Джонатан Свифт (1667–1745)

Родом из Ирландии, Свифт рано осиротел и воспитывался в семье дяди. Получив образование в религиозном колледже Святой Троицы, Свифт сдал экзамены в Оксфорде на степень магистра искусств, затем, вернувшись на родину, принял сан. Увлечение литературой привело его в Лондон. Вскоре Свифт получил известность как памфлетист. Тематика его памфлетов широка и злободневна: угнетение ирландского народа («Письма суконщика», «Скромное предложение»), борьба церквей («Сказка бочки»), критика литературных нравов («Битва книг»). «Путешествия Лемюэля Гулливера» также изначально были памфлетом, высмеивавшим борьбу британских политических партий.

Как журналист, Свифт издавал политическую газету «Экземинер» («Обозреватель») – официальный орган партии консерваторов, затем принимал участие в журнале «Тэтлер» («Болтун»). Свифт был непримиримым врагом Дефо.

Умер Свифт после нескольких лет тяжелой душевной болезни.

Размышления о палке от метлы [4]

Эту одинокую палку, что ныне видите вы бесславно лежащей в забытом углу, я некогда знавал цветущим деревом в лесу. Была она полной соков, убрана листьями и украшена ветвями. А ныне тщетно хлопотливое искусство человека пытается соперничать с природой, привязывая пучок увядших прутьев к высохшему обломку. В лучшем случае она являет собою лишь полную противоположность тому, чем была прежде: выкорчеванное дерево – ветви на земле, корни – в воздухе.

Ныне пользуется ею каждая замызганная девка для своей черной работы; и по капризу судьбы она обречена содержать в чистоте другие вещи, сама оставаясь в грязи. А затем, изношенную дотла на службе у горничных, выбрасывают ее вон либо употребляют ее в последний раз на растопку. И когда я смотрел на нее, то вздохнул и промолвил: истинно, и человек – это палка от метлы. Природа послала его в мир крепким и сильным, был он цветущим, и голова его была покрыта густыми волосами (сей прирожденной порослью этого мыслящего растения). И вот топор излишеств отсек его зеленые ветви, и стал он поблекшим обломком. Тогда он прибегает к искусству и надевает парик, тщеславясь противоестественной копной густо напудренных волос, которые никогда не росли на его голове. Но, право, если бы наша метла возымела желание выступить перед нами, гордясь похищенным у березы убором, который никогда не украшал ее прежде, вся в пыли, даже если то сор из покоев прелестнейшей дамы, как бы смеялись мы над ней и презирали ее тщеславие, мы – пристрастные судьи собственных достоинств и чужих недостатков!

Но, пожалуй, скажете вы, палка метлы лишь символ дерева, повернутого вниз головою. Подождите, что же такое человек, как не существо, стоящее на голове? Его животные наклонности постоянно одерживают верх над разумными, а голова его пресмыкается во прахе – там, где надлежит быть его каблукам. И все же, при всех своих недостатках, он провозглашает себя великим преобразователем мира и исправителем зла, устранителем всех обид; он копается в каждой грязной дыре естества, извлекая на свет открытые им пороки, и вздымает облака пыли там, где ее прежде не было, вбирая в себя те самые скверны, от которых он мнит очистить мир.

Свои последние дни растрачивает он в рабстве у женщин, и притом наименее достойных. И когда износит себя дотла, то, подобно брату своему, венику, выбрасывается вон либо употребляется на то, чтобы разжечь пламя, у которого могли бы погреться другие.

Предложение об исправлении, улучшении и закреплении английского языка в письме к высокочтимому Роберту Оксфорду и Мортимеру, лорду-казначею Великобритании [5]

Милорд! То, что я имел честь высказать Вашей светлости в недавней нашей беседе, не было для меня мыслью новой, возникшей случайно и произвольно, но плодом долгих размышлений, и с тех пор суждения некоторых весьма сведущих лиц, к которым я обратился за советом, еще более утвердили меня в справедливости моих соображений. По их общему мнению, ничто не будет столь полезным для развития науки и улучшения нравов, как действенные меры, рассчитанные на исправление, улучшение и закрепление нашего языка, и они полагают вполне возможным осуществить такого рода предприятие при покровительстве государя, поддержке и поощрении его министров и стараниях надлежащих лиц, для сего избранных. Я с радостью услышал, что ответ Вашей светлости отличается от того, что в последние годы принято говорить в подобных случаях, а именно: что дела такого рода следует отложить до мирного времени – общее место, настаивая на котором иные зашли так далеко, что из-за войны, которую мы ведем за рубежом, рады любыми средствами заставить нас не думать о соблюдении гражданских и религиозных обязанностей.

Милорд, от имени всех ученых и просвещенных лиц нашего государства я жалуюсь Вашей светлости, как главе министерства, что наш язык крайне несовершенен, что повседневное его улучшение ни в коей мере не соответствует повседневной его порче; что те, кто полагает, будто они делают наш язык более отточенным и изысканным, только умножили его неправильности и нелепости и что во многих случаях попираются все законы грамматики. Но дабы Ваша светлость не сочла мой приговор слишком суровым, я позволю себе высказаться подробнее.

Ваша светлость, полагаю, согласится с моим объяснением причин меньшей утонченности нашего языка по сравнению с итальянским, испанским или французским. Совершенно очевидно, что чистый латинский язык никогда не был распространен на этом острове, поскольку не предпринималось, или почти не предпринималось, никаких попыток завоевать его вплоть до времени Клавдия. И в Британии среди народа латинский язык не был в столь общем употреблении, как в Галлии и Испании. Далее мы видим, что римские легионы были отсюда отозваны, чтобы помочь своей стране против нашествия готов и других варваров. Между тем предоставленные сами себе бритты подверглись жестоким набегам пиктов и были вынуждены призвать на помощь саксов. В результате саксы установили свою власть почти над всем островом, оттеснив бриттов в самые отдаленные и горные области, меж тем как остальные части страны приняли обычаи, религию и язык саксов. Это, я полагаю, и послужило причиной того, что в языке бриттов сохранилось больше латинских слов, нежели в древнесаксонском, который, исключая незначительные изменения в правописании, сходен в большинстве своих исконных слов с современным английским, а также немецким и другими северными языками.

Эдуард Исповедник, долго живший во Франции, первый, по-видимому, внес некоторую примесь французского в саксонский язык. Двор стремился угодить своему королю, а все остальные сочли это модным, что происходит у нас и ныне. Вильгельм Завоеватель пошел значительно дальше. Он привез с собой великое множество французов, рассеял их по всем монастырям, раздал им большие земельные наделы, приказал все прошения писать по-французски и попытался ввести этот язык в общее употребление по всему королевству. Так, во всяком случае, принято думать. Однако Ваша светлость вполне убедили меня в том, что французский язык сделал еще более значительные успехи в нашей стране при Генрихе II, который, получив большие владения на континенте во французской земле как от отца, так и от супруги, совершал туда частые поездки в сопровождении большого числа соотечественников, состоявших при его дворе. В течение нескольких следующих веков продолжались постоянные сношения между Францией и Англией как ради принадлежащих нам во Франции владений, так и ради новых завоеваний. Таким образом, два или три столетия назад в нашем языке было, по-видимому, больше французских слов, нежели сейчас. Многие слова были впоследствии отвергнуты, некоторые уже во времена Спенсера, хотя у нас сохранилось еще немало слов, давно вышедших из употребления во Франции. Я мог бы привести несколько примеров как того, так и другого рода, будь они хоть сколько-нибудь полезны или занимательны.

