Повесть

Владимир Тендряков

Находка

Повесть

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

Старший инспектор рыбнадзора Трофим Русанов, по прозвищу Карга,возвращался с Китьмаревских озер. Стояла гнилая осень, машины не ходили. Пришлось шагать прямиком,восемнадцать километров до Пушозера через лес - не впервой. На берегу Пушозера живет знакомый лесник. Он перевезет его на другойберег - на веслах каких-нибудь километра два и того меньше, а там - обжитойкрай, не эта дичь несусветная. Там - село Пахомово, гравийная дорога средилугов и полей до самого райцентра. День, заполненный промозглой сыростью, так и не разгорелся. С самогоутра тянулись унылые сумерки. Сейчас, к вечеру, он не угасал, а скисал. Тупой равнодушной свинцовостью встретило Трофима озеро. Хилыеоблетевшие кусты, темный хвостец у топких берегов и где-то за стылой,обморочно неподвижной гладью - мутная полоса леса на той стороне. В сыром воздухе запахло дымом. Трофим сначала заметил черныйраскоряченный баркас, до бортов утонувший в хвостеце, и через шаг, на берегуу костра,- людей в брезентовых плащах и рыбацких, мокро лоснящихся робах. "Должно быть, пахомовские. Ловко подвернулись - сразу и перебросятчерез озеро, долго ли им..." - Трофим направился на костер. Его заметили, кнему повернули головы... Но по тому, как полулежавший рыбак резко сел, по тому, как напряженнозастыли остальные, по их замкнутым лицам, настороженно направленным глазамон почувствовал: "Эге! Пахнет жареным..." Как у старой охотничьей собаки,которой уже не доступен азарт, появляется лишь вошедшее в кровь мстительноечувство при виде дичи, так и Трофим Русанов испытал в эту минуту злорадныйхолодок в груди: "В чем-то напаскудили, стервецы. Ишь, рожи вытянулись".Исчезла в теле усталость, расправились плечи, тверже стал шаг, и лицо самопо себе выразило сумрачную начальническую строгость. Он не умел задумываться, но взгляд на мир имел твердый - не собьешь.Нужно соблюдать закон, а так как из года в год приходилось сталкиваться, чторыбаки-любители норовили пользоваться запрещенной снастью, рыбаки из артелейсбывали на сторону рыбу, в колхозах приписывали в сводках, в сельсоветах заполлитра покупались справки, то он сделал простой и ясный вывод - всекругом, все, кроме него, Трофима Русанова, жулики. Он мог целыми неделями неночевать дома, спать в лодке, прятаться в кустах, высматривать, выслеживать-лишь бы уличить в незаконности. К нему прилипла кличка Карга, ему поройвысказывали в глаза, что о нем думают, а Трофим отвечал: "Не хорош?.. Коли бвсе такие нехорошие были - жили б, беды не знали. Эх, дрянь парод, сволочьна сволочи..." Он подошел к рыбакам. Трещал костер, над огнем, перехваченный за ушкипроволокой, висел чугунный бачок, в нем гуляла буйная пена. К дыму кострапримешивался вкусный, вытягивающий слюну запах наваристой ухи. - Здорово, молодцы! - поприветствовал Трофим. Пожилой рыбак - из жестяно-твердого брезента торчит сморщенноещетинистое лицо - отвел в сторону слезящиеся от дыма глаза, ответилсдержанно: - Здорово, коли не шутишь. - А запашок-то царский... Парень - исхлестанная ветром и дождем широкая физиономия, словнонатерта кирпичом, вымоченно-льняная челка прилипла ко лбу, глазаголубовато-размыленные, с наглым зрачком - пододвинулся. - Садись, угостим, раз позавидовал. Трофим был голоден (днем на ходу,под елкой перехватил кусок хлеба), от запаха сладко сжималось в животе, ноон с непроницаемо-сумрачным лицом нагнулся, приподнял палку, переброшеннуючерез рогульки, вгляделся в уху. - Так, так... Сиг. Рыбаки молчали. - Ты - бригадир? - спросил Трофим старика в брезентовом плаще. - Знаешь же, чего и спрашиваешь,- с ленивой неприязнью ответил тот. - Климов, кажись, твоя фамилия? - Ну, Климов... - Значит, мне на тебя придется документик нарисовать... Чтобрассмотрели и наказали. - Короста ты. - А оскорбления мы особо отметим. Не меня оскорбляешь, а закон. - Не дури, отец,- вступился парень.- Велика беда - рыбешку в ухусунули. Мед сливать да пальцы не облизать! - Вот-вот, мы по пальцам. Подлизывай то, что положено. Сегодня в котел,завтра - на базар. Знаем вас. Ну-кося. Ценные породы - семгу, сигов - рыбакам-любителям запрещалось ловитьсовсем. Рыболовецкие же артели обязаны сдавать государству каждую пойманнуюсемгу, каждого сига. Таков закон. Но кто полезет проверять артельный котел.То, что после улова в уху шли не окунь, не щука, не лещ или плотва, этотвездесущий плебс озерных и речных вод, а благородные,- считалось обычным:"Мед сливать да пальцы не облизать". Даже инспектора рыбнадзора снисходили:пусть себе,- но не Трофим Русанов. И он знал, что, если составить форменнуюбумагу, пустить ее дальше,- отмахнуться будет нельзя. Каждого, ктоотмахнется, попрекнут в попустительстве. Знали это и рыбаки. Они угрюмомолчали, пока Трофим, присев на корточки, огрызком карандаша выводилзакорючки на бланке. - Значит, все,- поднялся он, смахивая ладонью вытравленную дымом слезуиз глаза.- Так-то, по справедливости. Старик, продернув щетинистым подбородком по брезентовому вороту,произнес: - Молчал бы. А то обгадит да покрасуется - по справедливости. Парень недобро сощурил наглые глаза. - Может, теперь сядешь, незаконной ушицы отведаешь? Накормим. Слова старика не задели Трофима - привык, не без того, каждый раз -встреча с ощупкой, расставание со злобой, и, если б не парень с его ухмылкойи прищуром, он бы с миром ушел. Но парень издевался, и Трофим решил показатьсебя - пусть знают. Еще шире развел плечи, свел туже брови под шапкой,нутряным, спокойным голосом объявил: - Нет, парень, ушицы этой и ты не отведаешь. Не положено. Шагнул к костру, сапогом сбил с рогулек палку, перевернул бачок. Костерразъяренно затрещал, густой столб белого дыма, закручиваясь, пошел вверх.Сытный запах, казалось, залил мокрый унылый мир с чахоточными елочками,перепутанными кустами, хвостецом и замороженно застойной водой озера. - Не положено. Шалишь. Рыбаки не двинулись. Старик холодно, без удивления и злобы глянулТрофиму в лоб. А парень, опомнившись, вскочил, невысокий, нескладно широкийв своей прорезиненной куртке и сапогах до паха, лицо в парной красноте,кулаки сжаты. - Но-но...- Трофим тронул приклад ружья. Парень стоял, мутновато-светлыми, бешеными глазами разглядывал Трофима. Тот был выше парня, едва ли не шире в плечах, лицо обветренное, не вморщинах, а в складках, глубоких, крепких, чеканных, вызывающих по первомувзгляду уважение,- бабы тают от таких по-мужицки породистых лиц. Топорщитсязамызганный плащ поверх ватника, рука лежит на прикладе. - Брось, Ванька, не пачкайся,- посоветовал негромко старик. Парень перевел дыхание. - Одеть бы бачок на морду - да в воду. - Брось, Ванька... - Эх, дерьмо люди,- с презрением процедил Трофим.- Ни стыда, нисовести. Набеззаконничают да еще петушатся... Да что с вами толковать лишка.