Урок 1 – 2. Биография Л.Н. Толстого (1828 – 1910)

 

Более точные даты жизни:

28 августа 1828, имение Ясная Поляна (под Тулой) – 7 ноября 1910, станция Астапово Рязанско-Уральской ж/д.

 

Семья. Про Толстых пишут, что это «высшая помещичья знать России». Отец – граф Николай Ильич Толстой, участник войны 1812 года, прототип Николая Ростова (Ростовы – Простовы – Толстые). «Граф» – титул для России новый, его ввел Петр I,  чей соратник П.А. Толстой – один из первых русских графов, и все равно это дворянство средней знатности (плохонькое, простое – с точки зрения знати княжеской, древней). Зато мать – Мария Николаевна Волконская (княжна Марья – по книге; Толстой читал родительскую переписку, когда готовил материал к роману). Волконские – это как раз древнейший княжеский род. Интересно, что Волконские, Трубецкие, Голицыны, Одоевские – все в родстве не только между собой, но и с Пушкиным. Общее звено здесь боярин Голицын, тоже сподвижник Петра: одна его дочь – прабабка Пушкина, другая – прапрабабка (по матери) Толстого. Детей в семье родительской семье Толстого было четверо: три брата и сестра. Старших мать воспитывала сама, очень тщательно, внимательно и по-христиански. Как и Марья в романе, она давала им по вечерам «билетики», в которых писала, какими они были в это день, чем ее порадовали или огорчили. Дети очень дорожили этой ее оценкой, могли рыдать, если вдруг до них доходило, чем они огорчили мать. Л.Н. ее не помнил. Ему было два года (1830), когда она умерла последними родами, оставив к тому же крохотную дочку (Марью Николаевну, будущую шамординскую монахиню). Когда в «Детстве» Толстой пытался «создать образ матери», получается нечто расплывчатое, неясное. Образ «папа» яснее: светский, умный и остроумный человек. Но, к сожалению, он пережил свою жену всего лишь на 7 лет (1837). Как раз в тот год семейство переехало в Москву. Осиротевших детей отдали сначала одной тетушке-опекунше, потом (тетушка тоже умерла) – другой…

Говоря о детстве в Ясной Поляне, обычно рассказывают историю про зеленую палочку. Толстой вспоминал, что была такая игра: найти зарытую где-то в парке «зеленую палочку», с помощью которой можно сделать всех людей счастливыми. Писали, что, наверно, где-то в парке были спрятаны бумаги декабристов, которые С. Волконский отдал на сохранение сестре (вот они, ключи от «всеобщего счастья» – программные документы революционеров). Но до какой степени это разумная гипотеза, а до какой – советские фантазии, не знаю. Тогда это была бы, скорее всего, «зеленая папочка».

 

Когда наши благочестивые родители начинают настраивать наших детей против Толстого (мол еретик!), что выливается в непрочитанный текст, я говорю обычно две вещи в его защиту.

1) «Свихнулся» ЛН в конце жизни, начиная с 80-х годов, а «Войну и мир» написал в 60-е. Вот был такой царь Соломон – он тоже в конце жизни натворил много дурного (и, кстати, по той же причине: от большой мудрости и соответственной гордости). Однако никто не выбрасывает из Библии книгу его притч. Так что текст в руки – и вперед.

2) Учтите, что ЛН – сирота. Воспитывать такого ребенка вообще задача сложная, а если его воспитывает почти чужая тетя, которая считает важным только внешнее: манеры, успехи в учебе, карьеру… Вот если бы мать его была жива, может, и было бы ему потом полегче…

Первая тетка-опекунша ЛН жила в Москве, потом она умерла, и его отправили к другой – в Казань. Больше же всего он привязался к третьей «тете» Ергольской (прототип Сони), но ее в опекунши не определили: бедна. Позже она жила в Ясной Поляне с ЛН и его женой.

В 1844 году ЛН поступил в Казанский университет. Специальностью выбрал восточные языки, чтобы потом стать дипломатом (как Грибоедов?). Называлось это «восточный факультет: арабо-турецкая словесность). Сильное впечатление производит перечень вступительных экзаменов, которые он туда сдал (причем со второго раза – в первый раз на чем-то провалился): математика, русская словесность, логика, география, история, статистика, английский язык, французский язык, немецкий язык, латынь, арабский язык, турецкий язык, татарский язык. Позже он выучил еще 9 языков. Когда народ начинает роптать и говорить, что математика тогда была не та, можно смело уверить – та же самая. Достаточноно взглянуть в «Юности», какие две темы он не успел толком пройти. В год, когда я заканчивала школу, те же две темы были официально исключены из вступительных экзаменов: их тоже не успели толком пройти. А языки учили не для того, чтобы сидеть на уроках, а для того чтобы свободно на них говорить, читать и писать…

Но ЛН не закончил Казанский университет. Система там была все еще архаично-зубрильная, а он, как всегда, был не согласен, имел собственное мнение, пытался проводить собственные исследования… Самостоятельные работы у него получались, а зубрильные – нет, и в 1847 году он подал ректору прошение об отчислении. Ректором Казанского университета был тогда Лобачевский. Он пытался как-то повлиять, поговорить, но не уговорил. Толстой из университета вышел без диплома и уехал в деревню, чтобы стать помещиком.

