Значения и смыслы «истории»

Глава 1

Ныне история чаще всего определяется как «наука о про­шлом человека и общества» или, в новейшей версии, как «наука о прошлой социальной реальности». Но это только одно из зна­чений, которые имеет слово «история». Напомним, что, в соот­ветствии с логико-семантической терминологией, всякое поня­тие характеризуется триединством: знак (в естественном язы­ке— слово или словосочетание), предметное значение (денотат, означающее) и смысл (коннотат, означаемое), т.е. реализация значения в знаке. Говоря об «истории», следует иметь в виду, что как значения, так и, прежде всего, смыслы данного «знака» (слова) существенно менялись на протяжении трех последних тысячелетий.

В данной главе мы кратко рассмотрим, как установились значения слова «история» и происходил переход от одного смыс­ла слова к другому. Речь идет, по сути, об эволюции понятий, конкретно — об истории понятия «история». Начать, естествен­но, следует с этимологии. Согласно абсолютно утвердившейся в лингвистике точке зрения, ионийское слово «история» (lotopia) происходит

«от индоевропейского корня vid, значение которого выступает в лат. video и русск. видеть. Как видно из греческих слов о!5а «знаю» или eiSevai «знать», образованных от того же корня, сло­ва с этим корнем обозначают не просто зрительное восприятие, но и познавательные процессы, что нетрудно заметить также и в русск. ведать и нем. wissen, относящихся уже окончательно к сфере мышления»^[1].

«Концепция выдения как значимого источника знания приводит к идее, что 1'атор, тот, кто видит, одновременно является тем, кто знает; iaxopelv по-древнегречески означает “разузнавать (старать­ся узнать)”, “информировать кого-либо”. История, таким обра­зом, — это расспрашивание (разузнавание)...»^[2].

Первоначально (судя по дошедшим до нас текстам) воз­никает не само слово «история», а родственные слова—1'отор и юторём>. Словом «истор» («историк») обозначался человек, собирающий, анализирующий, оценивающий и пересказываю­щий некие сведения (некую информацию). Глагольная форма юторём означала либо видеть, либо собирать свидетельства или сведения, либо рассказывать об увиденном (свидетельствовать) или пересказывать полученные свидетельства и сведения. Та­ким образом, это слово имело два основных значения: во-пер­вых, «спрашивать», «допытываться», «искать» и т. д., указы­вая на «дознавание», т. е. на выспрашивание или осведомление на основании того, что другой человек сам видел или испытал, во-вторых, «рассказывать, как очевидец, об увиденном».

Переходя к самому слову «история», заметим, что под ним мы будем подразумевать не только древнегреческое [отор[а, но и соответствующие однокоренные созвучные существительные в других языках: латинском (historia), итальянском (storia), ан­глийском (history), французском (histoire) и русском (история). Отчасти сказанное ниже будет относится и к немецкому язы­ку, хотя слово Historie ныне практически не используется — в основном применяется слово Geschichte (но при этом сохраня­ются слова, родственные существительному Historie — Historiker (историк), historisch (исторический) и т.д.).

Ясно, что в разные эпохи и в разных культурах даже в рам­ках одного и того же языка значения, как и смыслы этого слова,

Вставка 1. Значения слова «история»

Древнегреческий. «'Iaxopia: 1. расспрашивание, расспросы; 2. ис­следование, изыскание; 3. сведения, данные, наблюдения; 4. знание, наука, 5. история, историческое повествование, рассказ о прошлых событиях»^[3].

Латынь. «Historia: 1) исследование; 2) сведение, знание; 3) повест­вование, рассказ, описание; 4) историческое исследование, история (historia belli civilis — история гражданской войны)»^[4]. Английский. «History: 1. история (последовательность событий); прошлое; 2. 1) история (описание последовательности событий); 2) история, историческая наука; курс истории»^[5].

Русский. «История: 1) процесс развития в природе и обществе; 2) комплекс общественных наук (общественная наука), изучающих прошлое человечества; 3) ход развития чего-либо; 4) прошлое, со­храняющееся в памяти людей; 5) рассказ, повествование; 6) проис­шествие, событие, случай»^[6].

могли существенно варьироваться, поэтому здесь мы, естествен­но, можем дать только самое общее и краткое представление об этом вопросе. Анализ значений слов относится прежде всего к ведению филологов (лингвистов), а изучение смыслов является прерогативой историков, культурологов и философов. В част­ности, в словарях фиксируются в первую очередь предметные значения, а не смыслы слов (см. Вставку 1).

В самом общем виде можно выделить три основных значе­ния, в которых слово «история» использовалось на протяжении более двух с половиной тысячелетий:

1) вид знания;

2) вид текста (в широком значении — дискурс, нарратив, связный набор высказываний и т. д.);

3) вид реальности (элемент, совокупность элементов, про­цесс), совокупность событий.

В терминологии Нового времени можно сказать, что в при­менении (в том числе и в наши дни) слова «история» наблюда­ется устойчивая ситуация, при которой одним словом одновре­менно обозначается объект и знание об этом объекте. Подобная путаница отчасти существует и в других областях — например, словами «мифология», «экономика» или «психология» может обозначаться как объект, так и знание о нем. Но только при­менительно к «истории» такое смешение достигает абсолюта и, что самое интересное, наличествует едва ли не во всех основ­ных европейских языках, как в романских, так и в славянских (ср. лат. historia, фр. histoire, англ. history, итал. storia, русск. история и т. д.).

Для различения знания об объекте и самого объекта слово «история» иногда дополняется второй частью—«графия», т. е. описание (подобный прием используется во многих языках — ср. англ. historiography, итал. storiographia, русск. историография), но это не полностью решает проблему. Во-первых, слово «исто­рия» продолжает употребляться для обозначения некоего зна­ния наряду со словом «историография», во-вторых, «историо­графия» часто используется в более узком смысле — как знание о развитии «исторических» знаний или как история изучения какой-либо проблемы.

Такая сохраняющаяся неопределенность связана и с тем, что у слова «история» остается (в отличие, например, от «психоло­гии»), не два, а три значения: знание, текст и реальность. Эти значения взаимосвязаны: текст является реальностью, а соци­альная реальность включает в себя тексты; знание выражается в текстах, а тексты представляют собой объект знания; знание отображает реальность и одновременно конструирует ее. Нали­чие у слова «история» трех значений, стихийно сложившихся еще в древности, в XX в. было концептуализировано в рамках социологии знания, семиотики и философии (прежде всего, в феноменологии и герменевтике). Быть может, именно поэтому с конца XIX в. «история» неизменно оказывается в центре самых разнообразных теоретических и методологических дискуссий.

Различение трех значений наглядно проявляется в рам­ках системы человеческих действий — можно «писать историю» (текст), «заниматься историей» (знание), «творить историю» (реальность) и т. д. Возможны и другие варианты: можно срав­нить, например, различие между выражениями «писать исто­рию» (текст) и «описывать историю» (реальность). А, скажем, выражение «изучать историю» в равной мере может относиться и к истории-знанию, и к истории-реальности.

Впрочем, даже разделение трех значений слова «история» — историческое знание, исторический текст и историческая реаль­ность — оставляет открытым вопрос о смыслах, которыми на­полняются эти значения. Говоря о смысле, мы имеем в виду кон­кретное содержание данного значения, его специфику, характер­ные особенности, которые позволяют отличить слово «история» в данном значении от других слов с тем же значением. Пер­вое, наиболее наглядное многообразие смыслов, затрудняющее трактовку понятия «история» во всех трех значениях, связано с использованием данного термина как в единичном, так и в общем смысле.