Дело сделано. Увидимся еще, чай. Он подтянул на плече ремень ружья, повернулся и зашагал по берегу -шапка сдвинута на затылок, плечи разведены, в походке внушительноедостоинство человека, только что совершившего нужное, благородное дело. Шесть рослых и сильных мужиков молча смотрели ему вслед. А средь тлеющих головней скворчало мясо свалившейся в костер рыбы,мутноватый дым тек в сером воздухе, и стоял запах, как возле печи передпраздником. Лесник Гурьянов Анисим жил рядом - крепко рубленный, приземистый дом наюру, стожок сена, огороженный от лосей, усадьба с раскисшими от осеннихдождей грядками и добротная банька на отшибе. Хозяин - высокий, костлявый не только нескладным телом, но и длиннымлицом, глаза голубые, большие, с непонятной робкой горечью - бабьи, тонкиегубы вечно сведены, словно вот-вот изумленно свистнет. Он сильно побаивалсяТрофима Русанова, может быть, потому, что не безгрешен,- живет в глухоте,сам себе во князях, может при случае лося порушить, хотя должен следить,чтоб другие не баловали, и уж, конечно, если запретная семга сядет у него накрюк, выбрасывать в озеро не станет. Трофим его презирал. "Дрянь народ" -относил без оговорок и к леснику. Анисим, морща в улыбке сведенные губы, хлопая желтыми ресницами, позвалк столу: - Не богато ныне наше застолье, ну, да чем бог послал. А жена Анисима, тяжелая баба, пол скрипит, когда ходит, былаоткровеннее - скупо кивнула гладко забранной головой, постно поджала губы,ни "милости просим", ни "ешьте на здоровье", в гробовой немоте наставилачашек на стол, ушла с глаз долой. Чтоб умаслить нежданного гостя, Анисим выставил на стол початуюбутылку, морщась в застенчивой улыбочке, предложил: - С устатку-то славно... С кой-то поры первачок остался. Трофим выпил, почувствовал теплоту, с теплотой радость и довольствиесобой: он кремень, а не человек, должны бы понимать - не ради корыстиприжимает, жди - поймут. Так как никого другого под рукой не оказалось, сталраспекать Анисима: - Кто в этом краю начальник? Ты! - Оно, видно, рукой не достанешь,- улыбнулся Анисим.- Десяток зайцев полесу шныряют - командую. - Не может земля без закона жить. Под носом у тебя рыбаки в котел сиговнатолкали. Где закон? Нету его. С кого спрос? С тебя... Сегодня я прекратилбезобразия, завтра-то меня здесь не будет... Анисим кротко поглядывал в потное окно, к которому жалась беспросветнаялесная темень, омраченная сыростью затянувшейся осени, проговорилбезнадежно: - Сегодня-то уже, видать, не попадешь на тот берег... Где там, хотьглаз выколи. И Трофим понял: готов хоть сейчас, на ночь глядя, сесть за весла,сплавить его подальше от дому. Не любит, а улыбается, самогончик выставил -эх, люди, ни в ком нет прямоты. - Утром едем, да пораньше,-сказал Трофим.-Куда ты меня примостишь? Невнятный свет разбавил угрюмую черноту ночи до зыбкой синевы.Едва-едва различались тщедушные, искалеченные ветром ели. То ли туман лип клицу, то ли моросила водяная пыльца. - Экое утро помойное,- вздыхал Анисим. Он был в плаще, туго стянутом ремнем, в ушанке со спущенными ушами,маленькая голова, широкий зад - похож на осу, готовую при неловком движениипереломиться пополам. Трофим Русанов, выспавшийся, плотно подзакусивший, слегкой ломотцей в теле после вчерашней "пробежечки", довольный тем, чтосегодня-то будет наконец дома, шагал следом, умиротворенно молчал. Как и всюду, берег озера был топким - сначала тянулась жесткаянеувядающая осока, потом темный хвостец, и только вдалеке просвечивалачистая вода. Ступили на лаву, связанную на живую нитку,- пара жердей дадержись за воздух. Нескладный Анисим привычной ощупочкой выступал впереди.Вдруг он остановился, словно споткнулся, стоял с минуту, поводя тугооблегающей голову шапкой. - Вот так раз... - Чего там? - Лодки-то нету. - В каком-таком смысле? - Да смыслу-то, паря, не вижу. Лодки не было. Среди густого хвостеца - смолисто-черная плешинка воды:место, где лодка стояла. В сторону озера хвостец помят, намечена проточина.Этим путем обычно выбиралась к чистой воде лодка. Анисим и Трофимбалансировали на жидких жердях. - Пошли, как бы не обвалилось,- посоветовал Анисим. На берегу они присели на плоский валун, веками оседающий в заболоченнуюземлю. Закурили, озадаченно вглядываясь в томящееся в мутном осеннем рассолеозеро. - Может, сам куда завел спьяна да забыл? - с надеждой спросил Трофим. - И в молодости до того не напивался. - Не черти же лодку уволокли. Здесь людей не бывает. - Бывают. Сам видел. - Рыбаки? Пахомовцы!-Трофим и раньше об этом догадывался. - Ты им, видать, круто насолил. - Ах, бандиты! Да я им!.. - Обожди стращать. Пораскинь, как выберешься. Окромя моей, на этомберегу ни одной лодки больше нет. И Трофим замолчал. Он только теперь понял, что попал в переплет. Пушозеро не широко, но длинно - путаной, изгибистой подковой влезает влеса, из конца в конец километров двадцать пять добрых. Обогнуть его нетак-то просто. В лесах прямо не пройдешь - от озера тянутся заливы,по-местному - лахты; в озеро впадают речки, не широки, но глубоки: вплавьперед морозами не переберешься, но самое тяжелое - болота. С одной сторонытянется Волчья топь, она поразмашистей самого озера. Трофим, считай, всюжизнь прожил тут, а не знает, где кончается эта топь. Заберись в нее - невылезешь. С другой стороны тоже болото - Мокрецы. Хороши "мокрецы", когда внем есть места - ступишь ногой на травку, и ухнешь вниз, никто во веки вековне найдет. За два дня едва ли переберешься на тот берег - жилы вытянет. Асело Пахомово рядом, из-за леса колокольня маячит на том берегу. Всего-то навеслах не спеша - час от силы. Ни одной лодки! Знали, чем укусить, подлыйнарод. - Может, плот,- неуверенно предложил Трофим. Уж очень не хотелось двоесуток блуждать по лесу. - Плот-то...- Анисим помедлил.- Ежели б лес рос у берега... У берега-тожердь добрую не вырубишь. За полкилометра таскать бревна на горбу. Покасвалишь, пока притащишь, сколачивать на воде придется. Нынче не лето... Плот- маета, проще обежать. Трофим молчал. Анисим смял цигарку. - Конфуз... И лицо у него в самом деле было конфузливо. - И ни соли, ни сахару в доме, да и хлеба чуть. За всем езжу на тотберег. И сейчас вот метил - провожу тебя и отоварюсь... Пока ты здесь, этипакостники лодку не приведут. Не-ет, не смилуются. Будем мы с тобойкочерыжки капустные грызть... Трофим понял: его, нежеланного гостя, любым путем хотят спровадить.Даже не обиделся - до того ли в эту минуту. - Не плавом же мне... - Конфуз... - Обходить-то изведешься. - Ты же к лесу привычный. Места вроде знаешь. Ночь под крышей ночуешь.