Аполлодор и его друг

Платон. Пир

К вашим расспросам я, по-моему, достаточно подготовлен. На днях, когдая шел в город из дому, из Фалера, один мой знакомый увидал меня сзади ишутливо окликнул издали. - Эй, - крикнул он, - Аполлодор, фалерский житель, погоди-ка! Я остановился и подождал. - Аполлодор, - сказал он, - а ведь я как раз искал тебя, чтобырасспросить о том пире у Агафона, где были Сократ, Алкивиад и другие, иузнать, что же это за речи там велись о любви. Один человек рассказывал мнео них со слов Феникса, сына Филиппа, и сказал, что ты тоже все это знаешь.Но сам он ничего толком не мог сообщить, а потому расскажи-ка мне обо всемэтом ты - ведь тебе больше всех пристало передавать речи твоего друга. Носначала скажи мне, присутствовал ли ты сам при этой беседе или нет? И я ответил ему: - Видимо, тот, кто тебе рассказывал, и впрямь не рассказал тебе ничеготолком, если ты думаешь, будто беседа, о которой ты спрашиваешь, происходиланедавно, так что я мог там присутствовать. - Да, именно так я и думал, - отвечал он. - Да что ты, Главкон? - воскликнул я. - Разве ты не знаешь, что Агафонуже много лет здесь не живет? А с тех пор как я стал проводить время сСократом и взял за правило ежедневно примечать все, что он говорит и делает,не прошло и трех лет. Дотоле я бродил где придется, воображая, что занимаюсьчем-то стоящим, а был жалок, как любой из вас, - к примеру, как ты теперь,если ты думаешь, что лучше заниматься чем угодно, только не философией. - Чем смеяться над нами, - ответил он, - лучше скажи мне, когдасостоялась эта беседа. - Во времена нашего детства, - отвечал я, - когда Агафон получилнаграду за первую свою трагедию, на следующий день после того, как онжертвоприношением отпраздновал эту победу вместе с хоревтами. - Давно, оказывается, было дело. Кто же рассказывал об этом тебе, несам ли Сократ? - Нет, не Сократ, а тот же, кто и Фениксу, - некий Аристодем изКидафин, маленький такой, всегда босоногий; он присутствовал при этойбеседе, потому что был тогда, кажется, одним из самых пылких почитателейСократа. Впрочем, и самого Сократа я кое о чем расспрашивал, и тотподтвердил мне его рассказ. - Так почему бы тебе не поделиться со мной? Ведь по дороге в городудобно и говорить и слушать. Вот мы и вели по пути беседу об этом: потому я и чувствую себя, как яуже заметил вначале, достаточно подготовленным. И если вы хотите, чтобы ярассказал все это и вам, пусть будет по-вашему. Ведь я всегда безмерно радслучаю вести или слушать философские речи, не говоря уже о том, что надеюсьизвлечь из них какую-то пользу; зато когда я слышу другие речи, особенноваши обычные речи богачей и дельцов, на меня нападает тоска, и мнестановится жаль вас, моих приятелей, потому что вы думаете, будто делоделаете, а сами только напрасно время тратите. Вы же, может быть, считаетенесчастным меня, и я допускаю, что вы правы; но что несчастны вы - это я нето что допускаю, а знаю твердо. {2} - Всегда-то ты одинаков, Аполлодор: вечно ты поносишь себя и других и,кажется, решительно всех, кроме Сократа, считаешь достойными сожаления, ауже себя самого - в первую голову. За что прозвали тебя бесноватым, этого яне знаю, но в речах твоих ты и правда всегда таков: ты нападаешь на себя ина весь мир, кроме Сократа. - Ну как же мне не бесноваться, милейший, как мне не выходить из себя,если таково мое мнение и обо мне самом, и о вас. - Не стоит сейчас из-за этого пререкаться, Аполлодор. Лучше исполнинашу просьбу и расскажи, какие там велись речи. - Они были такого примерно рода... Но я попытаюсь, пожалуй, рассказатьвам все по порядку, так же как и сам Аристодем мне рассказывал. Итак, он встретил Сократа - умытого и в сандалиях, что с тем редкослучалось, и спросил его, куда это он так вырядился. Тот ответил: - На ужин к Агафону. Вчера я сбежал с победного торжества, испугавшисьмноголюдного сборища, но пообещал прийти сегодня. Вот я и принарядился,чтобы явиться к красавцу красивым. Ну а ты, - заключил он, - не хочешь ли тыпойти на пир без приглашения? И он ответил ему: - Как ты прикажешь! - В таком случае, - сказал Сократ, - пойдем вместе и, во изменениепоговорки, докажем, что "к людям достойным на пир достойный без зоваприходит". А ведь Гомер не просто исказил эту поговорку, но, можно сказать,надругался над ней. Изобразив Агамемнона необычайно доблестным воином, аМенелая "слабым копейщиком", он заставил менее достойного Менелая явитьсябез приглашения к более достойному Агамемнону, когда тот приносил жертву идавал пир. Выслушав это, Аристодем сказал: - Боюсь, что выйдет не по-моему, Сократ, а скорее по Гомеру, если я,человек заурядный, приду без приглашения на пир к мудрецу. Сумеешь ли ты,приведя меня, как-нибудь оправдаться? Ведь я же не признаюсь, что явилсянезваным, а скажу, что пригласил меня ты. - "Путь совершая вдвоем", - возразил он, - мы обсудим, что нам сказать.Пошли! Обменявшись такими примерно словами, они отправились в путь. Сократ,предаваясь своим мыслям, всю дорогу отставал, а когда Аристодемостанавливался его подождать, велел ему идти вперед. Придя к дому Агафона,Аристодем застал дверь открытой, и тут, по его словам, произошло нечтозабавное. К нему тотчас выбежал раб и отвел его туда, где уже возлежалиготовые приступить к ужину гости. Как только Агафон увидел вошедшего, онприветствовал его такими словами: - А, Аристодем, ты пришел кстати, - как раз поужинаешь с нами. Если жеты по какому-нибудь делу, то отложи его до другого раза. Ведь я и вчера ужеискал тебя, чтобы пригласить, но нигде не нашел. А Сократа что же ты непривел к нам? {3} - И я, - продолжал Аристодем, - обернулся, а Сократ, гляжу, не идетследом; пришлось объяснить, что сам я пришел с Сократом, который и пригласилменя сюда ужинать. - И отлично сделал, что пришел, - ответил хозяин, - но где же он? - Он только что вошел сюда следом за мною, я и сам не могу понять, кудаон девался. - Ну-ка, - сказал Агафон слуге, - поищи Сократа и приведи его сюда. Аты, Аристодем, располагайся рядом с Эриксимахом! И раб обмыл ему ноги, чтобы он мог возлечь; а другой раб тем временемвернулся и доложил: Сократ, мол, повернул назад и теперь стоит в сеняхсоседнего дома, а на зов идти отказывается. - Что за вздор ты несешь, - сказал Агафон, - позови его понастойчивей! Но тут вмешался Аристодем. - Не нужно, - сказал он, - оставьте его в покое. Такая уж у негопривычка - отойдет куда-нибудь в сторонку и станет там. Я думаю, он скороявится, не надо только его трогать. - Ну что ж, пусть будет по-твоему, - сказал Агафон. - А нас всехостальных, вы, слуги, пожалуйста, угощайте! Подавайте нам все, чтопожелаете, ведь никаких надсмотрщиков я никогда над вами не ставил.Считайте, что и я, и все остальные приглашены вами на обед, и ублажайте настак, чтобы мы не могли на вас нахвалиться. Затем они начали ужинать, а Сократа все не было. Агафон не разпорывался послать за ним, но Аристодем этому противился. Наконец Сократвсе-таки явился, как раз к середине ужина, промешкав, против обыкновения, нетак уж долго. И Агафон, возлежавший в одиночестве с краю, сказал ему: - Сюда, Сократ, располагайся рядом со мной, чтобы и мне досталась долятой мудрости, которая осенила тебя в сенях. Ведь, конечно же, ты нашел ее изавладел ею, иначе ты бы не тронулся с места. - Хорошо было бы, Агафон, - отвечал Сократ, садясь, - если бы мудростьимела свойство перетекать, как только мы прикоснемся друг к другу, из того,кто полон ею, к тому, кто пуст, как перетекает вода по шерстяной нитке изполного сосуда в пустой. Если и с мудростью дело обстоит так же, я оченьвысоко ценю соседство с тобой: я думаю, что ты до краев наполнишь менявеликолепнейшей мудростью. Ведь моя мудрость какая-то ненадежная,плохонькая, она похожа на сон, а твоя блистательна и приносит успех: вон какона, несмотря на твою молодость, засверкала позавчера на глазах тридцати слишним тысяч греков. - Ты насмешник, Сократ, - сказал Агафон. - Немного погодя, взяв в судьиДиониса, мы с тобой еще разберемся, кто из нас мудрей, а покамест принимайсяза ужин! - Затем, - продолжал Аристодем, - после того как Сократ возлег и всепоужинали, они совершили возлияние, спели хвалу богу, исполнили все, чтополагается, и приступили к вину. И тут Павсаний повел такую речь. - Хорошо