Вообще Толстому свойственно было все время начинать новую жизнь, составлять ее точный план, ставить какую-то цель (обычно возвышенную, но не всегда…). В этом отъезде в Ясную Поляну (она досталась именно ему) заметны два влияния: Руссо и Гоголя. Руссо вообще своего рода ключ к Толстому, в юности его кумир до прямого идолопоклонства: ЛН носил вместо образка ладонку с его миниатюрным портретом на шее. И до конца жизни главные идеи Руссо оставались для ЛН непререкаемыми истинами: человек должен вернуться к естественной жизни, к природе, и тотчас станет счастливым. А неестественная жизнь цивилизации – корень всех бед. Толстой отнесся к этому серьезнее, чем кто другой, это видно и в «Вим», и в его «толстовстве», и в его школьной практике. Так же всерьез ЛН принял у Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». Гоголь там поучает, каким образом каждый должен выполнять свои обязанности, чтобы быть идеальным губернатором или помещиком. Вот ЛН и принялся воплощать гоголевскую программу в жизнь. Как – см. действия Пьера после приобщения к масонству или рассказ «Утро помещика». Школы, больницы, новые дома взамен ветхих избушек… Но, в отличие от Пьера, юный Толстой очень хотел немедленно понять, как относятся к его благотворительности крестьяне. Возможно, он хотел услышать, как они его хвалят и благодарят, но не в глаза (в глаза соврут), а между собой. Для этого он раздобыл себе какую-то серую хламиду из парусины (облаченье странника) и обходил окрестные селенья, как некий Гарун-аль-Рашид. Его действительно не узнавали и принимали за «странного» человека, в большой степени благодаря очень простой, «мужицкой» внешности, а потому при нем спокойно обсуждали действия яснополянского помещика. Но не хвалили, а ругали – см. далее о Пьере. Больше всего ЛН был обижен тем, что мужики не верили в его бескорыстие, а были убеждены, что все эти нововведения придуманы для пущего страдания крестьян. Разочарованный благодетель сбросил хламиду, свернул благотворительность и уехал в Москву.

1848 – 50 годы он проводит в Москве и в Петербурге. Цель у него теперь – стать светским молодым человеком, comme il faut. Редкий случай, когда цель возвышенной не назовешь, особенно это странно, если взглянуть на годы (другие в это время грезили революциями в Европе, а он, наоборот, в аристократизм ударился…). Но и к этому делу он отнесся с серьезной добросовестностью. Чтобы соответствовать идеалу «комильфо», надо было сосредоточиться на четырех вещах: 1) идеально говорить по-французски, 2) отлично танцевать, 3) отрастить длинные полированные ногти, 4) иметь скучающий и равнодушный вид (в стиле Онегина – устойчивая мода). Об этом сам ЛН потом рассказывал с усмешкой. А тогда он стал членом компании, куда входили еще трое таких же шалопаев, и два сезона их встречали с распростертыми объятьями на всех светских мероприятиях и особенно балах. ЛН, как ему свойственно, считал себя не соответствующим идеалу (благодаря той самой «мужицкой» физиономии), но на его популярность это никак не влияло. Еще бы: шайка шалопаев состояла из богатейших женихов России.

В то же время ЛН решил, что оставаться без диплома, три года отучившись в университете, как-то глупо. К восточным языкам (тем более – в Казань) он уже не вернулся, а поступил на юридическое отделение Петербургского университета. Но теперь он уже был человеком опытным и независимым, сидеть на лекциях три года в его планы не входило. Он выяснил, сколько экзаменов надо сдать, чтобы получить диплом. Получилось, что это можно провернуть в один «сезон», если сдавать по экзамену в неделю. Договорился. Сдал. Получил диплом. Никогда им не пользовался. Вообще учился он как-то играючи. Освоил чуть ли не 16 языков. Уже лет в 50 решил: неплохо было бы Гомера в подлиннике почитать. Нашел себе учителя, освоил древнегреческий и почитал. Примерно в то же время до него добралось всеобщее увлечение медициной. Он снова с кем-то договорился и вроде бы прослушал курс и даже поучаствовал в практических занятиях. Может быть, если б захотел, получил бы и диплом медика, но дипломы его к этому времени уже совсем не интересовали, а практиковать он не собирался.

Живя такой насыщенной и интересной жизнью (балы и университет в одно и то же время), ЛН, несмотря на свое очень крупное состояние, умудрился (как и Пьер) влезть в очень крупные долги. Да и вообще запутался в этой жизни, стал ощущать тоску, пустоту, корить себя за никчемность и безнравственность… И тут в Москву приехал его старший брат Николай, офицер, служивший на Кавказе (прототип капитана Тушина). Взглянул на младшего братишку, огорчился, да и увез его с собою на Кавказ, служить. Еще раз начать все сначала.

Уехали они весной 1851 года. Об ощущениях и планах этого отъезда ЛН очень ярко написал в «Казаках» (хотя позже, уже в 60-е годы, но по этим воспоминаниям). И про оставшуюся за плечами сложность и запутанность московской жизни, и про долги, и про желание начать сначала и стать наконец «вполне хорошим» (а заодно, ведя скромную жизнь армейского офицера, года за два, за три расплатиться с долгами…). И это ощущение приближающегося счастья вдруг получило совершенно реальное, зримое воплощение – горы. Когда он видит в первый раз белую, далекую, сияющую гряду Кавказа, становится ему легко и радостно, и к каждой новой мечте о будущей счастливой жизни он прибавляет неосознанно: «и горы». И это, кстати, общее чувство, как ни странно. Кавказ – какое-то и впрямь «средоточие силы».

