глушакова Ю. Бутурлины – друзья Пушкина. М., «Правда», 1988. С.3.

15. Там же. С.4.

16.  Булгаков М.А. Собрание сочинений в 5-ти томах. М., 1992.

Том 5. С.479 – 480.

17. Булгаков М.А. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и

Маргарита. Л., «Художественная литература», 1978. С.551.

18. Чаянов А.В. С.13.

 

Впервые статья была опубликована в сборнике

 «Христианская культура. Пушкинская эпоха» / По материалам традиционных Христианских Пушкинских чтений.

Редактор-составитель - член Российского Пушкинского общества

Э.С.Лебедева.  

СПб, Санкт-Петербургский Центр Православной культуры,

1996. С. 86 – 96.