бы нам, друзья, - сказал он, - не напиваться допьяна. Я,откровенно говоря, чувствую себя после вчерашней попойки довольно скверно, имне нужна некоторая передышка, как, впрочем, по-моему, и большинству из вас:вы ведь тоже вчера в этом участвовали; подумайте же, как бы нам питьпоумеренней. {4} И Аристофан ответил ему: - Ты совершенно прав, Павсаний, что нужно всячески стараться пить вмеру. Я и сам вчера выпил лишнего. Услыхав их слова, Эриксимах, сын Акумена, сказал: - Конечно, вы правы. Мне хотелось бы только выслушать еще одного из вас- Агафона: в силах ли он пить? - Нет, я тоже не в силах, - ответил Агафон. - Ну, так нам, кажется, повезло, мне, Аристодему, Федру и остальным, -сказал Эриксимах, - если вы, такие мастера пить, сегодня отказываетесь, -мы-то всегда пьем по капле. Сократ не в счет: он способен и пить и не пить,так что, как бы мы ни поступили, он будет доволен. А раз никто изприсутствующих не расположен, по-моему, пить много, я вряд ли кого-либообижу, если скажу о пьянстве всю правду. Что опьянение тяжело людям, этомне, как врачу, яснее ясного. Мне и самому неохота больше пить, и другим яне советую, особенно если они еще не оправились от похмелья. - Сущая правда, - подхватил Федр из Мирринунта, - я-то и так всегдатебя слушаюсь, а уж когда дело касается врачевания, то и подавно, носегодня, я думаю, и все остальные, если поразмыслят, с тобой согласятся. Выслушав их, все сошлись на том, чтобы на сегодняшнем пиру допьяна ненапиваться, а пить просто так, для своего удовольствия. - Итак, - сказал Эриксимах, - раз уж решено, чтобы каждый пил сколькозахочет, без всякого принуждения, я предлагаю отпустить эту только чтовошедшую к нам флейтистку, - пускай играет для себя самой или, если ейугодно, для женщин во внутренних покоях дома, а мы посвятим сегодняшнюю нашувстречу беседе. Какой именно - это я тоже, если хотите, могу предложить. Все заявили, что хотят услыхать его предложение. И Эриксимах сказал: - Начну я так же, как Меланиппа у Эврипида: "Вы не мои слова сейчасуслышите", а нашего Федра. Сколько раз Федр при мне возмущался: "Не стыдноли, Эриксимах, что, сочиняя другим богам и гимны и пэаны, Эроту, такомумогучему и великому богу, ни один из поэтов - а их было множество - ненаписал даже похвального слова. Или возьми почтенных софистов: Геракла идругих они восхваляют в своих перечислениях, как, например, достойнейшийПродик. Все это еще не так удивительно, но однажды мне попалась книжка, вкоторой превозносились полезные свойства соли, да и другие вещи подобногорода не раз бывали предметом усерднейших восхвалений, а Эрота до сих порникто еще не отважился достойно воспеть, и великий этот бог остается впренебрежении!" Федр, мне кажется, прав. А поэтому мне хотелось бы отдатьдолжное Федру и доставить ему удовольствие, тем более что нам, собравшимсяздесь сегодня, подобает, по-моему, почтить этого бога. Если вы разделяетемое мнение, то мы бы отлично провели время в беседе. Пусть каждый из нас,справа по кругу, скажет как можно лучше похвальное слово Эроту, и первымпусть начнет Федр, который и возлежит первым, и является отцом этой беседы. - Против твоего предложения, Эриксимах, - сказал Сократ, - никто неподаст голоса. Ни мне, раз я утверждаю, что не смыслю ни в чем, кроме любви,ни Агафону с Павсанием, ни, подавно, Аристофану, - ведь все, что он делает,связано с Дионисом и Афродитой, - да и вообще никому из тех, кого я здесьвижу, не к лицу его отклонять. Правда, мы, возлежащие на последних местах,находимся в менее выгодном положении; но если речи наших предшественниковокажутся достаточно хороши, то с нас и этого будет довольно. Итак, в добрыйчас, пусть Федр положит начало и произнесет свое похвальное слово Эроту! {5} Все, как один, согласились с Сократом и присоединились к его пожеланию.Но всего, что говорил каждый, Аристодем не запомнил, да и я не запомнилвсего, что пересказал мне Аристодем. Я передам вам из каждой речи то, чтопоказалось мне наиболее достойным памяти. Речь Федра: древнейшее происхождение Эрота Итак, первым, как я уже сказал, говорил Федр, а начал он с того, чтоЭрот - это великий бог, которым люди и боги восхищаются по многим причинам,и не в последнюю очередь из-за его происхождения: ведь почетно бытьдревнейшим богом. А доказательством этого служит отсутствие у негородителей, о которых не упоминает ни один рассказчик и ни один поэт. Гесиодговорит, что сначала возник Хаос, а следом Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный, С нею Эрот... В том, что эти двое, то есть Земля и Эрот, родились после Хаоса, сГесиодом согласен и Акусилай. А Парменид говорит о рождающей силе, что Первым из всех богов она сотворила Эрота. Таким образом, весьма многие сходятся на том, что Эрот - богдревнейший. А как древнейший бог, он явился для нас первоисточникомвеличайших благ. Я, по крайней мере, не знаю большего блага для юноши, чемдостойный влюбленный, а для влюбленного - чем достойный возлюбленный. Ведьтому, чем надлежит всегда руководствоваться людям, желающим прожить своюжизнь безупречно, никакая родня, никакие почести, никакое богатство, да ивообще ничто на свете не научит их лучше, чем любовь. Чему же она должна ихучить? Стыдиться постыдного и честолюбиво стремиться к прекрасному, без чегони государство, ни отдельный человек не способны ни на какие великие идобрые дела. Я утверждаю, что, если влюбленный совершит какой-нибудьнедостойный поступок или по трусости спустит обидчику, он меньше страдает,если уличит его в этом отец, приятель или еще кто-нибудь, - только не еголюбимец. То же, как мы замечаем, происходит и с возлюбленным: будучи уличенв каком-нибудь неблаговидном поступке, он стыдится больше всего тех, кто еголюбит. И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленныхгосударство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом,избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе,такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любогопротивника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при комугодно, чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; ауж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он вопасности, - да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот невдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу? И если Гомерговорит, что некоторым героям отвагу внушает бог, то любящим дает ее не ктоиной, как Эрот. Ну, а умереть друг за друга готовы одни только любящие, причем нетолько мужчины, но и женщины. У греков убедительно доказала это Алкестида,дочь Пелия: она одна решилась умереть за своего мужа, хотя у него были ещеживы отец и мать. Благодаря своей любви она настолько превзошла обоих впривязанности к их сыну, что всем показала: они только считаются егородственниками, а на самом деле - чужие ему люди; этот ее подвиг был одобренне только людьми, но и богами, и если из множества смертных, совершавшихпрекрасные дела, боги лишь считанным даровали почетное право возвращениядуши из Аида, то ее душу они выпустили оттуда, восхитившись ее поступком.