Но тут, конечно, началась обычная жизнь, которая вылилась опять в ряд разочарований, огорчений, недовольство собой, возмущение армией… За два года службы ЛН был уж сыт ею по горло и готов выйти в отставку, но тут началась Крымская война (1853), и до ее окончания все офицеры должны были оставаться на службе. Раз так – он решил воевать по-настоящему. Заодно проверить, насколько он сам храбр. Перевелся сначала в Дунайскую армию (против турок), а потом в Севастополь (1854). Если подумать, мы ведь очень рисковали остаться без «Вим» и всего прочего, потому что выжить в Севастополе, да еще на том самом четвертом бастионе (ЛН стал артиллеристом) повезло далеко не каждому… А он только едва-едва начал всерьез писать. Но сначала дорасскажем про войну, а про писательство потом. ЛН воевал отлично, но был у начальства (высокого) на плохом счету, потому что, как обычно, видел вокруг идиотизм в преступных масштабах и не молчал – предлагал разные меры, как все улучшить. И как батареи потолковее переформировать, и какие стрелковые батальоны надо им придать… Он писал раппорты в перерывах между боями. За бои его представили к Георгиевскому кресту (напомнить: награда, которую дают только за личную храбрость и мужество, самая почетная – солдатский железный крестик). А за прожекты из наградных списков вычеркнули. В итоге наградили именным оружием, орденом, медалью, но это не то, да и вкуса к наградам у ЛН уже не осталось.

Начальство более всего «досадило» Толстому знаменитым сражением на Черной речке. ЛН никогда этого не простил. Вся злость «Вим» против штабных и диспозиций вдохновлена этим жутким разгромом. Толстой ничего не мог в нем изменить, но отомстил, причем на века: всем рассказал, как сволочи и идиоты губили наши армии. Если народ забыл, суть дела вот в чем: решили дать под Севастополем сухопутное сражение; нарисовали диспозицию: правые колонны «марширен», левые колонны «марширен» и одновременно с двух сторон атакуют неприятеля, осуществив два обходных маневра. Как пелось в солдатской песне (чуть ли не толстовского сочинения):

       Гладко было на бумаге,

       Да забыли про овраги,

       А по ним ходить…

Одна колонна (половина войска) подошла к Черной речке в срок и вступила в бой с противником, превосходившим наши силы двое. А другая колонна в это время пересекала овраги, которых авторы диспозиции на карте не заметили. И подошла через несколько часов, измотанная. Противник к тому времени расправился с одной половиной нашего войска и все силой обрушился на вторую половину…

ЛН же более всего досадил начальству своим проектом газеты для солдат («Военный листок»). Сначала написал раппорт о том, что такой листок был бы полезен для поднятия духа войска; потом (когда ему, видимо, намекнули, что денег на листок никто не даст), решил издавать его на свои средства, а для этого продать «на вывоз» свой дом в Ясной Поляне. В итоге сам Николай I это издание запретил.

Война войной, а ЛН постепенно начал понимать, что настоящее его призвание – писательство. Писал он, конечно, уже давно. С 1847 года и до конца жизни вел свой «Дневник» – можно сказать, черновик всех его художественных книг. Это постоянный скрупулезный разбор всех мыслей и поступков (опубликованный – только не вздумайте читать; текст абсолютно честный, а потому ужасающий). То, что потом всех будет потрясать как виртуозный психологический анализ, он сначала отработал на себе, а потом приложил к своим героям – уже словно играючи.

1850 – две недоработанные повести (одна с разгулом и цыганщиной, другая называлась «История вчерашнего дня»).

1851 – 52 – «Детство»; опубликовано в 1852 в «Современнике». Два слова о публикации: Толстой не был уверен, что повесть хороша, и боялся, что славное имя графа Толстого подвергнется всеобщему осмеянию из-за слабой прозы. И он послал повесть в редакцию без имени, подписав буквой N. (Позже такое поведение ЛН совершенно справедливо будут объяснять завышенной самооценкой и обостренным самолюбием – в данном случае еще по сути юношеским). Некрасов даже и не знал, чей текст печатает, где автор, что с ним. А автор отправился воевать…

1853 – 54 – рассказы по армейским впечатлениям: «Набег» и «Рубка леса». Вполне себе толстовская проза, но, конечно, наброски.

1854 – «Отрочество».

1855 – «Севастопольские рассказы». Их три («Севастополь в декабре», «… в мае», «…в августе»). Вот эти рассказы печатались уже с подписью графа Толстого, и все читатели были потрясены и небывалой точностью и правдой, и необыкновенной силой слова – простого (без выкрутас) и совершенного. Толстого признали.

1856 – «Юность».