Исследование различных обстоятельств, в силу которых может изменяться язык страны, увлекло бы меня в весьма пространную область. Отмечу только, что у латинского, французского и английского языков была, по-видимому, сходная судьба. Первый со времен Ромула до Юлия Цезаря подвергался непрерывным изменениям. Из того, что мы читаем у писателей, случайно затронувших сей вопрос, так же как из отдельных отрывков древних законов, ясно, что латинский язык, на котором говорили за три столетия до Туллия, был столь же непонятен в его время, как английский или французский языки трехсотлетней давности непонятны нам сейчас. А со времени Вильгельма Завоевателя (то есть немногим менее чем за семьсот лет) оба эти языка изменились не меньше, чем латинский за такой же период времени. Будет ли наш язык или французский разрушаться с той же быстротой, что и латинский, – вопрос, который может вызвать больше споров, нежели того заслуживает. Порча латинского языка объясняется многими причинами: например, переходом к тираническому образу правления, погубившему красноречие, ибо отпала нужда поощрять народных ораторов; предоставлением жителям многих городов Галлии, Испании и Германии, а также других далеких стран, вплоть до Азии, не только гражданства города Рима, но и права занимать различные должности, что привело в Рим множество чужеземных искателей удачи; раболепством сената и народа, вследствие чего остроумие и красноречие превратились в славословие – пустейшее из всех занятий; величайшей испорченностью нравов и проникновением чужеземных предметов роскоши вместе с чужеземными словами для их обозначения. Можно было бы указать еще на несколько причин, не говоря уже о вторжениях готов и вандалов, значение коих слишком очевидно, чтобы нужно было на них останавливаться особо.

Язык римлян достиг высокого совершенства прежде, чем начал приходить в упадок. А французский язык за последние пятьдесят лет подвергся такой тщательной отделке, какую только был в состоянии выдержать; тем не менее и он, по-видимому, приходит в упадок вследствие природной непоследовательности французов и из-за особого пристрастия некоторых их авторов, особенно недавнего времени, злоупотреблять жаргонными словами – наипагубнейшее средство исказить язык. Покойный Лабрюйер, прославленный среди французов писатель, пользовался многими новыми словами, коих нет ни в одном из ранее составленных общих словарей. Английский язык, однако, не достиг еще такой степени совершенства, когда следует опасаться его упадка. Если же он достигнет определенного предела утонченности, то, возможно, найдутся способы закрепить его навечно или по крайней мере до той поры, пока мы не подвергнемся вторжению или не окажемся порабощенными другим государством. Но даже в последнем случае лучшие наши творения, вероятно, тщательно хранились бы, их приучились бы ценить, а сочинители их приобрели бы бессмертие.

Однако даже и без подобных переворотов (коим, мне думается, мы менее подвержены, нежели континентальные королевства) я не вижу необходимости в том, чтобы язык постоянно менялся, ибо можно привести множество примеров обратного. От Гомера до Плутарха прошло свыше тысячи лет, и можно признать, что по крайней мере в течение этого времени чистота греческого языка сохранялась. Колонии греков располагались по всему побережью Малой Азии вплоть до северных ее областей, расположенных у Черного моря, на всех островах Эгейского и на некоторых – Средиземного, где на протяжении многих веков, даже после того как они стали римскими колониями, греческий язык сохранялся неизменным, пока после падения империи греки не были покорены варварскими народами.

У китайцев есть книги на языке двухтысячелетней давности, и даже частые нашествия татар не смогли его изменить. Немецкий, испанский и итальянский языки за последние несколько веков подверглись незначительным изменениям или не изменились вовсе. Мне ничего не известно о других европейских языках, да и нет особых причин их рассматривать.

Завершив сей обзор, я возвращаюсь к рассуждениям о нашем собственном языке и желал бы смиренно предложить оные вниманию Вашей светлости. По моему мнению, период, в который английский язык достиг своего наибольшего совершенства, начинается с первых лет правления Елизаветы и кончается великим мятежом сорок второго года. Правда, слог и мысли были тогда очень дурного вкуса, в особенности при короле Якове I, но, кажется, обрели пристойность в первые годы правления его преемника, который, помимо многих других качеств превосходного монарха, был великим покровителем просвещения. Я имею основания сомневаться в том, что со времени междоусобной войны порча нашего языка не уравновесила по меньшей мере те улучшения, которые мы в него внесли. Лишь немногие из лучших авторов нашего века полностью избежали этой порчи. В период узурпации жаргон фанатиков настолько проник во все сочинения, что от него невозможно было избавиться в течение многих лет. Затем последовала пришедшая с Реставрацией распущенность, которая, пагубно отразившись на нашей религии и нравственности, сказалась и на нашем языке. Едва ли улучшению языка мог содействовать двор Карла II, состоявший из людей, которые последовали за ним в изгнание, либо из тех, кто слишком наслушался жаргона времен фанатиков, либо молодежи, воспитанной во Франции. Так что двор, который обычно был образцом пристойной и правильной речи, стал, и продолжает с тех пор оставаться, худшей в Англии школой языка. Таковым он пребудет и впредь, если воспитанию дворянской молодежи не будет отдано больше заботы, дабы она могла выходить в свет, владея некоторыми основами словесных наук, и стать образцом просвещенности. В какой мере сей недостаток отразился на нашем языке, можно судить по пьесам и другим развлекательным сочинениям, написанным за последние пятьдесят лет. Они в избытке наполнены жеманными речами, недавно выдуманными словами, заимствованными либо из придворного языка, либо у rex, кто, слывя остроумцами и весельчаками, считает себя вправе во всем предписывать законы. Многие из сих утонченностей давно уже устарели и едва ли понятны теперь, что неудивительно, поскольку они были созданы единственно невежеством и прихотью.

Насколько мне известно, еще не бывало, чтобы в этом городе не нашелся один, а то и больше высокопоставленных олухов, пользующихся достаточным весом, чтобы пустить в ход какое-нибудь новое словечко и распространять его при каждом разговоре, хотя оно не содержит в себе ни остроты, ни смысла. Если словечко сие приходилось по вкусу, его тотчас вставляли в пьесы да журнальную писанину, и оно входило в наш язык; а умные и ученые люди, вместо того чтобы сразу же устранять такие нововведения, слишком часто поддавались соблазну подражать им и соглашаться с ними.

Есть другой разряд людей, также немало способствовавших порче английского языка: я имею в виду поэтов времен Реставрации. Эти джентльмены не могли не сознавать, сколь наш язык уже обременен односложными словами, тем не менее, чтобы сберечь себе время и труд, они ввели варварский обычай сокращать слова, чтобы приспособить их к размеру своих стихов. И занимались этим так часто и безрассудно, что создали резкие, нестройные созвучия, какие способно вынести лишь северное ухо. Они соединяли самые жесткие согласные без единой гласной между ними только ради того, чтобы сократить слово на один слог. Со временем их вкус настолько извратился, что они оказывали предпочтение тому, что прежде считалось неоправданной поэтической вольностью, утверждая, что полное слово звучит слабо и вяло. Под этим предлогом такой же обычай был усвоен и в прозе, так что большинство книг, которые мы видим ныне, полны обрубками слов и сокращениями. Примеры таких злоупотреблений бесчисленны. И вот, опуская гласную, чтобы избавиться от лишнего слога, мы образуем созвучия столь дребезжащие, столь трудно произносимые, что я часто недоумевал, можно ли их вообще выговорить.

Уродованию нашего языка немало способствовала и другая причина (вероятно, связанная с указанной выше); она заключается в странном мнении, сложившемся за последние годы, будто мы должны писать в точности так, как произносим. Не говоря уже об очевидном неудобстве – полном разрушении этимологии нашего языка, изменениям тут не предвиделось бы конца. Не только в отдельных городах и графствах Англии произносят по-разному, но даже и в Лондоне: при дворе комкают слова на один лад, в Сити – на другой, а в предместьях – на третий. И через несколько лет, вполне возможно, все эти выговоры опять переменятся, подчинившись причудам и моде. Перенесенное в письменность, все это окончательно запутает наше правописание. Тем не менее многим эта выдумка настолько нравится, что иногда становится нелегким делом читать современные книги и памфлеты, в которых слова так обрублены и столь отличны от своего исконного написания, что всякий, привыкший к обыкновенному английскому языку, едва ли узнает их по виду.