Таким образом, и боги тоже высоко чтут преданность и самоотверженность влюбви. Зато Орфея, сына Эагра, они спровадили из Аида ни с чем и показалиему лишь призрак жены, за которой тот явился, но не выдали ее самой, сочтя,что он, {6} как кифаред, слишком изнежен, если не отважился, как Алкестида, из-залюбви умереть, а умудрился пробраться в Аид живым. Поэтому боги наказалиего, сделав так, что он погиб от рук женщины, в то время как Ахилла, сынаФетиды, они почтили, послав на Острова блаженных; узнав от матери, что онумрет, если убьет Гектора, а если не убьет, то вернется домой и доживет достарости, Ахилл смело предпочел прийти на помощь Патроклу и, отомстив засвоего поклонника, принять смерть не только за него, но и вслед за ним. И зато, что он был так предан влюбленному в него, безмерно восхищенные богипочтили Ахилла особым отличием. Эсхил говорит вздор, утверждая, будто Ахиллбыл влюблен в Патрокла: ведь Ахилл был не только красивей Патрокла, как,впрочем, и вообще всех героев, но, по словам Гомера, и гораздо моложе, такчто у него даже борода еще не росла. И в самом деле, высоко ценя добродетельв любви, боги больше восхищаются, и дивятся, и благодетельствуют в томслучае, когда любимый предан влюбленному, чем когда влюбленный преданпредмету своей любви. Ведь любящий божественнее любимого, потому чтовдохновлен богом. Вот почему, послав Ахилла на Острова блаженных, богиудостоили его большей чести, чем Алкестиду. Итак, я утверждаю, что Эрот -самый древний, самый почтенный и самый могущественный из богов, наиболееспособный наделить людей доблестью и даровать им блаженство при жизни ипосле смерти. Речь Павсания: два Эрота Вот какую речь произнес Федр. После Федра говорили другие, но их речиАристодем плохо помнил и потому, опустив их, стал излагать речь Павсания. АПавсаний сказал: - По-моему, Федр, мы неудачно определили свою задачу, взявшисьвосхвалять Эрота вообще. Это было бы правильно, будь на свете один Эрот, новедь Эротов больше, а поскольку их больше, правильнее будет сначалаусловиться, какого именно Эрота хвалить. Так вот, я попытаюсь поправитьдело, сказав сперва, какого Эрота надо хвалить, а потом уже воздам емудостойную этого бога хвалу. Все мы знаем, что нет Афродиты без Эрота;следовательно, будь на свете одна Афродита, Эрот был бы тоже один; но кольскоро Афродиты две, то и Эротов должно быть два. А этих богинь, конечно же,две: старшая, что без матери, дочь Урана, которую мы и называем поэтомунебесной, и младшая, дочь Дионы и Зевса, которую мы именуем пошлой. Но изэтого следует, что и Эротов, сопутствующих обеим Афродитам, надо именоватьсоответственно небесным и пошлым. Хвалить следует, конечно, всех богов, но япопытаюсь определить свойства, доставшиеся в удел каждому из этих двоих. О любом деле можно сказать, что само по себе оно не бывает нипрекрасным, ни безобразным. Например, все, что мы делаем сейчас, пьем ли,поем ли или беседуем, прекрасно не само по себе, а смотря по тому, как этоделается, как происходит: если дело делается прекрасно и правильно, оностановится прекрасным, а если неправильно, то, наоборот, безобразным. То жесамое и с любовью: не всякий Эрот прекрасен и достоин похвал, а лишь тот,который побуждает прекрасно любить. Так вот, Эрот Афродиты пошлой поистине пошл и способен на что угодно;это как раз та любовь, которой любят люди ничтожные. А такие люди любят,во-первых, женщин не меньше, чем юношей; во-вторых, они любят своих любимыхбольше ради их тела, чем ради души, и, наконец, любят они тех, кто поглупее,заботясь только о том, чтобы добиться своего, и не задумываясь, прекрасно лиэто. Вот почему они и способны на что угодно - на хорошее и на дурное водинаковой степени. Ведь идет эта любовь как-никак от богини, которая нетолько гораздо моложе другой, но и по своему происхождению причастна и кженскому и к мужскому началу. Эрот же Афродиты небесной восходит к богине,которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не кженскому, - недаром это любовь к юношам, - а во-вторых, старше и чуждапреступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскомуполу, {7} отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большимумом. Но и среди любителей мальчиков можно узнать тех, кем движет толькотакая любовь. Ибо любят они не малолетних, а тех, у кого уже обнаружилсяразум, а разум появляется обычно с первым пушком. Те, чья любовь началась вэту пору, готовы, мне кажется, никогда не разлучаться и жить вместе всюжизнь; такой человек не обманет юношу, воспользовавшись его неразумием, непереметнется от него, посмеявшись над ним, к другому. Надо бы даже издатьзакон, запрещающий любить малолетних, чтобы не уходило много сил неизвестнона что; ведь неизвестно заранее, в какую сторону пойдет духовное и телесноеразвитие ребенка - в дурную или хорошую. Конечно, люди достойные самиустанавливают себе такой закон, но надо бы запретить это и поклонникампошлым, как запрещаем мы им, насколько это в наших силах, любитьсвободнорожденных женщин. Пошлые же люди настолько осквернили любовь, чтонекоторые утверждают даже, будто уступать поклоннику предосудительно вообще.Но утверждают-то они это, глядя на поведение как раз таких людей и видя ихназойливость и непорядочность, ибо любое дело, если только оно делаетсянепристойно и не так, как принято, не может не заслужить порицания. Обычай насчет любви, существующий в других государствах, понятьнетрудно, потому что там все определено четко, а вот здешний и лакедемонскийкуда сложней. В Элиде, например, и в Беотии, да и везде, где нет привычки кмудреным речам, принято просто-напросто уступать поклонникам, и никто там,ни старый, ни молодой, не усматривает ничего предосудительного в этомобычае, для того, видимо, чтобы тамошним жителям - а они не мастера говорить- не тратить сил на уламывания; в Ионии же и во многих других местах,повсюду, где правят варвары, это считается предосудительным. Ведь варварам,из-за их тиранического строя, и в философии, и в занятиях гимнастикойвидится что-то предосудительное. Тамошним правителям, я полагаю, простоневыгодно, чтобы у их подданных рождались высокие помыслы и укреплялисьсодружества и союзы, чему, наряду со всеми другими условиями, оченьспособствует та любовь, о которой идет речь. На собственном опыте узнали этои здешние тираны: ведь любовь Аристогитона и окрепшая привязанность к немуГармодия положила конец их владычеству. Таким образом, в тех государствах, где отдаваться поклонникам считаетсяпредосудительным, это мнение установилось из-за порочности тех, кто егопридерживается, то есть своекорыстных правителей и малодушных подданных; а втех, где это просто признается прекрасным, этот порядок идет от косноститех, кто его завел. Наши обычаи много лучше, хотя, как я уже сказал,разобраться в них не так-то легко. И правда, есть учесть, что, по общемумнению, лучше любить открыто, чем тайно, юношей достойных и благородных,хотя бы они были и не так хороши собой; если учесть, далее, что влюбленныйвстречает у всех удивительное сочувствие и ничего зазорного в его поведенииникто не видит, что победа в любви - это, по общему мнению, благо, апоражение - позор; что обычай не только оправдывает, но и одобряет любыеуловки домогающегося победы поклонника, даже такие, которые, если к нимприбегнешь ради любой другой цели, наверняка вызовут всеобщее осуждение(попробуй, например, ради денег, должности или какой-нибудь другой выгодывести себя так, как ведут себя порою поклонники, донимающие своихвозлюбленных униженными мольбами, осыпающие их клятвами, валяющиеся у ихдверей и готовые выполнять такие рабские обязанности, каких не возьмет насебя последний раб, и тебе не дадут проходу ни друзья, ни враги: первыестанут тебя отчитывать, стыдясь за тебя, вторые обвинят тебя в угодничествеи подлости; а вот влюбленному все это прощают, и обычай всецело на егостороне, словно его поведение поистине безупречно), если учесть наконец - иэто самое поразительное, - что, по мнению большинства, боги прощаютнарушение клятвы только влюбленному, поскольку, мол, любовная клятва - этоне клятва, и что, следовательно, по здешним понятиям, и боги и людипредоставляют влюбленному любые права, - если учесть все это, вполне можнозаключить, что и любовь и благоволение к влюбленному в нашем государствесчитаются чем-то безупречно прекрасным. Но если, с другой стороны, отцыприставляют к своим сыновьям надзирателей, чтобы те прежде всего непозволяли им беседовать с поклонниками, а сверстники и товарищи сыновейобычно корят их за такие беседы, причем старшие не пресекают и неопровергают подобные укоры как несправедливые, то, видя это, можно,наоборот, заключить, что любовные отношения считаются у нас чем-то весьмапостыдным. {8} А дело, по-моему, обстоит вот как. Тут все не так просто, ибо, как ясказал вначале, ни одно действие не бывает ни прекрасно, ни безобразно самопо себе: если оно совершается прекрасно - оно прекрасно, если безобразно -оно безобразно. Безобразно, стало быть, угождать низкому человеку, и притомугождать низко, но прекрасно - и человеку достойному, и достойнейшимобразом. Низок же тот пошлый поклонник, который любит тело больше, чем душу;он к тому же и непостоянен, поскольку непостоянно то, что он любит. Стоитлишь отцвести телу, а тело-то он и любил, как он "упорхнет, улетая",посрамив все свои многословные обещания. А кто любит за высокие нравственныедостоинства, тот остается верен всю жизнь, потому