В том же 1856 году Толстой выходит наконец в отставку в чине поручика (война окончилась). Приезжает в Петербург, знакомится со всеми своими коллегами, в то время еще дружно собиравшимися в «Современнике». Его все приняли с восторгом, о книгах его писали только хвалебные рецензии (а ведь он почти ничего еще не написал). Но вскоре ЛН вдруг порывается опять все бросить и начать сначала. Впервые в его жизни (но не в последний раз) литература показалась ему делом пустым, ненужным и бесполезным. Впрочем, сначала он просто поехал за границу – в основном на людей посмотреть…

Поездка эта заняла большую часть 1857 года. Он видел Францию, Швейцарию и Германию. Впечатления остались самые тягостные. Ужасной показалась алчная и азартная торговля на бирже. Еще хуже – публичная смертная казнь (гильотина) в Париже. Особенно потрясло ЛН, что народ толпами валил взглянуть, как будут рубить голову, что даже денежки платил за комнаты в гостинце с видом на площадь. Ему самому такая комната досталась просто как постояльцу, и хозяева гостиницы, желая сказать что-то приятное, намекнули: вот, мол, как повезло… Он выехал оттуда в тот же час, вообще уехал из Парижа. Видев только что сотни смертей на войне, счел диким любоваться на еще одну. И обозвал парижан (да и всех европейцев заодно) – дикарями и варварами…

Однако в 1860 году он съездил за границу еще раз: задумал открыть народную школу и решил изучить, как поставлено образование в просвещенной Европе. Ему, как графу (и небедному), позволяли приходить на уроки и созерцать процесс. Впечатление осталось удручающим: дети запуганы, везде одна зубрежка… Свою школу он решил сделать совсем другой.

В основе и школьных, и литературных замыслов Толстого лежит по сути один и тот же вопрос: что мешает совершенному ребенку вырасти в совершенного взрослого? («Человек родится совершенным», – это первый и главный постулат всех его теорий). Мысль о первородном грехе почему-то в голову ему не приходила – как и Руссо, с которого ЛН брал пример (в педагогике в том числе). По Руссо выходило, что у человека 3 главных врага: 1) внимание к себе (рефлексия), 2) ложь, лицемерие и искусственность (цивилизация), 3) насилие воспитателей. Вот если предоставить деток их природе (совершенной), то и вырастут они… идеальными людьми. Сказать, что в упреках Толстого современной ему педагогике нет правды, нельзя. Мы сейчас и представить себе не можем, до какой степени муштровали, например, девиц, готовя их для светской жизни. Гувернантки буквально отрабатывали каждый шаг, поворот головы, взгляд, поклон, каждое слово… Сказать что-то запросто, от себя – да разве ж можно! На все есть правила и образцы. А то вдруг ляпнешь что-нибудь вульгарное и неприличное, вдруг сделаешь какой-то недозволенный шаг, и тебя ославят всем обществом. И лицемерие в такой системе воспитания было естественным и первым результатом. Вторым – бездумие, неспособность рассуждать (а значит, и критиковать…). В запальчивом азарте ЛН написал: «Воспитание… по известным образцам не плодотворно, не возможно, воспитание… портит людей». В другой раз, возмущенный какими-то попытками проф. Мечникова как-то усовершенствовать нашу биологическую породу (вряд ли особо радикально – так, с помощью простокваши, вероятно), Толстой и о нем едко написал: «Он <проф. Мечников>хочет исправлять природу, он лучше природы знает, что нам нужно! У китайцев есть слово «шу», это значит – «уважение»… просто уважение, уважение ко всему и за всё. Когда мы, наконец, научимся уважению к жизни?»

Все так. Но если предоставить деток их природе – ну ничего хорошего не выйдет, извините…

Вернувшись в Россию, ЛН деятельно занялся школой, которую он еще до отъезда открыл в Ясной Поляне. И дальше его жизнь в каком-то смысле шла большими полосами: то педагогика, то литература. Сначала – педагогика.

1859 – 62 – Яснополянская школа. На свои деньги открыл, набрал даже нескольких молодых учителей. Сам преподавал два предмета: первый – русская словесность (понятно), второй (пусть попробуют угадать) – гимнастика. Все-таки он военный, ловкий и сильный человек. Мысли, которые появлялись в процессе работы, Толстой оформлял и печатал как статьи: «О народном образовании», «О методах обучения грамоте» и др. В 1862 издавал журнал «Ясная Поляна» – о школе. Надо сказать, что занимался он этим одновременно с Ушинским и все время с ним спорил. Оба они заложили основу нашей современной «началки», но Ушинский все же предлагал более профессиональные решения. Толстой отталкивался от того, как удобнее было ему самому, – но ведь не каждый же учитель Лев Толстой.

Помимо школьных дел, он еще исполняет обязанности предводителя дворянства как раз в то время, когда проходила крестьянская реформа. Крестьяне должны были как-то размежеваться со своими помещиками, возникало много спорных дел, которые и разбирал вот такой выборный «начальник». Толстого выбрали, по-видимому, и благодаря его богатству с титулом, и потому что человек он был «геройский», сильный. А потом очень о том пожалели: все спорные дела без исключения Толстой решал в пользу крестьян. На него жаловались и писали доносы.

А еще, кроме всего прочего, в то же самое время ЛН познакомился с Софьей Андреевной Берс, дочкой московского врача, влюбился и женился. Ему было уже 34, ей – 17, но первые годы брака прожили довольно счастливо.

