I. Город и река

Старая Пермь

Пермь,

Пермская областная библиотека им. М.Горького,

1991.

Переиздание: Белдыцкий Н. Старая Пермь. - Архангельск, 1913.

…«Еще рабы страстей»,

Все-ж лучше мы отцов, а также наши внуки

Достойней будут нас названия людей».

Из стихотворения Якубовича.

Как хороша будет жизнь лет через двести!

Из Чехова.

I. Город и река

- Эко баско! Ай, да, Перма-матушка! Вот дак городок! Гли, церквей-то што, домов белых…

- Супротив Перми да Елабуги уж не будет таких горо­дов.

- Это, бают, губерня, потому, бают, все небольшие жи­вут, страшные такие… Всем городам правят и Чусова тоже на Перму молится...

С такой восторженною почтительностью приветствовали бурлаки раскинувшийся перед их глазами губернский город. Наивные дети лесов, Пила и Сысойка, были подавлены вели­колепием развернувшейся перед ними картины и с палубы своей барки смотрели, словно очарованные. Робко поднялись они вместе с другими бурлаками в гору, робко пошли по се­редине дороги, боясь испачкать «пол», как в простоте души своей называли они тротуары. Город поразил, подавил их. Они глубоко сомневались, что на свете могут существовать еще более великолепные города, и с недоверием слушали рассказы других бурлаков, которые утверждали:

- Вот Нижний есть город – огромаднеющий! А этот, супротив Нижнего — пигалича!

Послушаем же теперь, одного из самых правдивейших и точнейших бытописателей и посмотрим, что представляла из себя на самом деле Пермь в 50-ые и 60-ые годы минувшего столетия.

«По правде сказать, - пишет Решетников в «Подлиповцах», - город этот неказист, жители бедные, хорошие дома построены большей частью на одной Сибирской улице».

Топографические описания Перми Решетниковым щедро разбросаны, как в больших, так и мелких его произведени­ях, причем, Пермь часто именуется одной заглавной буквой П., или городом Орехом, а Кама рекой «Дугой». Бытописа­тель дал нам картину не только города, но и его «Слободок».

Неказистая получилась картина!

Чтобы реставрировать её, надо мысленно перенестись в то не слишком отдаленное от нас время, когда не было еще железной дороги, ни устроенных берегов, ни садов, ни мосто­вых, ни электрического освещения. Пермь утопала в грязи и своим видом ничем не отличалась от захудалых провинциаль­ных городов... «Город Пермь, - характеризует ее Решетни­ков в рассказе «Белуга», - ничем не знаменит, ничего не произвел: ни худого, ни хорошего. Нельзя сказать, чтобы люди в нем благодушествовали, а живут, как говорится, ни шатко, ни валко, ни в сторону». Движения на улицах Перми было очень мало, и обычно город казался как бы вымершим. Только весной с приходом чусовских пароходов он оживлялся от появления множества бурлаков, только тогда на улицах можно наблюдать толпы народа; в некоторых местах бурлаки кучками сидели на тротуарах или прямо на траве около де­ревянных заплотов, где дружно выпивали и закусывали; по улицам они бродили группами: «одни несут лиши, другие ко­ты, третий прет пять ковриг хлеба на спине, связав их ве­ревкой; двое тащут на балке брюшину, острдис, старую поч­ти засохшую говядину. Попадаются пьяные». По особенно оживлялся грязный в дождь п пыльный и жару Черный ры­нок, па котором над всеми ароматами доминировал запах знаменитых печорских сигов. Харчевни и питейные лавочки были полны бурлаков, которые, наугощавшись, разгуливали по улицам губернского города и горланили песни.

Но кончался сплав, и Пермь, вновь принимала свой спя­щий и как бы вымерший вид. Снова сонная одурь водружалаcь на пустынных улицах.

Если такой безотрадный вид имел самый город, то еще более жалкими являлись его «слободки»: Солдатская, Слудка и Подгорная, на берегу Камы, под женским монастырем. Вот, например, как описывает Решетников последнюю в рассказе «Шилохвостов»: «дома и избушки здесь были до того стары, что многие из них подпирались бревнами. Домохозяевами были рыбаки и харчевницы, а жили у них круглый год бед­ные писцы, мещане... Весною домишки заливались водой». Общеизвестных развлечений Пермь того времени почти не знала, если не считать бульвара, где и тогда уже начинала играть музыка, причем музыкантами являлись гарнизонные солдаты. «Но публики, — говорит Решетников в повести «Между людьми», — собиралось мало, да и то около ротон­ды, где играли солдаты. Другой музыки в нашем городе не было. Позднее явился плохонький оркестр, но этот оркестр играл только в благородном собрании для аристократии». Эти аристократические балы сильно занимали простых пер­мяков, которые целыми толпами осаждали окна собрания, где привилегированные классы отплясывали под звуки дрян­ного оркестра. Молодежь из простого народа старалась пере­нять эти танцы и отплясывала их тут же под окнами собра­ния, пока полиция не разгоняла кулаками «подлый» народ.