что он привязывается кчему-то постоянному. Поклонников у нас принято хорошенько испытывать и одним угождать, адругих избегать. Вот почему наш обычай требует, чтобы поклонник домогалсясвоего возлюбленного, а тот уклонялся от его домогательств: такое состязаниепозволяет выяснить, к какому разряду людей принадлежат тот и другой. Поэтомусчитается позорным, во-первых, быстро сдаваться, не дав пройти какому-товремени, которое и вообще-то служит хорошей проверкой; во-вторых, позорноотдаваться за деньги или из-за политического влияния поклонника, независимоот того, вызвана ли эта уступчивость страхом перед нуждой или женеспособностью пренебречь благодеяниями, деньгами или политическимирасчетами. Ведь такие побуждения ненадежны и преходящи, не говоря уже о том,что на их почве никогда не вырастает благородная дружба. И значит, достойнымобразом угождать поклоннику можно, по нашим обычаям, лишь одним путем. Мысчитаем, что если поклонника, как бы рабски ни служил он по своей волепредмету любви, никто не упрекнет в позорном угодничестве, то и другойстороне остается одна непозорная разновидность добровольного рабства, аименно рабство во имя совершенствования. И в самом деле, если кто-нибудь оказывает кому-нибудь услуги, надеясьусовершенствоваться благодаря ему в какой-либо мудрости или в любой другойдобродетели, то такое добровольное рабство не считается у нас ни позорным,ни унизительным. Так вот, если эти два обычая - любви к юношам и любви кмудрости и всяческой добродетели - свести к одному, то и получится, чтоугождать поклоннику - прекрасно. Иными словами, если поклонник считаетнужным оказывать уступившему юноше любые, справедливые, по его мнению,услуги, а юноша в свою очередь считает справедливым ни в чем не отказыватьчеловеку, который делает его мудрым и добрым, и если поклонник способенсделать юношу умнее и добродетельней, а юноша желает набратьсяобразованности и мудрости, - так вот, если оба на этом сходятся, толькотогда угождать поклоннику прекрасно, а во всех остальных случаях - нет. Вэтом случае и обмануться не позорно, а во всяком другом и обмануться и необмануться - позор одинаковый. Если, например, юноша, отдавшийся радибогатства богатому, казалось бы, поклоннику, обманывается в своих расчетах иникаких денег, поскольку поклонник окажется бедняком, не получит, этомуюноше должно быть тем не менее стыдно, ибо он-то все равно уже показал, чторади денег пойдет для кого угодно на что угодно, а это нехорошо. Вместе стем, если кто отдался человеку на вид порядочному, рассчитывая, чтоблагодаря дружбе с таким поклонником станет лучше и сам, а тот оказался наповерку человеком скверным и недостойным, - такое заблуждение все равноостается прекрасным. Ведь он уже доказал, что ради того, чтобы стать лучше исовершеннее, сделает для кого угодно все, что угодно, а это прекрасней всегона свете. И стало быть, угождать во имя добродетели прекрасно в любомслучае. Такова любовь богини небесной: сама небесная, она очень ценна и длягосударства, и для отдельного человека, поскольку требует от любящего и отлюбимого великой заботы о нравственном совершенстве. Все другие виды любвипринадлежат другой Афродите - пошлой. Вот что, Федр, - заключил Павсаний, -могу я без подготовки прибавить насчет Эрота к сказанному тобой. {9} Сразу за Павсанием завладеть вниманием - говорить такими созвучиямиучат меня софисты - должен был, по словам Аристодема, Аристофан, но то ли отпресыщения, то ли от чего другого на него как раз напала икота, так что онне мог держать речь и вынужден был обратиться к ближайшему своему соседуЭриксимаху с такими словами: - Либо прекрати мою икоту, Эриксимах, либо говори вместо меня, пока яне перестану икать. И Эриксимах отвечал: - Ну что ж, я сделаю и то и другое. Мы поменяемся очередью, и я будудержать речь вместо тебя, а ты, когда прекратится икота, - вместо меня. Апокуда я буду говорить, ты подольше задержи дыхание, и твоя икота пройдет.Если же она все-таки не пройдет, прополощи горло водой. А уж если с нейсовсем не будет сладу, пощекочи чем-нибудь в носу и чихни. Проделай эторазок-другой, и она пройдет, как бы сильна ни была. - Начинай же, - ответил Аристофан, - а я последую твоему совету. Речь Эриксимаха: Эрот разлит по всей природе И Эриксимах сказал: - Поскольку Павсаний, прекрасно начав свою речь, закончил ее не совсемудачно, я попытаюсь придать ей завершенность. Что Эрот двойствен, это,по-моему, очень верное наблюдение. Но наше искусство - искусство врачевания- показывает мне, что живет он не только в человеческой душе и не только вее стремлении к прекрасным людям, но и во многих других ее порывах, да ивообще во многом другом на свете - в телах любых животных, в растениях, вовсем, можно сказать, сущем, ибо он бог великий, удивительный ивсеобъемлющий, причастный ко всем делам людей и богов. И начну я сврачевания, чтобы нам кстати и почтить это искусство. Двойственный этот Эрот заключен в самой природе тела. Ведь здоровое ибольное начала тела, по общему признанию, различны и непохожи, а непохожеестремится к непохожему и любит его. Следовательно, у здорового начала одинЭрот, у больного - другой. И если, как только что сказал Павсаний, угождатьлюдям достойным хорошо, а распутникам - плохо, то и в самом теле угождатьначалу хорошему и здоровому - в чем и состоит врачебное искусство -прекрасно и необходимо, а началу плохому и больному - позорно, безобразно, инужно, наоборот, всячески ему противодействовать, если ты хочешь бытьнастоящим врачом. Ведь врачевание - это, по сути, наука о вожделениях тела кнаполнению и к опорожнению, и кто умеет различать среди этих вожделенийпрекрасные и дурные, тот сведущий врач, а кто добивается перемены, стремясьзаменить в теле одно вожделение другим, создавая нужное вожделение там, гдеего нет, но где оно должно быть, и удаляя оттуда ненужное, тот - великийзнаток своего тела. Ведь тут требуется уменье установить дружбу между самымивраждебными в теле началами и внушить им взаимную любовь. Самые жевраждебные начала - это начала совершенно противоположные: холодное игорячее, горькое и сладкое, влажное и сухое и тому подобное. Благодарясвоему уменью внушать этим враждебным началам любовь и согласие наш предокАсклепий, как утверждают присутствующие здесь поэты, - а я им верю - иположил начало нашему искусству. {10} Но значит, кроме врачебного искусства, которое, как я сказал, подчиненовсецело Эроту, этот бог управляет также гимнастикой и земледелием. Чтокасается музыки, то каждому мало-мальски наблюдательному человеку ясно, чтос нею дело обстоит точно так же, и именно это, вероятно, хочет сказатьГераклит, хотя мысль его выражена не лучшим образом. Он говорит, что единое,"расходясь, само с собою сходится", примером чего служит гармония лука илиры. Однако очень нелепо утверждать, что гармония - это раздвоение или чтоона возникает из различных начал. Вероятно, мудрец просто хочет сказать, чтогармония возникает из звуков, которые сначала различались по высоте, а потомблагодаря музыкальному искусству друг к другу приладились. Ведь не может жевозникнуть гармония только оттого, что один звук выше, а другой ниже.Гармония - это созвучие, а созвучие - это своего рода согласие, а из началразличных, покуда они различны между собой, согласия не получается. Иопять-таки, раздваивающееся и несогласное нельзя привести в гармонию, чтовидно и на примере ритма, который создается согласованием расходящихсясначала замедлений и ускорений. А согласие во все это вносит музыкальноеискусство, которое устанавливает, как и искусство врачебное, любовь иединодушие. Следовательно, музыкальное искусство есть знание любовных начал,касающихся строя и ритма. Впрочем, в самом строении гармонии и ритманетрудно заметить любовное начало, и любовь здесь не двойственна. Но когдагармонию и ритм нужно передать людям, то есть либо сочинить музыку, чтоназывается мелопеей, либо правильно воспроизвести уже сочиненные лады иразмеры, что достигается выучкой, тогда эта задача трудна и требует большогоискусника. Ведь тут снова вступает в силу известное уже положение, чтоугождать следует людям умеренным, заставляя тех, кто еще не отличаетсяумеренностью, стремиться к ней, и что любовь умеренных, которую нужноберечь, - это прекрасная, небесная любовь. Это - Эрот музы Урании. Эрот жеПолигимнии пошл, и прибегать к нему, если уж дело дошло до этого, следует состорожностью, чтобы он принес удовольствие, но не породил невоздержности.