В значении «текста» понятие «история» используется в на­стоящее время в основном в единичном смысле для обозначе­ния конкретного текста (рассказа, дискурса). Однако в эпоху античности более распространенным был общий смысл, обозна­чающий литературный жанр в целом. Так, Аристотель, напри­мер, противопоставлял историю и поэзию. Но в Новое время для обозначения общего смысла истории-текста это понятие ста­ли доопределять, обозначая его как «историческая литература», «историческая проза».

В значении «знания» термин «история» используется ныне в основном в общем смысле, а для более конкретных смыслов вводятся дополнительные определения по предмету знания (ис­тория Рима, Нового времени, Второй мировой войны и т.д.).

Наконец, в значении «реальность» термин «история» фигу­рирует в равной мере и в единичном, и в общем смысле. Первый смысл особенно распространен в обыденном языке (случилась история, произошла история), второй чаще используется в про­фессиональной лексике (история человечества и т.д.).

В данной главе мы кратко охарактеризуем эволюцию смыс­лов трех основных значений слова (термина) «история». При этом, естественно, следует иметь в виду, что если лингвисти­ческая реконструкция значений слова «история» может быть признана относительно надежной, то историко-философская и культурологическая реконструкции смыслов в большинстве слу­чаев имеют субъективный характер.

1. Античность: формирование значений

Анализ значений и смыслов «истории» в эпоху античности вызывает особую сложность. Во-первых, в рамках античности как определенного временного периода в развитии европейской культуры, охватывающего примерно тысячелетний отрезок вре­мени (с V в. до н. э. по IV—V вв. н. э.), можно выделить, по край­ней мере, три историографических традиции — греческую, рим­скую и иудейскую (начиная с эпохи эллинизма, когда отдель­ные иудейские авторы начинают писать на греческом языке). С хронологической точки зрения сюда же относится и началь­ный период становления христианской традиции, впитавшей в себя три «национальные» традиции. Поэтому с целью некоторо­го упрощения изложения здесь мы ограничимся только грече­ской и римской историографией.

Во-вторых, применительно к этому периоду приходится опи­раться на крайне скудные источники. Эти источники хорошо известны, поскольку они неизменно цитируются в любых рабо­тах по истории историографии и сводятся к отдельным фра­зам, в лучшем случае — небольшим фрагментам текста, непо­средственно посвященным понятию «история». Естественно, что из этих отрывочных соображений, высказанных разными авто­рами на протяжении нескольких сотен лет, никакого системати­ческого представления о смысле, который придавался истори­ческому знанию, составить невозможно. Не слишком проясня­ет ситуацию и анализ сочинений, которые в античности имено­вались «Историями»: как правило, им пытаются приписывать сегодняшние смыслы. Одним из проявлений этого является тот факт, что одни и те же сочинения, написанные в античности, ис­торики именуют «историографией» (Александр Немировский), философы — «философией истории» (Алексей Лосев), а фило­логи— «исторической прозой» (Михаил Гаспаров).

И все же в эпоху античности доминирующим значением сло­ва «история» как в греческом, так и в латинском было значение «текста». Значения истории-знания и истории-реальности игра­ли вторичную или даже периферийную роль в античной куль­туре, являясь производными от истории-текста.

Смыслы «истории» как текста естественным образом делят­ся на три семиотические группы — синтаксические, семантиче­ские и прагматические. С синтаксической точки зрения «исто­рия» выступала как относительно самостоятельный литератур­ный жанр, обладающий довольно жестко заданными параметра­ми. Речь шла об определенной стилистике, композиции, форме изложения материала (хотя синтаксические смыслы «истории» как текста менялись во времени, да и в рамках одной эпохи жанровые каноны были отнюдь не абсолютными).

С точки зрения семантики «исторические» тексты доволь­но рано приобретают смысл «истины» или, в современных тер­минах, определяются как тексты, содержащие истинные выска­зывания, прежде всего, высказывания о существовании, суть «факты». И хотя на практике «исторические» тексты могли не соответствовать критерию истинности (что иногда прямо при­знавали и сами их создатели), этот смысл остается одним из ос­новных вплоть до наших дней. Семантический смысл «истории- текста» выступал в качестве основы для формирования второго значения, а именно, «истории-реальности».

Наконец, что касается прагматической составляющей, то ис­торические тексты были призваны выполнять определенные функции, в общем виде—«приносить пользу». Эта польза бы­ла непосредственно связана с содержащимся в исторических текстах знанием. Таким образом, прагматические смыслы «ис­тории-текста» служили основой для формирования значения «истории-знания».

История-текст

Как отмечалось выше, в значении истории-текста «история» может иметь общий и конкретный смысл. С одной стороны, «ис­тория» обозначала конкретный текст (дискурс, рассказ), с дру­гой— определенный тип текстов (литературный жанр). Практи­чески все высказывания по поводу «истории», которые можно найти в сочинениях античных и средневековых авторов, связа­ны с обсуждением именно проблемы истории-текста в общем смысле.

Первые «исторические» тексты еще могли иметь поэтиче­скую форму. В этом проявлялась связь «истории-текста» с ее непосредственными предшественниками — героическим эпосом и гимнической, т. е. прославляющей, поэзией. Предшественника­ми истории как прозаического литературного жанра считаются произведения ионийских писателей в Греции (в их числе Геродот из Галикарнаса). В аттической Греции первоначально этих пи­сателей именовали просто «логографами» (прозаиками), такое обозначение использует, в частности, Фукидид в конце V в. до н. э. При этом сами логографы не использовали слово «история» не только в названиях своих работ, но даже в тексте. Геродот, по преданию, называл свое сочинение «Музы». (На основе этого предания в III в. александрийские публикаторы разделили ра­боту Геродота на девять глав, приписав каждой главе имя одной из муз, а всю работу озаглавили «IoTopiwn p^Aia ennea», что на русский язык можно перевести как «Девять книг историй»).

Сам Фукидид, хотя и проводил различие между жанром про­изведений «логографов» и своим трудом, также еще не обозна­чал его как «историю». Более того, ни Фукидид, ни его продол­жатель Ксенофонт также не употребляли слово «история» ни применительно к своим сочинениям, ни в самом тексте. Фуки­дид именует свое произведение как Хипёурафе (в других вари­антах написания — Xuggpaf^, ouggpaf^), которое и переводится обычно как «история». Что касается Ксенофонта, то его труд, именуемый в русском переводе как «Греческая история», на­сколько можно судить по сохранившимся источникам, вообще назывался «Элленика».

В сохранившихся текстах впервые слово «история» для обо­значения определенного литературного жанра встречается толь­ко в середине IV в. до н. э. у Аристотеля в «Поэтике», там же он впервые называет Геродота «историком» в значении «автор исторического сочинения». Это обозначение широко распростра­няется в эпоху эллинизма, т. е. в III—I вв. до н. э., когда историо­графия становится едва ли не основным прозаическим жанром в греческой литературе. Только в эллинистический период по­являются труды, использующие слово «история» в названии: именно тогда оно приписывается к сочинениям более ранних авторов — Гекатея, Геродота и др., — и их устойчиво начинают называть «историками».

Считается, что если греческая «история-текст» выросла из произведений писателей-прозаиков, то предшественником рим­ской «истории» были так называемые анналы, т. е. выставляв­шиеся ежегодно перед резиденцией великого понтифика доски с записью имен высших чиновников и важнейших событий го­да, как то: лунных и солнечных затмений, знамений, позднее — сведениий о повышении цен, войнах и т. д. Предполагается, что между 130 и 114 гг. до н.э. эти записи были сведены Публи­ем Муцием Сцеволой в 80 книг «Великих анналов», которые и послужили основой для Тита Ливия.