В университетах некоторые молодые люди, охваченные паническим страхом прослыть педантами, впадают в еще худшую крайность, полагая, что просвещенность состоит в том, чтобы читать каждодневный вздор, который им присылают из Лондона; они называют это знанием света и изучением людей и нравов. С такими познаниями прибывают они в город, считают совершенством свои ошибки, усваивают набор новейших выражений и когда берут в руки перо, то выдают за украшение стиля все необычайные словечки, подобранные в кофейнях и игорных домах, причем в правописании они изощряются до крайних пределов. Вот откуда взялись те чудовищные изделия, которые под именем «Прогулок», «Наблюдений», «Развлечений» и других надуманных заглавий обрушились на нас в последние годы. Вот откуда взялось то странное племя умников, которые уверяют нас, будто пишут в соответствии со склонностями нынешнего века. Я был бы рад, если бы мог сказать, что эти причуды и кривлянья не затронули более серьезных предметов. Словом, я мог бы показать Вашей светлости несколько сочинений, где красоты такого рода столь обильны, что даже Вы, при ваших способностях к языкам, не смогли бы их прочесть или понять.

Но я убежден, что многие из этих мнимых совершенств выросли из принципа, который, если его должным образом осознать и продумать, полностью бы их развенчал. Ибо опасаюсь, милорд, при всех наших хороших качествах просвещенность нам по природе не слишком свойственна. Наше беспрестанное стремление укорачивать слова, отбрасывая гласные, есть не что иное, как склонность вернуться к варварству тех северных народов, от которых мы произошли и языки которых страдают тем же недостатком. Нельзя не обратить внимания на то, что испанцы, французы и итальянцы, хотя и ведут свое происхождение от одних с нами северных предков, с величайшим трудом приучаются произносить наши слова, меж тем как шведы и датчане, а также немцы и голландцы достигают этого с легкостью, потому что наши слова и их сходны по грубости и обилию согласных. Мы боремся с суровым климатом, чтобы вырастить более благородные сорта плодов, и, построив стены, которые задерживают и собирают слабые лучи солнца и защищают от северных ветров, иногда с помощью хорошей почвы получаем такие же плоды, какие выращивают в более теплых странах, где нет нужды в стольких затратах и усилиях. То же относится и к изящным искусствам. Возможно, что недостаток тепла, который делает нас по природе суровыми, способствует и грубости нашего языка, несколько напоминающего терпкие плоды холодных стран. Ибо я не думаю, что мы менее даровиты, чем наши соседи. Ваша светлость, я надеюсь, согласится с тем, что мы должны всеми силами бороться с нашими природными недостатками и быть осмотрительными в выборе тех, кому поручаем их исправление, меж тем как доныне это выполняли люди, наименее к тому пригодные. Если бы выбор был предоставлен мне, я скорее вверил бы исправление нашего языка (там, где дело касается звуков) усмотрению женщин, нежели безграмотным придворным хлыщам, полоумным поэтам и университетским юнцам. Ибо ясно, что женщины, по свойственной им манере коверкать слова, естественно, отбрасывают согласные, как мы – гласные. То, что я сейчас поведаю Вашей светлости, может показаться сущими пустяками. Находясь однажды в смешанном обществе мужчин и женщин, попросил я двух или трех лиц каждого пола взять перо и написать подряд несколько букв, какие придут им в голову. Прочитав сей набор звуков, нашли мы, что написанное мужчинами, из-за частых сочетаний резких согласных, звучит подобно немецкому языку, а написанное женщинами – подобно итальянскому, изобилуя гласными и плавными звуками. И хотя я ни в коем случае не намереваюсь затруднять наших дам, испрашивая у них совета в деле преобразования английского языка, мне думается, что нашей речи нанесен большой вред с тех пор, как они исключены из всех мест, где собирается общество, а появляются лишь на балах и в театрах, да в других местах, где происходит многое еще худшее.

Для того чтобы внести преобразования в наш язык, думается мне, милорд, надобно по здравом размышлении произвести свободный выбор среди лиц, которые всеми признаны наилучшим образом пригодными для такого дела, невзирая на их звания, занятия и принадлежность к той или иной партии. Они, по крайней мере некоторые из их числа, должны собраться в назначенное время и в назначенном месте и установить правила, которыми намереваются руководствоваться. Какими методами они воспользуются – решать не мне.

Лица, взявшие на себя сию задачу, будут иметь перед собой пример французов. Они смогут подражать им в их удачах и попытаются избежать их ошибок. Помимо грамматики, где мы допускаем очень большие погрешности, они обратят внимание на многие грубые нарушения, которые, хотя и вошли в употребление и стали привычными, должны быть изъяты. Они найдут множество слов, которые заслуживают, чтобы их совершенно выбросили из языка, еще больше – слов, подлежащих исправлению, и, возможно, несколько давно устаревших, которые следует восстановить ради их силы и звучности.

Но более всего я желаю, чтобы обдумали способ, как установить и закрепить наш язык навечно, после того как будут внесены в него те изменения, какие сочтут необходимыми. Ибо, по моему мнению, лучше языку не достичь полного совершенства, нежели постоянно подвергаться изменениям. И мы должны остановиться, в противном случае наш язык в конце концов неизбежно изменится к худшему. Так случилось с римлянами, когда они отказались от простоты стиля ради изощренных тонкостей, какие мы встречаем у Тацита и других авторов, что постепенно привело к употреблению многих варваризмов еще до вторжения готов в Италию.

Слава наших писателей обыкновенно не выходит за пределы этих двух островов, и плохо, если из-за непрестанного изменения нашей речи она окажется ограниченной не только местом, но и временем. Именно Ваша светлость заметили, что, не будь у нас Библии и молитвенника на языке народном, мы вряд ли могли бы понимать что-либо из того, что писалось у нас каких-нибудь сто лет назад. Ибо постоянное чтение этих двух книг в церквах сделало их образцом для языка, особенно простого народа. И я сомневаюсь, чтобы внесенные с той поры изменения способствовали красоте и силе английской речи, хотя они во многом уничтожили ту простоту, которая является одним из величайших совершенств любого языка. Вы, милорд, – лицо, столь сведущее в Священном писании, и такой знаток его оригинала – согласитесь, что ни один перевод, когда-либо выполненный в нашей стране, не может сравниться с переводом Ветхого и Нового завета. И многие прекрасные отрывки, которые я часто удостаивался слышать от Вашей милости, убедили меня в том, что переводчики Священного писания в совершенстве владели английской речью и справились со своей задачей лучше, нежели писатели наших дней, что я приписываю той простоте, которой эта книга целиком проникнута.

Далее, что касается большей части нашей литургии, составленной задолго до перевода Библии, которым мы ныне пользуемся и мало с тех пор измененным, то, по-видимому, мы вряд ли сможем найти в нашем языке более величественные примеры подлинного и возвышенного красноречия; каждый человек с хорошим вкусом найдет их в молитвах причастия, в заупокойной и других церковных службах.

Но когда я говорю, что желал бы сохранить наш язык навеки, я вовсе не хочу сказать, что не следует обогащать его. При условии, что ни одно слово, одобренное вновь созданным обществом, впоследствии не будет исключено и не исчезнет, можно разрешить вводить в язык любые новые слова, какие сочтут нужными. В таком случае старые книги всегда будут ценить по их истинным достоинствам и не будут пренебрегать ими из-за непонятных слов и выражений, которые кажутся грубыми и неуклюжими единственно потому, что вышли из моды.