На Копновских покосах курная избушка стоит. А уж там пораньше встанешь,подналяжешь и, глядишь, доберешься до темноты. Я тебе сальца дам, хлеба,котелок, чтоб чайком горячим побаловаться. Как ни раскидывай, по-другому невыпутаешься... Не приведут стервецы лодку, не-ет. А коль и приведут, точерез неделю - какой расчет тебе ждать. Трофим молчал, глядел на оплывающее в грязном рассвете озеро. Анисимвыжидательно косил на него глазом, вздыхал: - Конфуз, право. Лес перед первыми морозами кажется черным, зачумленным краем. Дажесобственных шагов не слышишь - глохнут во мху и на толстой подушке мокройхвои. Ни шороха, ни пенья птиц, только стволы на километры, нет надеждывстретить живое. Едва обмятая тропинка. Летом по ней ходят охотники да колхозники с тогоберега, бросив лодки, добираются до своих дальних покосов. Зимой эту тропуможет пересечь санный путь - как-то надо вывозить наметанные за лето тощиестожки. Но сейчас встретить человека здесь так же невероятно, как увидетьвоочию Илью-пророка или Николая-угодника. Иногда тропа протискивалась в чащу ельника - там сыро, темно, глухо,как в подземелье. Иногда лес обрывался одичавшей прогалинкой - торчалираскисшие будылья, лежал до краев залитый угрюмой водой бочажок. Тоскливаявода обреченно смотрит в тоскливое небо. Как ни кинь, а выходит, Анисим выгнал его, Трофима. Вздыхал ласково -конфуз-де, а выгнал хуже собаки, в лес, под дождь, в эту дичь несусветную.Не пропадешь - ладно, пропадешь - тоже не жалко. Трудно ли сбиться с пути,оторваться от озера, промахнуть мимо редких лесопунктов... Анисиму-то он неперебежал дороги. Он не понимал, почему его не любили. Делал, что положено. Положено,чтоб ячейки сетей были такого-то размера,- он следит. Положено в таких-томестах ловить только удочкой - следит. Все, что положено, он затвердил, кактаблицу умножения. Отступить от правил для него было так же нелепо, какпризнать, что дважды два - пять, а шестью восемь - пятьдесят. Другиеинспектора по надзору делают то же, что и он,- есть среди них и строгачи, нисловом добрым не уластишь, ни взяткой не купишь, а не любят его, ТрофимаРусанова. Почему? Он не понимал и злобился на людей. Просыпаясь утром, онуже знал, что кто-то обижен на него, кто-то затаил злобу. Впрочем, злобу тех, кого он наказывал, Трофим переносил легко: что сних взять, не миловаться же с ними. Но когда его подводили те, кому он недавал никакого повода, терялся: "За что? Что сделал? Где же правда?" Иединственное успокоение, что народ - дрянь, а он - особый. Сейчас пустынным, неприятно-мокрым лесом Трофим нес обиду на Анисима.Не ущипнул его, не ославил - за что не любит? Кончился ельник, моховые мочажины и унылые застойные бочаги. Началсясосновый бор. Даже в эту пору утомительной сырости, бесцветности, сумракасосновый лес сохранил торжественность. В нем просторно, чисто, хоть играй впятнашки. И почему-то назойливо ждешь жилье - вот-вот стволы расступятся,замаячат крыши. Но стволы не расступались, идешь, идешь - никаких перемен,все та же чинная лесная чистота, молчаливая торжественность, величавость, исам кажешься себе маленьким, затерянным, начинаешь без причины торопиться. Опять занозой засела мысль: упади он здесь, не вернись - никто непрольет слезы. А у него была жена, взрослый сын. Сын всю жизнь сторонилсяотца, едва подрос - ушел из дому, теперь работает на лесокомбинате, письмаот него идут на имя матери. Жена жила возле него молчком - равнодушно еговстречала, равнодушно узнавала, что уезжает на неделю-другую на озера,равнодушно слушала, когда он не без торжества сообщал - такого-то припек. Иежели Трофим выходил из себя, ругался: "Квелая какая-то, не баба, а пень!" -она без обиды возражала: "А что мне, плясать перед тобой? Отплясалась, немолоденькая". Сосновый чистый лес, он походил на мрачный прокопченный овин,бескрайняя крыша которого подперта бесчисленными столбами. Пустой овин,давно заброшенный людьми. Его вытолкнули сюда... И узелок к узелку вязалась сладкая ненависть к Анисиму: "Найду случай,подсыплю соли на хвост тебе, старая лиса. Не без греха: семгу-то ловишь,икорку жрешь, а я тебя за рукав да соответствующий документик нарисую, да сним - в райисполком, а оттуда - сигнал в лесхоз... Домик казенный обжил, кусадебке приноровился, пасеку держишь, корову, поросяток - ну-касвертывайся, топорик в руки да на лесопункт..." Сосновый бор стал мельчать. Покоробленные, не белоствольные, а рыжиеберезки назойливо втискивались среди разбегающихся сосен. Трофим вышел креке, лесной, сонной - черная вода вровень с берегами. За ней - болото. Через речку перекинута пара бревен - мост не мост, а вроде этого.Весной его унесет. Слава богу, что сейчас цел. Трофим присел на комель, развязал мешок, достал хлеб, сало - время-тообеденное. Сидел, жевал сало, положенное Анисимом, думал о том, как онприжгет этого Анисима. Весь день он гнал себя, не давал отдохнуть. Перебирался через овраги,на дне которых невольно охватывала дрожь - сыра могила. Проходил болотца стощим ельничком, полянки с вывалившимся лесом. Короткий предзимний деньпоказался годом. Как будто давным-давно сидел он на берегу озера вместе сАнисимом. Он гнал себя, чтобы добраться к курной избушке до темноты. Ночью идтинельзя - через пять шагов собьешься с тропинки, влезешь в чащу или свалишьсяв бочаг. Лес, и без того оголенно-черный, еще грозней потемнел. Черезкаких-нибудь полчаса из-под корней выползет мрак и зальет мир. Но вот лес оборвался, пошел низкий кустарник, кончился и он; Трофимуперся в ручеек, узенький - шаг в ширину, вздохнул облегченно - шабаш, ночьпроведет под крышей. Незамысловато петляя, шевеля осоку, ручеек тек к озеру. На его берегу истоит избушка с односкатной крышей. Летом здесь - веселый уголок, многосолнца, много сквозной зелени, ручей же просто набит окуневой молодью.Окуньки длиной в ладонь хватают чуть не за голый крючок. В сенокосы здесьлегко встретить людей, в избушке тогда постоянно топится каменка - не длятепла, для дыму, чтоб отгонять комаров. Сейчас кой черт занесет сюдачеловека. Пробираясь вверх по ручью, Трофим чувствовал - валится с ног. Мечтал ободном: чтоб в избе возле печи были заготовлены дрова, чтоб не нужно тащитьсяза валежником. Затопить, растянуться на нарах, уснуть под треск каменки, подедким дымом, плавающим под потолком. Вот и выбитая тропа, вот и бревенчатая стена, нащупал дверь, толкнул -обдало банным запахом въевшейся копоти. Внутри темно, волоковые оконцазабиты сеном. Трофим скинул с онемевшего плеча ружье, высвободился от мешка,чтоб не удариться, протянул руки, наткнулся на шершавые валуны каменки. Этивалуны были не то чтобы теплые, нет, они скорей хранили какой-то смутныйслед тепла. Значит, не так давно, вчера утром или позавчера вечером, онибыли раскалены. И это насторожило Трофима. В ту же минуту он вдруг ощутил - кто-то есть, рядом, живой, не подающийголоса. Пот выступил под шапкой. - Ктой тут? - сипло спросил он. И сразу же шарахнулся к двери, В ответ на его голос раздался странныйзвук - не то блеяние ягненка, не то скрипяще заскулила раненая собака. - Мать честна! Кто здеся? Спички были спрятаны от сырости в резиновый кисет с табаком. Он несразу их достал. А крик продолжался, слабенький, захлебывающийся, незвериный - человеческий, чем-то очень знакомый, домашний. Наконец спичка разгорелась в ладони, выперли из темноты лобастыевалуны. Трофим направил свет на нары. Нары были пусты, никого в избе, а крикстоит. "Под нарами, должно..." Но спичка потухла. Трофим торопливо зажегдругую, шагнул к нарам, хотел уже нагнуться и только тут заметил, что в углунар, ближе к каменке,- какой-то сверток тряпья, голос шел от него. И снова погасла спичка... "Чертовщина какая-то..." С третьей спички он заметил вязанку дров возлетемного зева каменки, сверху вязанки - наколотая лучина. Схватил лучину,обломил, чтоб по ломаному концу быстрей занялся огонь. Сухое деревозатрещало, осветив горбатое нагромождение матово-черных камней, потолок иверхние венцы, глянцевитые от копоти, словно окрашенные мрачной маслянойкраской. Всполошив тени по бревенчатым стенам, Трофим двинулся к нарам. Лоскутное ватное одеяло, туго свернутое, перехваченное скрученными вжгуты тряпками. Из глубины свертка - сипловато-тоненький детский плач.