Римская историческая проза складывается во II—I вв. до н. э., но получает наиболее полное воплощение в период Ранней им­перии в так называемой «риторической истории». Цель ритори­ческой истории, наиболее близкой к художественной литерату­ре, — воссоздание внешней картины событий во всей их яркости и живости. Внутри этого направления имеются две тенденции — эпическая и драматическая; первая тяготеет к широте и обсто­ятельности, вторая — к глубине и напряженности; образец пер­вой— Ливий, второй — Тацит.

Со стилистической точки зрения к исторической прозе, как к греческой, так и к латинской, предъявлялись весьма высокие требования. Исторические сочинения, как любой литературный жанр, должны были соответствовать определенным правилам и приемам изложения — как общелитературным (например, ис­пользование тропов — гипербол, метафор и проч.), так и специ­фичным для данного вида литературных произведений или тек­стов.

Поскольку история выступала в качестве рода литературы, античные авторы неоднократно писали об истории как о само­стоятельном жанре. В простейшем и наиболее известном виде это сводилось к различию истории и поэзии у Аристотеля, кото­рое позднее было повторено Цицероном, но существовали и бо­лее сложные варианты. Так, Полибий проводил различия между историей, с одной стороны, и трагедией и риторикой — с другой. Лукиан подчеркивал отличие истории от похвального слова (эн- комия), поэзии, философии, риторики и мифологии.

О литературных требованиях к истории-тексту рассуждал, в частности, Цицерон (106-43 гг. до н. э.) в трактате «Об ораторе», подчеркивая отличие настоящей «художественной истории» от «простого рассказа о событиях». Много внимания уделено син­таксическим (стилистическим) характеристикам исторической прозы, «языку и способу изложения» в известной работе Луки­ана из Самосаты (ок. 120 — ок. 180 н.э.) «Как следует писать историю».

Тем не менее, несмотря на важность, которая придавалась художественным (синтаксическим) характеристикам историче­ской прозы, они не были решающим критерием для демаркации истории и других литературных жанров: гораздо более суще­ственными считались семантические и прагматические парамет­ры истории-текста.

История-реальность

Поскольку основным значением «истории» был «текст», то проблема «истории-реальности» обсуждалась преимущественно в рамках значения «истории-текста». По существу античные ав­торы уже поставили проблему соотношения текста и реально­сти.

Во-первых, немного актуализируя античное понимание «ис­тории», можно сказать, что в нем, пусть в зачаточной и неявной форме, присутствовало интуитивное осознание того, что реаль­ность (по крайней мере социальная) не мыслится вне текста.

Во-вторых, было введено различие между «реальностью» и «вымыслом». Традиционная топика всех дошедших до нас рас­суждений об истории (историях-текстах) — это требование опи­сания того, что «было на самом деле». К истории относились тексты, отображающие «реальность», а к другим литературным жанрам (к художественной литературе, в современной термино­логии)— тексты, создающие «вымысел».

Разделение литературы на историю и все прочие литера­турные жанры соблюдалось довольно строго. Никто не считал «Илиаду» или «Энеиду» принадлежащими к жанру «истории», равно как никто не называл Гомера или Вергилия «историка­ми». Причем историческая литература (история-текст) отлича­лась от других жанров не столько синтаксическими парамет­рами (хотя они тоже играли определенную роль), сколько се­мантическими. Пользуясь современной терминологией, можно сказать, что отличие исторических текстов от «художественной литературы», т. е. поэзии, трагедии и т. д., определялось типом описываемой (конструируемой) в этих текстах реальности — со­ответственно, «действительной» и «вымышленной». По суще­ству впервые эта мысль прозвучала у Аристотеля в «Поэтике», где он писал, что историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозой, а тем, что один говорит о том, что было, а другой — о том, что могло бы быть.

В эпоху эллинизма возникают более изощренные подходы к проблеме «вымысла» и «реальности». Так, уже по крайней мере во II в. до н. э. появляется троичная классификация повество­ваний, которые подразделяются на истинные (история), «как бы» истинные, т. е. описывающие нечто возможное (вымысел) и заведомо ложные (сказки, мифы). Эта схема получила свое каноническое оформление в римской риторике у Марка Фабия Квинтилиана (ок. 35—ок. 96 гг. н.э.).

Потребность в текстах, изображающих реальность, опреде­лялась, конечно, в первую очередь прагматическими соображе­ниями — стремлением к накоплению социального опыта, форми­рованию образцов поведения и т. д. Но существовало и еще одно обстоятельство, которое часто ускользает от внимания исследо­вателей: рассказы очевидцев или рассказ о том, «что было на самом деле», во многих случаях вызывает не меньший, а то и больший интерес слушателей / читателей.

В полной мере это относится и к профессиональным тек­стам: со времен античности интерес к действительно произо­шедшим событиям не уступает, а зачастую и превосходит инте­рес к событиям вымышленным. Потребность и интерес обще­ства к текстам, описывающим «действительную реальность», постоянно питает стремление авторов выдавать тексты, опи­сывающие / конструирующие вымышленную реальность, за тек­сты, описывающие / конструирующие подлинную реальность (в современной англоязычной терминологии эти два типа тек­стов обозначаются, соответственно, как «fiction» и «non-fic- tion»).

Уже в античности было написано множество произведений, которые их авторы именовали «историями» (описаниями «ре­альности»), но по существу они являлись разновидностью «вы­мысла» или «художественной прозы». Многие из этих авторов не скрывали наличия «вымысла» в своих текстах, и использо­вание слова «история» в названиях было скорее формой лите­ратурной игры (как, например, «Пестрая история» Элиана). Но вместе с тем все чаще стали появляться фальсификаты, авто­ры которых сознательно пытались ввести читателя в заблужде­ние, выдавая вымысел за действительность путем придания это­му вымыслу статуса «исторического текста». Наглядный при­мер — знаменитые фальсификаты «истории» Троянской войны, появившиеся в Риме в первые века н. э.

Речь идет о работах, якобы написанных непосредственными участниками Троянской войны: «Дневнике Троянской войны» Диктиса с Крита и «Истории о разрушении Трои» Дареса (Да- рета, Дария) Фригийца, которого упоминает Гомер в начале 5-й песни «Илиады» (ст. 9-11), и который также упомянут в «Эне­иде» Вергилия. Оба фальсификата были изготовлены, по-види­мому, во II в. н. э. и написаны по-гречески, а затем были пере­ведены на латинский. Обоим сочинениям, в лучших литератур­ных традициях, были предпосланы предисловия переводчиков, в которых излагались захватывающие истории о том, как были «найдены» эти рукописи, принадлежащие «очевидцам» Троян­ской войны.

В течение тысячи лет (до самого XVII в.) слава Дареса и Диктиса затмевала славу Гомера, который был практически неизвестен в средневековой Европе. На эти работы опирались историки от Исидора Севильского до Жана Бодена, и их ис­пользовали в качестве «исторической» основы авторы множе­ства литературных произведений.

История-знание

Древнейшим значением слова «история» является «познава­тельный акт» или «процесс познания». В таком значении слово «история» впервые встречается в работах ионийских филосо­фов: например, у Фалеса «история»—это «исследование». Осо­бенно употребительным это значение становится в аттической Греции в IV в. до н.э.: у Платона «история» означает «по­знание» (например, «познание природы»); у Аристотеля «исто­рия» — это «познание» или «исследование» как процесс (напри­мер, «исследование души»); у Демосфена «история» означает «понимание» и т.д. Несколько позже возникает значение «исто­рии» уже не как процесса познания, а как «знания». При этом в Древней Греции доэллинистического периода слово «история» в значении знания применялось для обозначения самого разно­образного, если не сказать любого, знания, включая знание о природе.