Если бы до нашего времени народ в Риме продолжал говорить на латинском языке, внести в него новые слова стало бы совершенно необходимым в силу великих изменений в законах, ремеслах и воинском деле, в силу многих новых открытий, сделанных во всех частях света, широкого распространения мореходства и торговли и множества других обстоятельств; и все же древних авторов читали бы с удовольствием и понимали с легкостью. Греческий язык значительно обогатился со времени Гомера до Плутарха, но, вероятно, в дни Траяна первого из них понимали так же хорошо, как и последнего. Когда Гораций говорит, что слова увядают и гибнут, подобно листьям, и новые занимают их места, он, скорее, сетует по этому поводу, нежели сие одобряет. Но я не вижу, почему это должно быть неизбежным, а если и так, то что сталось бы с его Monumentum aere perennius?

Так как сейчас я пишу единственно по памяти, то предпочту ограничиться тем, что твердо знаю, а посему не буду входить в дальнейшие подробности. К тому же я хочу только доказать полезность моего проекта и высказать несколько общих соображений, предоставив все прочее тому обществу, которое, надеюсь, будет учреждено и получит благодаря Вашей светлости поддержку. Кроме того, мне хотелось бы избежать повторений, ибо многое из того, что я имел сказать по данному поводу, уже сообщалось мною читателям при посредничестве некоего остроумного джентльмена, который долгое время трижды на неделе развлекал и поучал сие королевство своими статьями и ныне, как полагают, продолжает свое дело под именем «Зрителя». Сей автор, столь успешно испробовавший силы и возможности нашего языка, полностью согласен с большинством моих суждений, так же как и большая часть тех мудрых и ученых людей, с коими я имел счастье беседовать по этому поводу. А посему, полагаю, такое общество выскажется весьма единодушно по основным вопросам.

Письма суконщика [6]

ПИСЬМО I

торговцам, лавочникам, фермерам и всем простым людям Ирландии относительно медных полупенсовиков, отчеканенных мистером Вудом с целью пустить их в обращение в нашем королевстве

Братья, друзья и соотечественники.

Обстоятельства, о которых я намерен сообщить вам, уступают по своему величайшему значению лишь долгу вашему перед Богом и заботам о спасении ваших душ, ибо от них всецело зависят хлеб, одежда и все необходимое для жизни вам и вашим детям. Вот почему я самым настойчивым образом призываю вас, как мужчин, как христиан и родителей и как патриотов своего отечества, прочитать это послание с величайшим вниманием или попросить, чтобы вам его прочитали. А для того чтобы на покупку его вы затратили как можно меньше, я приказал типографу продавать его по самой низкой цене.

Многие из вас совершают большую оплошность, когда не стараются прочитать советы человека, который пишет, не имея иного намерения, кроме желания сделать вам добро. Одним экземпляром этого послания, который будет стоить не дороже фартинга, смогут воспользоваться не менее двенадцати человек. Какое безрассудство, что вы, даже мудрейшие среди вас, не печетесь о всеобщем благе и к тому же не знаете и не стремитесь узнать, кто ваши друзья, а кто ваши враги.

Около четырех лет назад была написана небольшая брошюра, автор которой советовал всем носить одежду, изготовленную в нашем любезном отечестве. Эта брошюра не преследовала никаких иных целей, в ней не говорилось ничего ни против короля, ни против парламента, ни вообще против кого бы то ни было. Однако несчастный типограф в течение двух лет подвергался жесточайшему судебному преследованию, и, сверх того, некоторые ткачи, ради которых она была написана, будучи в числе присяжных, признали его виновным. Всякий, кто стремится сделать вам добро, опустит руки, коль скоро вы либо пренебрегаете им, либо упрекаете его за его старания, коль скоро ему остается ожидать для себя лишь опасности, штрафа и тюремного заключения, которые, быть может, приведут его к погибели.

Тем не менее я не могу не предостеречь вас еще раз от неминуемой гибели, которая угрожает вам, если вы не будете вести себя так, как должно.

Поэтому я, прежде всего, изложу в простых словах обстоятельства дела, а затем растолкую, как вам следует поступать согласно здравому смыслу и законам вашей страны.

Дело состоит в следующем: прошло немало лет с тех пор, как в нашем королевстве в последний раз чеканились медные полупенсовики и фартинги, вследствие чего в них некоторое время ощущался большой недостаток, а в обращении находилось много фальшивых монет под названием «медные гроши». Не раз обращались мы к Англии с просьбой дать нам право чеканить новую монету, как в прежние времена, но безуспешно. В конце концов, некий мистер Вуд, человек низкого происхождения, торговец скобяным товаром, получил патент, скрепленный печатью его величества, на чеканку медной монеты для нашего королевства на сумму в сто восемь тысяч фунтов стерлингов. Указанный патент, однако же, не обязывает никого из наших жителей брать эту монету, если они того не пожелают. Вам не мешает знать, что в Англии нарицательная стоимость полупенсовиков и фартингов очень немногим выше их действительной стоимости, и если вы разобьете их на куски и продадите меднику, то потеряете при этом не более пенни с каждого шиллинга. Однако мистер Вуд изготовил свои полупенсовики из такого неблагородного металла и сделал их настолько неполновесными по сравнению с английскими, что медник едва ли даст вам больше пенни полноценных денег за шиллинг мистера Вуда. Таким образом, эту сумму в сто восемь тысяч фунтов стерлингов полноценным золотом и серебром нужно отдать за дрянь, истинная стоимость которой составит не больше восьми или девяти тысяч фунтов. Но это еще не самое худшее, ибо мистер Вуд, если ему вздумается, может тайком переслать сюда еще сто восемь тысяч фунтов и скупить все наши товары по цене на одиннадцать двенадцатых ниже их стоимости. Так, например, если шляпник продает дюжину шляп по пять шиллингов штука, что составляет три фунта, и берет плату монетой мистера Вуда, он на самом деле получит всего лишь пять шиллингов.

Быть может, вам покажется странным, что какой-то мистер Вуд, человек весьма низкого происхождения, сумел приобрести такое большое влияние, чтобы ему удалось скрепить печатью Его величества отправку столь значительной суммы неполноценных денег в нашу несчастную страну, в то время как вся местная знать и все наше дворянство не могли добиться той же милости и получить для нас разрешение чеканить наши собственные полупенсовики как прежде. Я растолкую вам все это чрезвычайно просто. Мы находимся очень далеко от королевского двора, и нет у нас там никого, кто мог бы ходатайствовать за нас, хотя многие лорды и сквайры, чьи имения и чья родина находятся здесь, проводят там всю свою жизнь и тратят там все свое состояние. Мистер Вуд, напротив, имеет возможность постоянно блюсти свои интересы. Он – англичанин, у него есть влиятельные друзья, и он, по-видимому, отлично знает, кому следует дать взятку, с тем чтобы тот шепнул другим, которые смогут замолвить словечко перед королем и рассказать ему разные небылицы. Его величество и, быть может, тот знатный лорд, который давал ему советы в этом деле, могли даже подумать, что это послужит на благо нашей стране, и таким образом, как выражаются юристы, король был обманут при даровании привилегии, что часто случается во всех государствах.

Если указанный патент произведет действие, какого добивается мистер Вуд, это вконец разорит наше королевство, давшее столько доказательств своей лояльности. И я совершенно уверен, что будь только его величеству об этом известно, он немедленно взял бы этот патент обратно и, пожалуй, выразил бы кой-кому свое неудовольствие. Но для мудрых достаточно одного слова. Большинство из вас слышало, с каким гневом наша высокопочтенная палата общин приняла известие о патенте Вуда. По этому поводу было произнесено множество прекрасных речей и было приведено множество ясных доказательств того, что все это дело от начала до конца не что иное, как наглый обман. Было также опубликовано несколько язвительных суждений, на которые упомянутый Вуд имел наглость ответить также в печати, и притом с такою самоуверенностью, как если бы он был более достойным человеком, чем все члены нашего парламента, вместе взятые.