Младенец! Один! В глухом лесу!.. Потрескивая, горела лучина, весело выплясывая, росло пламя, тораспухали, то съеживались тени. Застывший от ужаса, боясь дышать свободно,стоял коленями на нарах Трофим, горбился. - Курва...- обронил он. Это относилось к матери ребенка. Ребенок осип и замолчал, Трофим со страхом, подавленностью, с какой-тобрезгливостью осторожно подался назад. От горящей лучины зажег другую,вставил с наклоном между камней, так чтоб угли падали на землю, не подожглиизбу. - Ну и ну... Он начинал понимать, что случилось. На другой стороне озера много деревень. Почти во всех остались следыбылого старообрядчества. В таких деревнях девку, потерявшую до замужествадевичий цвет, изведут со света. И, видать, нарвалась одна, решила спрятатьконцы. А уж где лучше скрыться от позора, как не в этой заброшенной избушке.Перебралась на лодке, наверно, жила неделю, две, ждала, готовилась. Сама,как умела, со всем справилась, а потом отлеживалась, кормила дитя, ползалана карачках по хозяйству. Перед отъездом, наверно, собиралась убить дазакопать, но не смогла. Сунула тряпицу с жеванным мякишем в рот, повыла напрощанье - и на лодку. - Ух, стерва! - цедил Трофим сквозь стиснутые зубы. А ребенок снова слабо запищал. И Трофиму захотелось накинуть мешок наплечи, подхватить ружье и бежать, бежать в лес, в ночь, подальше. Матерясь вполголоса, он полез на нары, долго шарил, нашел возле ребенкаузелок - тряпица уже высохла, а хлебная кашица загустела. Отбросил. - Таких бы своими руками... Рядом с ребенком валялись какие-то тряпки. Трофим выбрал кусок помягче,поднес ближе к свету - чист ли? - оторвал кончик. - Дознаться бы... Эх, дознаться - откуда? Из какой деревни?.. Живыми бытаких закапывал в землю... Достал из мешка хлеб, уселся, замолчал, стал сосредоточенно жевать подслабый писк ребенка. Нажевал много, понял, что такая громадная "соска" не войдет в детскийрот, грязным пальцем убавил кашицы, оставил чуть-чуть. Лица он не мог разглядеть в полутьме, осторожно, почти со страхомподсунул самодельную соску внутрь одеяла. И вздрогнул - младенец принял,плач затих, в тишине лесной избушки раздалось сладкое чмоканье. И онорезануло по сердцу Трофима. Осторожно, задом, он сполз с нар, встал на ногии разразился руганью: - Есть же шкуры на свете! Таких гадов своими б руками!.. Кошкаблудливая и та свое дитя бережет... Ругаясь, принялся растоплять каменку. Дым пополз из щелей междукамнями, стал копиться под потолком. Трофим вышиб сенные затычки изволоковых окон. Через полчаса стало тепло, но ходить можно было только согнувшись -заполнивший верх избы дым ел глаза. Угасла печка, выветрился дым. Чтоб не ушло тепло, пришлось сновазаткнуть оконца. Трофим лежал на нарах, подальше от того угла, где находилсяпритихший младенец. За прокопченными стенами шумел лес, глухой лес, непересеченный дорогами. Далеки люди с их помощью. И жил рядом человеческийдетеныш. Пока жил... И Трофим чувствовал, что нельзя просто уснуть и забыть,нельзя отмахнуться. И это его раздражало: "Напаскудничала, стерва, а ярасхлебывай. Надо же налететь..." Он в эту минуту испытывал саднящуюжалость, но не к брошенному ребенку, к себе. Невезучий, какая шишка нисвалится - ему синяк, не соседу. А за это кто-нибудь хоть раз пожалел его вжизни, сказал ли кто хоть одно ласковое слово? Только мать в детстве...Помнит, прибегал с улицы, скидывал берестовые ступешки, а мать мяла и рукахего красные ноги, выговаривала: "Остудишься, непутный, вот лихоманка-тохватит..." Верил бы в бога, жаловался бы: "За что ты, сукин сын, менянаказываешь? Не хуже других, неровня, например, этой шкуре-девке, котораядитя родное на лютую смерть бросила..." Такой случай, может, один на тыщувыпадет, а подвалило ему, Трофиму Русанову. Надо же... Шумел лес, не только безлюдный, но лес, где сейчас попрятался всякийзверь. Спал, насытившись жвачкой, ребенок, равнодушный к тому, как поступитэтот случайно занесенный к нему человек. А человек не испытывал дружелюбия. Под шум леса, под тоскливые мысли Трофим незаметно уснул. На воле уже наступило утро, в курной избе с заткнутыми окнами былотемно и холодно. Открыв глаза, Трофим сразу вспомнил, что случилось вечером,и не поверил: "Не бывает такого. Сон дурной..." Но ребенок заплакал. И Трофима охватил приступ беспомощной злобы: - Не задавила тебя эта сучка! Теперь нянчись! Цыц! Чтоб только не слышать детского писка, соскочил с нар, запнувшись оприставленное к стене ружье, саданул ногой дверь. И резануло по глазам. Еще вчера земля была нищенски темной, сейчас - ослепительно бела,празднична. За ночь выпал снег. И на этом непотревоженном снегу плясали,подбоченившись, молодые березки - стволы желтые, словно теплые на ощупь. Аиздали, с конца поляны, хмурился еловый лес. Тот лес, куда ему, Трофиму,предстояло нырнуть. По лесу с ребенком. Путь не маленький: один шел, да и не шел, а бежалиноходью - едва-едва от сумерек до сумерек поспел. Не разбежишься вобнимочку с младенцем, а в мешок его не положишь. И кто он ему - простодурным ветром пригнало. Не украли б лодку рыбаки - что тогда?.. Скажем, дажевозьмет. Но этот подкидыш и без того, наверно, еле жив. Лес - не люлька,Трофим - не кормилица, здесь ему умирать или же в дороге. Какой смысл тогдавозиться? Умрет на руках, а потом казнись за грех какой-то сволочи. Ещененароком собьешься с пути, закрутишься по лесу... Яркий снег, снежно спиртовой воздух и трезвые мысли. Трофим успокоился:"Нет смыслу попусту валандаться..." И сразу же на душе стало легко. Без шапки, в распахнутом ватнике направился к лесу за валежником. Прогорела каменка, последний дым нехотя вытягивался в волоковыеокошечки. Трофим попил чаю; сытый, согретый, чуточку отяжелевший, сидел ужев плаще у развязанного мешка и с непроницаемым лицом жевал, готовя новуюсоску. Он решил бросить здесь ребенка, решил твердо. Он знал, что ребенокумрет, второго такого чуда не случится - больше уже никого не занесет сюда вдремучую глушь. Соска из прожеванного хлебного мякиша оттянет смерть часа надва, на три, вряд ли на день. Разумней совсем не давать соски, но что-тонужно сделать? Хоть чем-то купить совесть. При дневном свете, падающем из волоковых оконец, было видно, что поизбе прошлась женская рука: утоптанный земляной пол подметен, нары вымыты,выскоблены, у порога приставлен наскоро связанный голичок. Дурная мать,верно, тоже подкупала свою совесть - прежде чем уйти, мыла, скребла, кормиламладенца, обмывала, оставила запас чистых тряпок, зная, что никто уже ими невоспользуется. И в голову Трофима пришла странная мысль, никогда такие не приходилираньше: "Конечно, девка - шкура из шкур, давить таких, чтобы землю непачкали, но каково ей было, когда переступала порог,- только что грудьюкормила, слезы лила, быть может, ласковыми словами называла и... бросить..."