В Древней Греции и Риме «история» в значении знания име­ла не общий, а конкретный смысл, соотнесенный с определен­ным текстом, который, соответственно, и «изучала история». Именно так, по мнению французского историка Анри-Ирене Марру, «история» изучалась в эллинистической Греции в рам­ках грамматических занятий в школах. Главная часть школь­ных упражнений в области «истории» состояла в анализе тек­стов (причем не только прозаических, но и поэтических). Вна­чале проводился лексический анализ (специфический словарь данного поэта или прозаика), затем морфологический анализ (стилистические формы и этимология). Лишь после этого начи­налось изучение содержания текста.

«Просвещенный человек и даже хорошо воспитанный ребенок должны были знать, что за человека или место упомянул по­эт... Ученость полностью подчиняла себе образование и культу­ру: нужно было знать, например, список людей, воскрешенных искусством Асклепия, или что Геракл вышел лысым из чрева морского чудовища, которое проглотило его, когда он хотел спа­сти от него Гесиону...»^[7]

Но, несмотря на доминирование «филологических» пред­ставлений об «истории», в эпоху античности наметились и неко­торые гносеологические подходы к «истории-тексту». Иными словами, целый ряд авторов пытался сформулировать, какое именно знание должно содержаться в «исторических» текстах. Эта смысловая линия была связана с назначением «историче­ского знания», его прагматической или функциональной состав­ляющей.

Основная функция истории-текста — приносить пользу, в от­личие от «художественной литературы», которая должна до­ставлять удовольствие: об этом писали Фукидид (хотя и не ис­пользуя слово «история»), Полибий, Цицерон, Квинтилиан, Лу­киан.

Понятие «пользы» исторических сочинений связывалось в первую очередь с «сохранением памяти о деяниях». Можно ска­зать, что речь шла о фиксации социального опыта и о соот­ветствующем накоплении знаний, которые могут пригодиться в будущем. С «функциональной» точки зрения история, прежде всего, подразделялась на два направления, которые можно обо­значить как социально-политическое и морализаторское.

В рамках социально-политического направления «история» трактовалась как знание, предлагающее способы решения теку­щих проблем — например, в области военного искусства, госу­дарственного управления, внутренней и внешней политики. По­этому особое значение придавалось не только правдивому и точ­ному описанию произошедшего, но и воссозданию внутреннего смысла событий, их причинно-следственной связи, т. е. понима­нию смысла происходящего — особенно четко эту линию прово­дил Полибий, но она встречается и у Цицерона, и у Лукиана.

Если политическая история пыталась объяснить функцио­нирование социального мира, то морализаторская историческая проза ставила задачу формирования моральных образцов по­ведения. Впрочем, «обществоведческая» функция часто смыка­лась с морализаторской.

Но независимо от конкретных функций, приписываемых ис­торическому знанию, его спецификация шла по трем направле­ниям: методу, предмету и времени, определявшихся семантиче­скими и прагматическими параметрами исторических текстов.

Метод (каким образом). Поскольку история-текст, в соот­ветствии с приписываемыми ей семантическими и прагматиче­скими характеристиками, должна была описывать реальность, «то, что было на самом деле», эта установка подкреплялась определенными методическими правилами, призванными обес­печить соответствие семантическим и прагматическим требова­ниям.

Прежде всего, требовалось использовать надежные источни­ки. Здесь большинство следовало классическим формулировкам Геродота, излагавшего «сведения, полученные путем расспро­сов» ([оторве apo8eXic), и Фукидида, который писал «на осно­вании свидетельств» (ёх техт^р[мп), т. е. «записывал события, очевидцем которых был сам, и то, что слышал от других, после точных, насколько возможно, исследований (проверок)».

Позднее в качестве «источника» начинают выступать пред­шествующие тексты — например, римские анналы или более ранние «исторические» тексты. Но и в этом случае конечным источником сведений остаются личные наблюдения. Таким об­разом, иерархия «источников» по степени надежности выгляде­ла следующим образом: увиденное лично; услышанное от тех, кто видел лично; прочитанное у тех, кто видел лично и т. д.

Второе требование, которое опять-таки было сформулирова­но еще Фукидидом, — критическое отношение к рассказам «оче­видцев», если к таковым не принадлежал сам автор. Позднее к этому добавляется и требование критического отношения к письменным текстам, используемым в качестве источника.

Третье методическое требование, предъявлявшееся авторам исторических сочинений, состояло в том, что они должны изла­гать сведения, во-первых, правдиво, во-вторых, беспристраст­но («без гнева и пристрастия», пользуясь выражением Тацита), в-третьих, без боязни власть предержащих, и т. д. Иными сло­вами, историки должны были продуцировать «чистое знание», незамутненное никакими личностными или социальными фак­торами.

Предмет (о чем). Вторая смысловая линия «истории» в значении знания была связана с предметной областью. С пред­метной точки зрения «историческое знание» могло также иметь самые разнообразные смыслы, охватывающие любые компонен­ты божественной, природной и социальной реальности. Доста­точно вспомнить такие известные работы, как «История жи­вотных» Аристотеля, «История растений» его ученика Теоф­раста или «Естественная история» («История природы») Пли­ния Старшего. Точно так же многие исторические сочинения, особенно в доэллинистическую эпоху, включали описание боже­ственной реальности — теогонии, теокрасии и т. д. Но постепенно доминирующей темой исторических сочинений становятся собы­тия социальной жизни, т. е. человеческие действия или «деяния» (res gestae).

Объектами исторических сочинений были социальная систе­ма, культура и личность, хотя им уделялось разное внимание. Основной интерес вызвала социальная система, при описании которой в античном мире различали большую форму историче­ского повествования, т. е. историю всех событий за сравнительно большой период времени, и малую форму — монографию, посвя­щенную какому-либо конкретному событию. Объектом «малых» историй служили прежде всего военные и политические собы­тия (классическими примерами являются работы Саллюстия «Югуртианская война», «Заговор Катилины» и др.). В мень­шей степени историки интересовались культурой, исключение составляла, пожалуй, лишь история искусства. До некоторой степени этот пробел компенсировался в истории личностей — весьма популярные в античности биографические произведения в основном, конечно, посвящались политическим деятелям, но все же достаточно распространены были и биографии «деятелей культуры» — философов, ораторов, историков и т. д.

Время (когда). Несмотря на то, что в античности были, по сути, заложены основы современной хронологии, это, как ни странно, мало повлияло на историю. Никакого акцента на про­шлом в античных «Историях» не было: прошлое присутствовало в них лишь в том смысле, что любое событие к моменту рассказа о нем уже оказывалось прошлым!

Более того, семантические и прагматические характеристи­ки исторических текстов требовали ориентации на настоящее (точнее, на ближайшее или «актуальное» прошлое). Описание увиденного и пережитого самим автором обеспечивало «истин­ность», а осмысление недавних событий увеличивало пользу ис­тории. Поэтому большинство авторов подчеркивало, что исто­рия должна описывать настоящее или ближайшее прошлое. Ед­ва ли не единственное исключение — это высказанное Цицеро­ном в одном из его ранних сочинений («О нахождении») заме­чание о том, что «история занимается деяниями, находящимися за пределами нашего времени» (historia est gesta res, ab aetatis nostrae memoria remota)^[8].

Именно важность «актуальной», «современной» истории подчеркивал Полибий, проводя различие между своей «праг­матической» историей, с одной стороны, и генеалогической ис­торией (под которой он подразумевал, пользуясь современной терминологией, этиологические и героические мифы) и исто­рией, посвященной переселению народов, основанию городов и развитию колоний, —с другой. Два последних вида истории от­носились к отдаленному прошлому, и именно этим, в первую очередь, отличалась от них прагматическая история.