Вышеназванный Вуд, как только его патент был утвержден, или вскоре после этого, посылает множество бочек со своими полупенсовиками в Корк и другие портовые города и, чтобы сбыть их, предлагает сто фунтов своей монетой за семьдесят или восемьдесят фунтов серебром, но сборщики королевских пошлин весьма решительно отказываются принимать ее, и так же поступают почти все остальные. И поскольку парламент признал эту монету негодной и обратился к королю с просьбой изъять ее, то все королевство гнушается ею.

Однако Вуд все еще строит козни с целью навязать нам свои полупенсовики, и если ему с помощью его английских друзей удастся добиться приказа, чтобы чиновники и сборщики королевских пошлин принимали их и чтобы этой монетой выплачивалось жалованье армии, то он сочтет свое дело сделанным. В этом случае вам предстоит следующее затруднение: солдат, придя на рынок или в трактир, предложит эти деньги и, если их не возьмут, примется, быть может, шуметь и буянить, станет угрожать, что отколотит мясника или трактирщицу, или возьмет товар силой и швырнет им негодные полупенсовики. В этом и в подобных случаях лавочнику, трактирщику или какому-либо иному торговцу ничего не останется делать, как потребовать за свои товары вдесятеро дороже, если за них платят монетой Вуда (например, двадцать пенсов этими деньгами за кварту эля и соответственно за все остальное), и не расставаться со своими товарами до тех пор, пока он не получит денег.

Предположим, что вы приходите с этими негодными деньгами в трактир, и хозяин дает вам кварту эля за четыре таких полупенсовика. Как должен поступить в этом случае трактирщик? Пивовар не захочет, чтобы ему платили этой монетой, а если он будет настолько глуп, что возьмет ее, то фермеры не захотят принимать ее в уплату за свой ячмень. Ведь по условиям своих договоров они обязаны платить аренду полноценными и законными деньгами Англии, каковыми эти деньги не являются, как не являются они и законными деньгами Ирландии. Сквайр, их лендлорд, никогда не будет ослеплен настолько, чтобы принимать такую дрянь за свою землю. Таким образом, все это непременно должно где-нибудь остановиться, и где бы оно ни остановилось – все равно мы все погибли.

На одну унцию обычно приходится от четырех до пяти этих полупенсовиков; допустим, что пять. Тогда три шиллинга четыре пенса будут весить один фунт, и, следовательно, двадцать шиллингов – добрых шесть фунтов. Существует много сот фермеров, которые платят по двести фунтов аренды в год. Следовательно, когда один из этих фермеров явится с половиной своей годовой аренды, что составляет сто фунтов, то она будет весить по меньшей мере шестьсот фунтов, и ее нужно будет навьючить на трех лошадей.

Если сквайру вздумается поехать в город, чтобы купить одежду, вино и пряности для себя и для своей семьи или, быть может, провести там зиму, ему придется захватить с собою пять или шесть лошадей, навьюченных мешками, наподобие того как фермеры возят зерно; а когда его супруга поедет в своей карете к нам в лавки, за нею должна будет следовать повозка, нагруженная деньгами мистера Вуда. И я надеюсь, что учтивость не помешает нам принять их за то, чего они стоят.

Говорят, что сквайр Конолли получает шестнадцать тысяч фунтов годового дохода. Если он пошлет за своей рентой в город (что он, по всей вероятности, сделает), то ему понадобится двести сорок лошадей, чтобы доставить половину своего годового дохода, и два или три больших погреба в своем доме, чтобы хранить ее. Но что будут делать банкиры, этого я сказать не могу. Ибо мне говорили, что некоторые крупные банкиры держат при себе сорок тысяч фунтов наличными, чтобы иметь возможность платить по всем счетам, для перевозки каковой суммы в монете мистера Вуда потребуется тысяча двести лошадей.

Я, со своей стороны, уже решил, что мне делать. У меня недурная лавка, в которой я торгую ирландскими сукнами и шелками. Вместо того чтобы брать негодные медяки мистера Вуда, я стану выменивать товар на товары своих соседей – мясников, пекарей, пивоваров и всех остальных, а то небольшое количество золота и серебра, которое у меня есть, я намерен хранить как зеницу ока до лучших времен или до тех пор, пока не стану умирать с голоду. Тогда я куплю монету мистера Вуда, подобно тому как отец мой покупал медную монету во времена короля Якова. Он мог купить десять фунтов этой монеты за одну гинею, а я надеюсь приобрести столько же за один пистоль и затем купить хлеба у тех, у кого хватит глупости продать его мне.

Если эти полупенсовики поступят в обращение, то их скоро станут подделывать, ибо подделка обойдется очень дешево – настолько негоден материал. Голландцы, по всей вероятности, также примутся подделывать полупенсовики и будут посылать их нам, чтобы расплачиваться за наши товары. Мистер Вуд не успокоится, напротив, он будет чеканить все больше и больше, так что через несколько лет у нас окажется этого хлама не менее, чем сто восемь тысяч фунтов, умноженных на пять. Следует иметь в виду, что в нашем королевстве в обращении находится всего-навсего не более четырехсот тысяч фунтов разменной монеты, и эти кровопийцы не успокоятся до тех пор, пока у нас не останется ни одного серебряного шестипенсовика.

А чем все это кончится, когда королевство, наконец, будет доведено до такого состояния, я вам сейчас расскажу: помещики выгонят всех арендаторов за неуплату аренды, ибо, как я уже говорил прежде, арендаторы по условиям своих договоров обязаны платить законной монетой, имеющей хождение в Англии; затем они выгонят всех фермеров (что слишком многие из них уже делают), пустят все свои земли под пастбища для овец, оставив, кроме них, лишь такой скот, какой необходим; а затем сами превратятся в купцов и станут отсылать шерсть, масло, шкуры и полотно за море, получая за них плату наличными, вином, пряностями и шелками. Они будут держать на своих землях лишь нескольких жалких коттеров. Фермерам придется грабить, просить милостыню или покинуть свою родину. Лавочникам в нашем городе и во всех остальных городах придется закрыть торговлю и умирать с голоду: ведь благосостояние и купца, и лавочника, и ремесленника зависит от землевладельца.

Когда же сквайр сам превратится в фермера и в купца, он станет копить все полноценные деньги, которые получит из-за границы, чтобы посылать их в Англию, и возьмет к себе в дом какого-нибудь жалкого портного, ткача или других ремесленников, которые рады будут получить хоть кусок хлеба.

Я никогда бы не кончил, если бы мне пришлось перечислить вам все бедствия, которые ожидают нас в случае, если мы окажемся настолько глупыми и злонравными, что станем принимать эту проклятую монету. Было бы очень печально, если бы всю Ирландию положили на одну чашу весов, а этого дрянного Вуда – на другую, – ведь он перетянул бы все наше королевство, из коего Англия ежегодно извлекает и кладет себе в карман свыше миллиона чистой прибыли полноценными деньгами, а это больше, чем англичане получают из всех остальных стран мира.

Но у вас остается одно большое утешение: патент Его величества не обязывает вас принимать эти деньги, равным образом и законы не дают королю права принуждать подданных принимать какие угодно деньги. В противном случае мы на том же основании обязаны были бы считать ходячей монетой булыжник, ракушки или тисненую кожу, доведись нам жить при дурном государе, который равным образом мог бы своею властью заставить нас считать гинею за десять фунтов, шиллинг – за двадцать шиллингов и так далее. Этим способом он за короткое время сосредоточил бы в своих руках золото и серебро со всего королевства, не оставив нам ничего, кроме медяшек, кожи или чего ему заблагорассудилось бы. Самым жестоким и деспотическим в политике французского правительства почитается его обычай изымать из обращения все деньги, предварительно резко понизив их стоимость, а затем перечеканивать их в монету более высокой стоимости. А ведь в этом нет и тысячной доли той зловредности, какою отличается гнусный проект мистера Вуда. Ибо французы дают своим подданным серебро за серебро и золото за золото, тогда как этот субъект не только не желает дать нам полноценную бронзу или медь за наше золото и серебро, но не дает даже двенадцатой части их стоимости.