Трофим злобился на беспутную, потерявшую совесть девку, а прогнать этихсочувственных мыслей не мог. "Знать, уж солоно пришлось, раз на душегубстворешилась". Он испугался сам за себя - посиди еще вот так и вконец раскиснешь.Решительно встал, полез в угол нар, вгляделся в глубь свернутого одеяльца -у ребенка было натужно красное личико, он, наверно, был болен. Крохотныевеки закрыты, губы вытягивались. Трофим коснулся соской этих губ, они жадноприняли тряпицу, а глаза не открылись. Трофим облегченно перевел дух. Глазанесмышленыша - они не упрекнут, не поймут, но все-таки Трофим почему-тобоялся взгляда этих глаз. Торопливо схватил незатянутый мешок, ружье, выскочил на волю, напотускневший под оттепелью снежок. Вспомнил про окна - забить бы сеном,отмахнулся: "А-а, не все ли равно",- шагнул в сторону ручья, шагнул, словнооборвал пуповину. По всей вкрадчиво сияющей поляне из-под снега торчала сухая трава, и отэтого вид поляны казался щетинисто-небритый, гнусный. Горяче-черный ручейтуго оплетал тесно сбившиеся елочки и кусты ивняка. Тропу занесло, Трофим еечуть не проскочил. Прокладывая первые следы, торопливо направился к лесу.Казалось, нырнет в лес - и все забудет. Нырнет, как обмоется,- сразу покой. Лес начался, а покой не пришел. С каждым шагом росла тревога. Почему-тобеспокоило, что не заткнул окна сеном,- через полчаса выстудится избушка, вней станет холодно, как на улице. Спину продирал легкий озноб. Там, заспиной, близится беда. Не в пример вчерашнему лес был наряден. В темных провалах междустволами - затейливое кружево заснеженных ветвей. Какая-то игривость в лесу. И по своей привычке Трофим стал искать виновников, распалялся вожесточении. "Стерва баба, мразь... Доискаться бы... На суд, на люди, чтоб глядели,пальцами тыкали... И про парня, который девку с пути сбил, дознаться... Тожеголенького - глядите. Не тюрьму бы таким полюбовничкам, не-ет, к стенкеприставить..." Но тревога росла, с отчаяния стал винить Анисима, рыбаков, что увелилодку: "Тоже - совести ни на грош. Сидят сейчас в тепле, чаи гоняют. А колиуслышат, что младенца мертвого в избушке нашли, что им - почешут языками дазабудут... Сволочь народ..." Но вспомнил, как сунул соску и... словноударили по черепу, остановился. С заснеженных еловых лап падал отяжелевший, подтаявший снег, задевал заветки. По спящему лесу проходил вкрадчиво-воровской шорох. Соску сунул... И маленькие, как надрез ногтем, закрытые веки, и ищущиево сне губы. Не соску искали - грудь. Нет матери, нет отца, нет защитника.Соску сунул... Мать-то хоть что-то припекло, а тебя-то что припекает?.. Ведьнад тобой смеяться, как над девкой, не будут. Девку ты готов - к стенке, асам - соску сунул. Сыпался с ветвей снег, равнодушные ели окружали человека - им всеравно, на что он решится. Девку - к стенке, а сам - соску... Трофим сорвался с места, ломая ветви, пробиваясь, сквозь чащи, бросилсяобратно по своему следу, четко пропечатанному на снегу. Бежал бегом, хрипя,задыхаясь, пряча глаза от веток, матерясь, когда ружье цеплялось за сук. В избушке он скинул плащ, ватник, сорвал через голову гимнастерку,нательную рубаху, долго прикидывал на вытянутых руках - как повыгоднейрасполосовать? Разорвал на две части - в одну сейчас обернет, хоть и нечиста, да суха, другую припрячет про запас. Ему до этого и в голову не приходило раскрыть ребенка - терпит и ладно,все равно помрет. Сейчас, когда увидел красное, до мяса сопревшее тельце, невыругался, а застонал. И стон его был неумелый, походил на скулеж голоднойсобаки... - Зве-ери! Душегубцы!.. Спасу тебя, девка... Может, спасу... Ребенок был девочкой. От черного ручья уже вели в лес пробитые им следы. Но он не пойдет поэтим следам, нужно двигаться в обратную сторону, снова к Анисиму - ближечеловеческого жилья нет. Собираясь перешагнуть через ручей, согнулся и в черном зеркале увиделсвое отражение: обросший колючей бородой, за спиной ружье, вид звериный,одичавший, а в руках одеяльце пестрой изнанкой наружу - господь одарилребеночком. - Хорош,- враждебно усмехнулся сам себе. Пошел к кустам, печатая по снегу крупные следы. К полудню сошел снег. Лес стоял измученный тяжелым, как смертельнаяболезнь, ненастьем. Ноша не грузна, но нести ее мучение - никак не приспособишься. Не поутоптанной дороге шагать, в одном овраге чуть не выронил сверток в ручей. Девчонка часто плакала. Выискивал место, присаживался поудобней,"сочинял" новую соску. Для этого кусок хлеба держал за пазухой, там же -тряпки, чтоб не промокли. Соску девочка выкидывала, тоненько и сипловатокричала. Трофим ругался в отчаянии: - Хрен тебя знает, чего хочешь. Больше сидел, чем шел, да и вышел поздно - за весь день протащился чутьбольше десяти километров. При первых сумерках, мокрый, со свинцовой ломотойв руках и плечах, среди угрюмого ельника, стал устраиваться на ночлег. Дождь не шел, но весь воздух пропитан влагой, нечаянно задетая веткаобдает, как из ковша. Нарезал лапника, устроил постель. Дров рубить не надо, кругом полносушняка. Запас дров сложил в голову, чтоб были под рукой. Разложил два длинных костра: они занялись не сразу, а когда занялись,мир замкнулся - ни елей, ни неба, подпертого колючими вершинами, только он,укутанный в ватное одеяльце ребенок, да с двух сторон с бездумной веселостьюпляшущий огонь. Стало жарко. Трофим подсушил тряпки - как ни берег их, а все жевлажные,- затем быстро раскрыл одеяло. Уже знакомое обваренно-красноетельце, оно беспомощно корчилось, надувалось, испускало натужные крики, нозалихватски веселый треск костров заглушал слабый голосок. Наскоро вытер,подсунул чистые тряпки, поспешно закутал, утер пот с горячего лба: - Ну вот... Лежи, приблудная. Искры летели вверх, в ночь, в сырость, в чужой и неприветливый мир, докоторого можно было дотянуться рукой. Трофим лежал, обняв полой ватникадевочку, прижимал ее к себе, порой чувствовал сквозь толстое одеяло: чутьшевелится - значит, жива. Жива, а это сейчас для него самое главное. Смутно, сам того не осознавая до конца, Трофим один на один с этимосужденным на смерть младенцем почувствовал, что жизнь его до сих пор былахолодной, неуютной. После смерти матери он жил у дяди, разносил пойлокоровам, обходил лошадей, нянчил детишек, получал затрещины: "Шевелись,пащенок!" Началась коллективизация, Трофима вызвали в сельсовет: "Подпишизаявление, что ты батрачил на дядю. Эксплуататор, надо раскулачить". А удяди шестеро детей, старший, Петька,- одногодок Трофима, жалко все же. - Ах, жалко! А они тебя жалели, сколько лет ты на них хрипт ломал?