* *

*

В целом говорить об античной «истории» (в значениях вида знания и фиксирующих это знание текстов) можно лишь с очень большой натяжкой. Если, например, под философией, религи­ей, математикой, моралью как типами знания имелось в виду примерно то же самое, что и сейчас (мы оставляем в стороне конкретное содержание соответствующих видов знания), то под «историей» как видом знания понималось нечто совершенно от­личное от современного смысла этого слова.

2. Средние века: эволюция смыслов

Значения и смыслы «истории» в эпоху раннего Средневеко­вья во многом определялись римской традицией. Кроме того, некоторые смыслы были восприняты из иудаизма: начиная с эпохи эллинизма, отдельные еврейские авторы стали писать по- гречески и также использовали слово «история». Но поскольку эпоха Средних веков, как и античность, охватывает более чем тысячелетний период, смыслы «истории» существенно менялись на протяжении этого времени, и в позднем Средневековье они уже заметно отличались от античных.

История-текст

Доминирующие позиции «текстового» значения «истории» в полной мере сохранялись в эпоху христианского Средневеко­вья, особенно в первые века христианства. Поскольку первые христианские историки, хронологически писавшие еще в эпо­ху античности, просто следовали традициям римской историо­графии, «история» по-прежнему воспринималась, прежде все­го, как определенного рода текст. Например, Сократ Схоластик (1-я половина V в.) писал, что он будет «подчиняться законам истории, которые требуют простого и правдивого изложения».

В некотором смысле позиции «истории-текста» не только не ослабли, но даже укрепились. Во-первых, практически прекра­тилось обсуждение проблемы разделения истории и «художе­ственной литературы» (поэзии, трагедии и т.д.), поскольку по­следняя на несколько столетий фактически перестала существо­вать и, по сути, начала возрождаться лишь в XII-XIII вв. Во- вторых, ввиду исчезновения гражданского ораторского искус­ства и замены его проповедью, потеряла актуальность и пробле­ма различения истории и риторики (хотя само понятие риторики как правил построения письменного или устного текста / нарра­тива в целом сохранялось).

Средневековые авторы заимствовали у античных историков целый ряд литературных приемов, например, характеристики исторических личностей с помощью вымышленных речей. Прав­да, если в античности эти вставки давались в виде косвенной речи, то в Средние века — в форме прямой речи, что было грам­матически проще. Широко использовались такие приемы, как сравнительные или параллельные характеристики тех или иных исторических личностей. Биографические описания строились также по принятым в римской историографии канонам; особый раздел биографии составляла оценка характеризуемой лично­сти, ее осуждение или, чаще, восхваление (elogium).

Как и в античной истории, обязательным приемом являлось описание (descriptio) местности, города, природных катаклиз­мов, несчастных случаев, кровавых битв. Из античной историо­графии средневековые авторы усвоили также интерес к эти­мологическим объяснениям названий стран, городов, народов (Британия произошла от Брута, сына троянского царя Приама, и т. д.). Наконец, были обязательны к употреблению риториче­ские тропы и фигуры: метафоры, гиперболы, риторические во­просы, патетические восклицания, антитезы.

Следуя традиции, заложенной христианским историком Ев­севием Памфилом (263-339 гг.) и его грекоязычными последова­телями, средневековые авторы вплоть до Беды Достопочтенного довольно активно использовали слово «история» в названиях своих сочинений по «церковной истории» (historia ecclesiasta). Но с VIII в. этот термин все реже употребляется при обозна­чении текстов, и его постепенно вытесняет название «хроника», сначала как менее притязательное, а впоследствии — и как бо­лее «строгое». Вновь слово «история» входит в употребление в XII в.: в это время его начинают использовать странствующие по Европе певцы — жонглеры, менестрели, шпильманы, которые в том числе стали рассказывать «истории». Еще в XII в. этих «рассказчиков историй» причисляли, наравне с проститутками, к «слугам Сатаны» (ministri Satanae), а Иоанн Солсберийский (ум. 1180) писал в своей «Металогике», что поэты и рассказчики историй «почитались презренными людьми, и если кто прилеж­но занимается трудами древних, был на дурном счету и смешон для всех».

Но в XIII в. после (или вследствие) авторитетного разъясне­ния Фомы Аквинского, что жонглеры, которые воспевают дея­ния государей и жития святых, давая людям утешение в их го­рестях, не подлежат церковному преследованию и заслуживают покровительства, «история» как дискурс теряет уничижитель­ный оттенок и уравнивается в правах с хроникой. На первый план начинают выходить художественные достоинства истори­ческих текстов. Так, Гервасий Кентерберийский (ум. ок. 1210), проводя в своей «Англосаксонской хронике» различие между историей и хроникой, писал, что цель у историка и хрониста одна, так как оба стремятся к истине, а форма сочинения раз­лична, так как «историк распространяется подробно и искусно, а хронист пишет просто и кратко».

«Исторические тексты» появляются вместе с возрождаю­щейся после многовекового отсутствия художественной литера­турой и, по сути, во многом оказываются частью этой литерату­ры. При этом полностью игнорируются античные каноны раз­личия между «историей» и «художественной литературой», в том числе поэзией. Соответственно меняются и функции исто­рии: она, как развлекательное чтение, начинает приносить не столько «пользу», сколько «удовольствие».

Начиная с XIII в. одним из основных способов популяриза­ции истории является стихотворная форма повествования, при­том главным образом на народном языке, а не на латыни, — прежде всего, во Франции и в Германии. Правда, большинство этих исторических поэм называлось «хрониками», хотя иногда они обозначались как «истории» (например, «История священ­ной войны» Амбруаза). В том же XIII в. впервые появляются истории военных походов, прежде всего крестовых, написанные мирянами — непосредственными участниками событий. Одна из первых работ такого рода — «История завоевания Константино­поля» Жоффруа де Виллардуэна, маршала Шампани. Позднее, в XIV-XV вв., этот жанр трансформируется в так называемые рыцарские хроники, и слово «история» постепенно перестает ис­пользоваться в подобных сочинениях.

Наконец, в XV в. происходит возрождение античного по­нимания «истории» как особого жанра, и она снова отделяет­ся от «художественной литературы». В этой связи весьма по­казательно, что первыми произведениями гуманистической ис­ториографии в эпоху Возрождения оказались работы предста­вителей итальянской «риторической школы», основателем ко­торой был известный флорентинский историк Леонардо Бру- ни (1369-1444). Его главное историческое сочинение, послужив­шее образцом для большинства историков «риторической шко­лы», — «Двенадцать книг историй народа Флоренции» (Histo- riarum Florentini populi libri duodecim, 1416-1444), охватывает период с момента основания Флоренции до 1404 г.

«Риторическая школа» XV в. была представлена блестящи­ми по форме историческими произведениями. В этом веке по­являются и первые рассуждения об «искусстве истории» (ars historica), в одном ряду с artes rhetorica et poetica, но пока еще представлявшие собой лишь вариации на тему классических вы­сказываний Аристотеля, Цицерона, Дионисия Галикарнасского, Квинтилиана и Лукиана.

История-реальность

Хотя в эпоху Средневековья значение «текста» оставалось доминирующим применительно к «истории», семантические критерии этого рода литературы практически сошли на нет; по­чти полностью прекратились и дискуссии относительно досто­верности или правдивости исторических текстов. Дело в том, что создание этих текстов стало едва ли не исключительно пре­рогативой клириков, занимавших отнюдь не самые низшие сту­пени церковной иерархии, или монахов, облеченных полномочи­ями высших иерархов, т. е. людей «проверенных и надежных». Поэтому написанные ими исторические сочинения признавались правдивыми (истинными/правильными) просто в силу автори­тета церкви.