Сказав все это, я теперь изложу вам суждения по данному вопросу некоторых известных юристов, которым я заплатил гонорар специально ради вас. Заключения за их подписью я храню у себя, дабы не сомневаться в том, что стою на твердой почве.

Знаменитый свод законов под названием «Зерцало правосудия», излагая хартии (или законы), предписанные нашими древними королями, формулирует закон так: «Повелено было, что ни один король нашего государства не должен менять, или портить деньги, или чеканить деньги из чего бы то ни было, за исключением золота или серебра, без согласия всех графств, что, по словам милорда Кока, означает без согласия парламента».

Это очень старинная книга, и она пользовалась большим авторитетом в те времена, и именно поэтому на нее часто ссылается великий юрист, милорд Кок. Согласно законам Англии все металлы делятся на законные, или истинные, и на беззаконные, или фальшивые. Под первыми понимаются серебро и золото, под последними – все неблагородные металлы. То обстоятельство, что лишь первыми следует пользоваться при платежах, явствует из парламентского акта принятого в двадцатый год царствования Эдуарда I под названием «Статут относительно обращения пенса». Я привожу вам его здесь в том переводе на английский язык, который был сделан по моему заказу, ибо в те времена, как мне сказали, некоторые наши законы писались по-латыни: «Всякий, кто при покупке или продаже осмелится отказаться принять полупенсовик или фартинг законных денег с тем чеканом, коему на них быть надлежит, да будет схвачен как хулитель Его королевского величества и брошен в тюрьму».

Согласно этому статуту никто не может быть признан хулителем Его королевского величества и за означенное преступление посажен в тюрьму, кроме человека, который отказывается принимать королевскую монету, отчеканенную из законного металла, под коим, как я уже заметил прежде, понимаются лишь золото и серебро.

Что именно таков истинный смысл акта, следует не только из прямого значения слов, но также из замечания о нем милорда Кока. «Из сего акта явствует, – говорит он, – что подданного нельзя заставить принимать при купле и продаже и при других платежах какие-либо деньги, за исключением отчеканенных из законного металла, то есть из серебра или золота».

Закон Англии предоставляет королю все золотые и серебряные рудники, но не рудники других металлов. Причина сей прерогативы или привилегии, как толкует ее милорд Кок, заключается в том, что деньги можно чеканить из золота и серебра, но не из других металлов.

Согласно его утверждению, в старину полупенсовики и фартинги чеканились из серебра, что следует из парламентского акта Генриха IV, гл. 4, в которой содержался следующий параграф: «Вследствие большого недостатка в настоящее время серебряных полупенсовиков и фартингов, в английском государстве предписывается и устанавливается, что одну треть всех денег, отчеканенных из подлежащих переплавке серебряных изделий, составят монеты достоинством в полпенни и фартинг». Из чего видно, что под полупенсовиком или фартингом законных денег понимается мелкая серебряная монета, достоинством в полпенни или фартинг.

Это явствует далее из статута, принятого в девятый год царствования Эдуарда III, гл. 3, коим золотых дел мастерам или иным лицам запрещается расплавлять полноценные полупенсовики и фартинги для изготовления сосудов или каких-либо иных предметов, под угрозой конфискации денег, таким способом расплавленных.

Другим актом, принятым в царствование этого короля, в Англии запрещалось обращение черных денег. А согласно акту, данному в одиннадцатый год его царствования, гл. 5, запрещалось обращение галерных полупенсовиков. Что это были за монеты, я не знаю, но полагаю, что они были отчеканены из неблагородного металла. И это были не новые законы, но лишь дальнейшее расширение смысла старых законов о монете.

Таковы положения закона относительно монеты, и нет примеров их нарушения, за исключением одного, приведенного в Сообщениях Дэвиса, который рассказывает нам, что во время восстания Тирона королева Елизавета приказала отчеканить в лондонском Тауэре монету из смеси металлов и послать ее сюда для уплаты жалованья армии, обязав всех жителей принимать ее и повелев, чтобы все серебряные деньги расценивались как серебро в слитках, то есть по весу. Дэвис приводит различные подробности этого дела, которых слишком много, чтобы утомлять ими ваше внимание, и добавляет, что тайный совет нашего королевства обязал одного купца в Англии принимать эти деньги из смеси металлов за присланные сюда товары.

Но эта мера отвергается всеми лучшими юристами как противоречащая закону, ибо тайный совет в этом случае не имел законной власти. И к тому же следует принять во внимание, что королева была в то время в большом затруднении ввиду поддержанного Испанией восстания в нашем королевстве. А то, что предпринимается под давлением крайних обстоятельств и в опасные времена, никогда не должно служить примером для действий в годы мира и спокойствия.

А теперь, любезные друзья мои, дабы не утомлять вашего внимания, я вкратце изложу вам, что закон обязывает вас делать и чего он не обязывает вас делать.

Во-первых, вы обязаны принимать при платежах любые отчеканенные королем деньги, с английской пробой и принятого в Англии веса, при условии, что эти деньги золотые или серебряные.

Во-вторых, вы не обязаны принимать какие бы то ни было деньги, если они не золотые и не серебряные, и это относится не только к английским полупенсовикам и фартингам, но и к деньгам любой другой страны. Если вы вообще соглашаетесь их брать, то это лишь ради удобства. Ведь обычай чеканить серебряные полупенсовики и фартинги давно уже оставлен, вероятно, по той причине, что они легко теряются.

В-третьих, вы тем неменее обязаны принимать негодные полупенсовики вышеназванного Вуда, что при этом вам предстоит потерять почти одиннадцать пенсов на каждый шиллинг.

Посему, друзья мои, все как один, стойте на своем: отказывайтесь от этой гнусной дряни. Противиться мистеру Вуду не значит совершать государственную измену. Его величество в своем патенте не обязывает никого принимать эти полупенсовики. У нашего всемилостивейшего монарха нет таких дурных советников, а если бы даже они и были, то все равно законы не дали королю власти принудить нас принимать какую-либо монету, за исключением законной, соответствующей пробы, золотой или серебряной. Следовательно, бояться вам нечего.

Позвольте мне далее обратиться особо к вам, наименее зажиточные торговцы. Быть может, вы думаете, что не потеряете так много, как богатые, если эти полупенсовики будут находиться в обращении, ибо вам редко попадается серебро, и покупатели приходят в ваши лавки и лавчонки, не имея при себе ничего, кроме медяков, да и они достаются вам нелегко. Но вы можете мне поверить на слово, – как только эти деньги получат хождение среди вас, вы окончательно разорены. Если вы придете с этими полупенсовиками в лавку за табаком, за бренди или за каким-либо иным нужным вам предметом, лавочник соответственно поднимет цены на свои товары – иначе он должен разориться, закрыть свою лавку и оставить ключ под дверью. Неужели вы думаете, что я продам вам ярд ткани, которая стоит десять пенсов, за двадцать полупенсовиков мистера Вуда? Нет, за двести, не меньше, и к тому же я не стану считать их, а просто взвешу их все вместе. Скажу вам еще кое-что, а именно: если проект мистера Вуда осуществится, то он разорит даже наших нищих. Ведь когда я даю нищему полупенсовик, он может утолить свою жажду или хотя бы отчасти набить себе брюхо, а двенадцатая часть полпенни принесет ему не больше пользы, чем три булавки из моего обшлага.

Короче говоря, эти полупенсовики подобны тем нечистым предметам, к которым, согласно священному писанию, сынам Израиля запрещено было прикасаться. Они будут распространяться всюду, как чума, и губить каждого, кто до них дотронется.