Сынок-то в сукнах ходит, на тебе рубаха чужая. На рубаху не заработал... Верно, не возразишь - подписал. Раскрыли амбары и клетушки, вывели скот, вытряхнули сундуки. Дядя,сумрачный бородач, его жена, баба сварливая, высохшая, от жадности и работы,с котомками за спиной, с выводками детишек, под доглядом милиционерадвинулись со двора на станцию. - Столкнемся, Трошка, на кривой дорожке! Выкормили змееныша за пазухой! А Петька, одногодок Трофима, плакал, как девчонка. Ни с кем из них не столкнулся. Из тех мест, куда их угнали, кривыедорожки вели к богу в рай. Дядино добро - полушубки, сапоги, поддевки суконные - распределяли победнякам. Причиталось и Трофиму - отказался, не взял ни нитки. Пусть знают:не ради корысти заявление подписывал, а потому, что осознал. Жить, однако, пришлось в дядином доме. Огромный пятистенок - пустой игулкий, по ночам мыши скребутся, в трубе завывает. А утром выйдешь во двор -все двери нараспашку. Хлев, амбары, баньку, поветь продувает ветром. Решил жениться. Нюрке Петуховой, дочке нелядащего Сеньки, по-уличному -Квас, не приходилось выбирать. Из себя вроде ничего - лицо приятное, вчерных глазах какая-то птичья робость, парни бы не прочь побаловать, но комуохота идти в зятья к деревенскому скомороху Сеньке Квасу. Этот Квас, морщинистое лицо, мышиные глазки, все богатство - зипун иззаплат, штиблеты с "березовым скрипом", потребовал: - Свадьбу гони хочь хрестьянскую, хочь пролетарскую - была бы выпивка. А на свадьбе, после первого стакана, словно обухом по башке: - Ты мной не брезгуй, я сам тобой брезгую. - С чего ты? - Неверный человек - родню за пятак продашь. Всей деревнеудовольствие, когда веселый тесть ходил по улице и пел: Протекала речка эдак, Протекала речка так. Не задешево торгую - С головы всего пятак. Сельсоветское начальство метило бывшего батрака Трофима Русанова вколхозное руководство. А Сенька Квас выплясывал: Антиресная заботушка Мне голову кружит: Кабы с зятюшкой колхозушко Напару поделить. И ничем его не возьмешь - ни добрым словом, ни острасткой. Побьешь, аон, как шелудивая дворняга, отряхнется, злей станет лаять. Трофим пошел в район с жалобой - житья нет. Там рассудили - вражескаяагитация. Исчез непутевый деревенский скоморох. Жена Трофима не называла раньше отца иначе - "шут гороховый", а тутперестала глядеть в глаза. Нутром чуял - живет через силу, ушла бы, да куда:брюхата на четвертом месяце, с таким прикладом никто не подберет. Пробовалей доказать, что он-де правильный человек, за правильность-то его и нелюбят, а у нее в ответ одна унылая песня: - Уедем скорей отсюда. И где бы он ни жил, кем бы ни работал - всюду испытывал вражду к себе.Вражда стала привычной, она не замечалась. Ежели приглашали к столу илиговорили доброе слово - настораживался: боятся, сукины дети, или целятсяокрутить вокруг пальца. Дерьмо люди, нельзя верить. Быть может, впервые ему доверился человек. Человек?.. Еще не человек, но доверие-то человеческое. Вот я - можешьотмахнуться, тебе ничего не будет, никто не узнает, люди не догадываются омоем появлении на свет. Отмахнись - это так просто сделать! - будешьсвободен, быстрей вырвешься из леса, домой, в тепло, в уют, к отдыху.Отмахнись, правильный человек!.. Трофим не привык раздумывать, и сейчас он не думал, а просто чувствовалбеззащитное доверие. И ему, жившему во вражде, оно было ново, необычно,вызывало щемящую благодарность. Разворачивая одеяльце, он видел разъеденноенечистотами, обваренно-красное тельце и сам испытывал страдание. Он совалтряпичную соску и снова страдал оттого, что не материнское молоко, а грубаяжвачка - опасная пища, можно своей рукой отравить младенца. Лежа между двумяполыхающими кострами, он прижимался тесней к ребенку, старался укрыть егособой от холода, от жара трещащих дров, от нездоровой ночной сырости. Егособственная жизнь в эти минуты сразу стала как-то сложнее и ярче. Только бдонести до людей, там-то уж спасут. Нескончаема ночь поздней осени. Порой не верится, что настанет утро.Кажется, так и завязнет темнота навсегда, час к часу не сложатся в сутки,спутается время... Трофим подымался, подкидывал дрова в огонь, торопливо ложился, прижималк себе нагретый сверток, забывался чутким, собачьим сном. Выбрался на болотце, подступающее к знакомой лесной речке. За нейдыбится на косогоре сосновый лес. Там ноги не будут увязать в болотной жиже,километров пять пробежишь и не заметишь. К вечеру наверняка доберется до Анисима:"Шевелись, старый сверчок!" Теперь у Трофима воспоминание об Анисиме уже не вызывало злобы. Неоткажется лесник, как-никак вместе с женой станет ухаживать за девчонкой,спасать ее. За помощью идешь к нему, а от кого ждешь помощи, того за врагане считаешь. Падал ленивый лохмато-крупный снег и таял сразу на мокрой земле. Небоналилось устрашающей густотой, воздух сумеречно сер, хотя до вечера ещедалеко. Трофим, прижимая к себе ребенка, рассчитывая каждый шаг, боясьпровалиться в студенистую трясину у берега, пробрался к самой воде и застылпришибленный. Он отлично помнил это место: здесь лежали два бревна - их нет.Подмыло ли берега и концы бревен обрушились, просто ли после стаявшего снегаподнялась вода, так или иначе - перехода нет. Вода настолько черна, что кажется, сунь руку - и она увязнет, как всмоле. На эту черную воду ласково, то там, то тут, спускались невесомыехлопья снега, едва коснувшись, исчезали. Вода спокойна, течения нет. Отберега до берега каких-нибудь шагов восемь-десять. А на противоположном берегу, подпирая сумрачное небо, натянуто стоятстволы сосен. Не перепрыгнешь к ним... Восемь шагов... Такие стоячие лесные речки "нутристы", берега ихобрывисты; на дне, затянутые илом, лежат давно затонувшие стволы деревьев,между ними ямы и провалы - сорвись, и скроет с головой. Вброд, да еще сребенком на руках,- нет, опасно. И все-таки Трофим решил прощупать. Наломал лапника, пристроил на немребенка, подобрал вывалившуюся березку - попрямей и потоньше,- двинулсявдоль берега, промеряя через каждые пять шагов глубину... По грудь у самого берега - значит, на середине может скрыть с головой,по пояс, снова по грудь... Но вот конец березового кола сразу уперся в дно -по колено, даже мельче, а у того берега кто знает... Ежели и решаться, тотут. Прежде чем соваться с ребенком, надо проверить. Скидывай одежду - недай бог намочить ватные штаны и телогрейку, за сутки не просушишь у костра;нагишом полезай в ледяную воду, а сверху тебя будет посыпать снежком... И Трофим сплюнул: - Да что я, на смерть присужденный! Он решительно отбросил кол, пошел обратно. Нечего рассчитывать на брод,придется двинуться вверх по реке, пока не наткнешься на какую-нибудь оказию.