Поскольку значительная часть текстов включала описание божественной реальности (точнее, ее проявлений в социальной и природной реальности, включая различного рода чудеса, зна­мения, откровения и пр.), то проблема истории как текста, изоб­ражающего действительно имевшие место события, отошла на второй план. Наконец, распространение в XIII-XIV вв. поэти­ческих («художественных») исторических произведений окон­чательно размыло грань между «историей» и «поэзией», меж­ду «действительностью» и «вымыслом». Люди того времени, в противоположность людям античной эпохи, не отличали ис­торическое повествование от поэтического вымысла. Итальян­ский летописец XIV в. Джиованни Виллани (Giovanni Villani) прямо называл поэтов maestri di storia, приписывая Вергилию такой же авторитет, как Ливию, и говорил, что тот, кто хо­чет подробно знать историю, пусть читает Вергилия, Лукана, Гомера.

Но утрата семантических смыслов истории-текста компенси­руется возникновением значения «история-реальность» или «ис­тория-бытие», т. е. «история», существующая вне текста. Точнее, текст превращается в «рассказ об истории».

Хронологически это значение «истории» возникает в эпо­ху античности. Продолжая традиции иудейской парабиблейской исторической литературы, еврейские историки эллинистическо­го периода, писавшие по-гречески, начали использовать грече­ское слово «история» в значении «существование человеческой реальности во времени», хотя, конечно, как и в Библии, эта «ре­альность» была прежде всего иудейской.

К сожалению, тексты наиболее известных иудейских истори­ков эллинистического периода не сохранились, за исключением небольших фрагментов, процитированных в более поздних ра­ботах. Но, например, Иосиф Флавий уже совершенно очевидно придает именно такое значение «истории» в трактате «О древ­ности еврейского народа», когда пишет, что его сочинение «О древностях» («Иудейские древности») «обнимает события пя­титысячелетней истории», или, замечая, что

«у нас <иудеев> не великое множество книг, которые не согла­совывались бы между собой и противоречили друг другу <как у греков>, а только двадцать две, содержащие летопись всех собы­тий нашей истории»^[9].

В христианской традиции значение «истории-реальности» или «истории-бытия» восходит по меньшей мере к Оригену, к его работе «О началах» (ок. 228-229 гг.), в которой он в том числе рассмотрел проблему толкования смысла Библии. И хо­тя традиция толкования Пятикнижия была уже высоко разви­та в иудаизме, именно оригеновская система толкования впо­следствии стала одной из основ систематической теологии. Эта система включала три уровня: соматический (телесный или бы­тийный, т. е. исторический), психический и пневматический (ду­ховный). В контексте этой схемы было введено понятие «исто­рия в телесном смысле», т. е. «история» в значении реальности. Заметим, что наряду с этим у Оригена встречается и тради­ционное значение «истории-текста»: «истории, повествующие о делах праведников», «историческое повествование».

Августин в «Граде Божием» уже четко различает два зна­чения «истории» — бытия человечества во времени и историче­ского сочинения. Во введении к 18-й книге он, напоминая чита­телям о содержании предыдущих книг, повествующих о судьбе «двух градов», пишет, что после потопа «как в истории, так и в нашем сочинении оба града продолжают идти совместно вплоть до Авраама». Точно так же и Гуго Сен-Викторский (сер. XIII в.) в своем «Историческом зерцале» писал, что порядок его изло­жения «следует не только последовательности Священного Пи­сания, но и порядку мирской истории» (secularium hystoriarum ordinem).

История-знание

В соответствии с античной традицией в Средние века «исто­рию» по-прежнему не рассматривали как самостоятельную об­ласть знания. В лучшем случае, как и в античности, «историю» в очень узком смысле (как разъяснение текстов древних авто­ров) иногда включали в «грамматику», входившую в список «се­ми свободных искусств»^[10] (например, у Августина, Кассиодора, Исидора Севильского). Исключения были весьма немногочис­ленны.

В эпоху итальянского Возрождения эта античная традиция активизируется, постижение «истории» снова связывается с изу­чением текстов, прежде всего, античных авторов. Восстанав­ливается традиция присоединения «истории» к «грамматике». Например, около 1450 г. Томмазо Парентучелли, секретарь пап­ской курии и основатель Ватиканской библиотеки, составил по просьбе Козимо Медичи список книг, которые должны были на­ходиться в первой публичной библиотеке, основанной Медичи в 1441 г. во Флоренции при монастыре св. Марка. В этом «перечне Парентучелли», который был весьма популярен среди гумани­стов в качестве списка «рекомендованной литературы», приво­дится в том числе список книг, необходимых для «изучения светских наук, то есть грамматики, риторики, истории и поэ­зии».

При сохраняющемся доминировании «текстового» значения «истории» существенно изменились прагматические парамет­ры этого рода литературы, связанные с понятиями «пользы» и «функций» исторических сочинений. В эпоху античности од­ной из основных функций истории было накопление социаль­ного опыта, который можно было использовать в социальной практике, т. е. формирование социальных и моральных образцов поведения. В свою очередь, в эпоху христианского Средневеко­вья накопление сведений о социальной реальности определялось совершенно иными целями. Стремление познать человеческую природу и устройство социального мира выступало не столько в качестве конечной цели, сколько как инструмент, способ позна­ния божественной реальности, Промысла Божьего. Такая уста­новка несколько ослабевает в период позднего Средневековья, когда под влиянием томизма постижение божественной реаль­ности стало мыслиться возможным в первую очередь через по­стижение созданной Богом природы. Это немного снизило тео­логический интерес к знанию о социальном мире и позволило вернуться к изучению социального мира и человека как тако­вых, вне непосредственной связи с божественной реальностью.

В трудах итальянских гуманистов XV в. уже постоянно го­ворится о пользе истории (исторических текстов). Впрочем, да­же в XV в. представления гуманистов о «пользе» истории были все еще весьма расплывчаты. Так, Леонардо Бруни в прологе к своей упомянутой выше работе «Двенадцать книг историй наро­да Флоренции» говорит о пользе чтения исторических трудов: 1) для приобретения навыков хорошего стиля; 2) ввиду воспита­тельной ценности истории; 3) вследствие того, что «разумному человеку приличествует знать», как возникла его родина, какое прошла развитие и какие судьбы ее постигли; 4) наконец, пото­му, что знание истории «дает величайшее удовольствие».

Как и в античности, прагматические параметры «истории- текста» реализовались в эпоху Средневековья в некоторых кон­кретных требованиях, предъявлявшихся к содержанию истори­ческих текстов, которые снова условно можно разделить на ме­тод (каким образом), предмет (о чем) и время (когда).

Метод (каким образом). Постепенно совершенствовалась работа с источниками, на которые опирались авторы историче­ских текстов. В дополнение к традиционным «свидетельствам очевидцев», хроникам и предшествующим историческим сочине­ниям начали использовать архивные документы — сначала мо­настырей, затем папской канцелярии и, наконец, первые госу­дарственные «светские» архивы. В XV в. в Италии возникает так называемая «эрудитская» школа в историографии, осно­вателем которой был Флавио Бьондо. «Эрудиты» впервые за­нялись кропотливым сбором фактов, документов, памятников письменности и материальной культуры по истории античности и Средневековья.