В 1862 году (очень неспокойном, взрывоопасном) школу закрыли, провели обыск и в самой школе, и в имении Толстого. Сам он отсутствовал, дома были лишь тетушка Ергольская и молодая жена, когда вдруг нагрянули конные жандармы и перевернули все вверх дном, до полусмерти напугав обеих женщин. Отчасти Толстой был сам виноват в этой дикой вылазке. Дело в том, что он любил привечать всяких любопытных типов «из народа», и таким образом к нему в доверие (и в дом) проник «тайный агент». Прижился, наболтал множество небылиц, казался симпатичным и забавным. Может, ему и самому понравилось жить в доме графа, но служба требовала донесений о злонамеренной графской деятельности, а доносить-то было нечего. Живет себе граф, возится с детишками, хозяйством занимается, жена у него молодая… И стал агент писать небылицы о том, что у ЛН в доме есть подпольная типография для печатанья листовок и что, мол, текст листовок граф сам лично вырезает на типографском камне, а камни те хранит под половицами в конюшнях. Жандармы вывели коней, расчистили навоз, подняли половицы – нет камней. Тогда агент сказал: должно быть, он их в пруд перепрятал. Разделись, полезли в пруд, в тину, к лягушкам. Все обшарили, но ничего, конечно, не нашли. Так и уехали ни с чем. Толстой, вернувшись, был взбешен. Написал царю яростное письмо о том, что это недопустимо – врываться беззаконно в частный дом, пугать людей. И очень интересная деталь: ЛН Бога благодарил, что его дома не случилось – а то бы не сдержался и убил кого-нибудь из лихой жандармской команды.

После этого ЛН остался без дела – и без школы, и без обязанностей предводителя. И стал писать «Вим». К общему счастью – в том числе и к своему. Это, наверно, было лучшее время его жизни. Роман писался около 7 лет, за это время ЛН почувствовал себя наконец писателем в полной силе. И в доме еще был семейный мир. Дети рождались и росли пока тут же, в Ясной Поляне. Можно рассказать здесь об одной преамбуле романа-эпопеи – небольшой повести «Казаки» (опубликована в 1863), которую мы уже упоминали. В ней уже очень ясно сформулирована одна из главных тем всего, чем жил Толстой: как преодолеть пропасть между крестьянством и дворянами? Как научиться быть таким же естественным, простым и счастливым, как люди, живущие «вместе» с природой? Этот вопрос Толстого явно мучил, он так или иначе есть во всех его более поздних книгах; в конце концов от слов ЛН перешел к делу, но покоя мятущейся душе так и не нашел. Его герой-дворянин все же остается человеком чересчур привязанным к цивилизации, неспособным к «погружению» в естественную жизнь. В «Вим» Толстой еще как-то смягчает остроту вопроса: у него Н. Ростов и Пьер Безухов сумели как-то «опроститься». Герой «Казаков» Оленин – нет. Он несет свою сложность и испорченность (цивилизацией) в самом себе, а потому портит все, к чему прикоснется. В повести у него два антипода: казак Лукашка, погибший в стычке со «злыми чеченами», герой без страха и упрека, и дед Ерошка – доморощенный философ (охотник и проводник), который изрекает, может быть, самую любимую толстовскую мысль: «Все Бог создал на радость человеку». Но войти в этот простой «рай» герой не может и бежит куда-то прочь (от самого себя?) – начинать новую жизнь (с понедельника…).

О «Вим» сейчас можно не говорить. Разве что про колоссальный объем работы, переделки, сначала нападки критики, а потом признание. Н. Страхов первый решился сказать, что именно эта книга впервые стала нашим вкладом в мировую литературу.

Потом настал черед педагогики. Толстой вновь открывает школу, а главное (для нас), он пишет книги для начальной школы: «Азбука», «Новая азбука», «Книги для чтения». У этого «проекта» есть две важные стороны: идейная и стилистическая. Писать для маленьких детей – это особое искусство. А Толстой, работая с крестьянскими детьми, провозгласил, что это «нам» надо учиться у них писать, а не наоборот. В рассказах, из которых состоят его учебники, он сознательно пытался воспроизвести стиль своих учеников. И считал, что эта лаконичность, краткость и определенность – высшее достижение литературы (а вовсе не какой-то Пушкин…): «…чтобы не было ничего лишнего и фальшивого».

Смысл же замысла был таков: Толстой решил положить конец хотя бы культурному расколу в русском обществе. До Петра русская культура была едина: и крестьяне, и бояре слушали одни и те же песни и былины, имели одинаковое представление о мире, о красоте, о правде… После Петра дворяне стали получать образование европейское, а крестьяне остались вовсе без образования, но все с теми же песнями и сказками. И вот ЛН задумал написать учебники, по которым учились бы все русские дети «от царских до мужицких». Тогда будет надежда, что когда-нибудь они поймут друг друга и вновь станут одним народом. Такую же задачу – написать хорошие учебники для всех – в то же время поставил перед собой и К.Д.Ушинский. И надо сказать, что до сих пор рассказы Ушинского и Толстого сохраняются в учебниках для начальной школы. Их там примерно поровну, хотя Толстой с Ушинским сильно спорил и исходил из других «целей и задач», нежели профессиональный педагог. Подход Ушинского – «развивающий», заставляющий рассуждать, работать своим умом, расширяющий кругозор. В его рассказиках есть и элементы физики, и элементы истории. Подход Толстого прагматичный. Во-первых, он считал, что знать чересчур много вредно. Крестьянину нужно уметь читать (указы и Св. Писание), писать (прошения) и считать (иначе обдурит любой купец и перекупщик). Можно сообщить кое-что и про «окружающий мир» – но сугубо практическое. Например, в учебнике русского языка (9 кл.) есть упражнение с его статей «Для чего ветер?». Это очень толстовская постановка вопроса: не отчего ветер, а «для» чего? Что можно из него извлечь полезного? Ушинский заложил основу современного подхода к образованию, нацеленного на научный прогресс, на исследовательское любопытство и расширение кругозора. Толстой все это считал злом. Идеал – жизнь простого мужика, патриархальная, натуральная, простая, и никакой прогресс не нужен, а как раз наоборот: лучше бы все вернулись к такой жизни.