Точно так же и в нашем ремесле очень важно верно направить желания,связанные с поварским искусством, чтобы удовольствие не оказалось чреватозаболеванием. Итак, и в музыке, и во врачеванье, и во всех других делах, ичеловеческих и божественных, нужно, насколько это возможно, принимать вовнимание обоих Эротов, ибо и тот и другой там присутствуют. Даже свойствавремен года зависят от них обоих. Когда началами, о которых я говорил,теплом и холодом, сухостью и влажностью овладевает любовь умеренная и онисливаются друг с другом рассудительно и гармонично, год бывает изобильный,он приносит людям, животным и растениям здоровье, не причиняя им никакоговреда. Но когда времена года попадают под власть разнузданного Эрота,Эрота-насильника, он многое губит и портит. Ведь из-за этого обычновозникают заразные и другие болезни, поражающие животных и растения. Ибо ииней, и град, и медвяная роса происходят от таких преувеличенных,неумеренных любовных вожделений, знание которых, когда дело касаетсядвижения звезд и времен года, именуется астрономией. Но и жертвоприношения, и все, что относится к искусству гадания и в чемсостоит общение богов и людей, тоже связано не с чем иным, как с охранойлюбви, с одной стороны, и врачеванием ее - с другой. Ведь всякое нечестиевозникает обычно тогда, когда не чтут умеренного Эрота, не угождают ему, неотводят ему во всем первого места, а оказывают все эти почести другомуЭроту, идет ли речь о родителях - живых ли, умерших ли - или о богах. На тои существует искусство гадания, чтобы следить за любящими и врачевать их;вот и получается, что гадание - это творец дружбы между богами и людьми,потому что оно знает, какие любовные вожделения людей благочестивы иосвящены обычаем. Вот сколь большим и многообразным, вернее сказать неограниченным,могуществом обладает всякий вообще Эрот, но Эрот, который у нас и у боговведет ко благу, к рассудительности и справедливости, - этот Эрот обладаетмогуществом поистине величайшим и приносит нам всяческое блаженство,позволяя нам дружески общаться между собой и даже с богами, которыесовершеннее нас. Возможно, что и я в своем похвальном слове Эроту многого не сказал,хотя так получилось не по моей воле. Но если я что-либо упустил, твое дело,Аристофан, дополнить мою речь. Впрочем, может быть, ты собираешьсявосхвалять этого бога как-либо иначе - ну, что ж, изволь, кстати и твояикота прошла. {11} И Аристофан ответил: - Да, прошла, но только после того, как я расчихался, и я дажеудивляюсь, что пристойное поведение тела достигается таким шумным и щекотнымспособом: ведь икота сразу прошла, стоило мне несколько раз чихнуть. - Ну что ты делаешь, дорогой, - возразил Аристофану Эриксимах, - тыострословишь перед началом речи, и мне придется во время твоей речи следить,чтобы ты не зубоскалил, а ведь ты мог бы говорить без помех. - Ты прав, Эриксимах, - отвечал со смехом Аристофан, - беру то, чтосказал, обратно. Но следить за мной тебе не придется, ибо не того боюсь я,что скажу что-нибудь смешное, - это было бы мне на руку и вполне в духе моейМузы, - а того, что стану посмешищем. - Так легко тебе от меня не отделаться, Аристофан, - сказал Эриксимах.- Нет, будь начеку и говори так, словно тебе предстоит держать ответ за своислова. А впрочем, я тебе, может быть, еще и дам поблажку. Речь Аристофана: Эрот как стремление человека к изначальной целостности - Конечно, Эриксимах, - начал Аристофан, - я намерен говорить не так,как ты и Павсаний. Мне кажется, что люди совершенно не сознают истинной мощилюбви, ибо, если бы они сознавали ее, они бы воздвигали ей величайшие храмыи алтари и приносили величайшие жертвы, а меж тем ничего подобного неделается, хотя все это следует делать в первую очередь. Ведь Эрот - самыйчеловеколюбивый бог, он помогает людям и врачует недуги, исцеление откоторых было бы для рода человеческого величайшим счастьем. Итак, япопытаюсь объяснить вам его мощь, а уж вы будете учителями другим. Раньше, однако, мы должны кое-что узнать о человеческой природе и отом, что она претерпела. Когда-то наша природа была не такой, как теперь, асовсем другой. Прежде всего, люди были трех полов, а не двух, как ныне, -мужского и женского, ибо существовал еще третий пол, который соединял в себепризнаки этих обоих; сам он исчез, и от него сохранилось только имя, ставшеебранным, - андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид инаименование обоих полов - мужского и женского. Кроме того, тело у всех былоокруглое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же,сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых;голова же у двух этих лиц, глядевшие в противоположные стороны, была общая,ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно представить себепо всему, что уже сказано. Передвигался такой человек либо прямо, во весьрост, - так же как мы теперь, но любой из двух сторон вперед, либо, еслиторопился, шел колесом, занося ноги вверх и перекатываясь на восьмиконечностях, что позволяло ему быстро бежать вперед. А было этих полов три,и таковы они были потому, что мужской искони происходит от Солнца, женский -от Земли, а совмещавший оба этих - от Луны, поскольку и Луна совмещает обаначала. Что же касается шаровидности этих существ и их круговогопередвижения, то и тут сказывалось сходство с их прародителями. Страшныесвоей силой и мощью, они питали великие замыслы и посягали даже на властьбогов, и то, что Гомер говорит об Эфиальте и Оте, относится к ним: это онипытались совершить восхождение на небо, чтобы напасть на богов. И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними, и незнали, как быть: убить их, поразив род людской громом, как когда-тогигантов, - тогда боги лишатся почестей и приношений от людей; но и миритьсяс таким бесчинством тоже нельзя было. Наконец Зевс, насилу кое-что придумав,говорит: {12} - Кажется, я нашел способ сохранить людей, и положить конец их буйству,уменьшив их силу. Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых,станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число ихувеличится. И ходить они будут прямо, на двух ногах. А если они и послеэтого не угомонятся и начнут буйствовать, я, сказал он, рассеку их пополамснова, и они запрыгают у меня на одной ножке. Сказав это, он стал разрезать людей пополам, как разрезают передзасолкой ягоды рябины или как режут яйцо волоском. И каждому, кого онразрезал, Аполлон, по приказу Зевса, должен был повернуть в сторону разрезалицо и половину шеи, чтобы, глядя на свое увечье, человек становилсяскромней, а все остальное велено было залечить. И Аполлон поворачивал лицаи, стянув отовсюду кожу, как стягивают мешок, к одному месту, именуемомутеперь животом, завязывал получавшееся посреди живота отверстие - оно иносит ныне название пупка. Разгладив складки и придав груди четкиеочертания, - для этого ему служило орудие вроде того, каким сапожникисглаживают на колодке складки кожи, - возле пупка и на животе Аполлоноставлял немного морщин, на память о прежнем состоянии. И вот когда телабыли таким образом рассечены пополам, каждая половина с вожделениемустремлялась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстножелая срастись, умирали от голода и вообще от бездействия, потому что ничегоне хотели делать порознь. И если одна половина умирала, то оставшаяся вживых выискивала себе любую другую половину и сплеталась с ней, независимоот того, попадалась ли ей половина прежней женщины, то есть то, что мытеперь называем женщиной, или прежнего мужчины. Так они и погибали. ТутЗевс, пожалев их, придумывает другое устройство: он переставляет впередсрамные их части, которые до того были у них обращены в ту же стороны, чтопрежде лицо, так что семя они изливали не друг в друга, а в землю, какцикады. Переместил же он их срамные части, установив тем самымоплодотворение женщин мужчинами, для того чтобы при совокуплении мужчины сженщиной рождались дети и продолжался род, а когда мужчина сойдется смужчиной - достигалось все же удовлетворение от соития, после чего они моглибы