Традиция «критики источников», даже в ее самой зачаточ­ной форме, была прервана в течение нескольких первых столе­тий Средневековья, в силу авторитета церковных авторов. Но в XV в. она возрождается на качественно новом уровне. Пер­вопроходцем здесь считается Лоренцо Валла с его известной работой «Рассуждение о подложном и вымышленном дарении Константина» (De falso credita et ementits Constantini donatione declamatio). Эта работа была написана им в 1440 г., но впер­вые опубликована только в 1517 г. в Германии, где в это вре­мя начиналось реформационное движение и шла острая борьба с папством. На конкретном историографическом уровне осно­вателем современной «критики источников» был, по-видимому, Флавио Бьондо. В качестве главных критериев достоверности он выдвигал, с одной стороны, правдоподобие и реальность описы­ваемых событий, отбрасывая как недостоверные все сообщения о чудесах, знамениях и т. д. С другой стороны, Бьондо пытался отбирать источники по принципу древности их происхождения, их наибольшей близости по времени к описываемым событиям.

Предмет (о чем). С точки зрения географического охвата, в Средние века наибольшей популярностью пользовались все­мирные хроники и монастырские областные анналы. С XI в. появляются первые большие летописные своды и монографии, посвященные истории стран в целом, т. е. «страновые истории».

Уже в раннем Средневековье возникают принципиально но­вые объекты исторических сочинений. Например, появляются истории отдельных народов — готов (Кассиодор/Иордан, Иси­дор Севильский), франков (Григорий Турский, Псевдо-Фреде- гар), лангобардов (Павел Диакон), англов (Беда Достопочтен­ный) и т. д. Но главным средневековым «нововведением», с точ­ки зрения предмета исторических сочинений, становится исто­рия церкви, родоначальником которой был Евсевий Кесарий­ский.

Тематическое разнообразие исторических текстов начинает стремительно нарастать с XII в. Появляются придворные анна­лы, автобиографии церковных писателей, биографии королей, сочинения по истории церковной литературы, а также городские хроники (прежде всего в Италии), авторами которых нередко были уже миряне.

Время (когда). Средневековые хронологические представ­ления в целом не намного отличались от античных. К наи­более распространенным хронологическим системам, использо­вавшимся в Средние века, относились эра Диоклетиана (от 29 августа 286 г.), переименованная в «эру мучеников чистых», а также разные варианты традиционной эры «от сотворения ми­ра» (александрийская, болгарская, антиохийская, византийская и др.), особенно популярные в Византии. В 525 г. папский архи­вариус Дионисий Малый первым предложил использовать ле­тоисчисление от Рождества Христова, и эта хронологическая система стала постепенно распространяться в Западной Европе, но только в XV в. она становится официальной в большинстве европейских государств.

Так же как и хронологические познания, не претерпели осо­бых изменений по сравнению с эпохой античности и средневе­ковые представления об отношении «истории» к прошлому и настоящему — «история-текст» должна была содержать, преж­де всего, знание о настоящем. Так, Исидор Севильский (VII в.), проводя различие между историей и анналами, определял исто­рию как знание, полученное на основе увиденного, т. е. относя­щееся только к тем временам и событиям, свидетелем которых был автор, и основную функцию истории — как служение пони­манию настоящего (в нашей терминологии).

Несколько столетий спустя автор «Церковной истории» Ор- дерик Виталий (начало XII в.) писал, что многие предшеству­ющие авторы — «агиографы Моисей и Даниил», «языческие ис­ториографы» Дарий Фригиец (о нем мы упоминали выше) и Помпей Трог, «церковные писатели» Орозий, Беда, Павел Диа­кон — стремились передать «будущим поколениям деяния своих современников»; к тому же стремится и он, Ордерик Виталий.

Каждый автор обязательно должен был доводить свою «ис­торию» «до дней пишущего». Сведения о предшествующем пе­риоде брались из какого-то сочинения, написанного ранее совре­менником соответствующих событий. Поэтому, хотя «история» конкретного автора могла начинаться со сколь угодно отдален­ного времени (например, с Троянской войны), она не была в строгом смысле историей «прошлого», а получалась из сложе­ния написанных в разное время историй «настоящего».

Все это относилось, впрочем, только к мирской истории. В священной истории средневековая христианская мысль впервые ввела различие между настоящим и прошлым, радикально от­личным от настоящего. В качестве прошлого выступал период до Воплощения Христа, а настоящим считалось все время после Воплощения. Соответственно, Ветхий Завет был священной ис­торией прошлого, а Новый — священной историей настоящего. Позднее, уже в эпоху Возрождения и Реформации, это разделе­ние, неведомое античной мысли, стало важнейшей основой для формирования исторического сознания Нового времени.

В завершение отметим еще одно важное достижение Сред­невековья в области исторического знания, которое начиная с XII в. было связано с возникновением многочисленных истори­ческих антологий и компендиумов, именуемых как «Суммы», «Зерцала» и «Цветы» истории. Обычно это явление трактует­ся как упадок историографии, поскольку все эти тексты име­ли, естественно, вторичный характер и поэтому не представля­ют особого интереса как первичные источники для современ­ных историков-медиевистов. Однако этот этап был очень важен для становления исторического знания. По сути, речь шла об аккумуляции и централизации имеющегося исторического зна­ния, объединении разрозненных текстов, доступных немногим, в некое подобие единого свода знаний. Эти работы восстанавли­вали традицию написания всемирной истории, заложенную Ев­севием, но не получившую развития в течение нескольких сле­дующих веков.

3. Новое время: смена приоритетов

В XVI в. начинается бурная дискуссия о характере историче­ского знания, продолжавшаяся до начала XVII в. Если за пред­шествующие две тысячи лет о понятии «история» было написа­но несколько десятков абзацев, то теперь за одно столетие — несколько десятков трактатов, специально посвященных про­блемам методологии истории. Достаточно сказать, что в 1579 г. Иоганн Вольф из Базеля издал собрание работ по методоло­гии истории «Сокровищница исторического искусства», вклю­чавшее 18 текстов, из которых 16 были написаны в XVI в. (кро­ме них, туда были включены работы Дионисия Галикарнасского и Лукиана).

Часть авторов, прежде всего итальянских, продолжала от­стаивать «классическую» античную точку зрения на историю как на литературный жанр («история-текст»), наделенный це­лым рядом специфических признаков. Однако к началу XVII в. победило представление об «истории-знании», хотя также доста­точно специфичное — история отождествлялась с конкретным, не теоретическим, знанием.

После победы сторонников «истории-знания», история-текст, точнее «история-литература», выделилась в самостоятельную область, относящуюся к художественной литературе. Начало этому процессу положил Уильям Шекспир, а окончательно он утвердился в первой половине XIX в., когда возникает «ис­торический роман», основоположником которого стал Вальтер Скотт. Наконец, со второй половины XVIII в. резко активизиру­ется обсуждение «истории-реальности», которое велось в рамках «философии истории» или историософии, достигшей небывало­го расцвета в XIX в.

История-знание

С середины XVI в. «история» в значении знания понимает­ся не столько как отдельная дисциплина, сколько как комплекс дисциплин или самостоятельный тип знания. В формировании этих новых взглядов не последнюю роль сыграла сокрушитель­ная критика представлений итальянских гуманистов о знании в целом и об истории в частности, содержавшаяся в знамени­том трактате Генриха Корнелиуса Агриппы «О недостоверно­сти и тщетности наук» (1520). Второй удар был нанесен «из тыла» Никколо Макьявелли (1469-1527) и Франческо Гвиччар­дини (1483-1540), чьи жесткие историко-политические работы никак не вписывались в прекраснодушные рассуждения об исто­рическом литературном жанре («История Флоренции» Макья­велли была опубликована посмертно в 1531-1532 гг., «История Италии» Гвиччардини — в 1561-1564 гг.).