Вокруг толстовской педагогики начались яростные споры, и он постепенно отошел от этого дела, вернулся к «большой» литературе. В 1873 – 77 гг. пишет «Анну Каренину» (публикация – 1875 – 77). Современная семейная драма после исторического романа. Критики отмечали, что ЛН совершил невозможное – ни в чем не повторился. Хотя идеал жизни здесь все тот же – естественная жизнь мужиков. Аспект другой – «мысль семейная», а не «мысль народная», как в «Вим».

Толстой, конечно, педагог до мозга костей. Пишет так, что невозможно не понять, не поверить, забыть. Но этого ему мало. В начале 80-х годов в нем происходит некоторый внутренний перелом, и из художника он все больше становится проповедником, «учителем жизни». Все, во что он верит, кажется ему абсолютно бесспорным. А то, что в жизни все иначе, – так уж сколько раз он видел, как в жизни правит глупость, корысть, дурные привычки, бессмысленные формальности. Весь свой огромный авторитет, заработанный великолепными художественными текстами, он теперь бросает на то, чтобы всех обратить в свою правду. Есть у святых отцов такая присказка: «Не будь вельми прав…» Но церковный авторитет тоже кажется ЛН пустой формальностью.

       Начинается это с «Исповеди» 1879 – 81 года. Толстой пишет там о своей вере в Бога (без которой ЛН, по его словам, готов был вешаться) и вновь про свой идеал – «жизнь простого трудового народа и тот смысл, который он придает ей». Пытался доказать, что уже теперь ему все ясно и все у него хорошо. Однако в том же 1881 году пытался уйти из дому, чтобы опять начать все сначала. Семья вообще давалась ему тяжело.

Между тем в 80-х семья переехала в Москву: детей пора было учить всерьез, в гимназиях. Тогда же проходила перепись населения Российской империи, в которой приняли участие многие «сознательные» интеллигенты (грамотных переписчиков не так-то просто было и набрать), начиная со студентов. Участвовал в этом Чехов – самым экстремальным образом: он поехал на Сахалин, остров каторжников. А Толстому достался район московских ночлежек. То, что он там увидел, довело его до точки взрыва. К тому же городские трущобы подтвердили его главный тезис: жить надо на земле. ЛН утверждал, что в деревне люди никогда не опускаются до такого безнадежного состояния. Да еще московские власти запретили нищим побираться «Христа ради» – чтобы не портили вида столицы. То есть как это – в христианском государстве запретить молить о милосердии именем Христа? Так возопил ЛН и окончательно уверился, что в этом государстве все – ложь, лицемерие и зло. И стал писать статьи – и политические, и богословские («Критика догматического богословия», «Соединенное исследование четырех Евангелий», «В чем моя вера?» «Царство Божие внутри вас»). Читать это нет никаких сил – примерно как идейное советское вранье. Всякая ложь мучительно скучна, если только не возмущает до ярости. Хотя вопросы веры для Толстого действительно в это время значат очень много.

В 1886 году ЛН пишет драму «Власть тьмы» («против предрассудков») и знаменитый рассказ «Смерть Ивана Ильича» – о страхе смерти. Мораль: каждый человек перед смертью одинок, весь мир становится ему чужим. И если он жил пустой и ложной жизнью, смерть будет его пугать. Но, может быть, он сможет отыскать в своей жизни хоть что-то, на что можно опереться. Есть у него другой, гораздо более ранний рассказ – «Три смерти» (1859), где почти то же сказано в виде трех притч, точно, жестко и абстрактно. В лесу срубили дерево – оно упало и умерло красиво и легко. Однако, упав, дерево придавило крестьянина, который его срубил. Крестьянин умирает через несколько минут, спокойно и благолепно. А в это время в господском доме умирает барыня, изводя всех окружающих капризами, терзаясь постоянным страхом. Мораль – чем ближе к природе, тем легче будет умирать. Но это была еще теория. А «Смерть Ивана Ильича» – это мысль о своей смерти.

Вторая больная для Толстого тема – грех блуда, попытки его побороть. Знамениты два достаточно скандальных рассказа – «Крейцерова соната» (1887 – 89) и «Отец Сергий». Не знаю, надо ли об этом говорить – еще читать начнут. С другой стороны – «Крейцерова соната» уж очень знаменита в мире. Хотя Р. Роллан недоумевал: и что уж чувственного нашел Толстой в этой печальной музыке? Прокомментировать эту тяжелую тему, наверно, можно так: грех блуда часто есть «изнанка» гордости, которая считается грехом «прозрачным» и «невидимым». Это знак и сигнал, но ЛН его не понял. На то, что некому было объяснить, списать тут вряд ли что получится. Сестра его стала монахиней в Шамордино, и ЛН ее там навещал. И в Оптину, как известно, приезжал, и за ручку двери Макария Оптинского держался – но не открыл ее. Макарий с большой скорбью говорил, что вряд ли он покается, так как чересчур горд.