передохнуть, взяться за дела и позаботиться о других своих нуждах. Вот скаких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое,соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самымисцелить человеческую природу. Итак, каждый из нас половинка человека, рассеченного на двекамбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую емуполовину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого преждесущества, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи вбольшинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такогопроисхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собойполовинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, их большепривлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно к этой породе. Затомужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всемумужскому: уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любятмужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие измальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые,правда, называют их бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так непо своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, изпристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство: взрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной деятельности.Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной склонности кдеторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами онивполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен. Питая всегдапристрастие к родственному, такой человек непременно становится любителемюношей и другом влюбленных в него. {13} Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случаетсявстретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное чувствопривязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться дажена короткое время. И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут дажесказать, чего они, собственно хотят друг от друга. Ведь нельзя жеутверждать, что только ради удовлетворения похоти столь ревностно стремятсяони быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то другого; чего именно,она не может сказать и лишь догадывается о своих желаниях, лишь туманнонамекает на них. И если бы перед ними, когда они лежат вместе, предсталГефест со своими орудиями и спросил их: "Чего же, люди, вы хотите один отдругого?" - а потом, видя, что им трудно ответить, спросил их снова: "Можетбыть вы хотите как можно дольше быть вместе и не разлучаться друг с другомни днем, ни ночью? Если ваше желание именно таково, я готов сплавить вас исрастить воедино, и тогда из двух человек станет один, и, покуда вы живы, выбудете жить одной общей жизнью, а когда вы умрете, в Аиде будет один мертвецвместо двух, ибо умрете вы общей смертью. Подумайте только, этого ли выжаждете и будете ли вы довольны, если достигнете этого?" - случись так, мыуверены, что каждый не только не отказался бы от подобного предложения и невыразил никакого другого желания, но счел бы, что услыхал именно то, о чемдавно мечтал, одержимый стремлением слиться и сплавиться с возлюбленным вединое существо. Причина этому так, что такова была изначальная наша природаи мы составляли нечто целостное. Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней.Прежде, повторяю, мы были чем-то единым, а теперь, из-за нашейнесправедливости, мы поселены богом порознь, как аркадцы лакедемонянами.Существует, значит, опасность, что, если мы не будем почтительны к богам,нас рассекут еще раз, и тогда мы уподобимся не то выпуклым надгробнымизображениям, которые как бы распилены вдоль носа, не то значкам взаимногогостеприимства. Поэтому каждый должен учить каждого почтению к богам, чтобынас не постигла эта беда и чтобы нашим уделом была целостность, к которойнас ведет и указывает нам дорогу Эрот. Не следует поступать наперекор Эроту:поступает наперекор ему лишь тот, кто враждебен богам. Наоборот, помирившисьи подружившись с этим богом, мы встретим и найдем в тех, кого любим, своюполовину, что теперь мало кому удается. Пусть Эриксимах не вышучивает моюречь, думая, что я мечу в Агафона и Павсания. Может быть, и они принадлежатк этим немногим и природа у них обоих мужская. Но я имею в виду вообще всехмужчин и всех женщин и хочу сказать, что наш род достигнет блаженства тогда,когда мы вполне удовлетворим Эрота и каждый найдет соответствующий себепредмет любви, чтобы вернуться к своей первоначальной природе. Но если этовообще самое лучшее, значит, из всего, что есть сейчас, наилучшим нужнопризнать то, что ближе всего к самому лучшему: встретить предмет любви,который тебе сродни. И следовательно, если мы хотим прославить бога,дарующего нам это благо, мы должны славить Эрота: мало того что Эрот итеперь приносит величайшую пользу, направляя нас к тому, кто близок нам исродни, он сулит нам, если только мы будем чтить богов, прекрасное будущее,ибо сделает нас тогда счастливыми и блаженными, исцелив и вернув нас к нашейизначальной природе. Такова, Эриксимах, - заключил он, - моя речь об Эроте, она совсем непохожа на твою. Еще раз прошу тебя, не вышучивай ее и дай нам послушать, чтоскажут остальные, вернее, двое оставшихся - Агафон и Сократ. - Согласен, - сказал Эриксимах, - тем более что речь твоя была мнеприятна. Не знай я, что и Сократ и Агафон великие знатоки любви, я бы оченьбоялся сейчас, что им нечего будет добавить, ибо многое и о самом разном ужесказано. А так я спокоен. - Еще бы, - ответил ему Сократ, - ведь ты-то, Эриксимах, состязался наславу. А очутись ты в том положении, в каком я нахожусь или, вернее,окажусь, когда и Агафон произнесет свою речь, тебе было бы очень боязно, иты чувствовал бы себя в точности так же, как я себя чувствую. {14} - Ты хочешь, Сократ, - сказал Агафон, - одурманить меня, чтобы я сбилсяот одной мысли, что эти зрители ждут от меня невесть какой прекрасной речи. - У меня была бы очень скверная память, Агафон, - отвечал Сократ, -если бы я, видевший, как храбро и важно всходил ты с актерами на подмостки иперед исполнением сочиненных тобой же речей глядел в глаза тысячам зрителейбез малейшего страха, мог подумать, что ты растеряешься перед небольшимнашим кружком. - Неужели, Сократ, - сказал Агафон, - я, по-твоему, так упоен театром,что не понимаю, насколько для человека мало-мальски здравомыслящегонесколько умных людей страшнее многих невежд? - Нет, Агафон, - отвечал Сократ, - это было бы нехорошо с моей стороны,если бы я был о тебе такого нелепого мнения. Я не сомневаюсь, что, окажисьты в обществе тех, кто, по-твоему, действительно умен, ты считался бы с нимибольше, чем с большинством. Но мы-то, боюсь я, к ним не относимся: мы-товедь тоже были в театре и принадлежали к большинству. А вот окажись ты вобществе каких-нибудь умных людей, ты, наверное, устыдился бы их, если бысчитал, что делаешь что-то постыдное, не так ли? - Ты прав, - отвечал Агафон. - Ну, а большинства ты не стал бы стыдиться, если бы считал, чтоделаешь что-то плохо? - Дорогой мой Агафон, - вмешался в этот разговор Федр, - если ты будешьотвечать Сократу, ему будет уже совершенно безразлично, что здесьпроисходит, лишь бы у него был собеседник, тем более еще и красивый. Хотьмне и приятно слушать беседы Сократа, я должен позаботиться о восхваленииЭрота и потребовать от каждого из вас речи. Пусть каждый из вас обоих отдастсначала дань этому богу, а потом уж беседуйте друг с другом в своеудовольствие. Речь Агафона: совершенства Эрота - Верно, Федр, - сказал Агафон, - и ничто не мешает мне начать речь. Апобеседовать с Сократом мне еще не раз представится случай. Но я хочу сначала сказать, как должен говорить, а уж потом говорить.