В формировании значения «истории-знания» и соответству­ющих ему смыслов во второй половине XVI — начале XVII в. участвовало множество авторов из разных стран, хотя, конеч­но, далеко не все эти работы были равноценны. Одним из важ­нейших можно считать трактат Жана Бодена «Метод легкого познания историй» (1566), поскольку во многих более поздних работах давался просто пересказ или даже прямой перевод от­дельных частей этого трактата. Весьма существенную (хотя не вполне положительную) роль в формировании представлений об историческом знании сыграл и труд Фрэнсиса Бэкона «О досто­инстве и приумножении наук» (1623). Формирование представ­лений об «историческом» было «коллективным предприятием», в котором участвовало множество мыслителей начала Нового времени. Служение истории рассматривалось как занятие в выс­шей степени почетное (а временами и выгодное), поскольку в этом видели проявление не только высших интеллектуальных способностей, но и гражданских доблестей. С подобной оценкой роли и значения истории в европейской культуре мы сталкива­емся вновь только в середине XIX в.

Метод (каким образом). Становление новых представле­ний об историческом знании началось с написания разнообраз­ных опусов о «методе» (methodos), которые их авторы противо­поставили рассуждениям об «историческом искусстве» (ars his­torica). Дискуссия об историческом методе шла по нескольким направлениям.

Прежде всего резко активизируется обсуждение проблемы источников и их критики. Качественно новый импульс работе с первоисточниками придал раскол Западной церкви и сопровож­давшая его в XVI в. «историографическая война» между като­ликами и протестантами. Заметим, что и впоследствии, на про­тяжении XVII-XIX вв., развитие источниковедческой базы исто­рии во многом было связано с трудами представителей церкви. В XVII в. существенный вклад в эту работу внесли болланди- сты (ученое общество иезуитов), с конца XVII в. ее продолжи­ли мавристы (мавриане), французские бенедиктинцы конгрега­ции св. Мавра. Работа церковных историков по публикации до­кументов и произведений христианских авторов достигает сво­ей вершины в XIX в. в форме выдающейся «Патрологии» аб­бата Жана-Поля Миня (1800-1875). В целом к концу XIX в. усилиями как церковных, так и светских исследователей источ­никоведение становится полностью сформировавшейся дисци­плиной, служащей прочным фундаментом всего исторического знания.

Что касается собственно метода, то здесь события развива­лись далеко не так гладко. Процесс выработки исторического метода, начавшийся во второй половине XVI в., вскоре был фак­тически прерван. Уже в начале следующего столетия формиру­ется весьма устойчивое представление об историческом знании как о собрании сведений, фактов и т.д., которое, строго гово­ря, не играет самостоятельной роли, а должно служить лишь основой «высокого», «теоретического» знания (которое вначале именовалось философией, а потом — наукой).

Эта точка зрения была канонизирована Фрэнсисом Бэконом в упомянутой выше работе «О достоинстве и приумножении наук» (1623). Взяв в качестве отправной точки деление зна­ний по способностям мышления (разум—память—воображение), использовавшееся Аристотелем, Ибн Синой, Хуаном Уарте и др., Бэкон ввел разделение знания «по методу» на науки разу­ма («философию» или «чистую науку»), науки памяти («исто­рию») и науки воображения («поэзию»). В рамках такого подхо­да историческое знание оказывалось вспомогательным, служа­щим лишь основой для «философии» или «чистой науки». Эта концепция была закреплена в работе Томаса Гоббса «Левиафан» (1651) и доминировала вплоть до начала XIX в. В частности, во второй половине XVIII в. она была воспроизведена в «Энцикло­педии» французских просветителей Дени Дидро и Жана-Леро­на д’Аламбера, которая оказала огромное влияние на интеллек­туальную жизнь Европы (первый том, содержавший изложение этой схемы, вышел в 1751 г.).

Надо сказать, что концепция Бэкона была еще не худшим вариантом отношения к историческому знанию в XVII — первой половине XVIII в. Расцвет естественнонаучного знания и соот­ветствующей ему философии нанес сокрушительный удар по ис­тории. Хорошо известны скептические высказывания об истории Галилея, Декарта и даже Спинозы и Лейбница, хотя последний, как известно, был официальным историографом дома Ганнове- ров. Например, Декарт считал историю родом литературы, а не наукой, и в своем пренебрежительном отношении к ней доходил до утверждения, что ему совершенно безразлично, существова­ли ли вообще до него люди. Существенный вред историческому знанию нанес и Ньютон, чьи мистико-астрологические трактаты до сих пор используются для обоснования нападок на истори­ческую науку.

Лишь с середины XVIII в. историческое знание начинает сно­ва обретать утраченный статус, но уже в начале XIX в. возника­ет новая напасть, связанная с появлением позитивистских схем структуры знания, в которых главным параметром выступала «степень теоретичности» той или иной науки. Так, Огюст Конт в первом томе «Курса позитивной философии» разделил науки на теоретические и практические, а теоретические, в свою оче­редь, на общие (абстрактные) и конкретные. Отнеся историю к разряду «конкретных наук», Конт акцентировал ее второстепен­ную, вспомогательную роль в научном познании. Дальнейшее развитие эта схема получила в бесчисленных позитивистских концепциях структуры научного знания, где история неизмен­но относилась к второстепенным, описательным дисциплинам, опять-таки не дотягивающим до «настоящей» науки.

Только в конце XIX в. в работах Иоганна Дройзена, Виль­гельма Дильтея, Генриха Риккерта и Вильгельма Виндельбанда было сформулировано совершенно новое представление об исто­рическом методе. Это представление еще не было однородным. Но главное, был выдвинут тезис о качественном отличии соци­альной реальности от природной, подразумевающем и различие в методах их исследования.

Предмет (о чем). В середине XVI в. вводятся понятия ис­тории в широком и в узком смысле. В широком — история вклю­чала три компонента: священную, природную и человеческую историю. Эта широкая трактовка, по-видимому, впервые была предложена Жаном Боденом в работе «Метод легкого познания историй» (1566). Позднее ее использовали Томмазо Кампанелла (1613), Фрэнсис Бэкон (1623), Томас Гоббс (1651) и др. Лишь в конце XVIII в. в работах французских энциклопедистов эта схе­ма начинает размываться, а в XIX в. «природная» и «священ­ная» истории окончательно выводятся за рамки обсуждения.

Если говорить об истории в узком смысле, т. е. собственно «человеческой» истории, то в XVI в. было достигнуто понима­ние того, что объектом исторического знания являются челове­ческие действия (res gestae) в разных их проявлениях. Эта точка зрения не вызывала особых дискуссий, ее поддерживали даже сторонники «текстового» или «риторического» подхода к исто­рии. Разногласия возникали лишь в вопросе о том, какие именно человеческие действия и их результаты (или следствия) должна охватывать история и на какие конкретные области она должна подразделяться.

На теоретическом уровне предмет истории определялся необычайно широко. Так, например, в работе швейцарца Кри­стофа Милье «Написание истории универсума вещей» (1551) вся совокупность исторических нарративов делится на пять обла­стей — история природы (historia naturae), история благоразу­мия (historia prudentiae), история правителей (historia principa- ta), история мудрости (historia sapientiae), история литературы (historia litteraturae). Столетие спустя столь же широкую трак­товку предмета истории можно найти, например, у Жана Гар- нье, профессора «позитивной теологии» и библиотекаря иезу­итского коллежа Клермона в Париже. В работе «Библиотечная система» (1678) он, в соответствии с традициями того време­ни, разделял знание на «философию» (или собственно науку) и «историю». В свою очередь, «история» включала географию, хронологию, всеобщую историю, естественную историю (исто­рию природы), искусственную историю (историю общественных институтов) и литературную (художественную) историю.

Такая расширительн