Возмущение Толстого государственной ложью и бездушием переходит в стадию почти революционного протеста. В 90-е годы в России был голод. Говорить об этом открыто запрещалось – глухо упоминали «недород», а целые губернии от голода мёрли. Правительство с ситуацией не справлялось – помогала общественность. Толстой в Рязанской и Тульской губерниях открыл 200 столовых, где кормили голодающих бесплатно. И вновь писал о своем возмущении.

Взгляды его сложились к тому времени в законченное учение, которое называется «толстовство». Если предыдущий рассказ о его метаниях можно как-то сократить или совсем опустить, то про толстовство надо сказать четко. Главные постулаты таковы:

1. «Непротивление злу насилием». Отказ от государства, армии, войны и любых карательных воздействий. Заменить их «любовным единением людей». Кстати, заодно нужно отказаться и от убийства животных и не употреблять их мясо в пищу. Поздний Толстой – вегетарианец.

2. Цивилизация (города, заводы, науки) есть зло; человечество должно вернуться к естественной жизни крестьян.

3. Церковь есть ложь; верить надо в душе, без таинств, без литургии, иерархии и каких бы то ни было внешних форм (потому что они, на взгляд ЛН, фальшивы и вообще стали частью государственного насилия).

4. Искусство тоже фальшь и ложь, поэтому не надо его создавать. Мысль эта у него старая. Он оперу еще в «Вим» изобразил как набор нелепых условностей. Потом стал учиться писать у крестьянских детей. Потом решил, что в театре вообще слишком много условного – обругал Шекспира. Потом стихи счел слишком вычурным изобретением и приписал к плодам поздней и неестественной цивилизации. И, кстати, зря. Как это ни удивительно, но стихи (ритмическая речь) древнее, «первичнее» прозы. Это выяснили уже в начале ХХ века. Очень красиво показал стихийную исконность поэзии Толкин в образе Тома Бомбадила. Так что Толстой и тут ошибся.

 

По всему миру у его учения находятся последователи. Не только в России – в США и в Японии! Организуются общины, пытаются устраивать сельскохозяйственные коммуны, вести в них естественно-вегетарианский образ жизни. Самое интересное, что у некоторых получалось. И когда у нас стали создавать колхозы, эти толстовские артели наивно говорили: а у нас уже есть колхоз. И всего много, и все хорошо. Но так как их идеи были идеологически неправильны, то все у них отняли, а самих отправили куда подальше. Пытался в юности поучаствовать в такой артели И.А. Бунин.

И сам Толстой старался жить крестьянской жизнью. Тачал себе сам сапоги. Пахал (а про него рассказывали анекдот, как входит лакей и почтительно докладывает: «Барин, пахать подано»). Считал, что всю землю в своем имении по совести он должен поделить с крестьянами поровну. Жена приходила от этого в ужас. Литературные свои доходы ЛН тоже считал не очень праведными (игрушки образованных эксплуататоров, все за счет крестьян). Дети к тому времени выросли в основном, получили образование, могли и сами себе на жизнь заработать, но все-таки оставлять их без родового гнезда Софья Андреевна считала дикостью.

Последний большой художественный текст, созданный Толстым, – роман «Воскресенье» (1889 – 99). Написан он жестко и сильно. Опять все любимые толстовские темы: ложь государства, желание преодолеть разрыв между простым народом и привилегированной верхушкой, жажда духовного возрождения. И одна новая – симпатия к революционерам и к идее революции. И еще отрицание Церкви и таинств. В общем, гремучая смесь, которая дорого ему обошлась. Толстой изобразил в этом романе литургию и причащение примерно так, как оперу в «Вим» – «остраненно», как скажет Шкловский. Вышло кощунство. В ответ Победоносцев (лично ЛН не любивший) добился у царя разрешения отлучить Толстого от Церкви, о чем было объявлено в «Определении святейшего синода» от 20 – 22 февраля 1901 года. А ЛН опубликовал «Ответ на определение синода», где объявил о полном разрыве с Церковью – как с пособницей правящих классов (гласит биографический справочник). В этой трагической распре существенную роль сыграли азартные зрители. Со стороны ЛН – «толстовцы», со стороны революционеров – В.И. Ленин («Лев Толстой как зеркало…»). И вся «прогрессивная общественность», гордившаяся безверием и нелюбовью к Церкви. Интересно, что теперь церковная сторона говорит об этом «инциденте» с сожалением и при всякой возможности поясняет: у Толстого был колоссальный авторитет, он в том же «Воскресении» прямо страницами цитирует Евангелие; малообразованная и некрепкая в вере паства могла пойти за ним и не заметить, что идет куда-то не туда. Значит, ничего не оставалось, как объявить гласно: учение графа Толстого с учением Церкви ничего общего не имеет. И выбирайте сами, что для вас важнее: быть с Церковью или с графом Толстым. Напоминают также, что никакой «анафемы» (как в рассказе Куприна) по храмам не объявляли – это уже фантазии. А вот сторона «толстовцев» в лице, к примеру, соответствующих сотрудников Института мировой литературы прямо у меня на глазах однажды страстно восклицала: «Не позволим церковникам снять с нашего Толстого анафему! Защитим дело его жизни!» Правда, это были еще 80-е годы, хоть и самый конец.