Я слыхал от ученых об одном человеке, который сказал королю, что придумал способ пытать людей, сажая их в медного быка и разводя под ним огонь. Однако монарх, ради опыта, сначала посадил в медного быка самого изобретателя. Это весьма напоминает проект мистера Вуда, и не исключена возможность, что мистера Вуда постигнет подобная же участь – медяки, которые он изобрел, чтобы терзать ими наше королевство, обратятся в орудие пытки для него самого и в конце концов приведут его к погибели.

Примечание. Люди, которые почитают своей обязанностью быть точными в наблюдениях относительно истинной стоимости этих полупенсовиков, сообщили автору настоящего письма, что каждый может получить кварту двухпенсового эля за тридцать шесть таких монет.

Я желал бы, чтобы это письмо тщательно хранилось во всех семьях, дабы члены их могли, заглядывая в него, освежать свою память всякий раз, как они услышат еще что-либо о полупенсовиках мистера Вуда или иного подобного мошенника.

Скромное предложение [7],

имеющее целью не допустить, чтобы дети бедняков в Ирландии были в тягость своим родителям или своей родине, и, напротив, сделать их полезными для общества

Печальное зрелище предстает перед теми, кто прогуливается по этому большому городу или путешествует по стране, когда они видят на улицах, на дорогах и у дверей хижин толпы нищих женщин с тремя, четырьмя или шестью детьми в лохмотьях, пристающих к каждому прохожему за милостыней. Эти матери, не имея возможности честным трудом заработать себе на пропитание, вынуждены все время блуждать по улицам, вымаливая подаяния для своих беспомощных младенцев; а те, когда вырастают, или становятся ворами, за отсутствием работы, или покидают свою любимую родину для того, чтобы сражаться за претендента на трон в Испании, или же продают себя на Барбадос.

Я думаю, что все партии согласны с тем, что такое громадное количество детей на руках, на спине или под ногами у матерей, а часто и у отцов, представляет собою лишнюю обузу для нашего королевства в его настоящем плачевном положении. Поэтому всякий, кто мог бы изыскать хорошее, дешевое и легкое средство превратить этих людей в полезных членов общества, вполне заслужил бы, чтобы ему воздвигли памятник как спасителю отечества.

Но моя задача отнюдь не ограничивается заботой о детях одних только профессиональных нищих; она гораздо шире и распространяется вообще на всех детей определенного возраста, родители которых по существу так же мало способны содержать их, как и те, кто просит милостыню на улицах.

Со своей стороны, обдумывая в течение многих лет этот важный вопрос и зрело взвешивая некоторые предложения наших прожектеров, я всегда находил, что они грубо ошибаются в своих расчетах.

Правда, только что родившийся младенец может прожить целый год, питаясь молоком матери, с незначительным прибавлением другой пищи, которая обойдется не больше, чем два шиллинга. Эту сумму мать, конечно, может добыть или деньгами, или в виде остатков пищи, пользуясь своим законным правом просить милостыню. А по отношению к детям, достигшим года, я именно и предлагаю применить такие меры, благодаря которым они не будут в дальнейшем нуждаться в пище и одежде и не только не станут бременем для своих родителей или для своего прихода, но, напротив, сами будут способствовать тому, чтобы многие тысячи людей получали пищу и отчасти одежду.

Другая важная выгода моего проекта заключается еще и в том, что он положит конец добровольным абортам и ужасному обычаю женщин убивать своих незаконных детей (обычай, увы, очень распространенный у нас!). При этом бедные невинные младенцы несомненно приносятся в жертву с целью избежать не столько позора, сколько расходов, и это обстоятельство способно исторгнуть слезы из глаз и возбудить сострадание в самом жестоком и бесчеловечном сердце.

Поскольку население нашего королевства насчитывает сейчас полтора миллиона, то, по моим расчетам, среди них может оказаться около двухсот тысяч женщин, способных иметь детей. Из этого числа я вычитаю тридцать тысяч супружеских пар, которые в состоянии прокормить своих детей (хотя я не думаю, чтобы их было так много, учитывая нынешнее трудное положение в королевстве). Но если и допустить, что это так, то все же останется еще сто семьдесят тысяч женщин, способных иметь детей. Я вычитаю еще пятьдесят тысяч женщин, в число которых входят женщины с выкидышами или те женщины, чьи дети умерли от несчастных случаев или болезней на первом году жизни. Остается, таким образом, сто двадцать тысяч детей, рождающихся ежегодно от бедных родителей.

Возникает вопрос: как вырастить и обеспечить это количество детей? Как я уже сказал, при настоящем положении вещей это совершенно не представляется возможным с помощью тех способов, которые до сих пор предлагались. Ибо мы не можем найти для них применения ни в ремеслах, ни в сельском хозяйстве.

Мы не строим домов (я имею в виду в деревне) и не возделываем землю. Эти дети очень редко могут добыть себе пропитание воровством, раньше чем они достигнут шестилетнего возраста, если только они не одарены выдающимися способностями. Впрочем, я должен признать, что они усваивают основы этого занятия гораздо раньше, однако в это время их можно считать только учениками. Как мне сообщило одно ответственное административное лицо из графства Кэйвен, ему не приходилось встречать больше одного-двух случаев воровства в возрасте до шести лет, даже в части королевства, широко известной своими быстрыми успехами в этом искусстве.

Наши купцы убеждали меня в том, что мальчик или девочка в возрасте до двенадцати лет – не ходкий товар; и даже достигнув этого возраста, они оцениваются не свыше трех фунтов или самое большее в три фунта, два шиллинга и шесть пенсов. Это не может возместить затраты родителей или государства, так как пища и лохмотья ребенка стоят по крайней мере в четыре раза дороже.

Поэтому я скромно предлагаю на всеобщее рассмотрение свои мысли по этому поводу, которые, как я надеюсь, не вызовут никаких возражений.

Один очень образованный американец, с которым я познакомился в Лондоне, уверял меня, что маленький здоровый годовалый младенец, за которым был надлежащий уход, представляет собою в высшей степени восхитительное, питательное и полезное для здоровья кушанье, независимо от того, приготовлено оно в тушеном, жареном, печеном или вареном виде. Я не сомневаюсь, что он так же превосходно подойдет и для фрикассе или рагу.

Я беру на себя смелость просить всех обратить внимание и на то обстоятельство, что из учтенных нами ста двадцати тысяч детей двадцать тысяч можно сохранить для дальнейшего воспроизведения потомства, причем только четвертая часть этих младенцев должна быть мужского пола. Это больше, чем обычно оставляется баранов, быков или боровов; я принимаю здесь во внимание, что эти дети редко бывают плодом законного брака, обстоятельство, на которое дикари не обращают особого внимания, и поэтому одного самца будет вполне достаточно, чтобы обслужить четырех самок. Остальные же сто тысяч, достигнув одного года, могут продаваться знатным и богатым лицам по всей стране. Следует только рекомендовать матерям обильно кормить их грудью в течение последнего месяца, с тем чтобы младенцы сделались упитанными и жирными и хорошо годились бы в кушанье для изысканного стола. Из одного ребенка можно приготовить два блюда на обед, если приглашены гости; если же семья обедает одна, то передняя или задняя часть младенца будет вполне приемлемым блюдом, а если еще приправить его немного перцем или солью, то можно с успехом употреблять его в пищу даже на четвертый день, особенно зимою.

Я рассчитал, что только что родившийся ребенок весит в среднем двенадцать фунтов, а в течение года, при хорошем уходе, достигнет двадцати восьми фунтов.

Я согласен, что это будут несколько дорогие блюда и потому подходящие для помещиков, которые, пожрав уже большую часть родителей, по-видимому, имеют полное право и на их потомство.