Случается же, что упадет старое дерево поперек реки - вот тебе и мост, шагайпосуху. Перед тем как двинуться в путь, присел на лапнике, взял младенца наколени. Девочка не брала соску. Можно прошагать не один день, но так и неперебраться через эту дикую, сонную речушку. Сколько еще протянет девчонка?Сегодня-то они до Анисима не доберутся... Трофим поднялся. По болотистой долинке кружит лениво черная река, брось щепку в ее воду- не тронется с места. Кружит река, кое-где она разливается в просторныебочаги, кое-где ее берега сближаются настолько близко, что нетрудноперескочить с разгону. Но с ребенком не перескочишь, да и сами берегарыхлые, топкие - не разбежишься, не оттолкнешься. Кружит река, вместе с ней кружит и Трофим - щетинистый, грязныйчеловек, с ружьем, с мешком, с младенцем и ватном одеяльце на руках. Кружитрека, уводит Трофима в глубь леса. И начинает уже смеркаться, пора думать оночлеге. Утром следующего дня он наткнулся на завал. Не одно, а пять громадныхдеревьев обрушились в реку, перегородили ее. Пять сухих стволов друг надруге, крест-накрест, и целая роща костистых ветвей, крепко сцепленных, тугопереплетенных, закрывающих путь через реку. Трофим снял ружье с плеча - оно больше всего цепляется, взял за ствол,размахнувшись, перебросил его через воду. Ружье мягко шлепнулось в мшистыйберег. Мешок перебрасывать побоялся - не долетит, упадет в воду. Держа однойрукой неуклюжий сверток из ватного одеяла, другой хватаясь за сучья, полезпо завалу... Если б обе руки были свободны, одна минута - и он на том берегу.Сейчас, обламывая тонкие ветви, цепляясь за толстые, рискованно повисая надводой, продирался вершок за вершком. На самой середине зацепился мешок.Трофим дернул, припомнил бога и мать, но делать нечего - пошевеливаяплечами, стал освобождаться от лямок, осторожно, медлительно, боясь потерятьравновесие, уронить ребенка. Он удержался сам, удержал и младенца, а мешокподхватить не сумел. Тот шлепнулся в воду и поплыл. Трофим поглядел на мешок злыми глазами, полез дальше. Наконец, ломаясучья, свалился на землю, долго сидел, прижимая ребенка, слушая стук своегосердца. Когда поднялся, ни на черной воде, ни под запущенными в воду толстымисучьями мешка не было - он затонул... Мешок затонул, а ружье осталось. Ненужное ружье, мешавшее ему всюдорогу. Он не поднял его с земли. Он устал за эти дни. Он уставал днем и не отдыхал ночами, так какпостоянно вскакивал, чтобы подправить прогоревшие костры. А они прогоралибыстро - не было топора, чтобы заготовить толстые дрова, приходилосьпользоваться только валежником. Он устал до того, что его уже не волновалапропажа мешка, где лежала вся еда, кроме небольшого куска хлеба, который онспрятал за пазуху- "на соски"; он не нагнулся за ружьем, двустволкойбескурковой, которой он гордился, за которую в свое время заплатил пятьсотен; он уже равнодушно думал о том, что девчонка все равно умрет; он неиспытывaл страха и перед своей смертью. Идти обратно вдоль реки, чтоб наткнуться на знакомую тропу, котораяведет в сосновый бор,- значит потерять день. Оставить реку, двинутьсянаискосок через лес - не мудрено заблудиться. Но он хотел только одного -быстрей выбраться из лесу; по его прикидке, где-то недалеко должна проходитьдорога, ведущая на один из лесопунктов. Хотя сейчас по ней не ходятлесовозные машины, но все-таки дорога - возле нее легче ждать помощи. И он решился - обнимая ребенка, побрел в сторону от опыстылевшей реки. До сих пор его вели вперед - сначала тропа под ногами, потом река.Теперь, куда ни взгляни, во все стороны одинаковый лес. Впереди -перекрученные березки и елочки, справа - перекрученные березки, слева,сзади. Мир сразу же потерял всякий смысл. А день сумрачно-серый, нет надежды - не проглянет солнце и ночью невызвездит. Где север, где юг, вперед ли ты сделал шаг или назад - над всемравнодушная тайна. Первые часы Трофима не покидала уверенность, что идет правильно, раноили поздно он наткнется на дорогу. Наткнулся на непроходимую чащу - елиствол к стволу, торчат во все стороны высохшие острые сучья, у корнейслежавшийся ночной сумрак. Побрел в обход, прижимая к груди ребенка. Лес был высокий, крепкий, сюда еще не добрались лесозаготовительныеорганизации, не проложили здесь "усы" узкоколеек, не пробили дорог. Тонкие,гибкие березы протискивались к небу сквозь плоты хвои. Ели развешивали надголовой замшелые, полуоблезшие лапы. Лес давил дикостью, дальше чем на тришага ничего не видно. Он шел и глядел в небо, на верхушки деревьев, ждал, что вдруг покажетсязаманчивый просвет. Вдруг да вырубка, а от нее непременно дороги кчеловеческому жилью, пусть полузабытые, полузаросшие, но все-таки дороги. Несколько раз ошибался. Ему казалось, что лес впереди раздвигается.Тогда он прибавлял шагу, ломился напрямик через чащу и... выходил вмелколесье. А за мелколесьем - снова рослый лес. Опять просвет... С каждым шагом он ширится, с каждым шагом становитсячуть светлей. И лес оборвался... Перед Трофимом выросло лохматое, как поднявшийся на дыбы неопрятныймедведь, вывороченное корневище - пласт земли, поставленный на попа. Шагнулв сторону, чтоб обойти, и в упор - расщепленный ствол, страшный излом,словно разверстая пасть в диком крике. Стволы навалом, один на одном,толстые, тяжелые, забуревшие от времени, и вскинутые вверх в судорогахкостлявые ветви... Ждал вырубку, ждал лесную пожню с пригорюнившимся в одиночестве стожкомсена, думал найти дорогу. Где там... Когда-то здесь прошел буран, столетниедеревья сорвались с насиженных мест, остервенело набросились друг на друга,вцепились сучьями, упали в обнимку, на них попадали новые. Лесное побоище накилометры, лесное побоище, прикрывшее заболоченную землю, дикие звери и теобходят стороной проклятое место. Дорога, где уж... А с мутного неба - мутный, как жидкое коровье пойло, свет. И тишина,тишина, нарушаемая лишь равнодушным шумом хвойного моря. Морю нет конца. Какдалеки люди! Как дороги они все!.. Только теперь Трофим поверил, что он заблудился. А день увядал, мгла затягивала побоище. Утром он не мог согреть кипятка, ничего не поел: котелок, хлеб, салаеще добрый кусок - все осталось на дне той проклятой реки. Он только, исходяслюной, нажевал соску. Но девочка опять ее не взяла. Она скоро умрет. Его и самого лихорадило. За ночь опять выпал снег, мокрый, липкий, которому суждено снова сойти. Влез в болото. Из припорошенных снегом моховых кочек под сапогамибрызгала рыжая вода. Провалился ногой до паха в трясину. Вырвал отяжелевшийот грязи сапог, прополз на коленях шагов двадцать и не смог подняться -обессилел от страха. Сидел, чувствуя, как немеет от холода промоченная нога.