Все же придется кратко пересказать сюжет «Воскресенья» хотя бы потому, что впереди у нас «На железной дороге» Блока. Главный герой – князь Нехлюдов (ЛН часто дает эту фамилию героям автобиографическим) – оказывается присяжным в суде и узнает в подсудимой свою давнюю «любовь», горничную своей матери Катюшу Маслову, которую теперь обвиняют в отравлении купца, «гулявшего» в заведении, куда она в итоге попала. Совершенно понятно, что травить она никого не собиралась, но всем это безразлично, и ее осудили на каторжные работы. А у Нехлюдова проснулась совесть. И он сначала попытался законным путем опротестовать приговор (не получилось), а потом решил искупить вину, покончить со своей пустой и ложной жизнью, поехать вслед за Катюшей в Сибирь и вообще на ней жениться. Катюша не пришла в восторг от этого предложения, но и не «отшила» князя бесповоротно. Кроме всего прочего, он стал ей помогать – а больше-то и некому было. Нехлюдов же вдруг начал видеть ту изнанку жизни, которую привилегированные слои никогда не видят. Описание тюремной камеры и истории сокамерниц Катюши сделаны с таким беспощадным натурализмом, что, помню, одна моя одноклассница, читая это в школьном лагере, переворачивала соответствующую страницу пинцетом – не могла заставить себя к ней даже прикоснуться. Сама Катюша постаралась давным-давно забыть, что когда-то была человеком, но появление Нехлюдова и его хлопоты все же заставили ее очнуться и вспомнить. Эпизод воспоминаний как раз и отзывается у Блока:

       Лишь раз гусар, рукой небрежною

       Облокотясь о бархат алый,

       Скользнул по ней улыбкой нежною.

       Скользнул – и поезд вдаль умчало.

У Толстого Катюша специально бежала на станцию по мокрому снегу, в распутицу, чтобы увидеть проезжавшего Нехлюдова (тогда гусара), но он ее и не заметил… Не знаю, стоит ли об этом рассказать сейчас или отложить до Блока.

Теперь о революционерах. Это самые «положительные» герои «Воскресения», причем живые и симпатичные. Появляются они там словно бы «попутно»: Нехлюдов похлопотал, чтобы Катюшу перевели к «политическим», а потом вместе с ними вели по этапу на каторгу. Формально условия были одинаковы и у политических, и у уголовных, но политические относились друг к другу по-человечески. Толстой их оправдал (даже кровавые убийства), во-первых, тем, что правительство поступало с ними жестоко, как на войне – и они отвечали тем же, причем во имя «блага всего человечества». А во-вторых, тем, что они занимались самосовершенствованием, а это, по Толстому, важнейший критерий нравственности человеческих поступков. Например, девушка-революционерка, идя по этапу рядом со слабой женщиной, у которой на руках был к тому же ребенок, ребенка отобрала и несла сама. Благодарности не принимала, в споры тоже не позволяла вступать. Среди этих людей Катюша встречает некоего Симонсона, доброго, деятельного, хозяйственного, на все имевшего свои правила. Он тоже (как Нехлюдов) сделал ей предложение, и она выбрала его. Тут их пути с Нехлюдовым разойдутся, роман закончится, но оба, по мысли автора, пережили нравственное воскресение и уже не вернутся к пустой и греховной жизни.

«Воскресение» писалось долго и написано сильно. Оно вдвое короче предыдущих романов – главным образом за счет стилистической скупости и точности. Первый абзац часто приводят как пример отношения ЛН к городской цивилизации, которую считал неестественной, враждебной человеческой природе (или как пример периода): «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробившуюся травку… как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, – весна была весною даже в городе».

В последние годы жизни писал он больше публицистику, но есть и серьезная проза – рассказ «Хаджи-Мурат» (1896 – 1904), со знаменитым символом-чертополохом в начале. Так ведь и впрямь символизм был уже в разгаре, литература жила своей жизнью, и как-то трудно соотнести с нею все эти толстовские искания. А судя по воспоминаниям, все это как-то очень органично уживалось. Теперь же наши дети с трудом усваивают, что Толстой дожил до 1910 года – для них он остался где-то в 60-х, где «Война и мир». Ах, если бы…

Еще одно радикальное решение кн. Нехлюдова – отдать мужикам свою землю – Толстой и сам порывался осуществить. Несколько раз уходил из дому, но жалел жену и детей – возвращался. 28 октября (10 ноября) 1910 года он все-таки тайно покинул Ясную Поляну, якобы решив поехать на юг и жить там по-крестьянски, в избе. На несколько дней его буквально потеряли, потом нашли на маленькой станции Астапово: в дороге ЛН заболел воспалением легких и вынужден был сойти с поезда. В промежутке между Ясной Поляной и Астаповым он побывал в Оптиной, но не покаялся (как и предсказывал с сокрушением Макарий Оптинский). Когда стало известно о его болезни (а об этом кричали все газеты), Оптина послала к нему о. Варсонофия со Св. Дарами (невзирая ни на какие определения синода), однако верные и рьяные толстовцы старца к умирающему не пустили. Биографический словарь 1971 года заключает историю Толстого такими словами: «10 (22) ноября его похоронили в Ясной Поляне в лесу, на том месте, где в детские годы он вместе с братом искал «зеленую палочку» – символ всеобщего братства и счастья людей». Иначе говоря – в неосвященной земле. Ну и дальше – про всемирную известность…