Мне кажется, что все мои предшественники не столько восхваляли этого бога,сколько прославляли то счастье и те блага, которые приносит он людям. Междутем единственный верный способ построить похвальное слово кому бы то ни было- это разобрать, какими свойствами обладает тот, о ком идет речь, и то,причиной чего он является. Стало быть, и нам следовало бы воздать хвалусначала самому Эроту и его свойствам, а затем уже его дарам. Итак, я утверждаю, что из всех блаженных богов Эрот - если дозволенотак сказать, не вызывания осуждения, - самый блаженный, потому что он самыйкрасивый и самый совершенный из них. Самым красивым я называю его вотпочему. Прежде всего, Федр, это самый молодой бог. Что я прав, убедительнодоказывает он сам; ведь он бегом бежит от старости, которая явно не мешкает,- во всяком случае, она приходит к нам быстрее, чем нужно. Так вот, Эрот поприроде своей ненавидит старость и обходит ее как можно дальше. Зато смолодыми он неразлучен, - недаром исстари говорят, что подобное стремится кподобному. Соглашаясь с Федром во многом другом, я не согласен с ним, чтоЭрот старше Иапета и Крона. Я утверждаю, что он самый молодой из богов ивсегда молод, а что касается тех древних дел между богами, о которыхповествуют Гесиод и Парменид, то причиной их, если эти поэты говорят правду,была Необходимость, а совсем не Любовь. Ведь боги не оскопляли бы и незаковывали друг друга и вообще не совершали бы насилий, если бы среди нихбыл Эрот, а жили бы в мире и дружбе, как теперь, когда Эрот ими правит.Итак, он молод и - вдобавок к своей молодости - нежен. Чтобы изобразитьнежность бога, нужен такой поэт, как Гомер. Утверждая, например, что Атабогиня, и притом нежная, - по крайней мере, стопы у нее нежны, Гомервыражается так: {15} Нежны стопы у нее: не касается ими Праха земного она, по главам человеческим ходит. Так вот, по-моему, он прекрасно доказал ее нежность, сказав, чтоступает она не по твердому, а по мягкому. Тем же доказательствомвоспользуемся и мы, утверждая, что Эрот нежен. Ведь ходит он не по земле идаже не по головам, которые не так-то уж и мягки, нет, он и ходит и обитаетв самой мягкой на свете области, водворяясь в нравах и душах богов и людей,причем не во всех душах подряд, а только в мягких, ибо, встретив суровыйнрав, уходит прочь, когда же встретит мягкий - остается. А коль скоро всегдаон касается и ногами, и всем только самого мягкого в самом мягком, он неможет не быть необыкновенно нежным. Итак, это самый молодой бог и самыйнежный. К тому же он отличается гибкостью форм. Не будь он гибок, он не могбы всюду прокрадываться и сперва незаметно входить в душу, а потом выходитьиз нее. Убедительным доказательством соразмерности и гибкости форм Эротаслужит то ни с чем не сравнимое благообразие, которым он, как все признают,обладает. Ведь у любви и безобразия вечная распря. А о красоте кожи этогобога можно судить по тому, что живет он среди цветов. Ведь на отцветшее ипоблекшее - будь то душа, тело или что другое - Эрот не слетит, оностанавливается и остается только в местах, где все цветет и благоухает. О красоте этого бога сказано уже достаточно, хотя еще далеко не все.Теперь надо сказать о его добродетелях, самая главная из которых состоит втом, что Эрот не обижает ни богов, ни людей и что ни боги, ни люди необижают Эрота. Ведь если он сам страдает, то не от насилия - Эрота насилиене касается, а если причиняет страдание, то опять-таки без насилия, ибоЭроту служат всегда добровольно, а что делается с обоюдного согласия, то"законы, эти владыки государства", признают справедливым. Кромесправедливости, ему в высшей степени свойственна рассудительность. Ведьрассудительность - это, по общему признанию, уменье обуздывать своивожделения и страсти, а нет страсти, которая была бы сильнее Эрота. Но еслистрасти слабее, чем он, - значит, они должны подчиняться ему, а он -обуздывать их. А если Эрот обуздывает желания и страсти, его нужно признатьнеобыкновенно рассудительным. Да и в храбрости с Эротом "и самому Аресу нетягаться бы". Ведь не Арес владеет Эротом, а Эрот Аресом, - то есть любовь кАфродите. А владеющий сильнее того, кем он владеет, и значит, Эрот, раз онсильнее того, кто храбрее всех, должен быть самым большим храбрецом. Итак, относительно справедливости, рассудительности и храбрости этогобога сказано, остается сказать о его мудрости. Ну что ж, попытаемся,насколько это возможно, не осрамиться и тут. Прежде всего, чтобы и мнепочтить свое искусство, как Эриксимах почтил свое, скажу: этот бог настолькоискусный поэт, что способен и другого сделать поэтом. Во всяком случае,каждый, кого коснется Эрот, становится поэтом, хотя бы "дотоле он и был чуждМузам". А это может нам служить доказательством, что Эрот хороший поэт,сведущий вообще во всех видах мусических творений. Ведь чего сам не имеешь,того и другому не передашь, а чего сам не знаешь, тому и других не научишь.А уж что касается сотворения всего живого, кто станет отрицать, чтоблагодаря мудрости Эрота возникает и образуется все, что живет? И мастерство в искусстве и ремеслах - разве мы не знаем, что те, чьимучителем оказывается этот бог, достигали великой славы, а те, кого Эрот некоснулся, прозябали в безвестности? Ведь искусство стрельбы из лука,искусство врачевания и прорицания Аполлон открыл тогда, когда им руководилилюбовь и страсть, так что его тоже можно считать учеником Эрота, наставникаМуз в искусстве, Гефеста - в кузнечном деле, Афины - в ткацком, Зевса - вискусстве "править людьми и богами". {16} Вот почему и дела богов пришли в порядок только тогда, когда среди нихпоявилась любовь, разумеется, любовь к красоте, ибо безобразие не вызываетлюбви. Дотоле, как я уже сказал вначале, среди богов творилось, по преданию,много ужасных дел, и виною тому было господство Необходимости. А стоило лишьпоявиться этому богу, как из любви к прекрасному возникли всякие блага длябогов и людей. Таким образом, Федр, мне кажется, что Эрот, который сначалабыл сам прекраснейшим и совершеннейшим богом, стал потом источником этих жекачеств для прочих. Мне хочется даже сказать стихами, что это он дарует Людям мир и покой, безветрие в море широком, Буйного вихря молчанье и сон безмятежный на ложе. Избавляя нас от отчужденности и призывая к сплоченности, он устраиваетвсякие собрания, вроде сегодняшнего, и становится нашим предводителем напразднествах, в хороводах и при жертвоприношениях. Кротости любитель,грубости гонитель, он приязнью богат, неприязнью небогат. К добрым терпимый,мудрецами чтимый, богами любимый; воздыханье незадачливых, достояньеудачливых; отец роскоши, изящества и неги, радостей, страстей и желаний;благородных опекающий, а негодных презирающий, он и в страхах и в мученьях,и в помыслах и в томленьях лучший наставник, помощник, спаситель и спутник,украшение богов и людей, самый прекрасный и самый достойный вождь, закоторым должен следовать каждый, прекрасно воспевая его и вторя егопрекрасной песне, завораживающей помыслы всех богов и людей. Вот какую речь, Федр, посвящаю я этому богу, в меру смешав в ней,насколько это в моих силах, серьезное и шутку. Когда Агафон кончил, все присутствующие, по словам Аристодема,одобрительно зашумели, находя, что молодой человек говорил достойно себя ибога. Тогда Сократ повернулся к Эриксимаху и сказал: - Ну, теперь-то тебе, сын Акумена, уже не кажется, что прежние моистрахи были напрасны и что не был я прорицателем, сказав, что Агафонпроизнесет великолепную речь, а я окажусь в затруднении? - Одно твое прорицание, - отвечал Эриксимах, - что Агафон будетговорить превосходно, сбылось, а вот что ты окажешься в затруднении, никакне верится. - Да как же мне или любому другому, кто должен говорить после такойпрекрасной и богатой речи, - воскликнул Сократ, - не стать, милый ты мой, втупик! И если начало ее еще не столь восхитительно, то какого слушателя непоразит красота слов и подбор их в заключительной части? Я, например, какподумал, что мне не сказать ничего такого, что хотя бы только приближалосьпо красоте к этой речи, готов был бежать от стыда, если бы можно было. Речьэта напомнила мне Горгия, и я, прямо-таки по Гомеру, боялся, что под конецсвоей речи Агафон напустит на мою речь голову Горгия, этого великогоговоруна, а меня самого превратит в камень безгласный. И я понял, как был ясмешон, когда согласился произнести в очередь с вами похвальное слово Эротуи сказал, что знаю толк в любовных делах, хотя, оказывается, понятия не имеюо том, как надлежит строить похвальную речь. Я, по своей простоте, думал,что о любом восхваляемом предмете нужно говорить правду, и это главное, а изправды выбрать самое замечательное и расположить в наиболее подходящемпорядке. Так вот, я был слишком самонадеян, когда полагал, что скажу хорошуюречь, раз знаю верный способ воздать хвалу любому предмету. Оказывается,уменье произнести прекрасную похвальную речь состоит вовсе не в этом, а втом, чтобы приписать предмету как можно больше прекрасных качеств, не думая,обладает он ими или нет: не беда, стало быть, если и солжешь. Видно, заранеебыл уговор, что каждый из нас должен лишь делать вид, что восхваляет Эрота,а не {17} восхвалять его в самом деле. Поэтому-то вы, наверное, и приписываетеЭроту все, что угодно, любые свойства, любые заслуги, лишь бы выставить егов самом прекрасном и благородном свете - перед теми, разумеется, кто незнает его, но никак не перед людьми осведомленными. И похвальное словополучается красивое и торжественное. Но я-то не знал такого способа строитьпохвальные речи и по неведению согласился говорить в очередь с вами. Сталобыть, "язык лишь дал согласье, но не сердце, нет". А на нет и суда нет.