Детское мясо будет продаваться в течение всего года, но особенно много его будет в марте, а также несколько раньше и немного позже. Ибо один серьезный писатель, знаменитый французский врач, сообщил нам, что так как рыба – пища весьма возбуждающая, то в романских католических странах примерно через девять месяцев после поста рождается гораздо больше детей, чем в любое другое время года. Поэтому приблизительно через год после поста рынки будут завалены детским мясом, так как в нашем королевстве приходится трое детей-католиков на одного протестантского младенца.

Косвенной выгодой всего этого явится уменьшение среди нас числа сторонников папы.

Я уже вычислил, что стоимость содержания ребенка из бедной семьи (в этот список я включаю всех поселян, владеющих хижиной, чернорабочих и четыре пятых фермеров-арендаторов) равняется примерно двум шиллингам в год, включая сюда и лохмотья. И я думаю, что ни один джентльмен не пожалеет дать десять шиллингов за тельце хорошего, жирного младенца, из которого, как я уже сказал, можно приготовить четыре блюда превосходного питательного мяса и угостить за обедом приятеля или просто подать на стол, когда семья обедает без гостей. Таким образом, помещик научится быть хорошим хозяином и завоюет себе популярность среди своих арендаторов. А мать ребенка получит восемь шиллингов чистой прибыли и будет в состоянии работать, пока не произведет на свет другого младенца.

Люди более бережливые (я должен заметить, что время требует бережливости) могут еще вдобавок содрать и кожу; из надлежащим образом обработанной кожи младенца могут быть изготовлены превосходные дамские перчатки, а также летняя обувь для изящных джентльменов.

Что же касается нашего города Дублина, то бойни могут быть устроены в самых удобных местах, причем можно быть уверенным, что в мясниках недостатка не будет. Я бы все же рекомендовал покупать детей живыми, а не приготовлять их еще теплыми из-под ножа, как мы жарим поросят.

Один искренне любящий свою родину и весьма почтенный человек, добродетели которого я высоко ценю, недавно, разговаривая со мною на эту тему, соизволил внести в мой проект небольшое дополнение. Он сказал, что многие джентльмены нашего королевства за последнее время уничтожили во время охоты почти всех своих оленей, и он полагает, что недостаток оленины можно было бы прекрасно возместить мясом подростков, мальчиков и девочек, не старше четырнадцати и не моложе двенадцати лет. Ведь в настоящее время огромному числу людей обоего пола во всех странах грозит голодная смерть из-за отсутствия работы, и родители, если они еще живы, а за неимением их – ближайшие родственники будут рады избавиться от детей. Но, отдавая должное мнению моего достойнейшего друга и столь славного патриота, я все же должен заметить, что не могу с ним полностью согласиться. Ибо что касается мальчиков, то мой знакомый американец на основании своего собственного богатого опыта уверял меня, что их мясо обычно бывает жестким и тощим, как у наших школьников от их большой подвижности, и имеет неприятный привкус, а откармливать их было бы слишком невыгодно, так как не оправдало бы расходов. Что же касается девочек, то здесь я осмелюсь высказать свое скромное соображение в том смысле, что это будет все же некоторая утрата для общества, так как они сами вскоре должны будут стать матерями. К тому же весьма вероятно, что некоторые щепетильные люди станут осуждать это мероприятие (хотя, конечно, совершенно несправедливо), как граничащее с жестокостью, что, по моему мнению, всегда является самым серьезным возражением против любого проекта, как бы хороши ни были его конечные цели.

В оправдание моего друга скажу только, что идею этого мероприятия, по его собственному признанию, ему внушил знаменитый Салманазар, уроженец острова Формоза, который приехал оттуда в Лондон около двадцати лет тому назад. Беседуя с моим другом, он рассказал ему, что на его родине, когда случается казнить людей еще молодых, палач обычно продает тело казненного знатным людям, как самое высшее лакомство, и что в то время, когда он еще жил там, тело одной полненькой пятнадцатилетней девушки, распятой за покушение отравить императора, было прямо с креста продано по частям первому министру его величества и другим знатным придворным мандаринам за четыреста крон. Действительно, я не могу отрицать, что если бы то же самое сделать с некоторыми полненькими молодыми девушками в нашем городе, которые, не имея за душой ни гроша, не показываются в обществе иначе как в паланкине и появляются в театрах и на вечерах в изысканных заграничных туалетах, за которые они никогда не заплатят, – то наше королевство ничего бы от этого не потеряло.

Некоторых лиц с мрачным складом характера весьма беспокоит огромное количество старых, больных или искалеченных бедняков, и меня просили подумать о таком средстве, которое могло бы помочь нации освободиться от столь тяжелого бремени. Но меня это совершенно не волнует, так как хорошо известно, что они ежедневно умирают и гниют заживо от холода, голода, грязи и насекомых, и притом с такой быстротой, которая превосходит все возможные ожидания.

Что же касается молодых поденщиков, то они находятся теперь в положении, дающем надежду на такой же исход; они не могут получить работу и вследствие этого постепенно истощаются от недостатка питания до такой степени, что если их и нанимают на какую-нибудь случайную работу, у них нет сил ее выполнить, и таким образом страна и они сами весьма удачно избавляются от дальнейших зол.

Я сделал слишком длинное отступление и поэтому возвращаюсь к своей основной теме.

Я полагаю, что выгоды моего предложения столь очевидны и многочисленны, что, несомненно, будут признаны в высшей степени важными.

Во-первых, как я уже заметил, проведение его в жизнь значительно уменьшит число католиков, которые из года в год наводняют нашу страну, так как они являются основными производителями детей для нации, а вместе с тем – и нашими самыми опасными врагами. Они нарочно не покидают пределов страны, чтобы отдать королевство во власть претендента, надеясь воспользоваться отсутствием большого количества добрых протестантов, которые предпочли лучше покинуть свое отечество, чем остаться дома и платить против своей совести десятину епископальному священнику.

Во-вторых, у самых бедных арендаторов найдется теперь хоть какая-нибудь ценная собственность, которую можно будет, согласно закону, описать и тем помочь уплатить ренту помещику, так как хлеб и скот у них уже отняты, а деньги – вещь в наших краях совершенно неизвестная.

В-третьих, так как содержание ста тысяч детей от двух лет и старше не может быть оценено менее, чем в десять шиллингов ежегодно за душу, то национальный доход тем самым увеличится на пятьдесят тысяч фунтов в год, не говоря уже о стоимости нового блюда, которое появится на столах наших богатых джентльменов с утонченным гастрономическим вкусом. А деньги будут обращаться только среди нас, так как товар полностью выращивается и производится в нашей стране.

В-четвертых, постоянные производители детей, помимо ежегодного заработка в восемь шиллингов за проданного ребенка, по прошествии первого года будут избавлены от забот по его содержанию.

В-пятых, это новое кушанье привлечет много посетителей в таверны, владельцы которых, конечно, постараются достать наилучшие рецепты для приготовления этого блюда самым тонким образом, и в результате их заведения будут посещаться всеми богатыми джентльменами, которые справедливо гордятся своим знанием хорошей кухни, а искусный повар, знающий как угодить гостям, ухитрится сделать это кушанье таким дорогим, что оно им непременно понравится.

В-шестых, это в значительной степени увеличило бы число браков, к заключению которых все разумные государства или поощряют путем денежных наград или понуждают насильственно, с помощью законов и карательных мер. Забота и нежность матерей к своим детям значительно возрастут, когда они будут уверены, что общество тем или иным путем обеспечит судьбу бедных младенцев, одновременно давая и самим матерям ежегодную прибыль. Мы были бы свидетелями честного соревнования между замужними женщинами: кто из них доставит на рынок самого жирного ребенка. Мужья стали бы проявлять такую же заботливость к своим женам во время их беременности, как сейчас к своим кобылам, готовым оже