И тут девочка заплакала слабеньким кашляющим плачем. Она давно уже неподавала голоса. И это помогло ему подняться... Неожиданно напал на свежий человеческий след. Бросился по нему. Следпьяно блуждал средь кочек. И он понял - наткнулся на свой собственный след. За пазухой еще лежал обломанный со всех сторон кусок хлеба. Он шел идумал об этом куске. С этими мыслями в темноте он добрел до пологого овражка, заросшегоольховником. Началась четвертая ночь, под открытым небом. Он еле нашел силнабрать валежнику. Всю ночь не спал, всю ночь старался, чтоб костры горелижарче, и все-таки мерз. "Крышка тебе, Трофим. Вот так просто - не встанешь утром и... крышка". Привычно посерело небо, привычно расползлась грязная мгла, забилась вглубь кустов, на дно овражка. А снег падал и падал, сырой, тяжелый,обильный. От него воздух вокруг тлеющих костров становился каким-то прелым,нездоровым. Трофим с натугой поднялся, перемотал непросохшие портянки. Все телоломило. С равнодушием заглянул внутрь одеяла. Лицо девочки было странным - ссиневой, какое-то замороженное. Умерла или нет?.. Тронул пальцем щечку, ногрубый, жесткий палец ничего не почувствовал. С трудом сгибаясь, притронулсягубами, но губы его были горячи и сухи, ощутили холод - никак не мог понять:умерла или нет? Так бы и лег рядом с девочкой да не вставал больше. Вспомнил про хлеб, достал захватанный, помятый крохотный кусочек,взвесил на руке, выругался слабо: - А чтоб тебя! Померла иль нет? Откусил хлеб. Глядя на девочку, съел весь кусок, не чувствуя вкусахлеба, не наслаждаясь, что ест. А когда съел, стало стыдно: вдруг да жива,вдруг да подаст голос... Из-за стыда неожиданно озлобился: - Да что я, зарок кому давал!.. Что мне, сдыхать вместе с ней! Это ли озлобление - как-никак живое человеческое чувство,- страх липеред смертью совсем расшевелили Трофима. Забрал подкидыша, тащил на себе, умилялся, красовался перед собой,забрел черт те куда, болен, голоден, сдыхает - ради чего? Проснись, Трофим,да мотай быстрей. Один-то как-нибудь выпутаешься. Трофим встал, запахнул плащ, натянул потуже шапку, скользнул взглядомпо ватному одеяльцу, волоча ноги, направился к лесу. Без ноши в руках было непривычно легко и неловко. Такое чувство, словнораздет, вот-вот прохватит морозом. "Матери она не нужна, так кому нужна? Ну, спасу, а куда девать, ктообрадуется? Может, лишний груз себе на шею повесить, выкормить, вырастить,замуж отдать? И спасибо не услышишь... Много ли ты от своего сына родногоспасибо слышал?.." Но как ни разжигал себя Трофим, а вспыхнувшая злость остывала,по-прежнему оставалась только связывающая неловкость - не хватает чего-то,забыто. И стучится в голову страшная мысль: "А вдруг да жива! Живую бросил!" На кустах, на ветках деревьев лежал неопрятный клочковатый снег.Несмотря на белизну, лес был сумрачен, небо густое с грозовой просинью. И наТрофима мало-помалу нашло безразличие ко всему. Выпутается ли он из этогопроклятого леса, останется ли здесь - не все ли равно? О доме, как о раенебесном, мечтает, а что дома?... Будет все то же, что было на прошлойнеделе, год назад, нового ждать нечего. Наверно, только станет вспоминать,как валялся у костра, как прижимал к себе завернутого в одеяльце младенца,как прислушивался - шевелится ли? Пожалуй, ничего другого в жизни невспомнишь. "А вдруг да жива! Живую бросил!" Наискось узкую полянку перерезал след. Прямой, как по линейке. Похоже,по заснеженному лесу проскакала палка, протыкая в мокрой пороше дырки. Этобыл первый след, кроме своего, который увидел Трофим в лесу. Пробежала лиса,оставила строчку. И Трофима передернуло от этого следа. Он представил, как лиса боязливообнюхивает брошенный им сверток, как засовывает острую, хищную морду водеяло. Он-то знает, как лисицы обгрызают попавших в петли зайцев... "А вдруг да жива!.." И он, прихрамывая, держась за грудь обеими руками, поковылял обратно. Лапник и одеяло в цветочках покрыл снежок. Только пепелища от двухкостров были углисто-черны. Трофим поднял девочку... И сразу все стало на свои места, все приобрело смысл. Надо идти, надовыбираться из лесу. Вечером того же дня до него донесся горчащий запах дыма. Он проходилшагов десять, останавливался, вытягивал шею, с заросшим, прокопченным,страшным лицом, стоял, раздувая ноздри, принюхивался, как дикий зверь, иснова шел сквозь кусты, сквозь чащу... Лес расступился. В оловянную гладьозера белым клином врезалась заснеженная крыша. Черная труба на этой крышене дымилась. Дым тянулся от придавленной к земле баньки. Место сначала показалось незнакомым Трофиму. Дом у озера?.. И какое этоозеро?.. К Анисиму он же не мог выйти... Но подойдя вплотную, он увидел покрытый снежком стожок сена, обнесенныйкрепкой изгородью от лосей, узнал баньку, понял: все-таки вышел к Анисиму,но только с другой стороны. Значит, где-то пересек дорогу и не заметил ее. Обогнул стожок, по тропинке добрался до крыльца. С ходу подняться несмог, присел на ступеньку. Сидел, прижимая к себе туго свернутое одеяло,глядел на синие сумерки. Из окна на синий снег упал теплый невесомый пласт света. И Трофим,чувствуя каждый неподатливый сустав в теле, встал. Занесенная нога не попалана ступеньку, и он сорвался лицом вниз, успел подумать: "Беда, еепридавлю..." На лавке уже лежало приготовленное чистое исподнее. Анисим ждал - женаистопит баню, позовет его, а пока вздул лампу, стал пристраиваться с книгой. В зимние бесконечные вечера на лесном кордоне очумеешь от тишины искуки - до ближайшего соседа три километра, до Пахомовской избы-читальни,куда наезжала кинопередвижка,- пять. Книги стали стариковской страстишкойлесника. Любил читать про все, что не похоже на знакомую жизнь,- промушкетеров, про моря, про корабли, про страны с пальмами. Анисим услышал, как что-то упало на крыльце, подумал на жену:"Непутная. Оставила бадейку на пороге, сама же и наткнулась". Но долгаятишина после этого насторожила: "Чтой-то с ней? Не зашиблась ли?" Поднялсяиз-за стола. В голубеющих снежных сумерках, растянувшись через все ступеньки, лежална крыльце рослый человек. - Эй! Кто ты? Анисим перевернул гостя, увидел заросшее густой щетиной лицо, черныепровалы глазниц и не узнал. - Кого занесла нечистая сила?.. Без памяти... Ну-кось. Подхватил под мышки, потащил в дом. И уж в избе, при свете, не по лицу,разбойно заросшему, а по плащу признал Трофима. Вошла жена, неся в охапке какой-то узел: - Глянь, что на крыльце... И осеклась, увидев на полу, в распахнутом мокром плаще, задравшегокаторжный подбородок человека. - Трофим с пути сбился,- сообщил Анисим.- Образ людской совсем потерял. И тогда она заглянула внутрь одеяла и ахнула: - Ребеночек!.. Он принес... Мертвенький, кажись!.. Через три дня рыбаки, умыкнувшие лодку Анисима, перевозили Трофимачерез озеро. Он сидел у самой кормы, на его отощавшей, порезанной во время бритьяфизиономии, в глубоких складках таилось что-то особое, каменное, пугающеевсех. Трофим сумрачно молчал, а рыбаки с удивлением и робостью косились нанего.