Строить свою речь по такому способу я не стану, потому что попросту не могу.Правду, однако, если хотите, я с удовольствием скажу вам на свой лад, нотолько не в лад вашим речам, чтобы не показаться смешным. Решай же, Федр,нужна ли тебе еще и такая речь, где об Эроте будет сказана правда, и притомв первых попавшихся, взятых наугад выражениях. Тут Федр и все прочие стали просить его, чтобы он говорил так, какнаходит нужным. - В таком случае, Федр, - сказал Сократ, - позволь мне задать нескольковопросов Агафону, чтобы начать речь, уже столковавшись с ним. - Разрешаю, - сказал Федр, - спрашивай. Речь Сократа: цель Эрота - овладение благом И Сократ, продолжал Аристодем, начал примерно так: - Ты показал в своей речи поистине прекрасный пример, дорогой Агафон,когда говорил, что прежде надо сказать о самом Эроте и его свойствах, апотом уже о его делах. Такое начало очень мне по душе. Так вот, поскольку тыпрекрасно и даже блестяще разобрал свойства Эрота, ответь-ка мне вот что.Есть ли Эрот непременно любовь к кому-то или нет? Я не спрашиваю, любовь лиэто, скажем, к отцу или матери - смешон был бы вопрос, есть ли Эрот любовь кматери или отцу, - нет, я спрашиваю тебя так, как спросил бы ну, например,об отце: раз он отец, то ведь он непременно доводится отцом кому-то? Если быты захотел ответить на это правильно, ты бы, вероятно, сказал мне, что отецвсегда доводится отцом дочери или сыну, не так ли? - Конечно, - отвечал Агафон. - И мать точно так же, не правда ли? Агафон согласился и с этим. - Тогда ответь еще на вопрос-другой, чтобы тебе легче было понять, чегоя хочу. Если брат действительно брат, то ведь он обязательно брат кому-то? Агафон отвечал, что это так. - Брату, следовательно, или сестре? - спросил Сократ. Агафон отвечал утвердительно. - Теперь, - сказал Сократ, - попытайся ответить насчет любви. Есть лиЭрот любовь к кому-нибудь или нет? - Да, конечно. - Так вот, запомни это покрепче и не забывай, а пока ответь, вожделеетли Эрот к тому, кто является предметом любви, или нет? - Конечно, вожделеет, - отвечал Агафон. {18} - Когда же он любит и вожделеет: когда обладает предметом любви иликогда не обладает? - По всей вероятности, когда не обладает, - сказал Агафон. - А может быть, - спросил Сократ, - это не просто вероятность, нонеобходимость, что вожделение вызывает то, чего недостает, а не то, в чемнет недостатка? Мне, например, Агафон, сильно сдается, что этонеобходимость. А тебе как? - И мне тоже, - сказал Агафон. - Отличный ответ. Итак, пожелал бы, например, рослый быть рослым, асильный сильным? - Мы же согласились, что это невозможно. Ведь у того, кто обладаетэтими качествами, нет недостатка в них. - Правильно. Ну, а если сильный, - продолжал Сократ, - хочет бытьсильным, проворный проворным, здоровый здоровым и так далее? В этом случаеможно, пожалуй, думать, что люди, уже обладающие какими-то свойствами,желают как раз того, чем они обладают. Так вот, чтобы не было никакихнедоразумений, я рассматриваю и этот случай. Ведь если рассудить, Агафон, тоэти люди неизбежно должны уже сейчас обладать упомянутыми свойствами - какже им еще и желать их? А дело тут вот в чем. Если кто-нибудь говорит: "Яхоть и здоров, а хочу быть здоровым, я хоть и богат, а хочу быть богатым, тоесть желаю того, что имею", - мы вправе сказать ему: "Ты, дорогой, обладаябогатством, здоровьем и силой, хочешь обладать ими и в будущем, поскольку внастоящее время ты все это волей-неволей имеешь. Поэтому, говоря: "Я желаютого, что у меня есть", ты говоришь, в сущности: "Я хочу, чтобы то, что уменя есть сейчас, было у меня и в будущем". Согласился бы он с нами? Агафон ответил, что согласился бы. Тогда Сократ сказал: - А не значит ли это любить то, чего у тебя еще нет и чем не обладаешь,если ты хочешь сохранить на будущее то, что имеешь теперь? - Конечно, значит, - отвечал Агафон. - Следовательно, и этот человек, и всякий другой желает того, чего нетналицо, чего он не имеет, что не есть он сам и в чем испытывает нужду, ипредметы, вызывающие любовь и желание, именно таковы? - Да, конечно, - отвечал Агафон. - Ну, а теперь, - продолжал Сократ, - подведем итог сказанному. Итак,во-первых, Эрот это всегда любовь к кому-то или к чему-то, а во-вторых,предмет ее - то, в чем испытываешь нужду, не так ли? - Да, - отвечал Агафон. - Вспомни вдобавок, любовью к чему назвал ты в своей речи Эрота? Еслихочешь, я напомню тебе. По-моему, ты сказал что-то вроде того, что делабогов пришли в порядок благодаря любви к прекрасному, поскольку, мол, любвик безобразному не бывает? Не таков ли был смысл твоих слов? - Да, именно таков, - отвечал Агафон. - И сказано это было вполне справедливо, друг мой, - продолжал Сократ.- Но не получается ли, что Эрот - это любовь к красоте, а не к безобразию? {19} Агафон согласился с этим. - А не согласились ли мы, что любят то, в чем нуждаются и чего неимеют? - Согласились, - отвечал Агафон. - И значит, Эрот лишен красоты и нуждается в ней? - Выходит, что так, - сказал Агафон. - Так неужели ты назовешь прекрасным то, что совершенно лишено красотыи нуждается в ней? - Нет, конечно. - И ты все еще утверждаешь, что Эрот прекрасен, - если дело обстоиттак? - Получается, Сократ, - отвечал Агафон, - что я сам не знал, что тогдаговорил. - А ведь ты и в самом деле прекрасно говорил, Агафон. Но скажи еще вотчто. Не кажется ли тебе, что доброе прекрасно? - Кажется. - Но если Эрот нуждается в прекрасном, а доброе прекрасно, то, значит,он нуждается и в добре. - Я, - сказал Агафон, - не в силах спорить с тобой, Сократ. Пусть будетпо-твоему. - Нет, милый мой Агафон, ты не в силах спорить с истиной, а спорить сСократом дело нехитрое. Но теперь я оставлю тебя в покое. Я попытаюсь передать вам речь обЭроте, которую услыхал некогда от одной мантинеянки, Диотимы, женщины оченьсведущей и в этом и во многом другом и добившейся однажды для афинян вовремя жертвоприношения перед чумой десятилетней отсрочки этой болезни, - аДиотима-то и просветила меня в том, что касается любви, - так вот, япопытаюсь передать ее речь, насколько это в моих силах, своими словами,отправляясь от того, в чем мы с Агафоном только что согласились. Итак, следуя твоему, Агафон, примеру, нужно сначала выяснить, что такоеЭрот и каковы его свойства, а потом уже, каковы его дела. Легче всего, мнекажется, выяснить это так же, как некогда та чужеземка, а она задавала мневопрос за вопросом. Я говорил ей тогда примерно то же, что мне сейчасАгафон: Эрот - это великий бог, это любовь к прекрасному. А она доказала мнетеми же доводами, какими я сейчас Агафону, что он, вопреки моимутверждениям, совсем не прекрасен и вовсе не добр. И тогда я спросил ее: - Что ты говоришь, Диотима? Значит, Эрот безобразен и подл? А она ответила: - Не богохульствуй! Неужели то, что не прекрасно, непременно должнобыть, по-твоему, безобразным? - Конечно. - И значит, то, что не мудро, непременно невежественно? Разве ты незамечал, что между мудростью и невежеством есть нечто среднее? {20} - Что же? - Стало быть, тебе неведомо, что правильное, но не подкрепленноеобъяснением мнение нельзя назвать знанием? Если нет объяснения, какое же этознание? Но это и не невежество. Ведь если это соответствует тому, что естьна самом деле, какое же это невежество? По-видимому, верное представление -это нечто среднее между пониманием и невежеством. - Ты права, - сказал я. - А в таком случае не стой на том, что вс