Так как гулянье на бульваре не прививалось, то попро­бовали перенести его в другое место, и был выбран высокий берег Камы, с которого открывался обширный вид на ок­рестности. Там-то и возник знаменитый «Козий Загон», где два раза в неделю начала играть музыка, на которую обы­ватели, по словам бытописателя, «выползали из своих нор и, позевывая, тащились». Там была устроена загородка, или на местном жаргоне «Загон». Интересна история возникновения этого «Загона», иллюстрирующая нравы того времени. «Воз­ник он, - повествует Решетников, - благодаря сообрази­тельности единственного в этом городе генерал-губернатора. Пришел он на берег. Местность понравилась, ему. Пошел в другой раз, третий. Город подивился, зачем это губернатор на берег ходит? Пошли пять человек и испугались губерна­тора. Приказал он сделать загородку и насадить деревьев. Город понял, в чем дело и посмеялся над такой шуткой. Бе­резки эти скоро обглодали козы, и народ стал ходить к реке, не чувствуя никакого удовольствия, а наблюдая за барами, как те ходят, какие на них наряды, не оступится ли кто-ни­будь, и т. п., а после гулянья чиновники рассказывают дома, как какой-нибудь невежа наступил на помело барышни, и как та обозвала его дураком. Теперь народ собирается для музы­ки, большинство смотрит на музыкантов, остальные ходят. Мелкие чиновники стеснялись быть в «Загоне», потому что там гуляло парадное начальство. Чтобы привлечь еще боль­ше народу, губернатор раз с вагатою передовых людей горо­да изволил спуститься пешком с горы, прокатиться в лодке, замочить по неловкости свои брюки и опять взбежать на го­ру. Такой штуки от него не ожидали, - подивились, и в другой раз народу собралось, больше, но уже штуки не вышло, и губернатора в этот день не было. Просвещенные люди стали говорить, что теперь все городские сословия стали сли­ваться воедино».

Но все же гулянье в«Козьем Загоне» некоторое время получило право гражданства, и здесь возник даже кафе-рес­торан, а потом один предприниматель открыл аллегри, имев­шее в первое время большой успех у пермяков.

Несмотря на такой прогресс, Пермь мало ожила.

- Город наш, - говорит одно из действующих лиц в очерке «Глухие места», - несмотря на то, что стоит на бой­ком месте, нисколько не подвигается вперед. Если же что и печатают о просвещении в «Губ. Ведомостях», так это вздор, - только потешаются господа!

Ну уж и город! И живут в нем ровно не люди! - Так резюмировали свои наблюдения уезжающие из Перми сол­даты, в эскизе «Ha палубе».

«Пермь, - поясняет автор, - они за то не любят, что там им показалось, что народ какой-то грубый, гордый; в ней они не видели никакой промышленности, никакого движения».

Оставим теперь город и посмотрим, что представляла из себя во времена Решетникова наша красавица Кама, на ко­торой ныне кипит такаядеятельность и которая является одной из главных жизненных артерий края.

Река вполне соответствовала городу. Оживление на ней замечалось, только во время прибытия чусовских караванов. Пароходство едва начиналось, и Пермь, при отсутствии же­лезнодорожных путей, напоминала тот город, из которого, по выражению гоголевского героя, - хоть три года скачи - ни до какого государства не доскачешь! Путешествие на па­роходах представляло мало привлекательного, так как обста­новка и условия, при которых приходилось совершать путь, только утомляли невольных путешественников. Вот непо­средственное описание удобств парохода «Искра», рейсирующего до Чердыни: «Это маленький пароход, в первом и вто­ром классах поместится не больше 10 человек в каждом, и, как водится, второй класс хуже первого. Если в нем садятся шесть человек, то седьмому пройти к столу довольно труд­но. Шести человекам в нем спать нужно сидя. Первый класс немного просторнее. На палубе, кроме капитана, лоцмана и рабочих, может поместиться много-много, человек тридцать. Из Перми до Усолья берут за первый класс 5 p., за второй 4 р. и за палубу 2 р. 50 к. с человека. На палубе было с на­ми 20 человек пассажиров. В первом классе был один В. Так как г. В. в губернском городе имеет большое влияние, то из прочих пассажиров, ниже его по чину и общественному положению, никто не шел в первый класс. Во втором классе было пять человек мужчин и четыре дамы. Так как девяти человекам во второй классе сидеть невозможно, то все муж­чины бились на палубе, а женщины в каюте. На палубе есть четыре скамейки. 15 человек сидели, остальные, за недостат­ком места, стояли, да и тех просили сторониться рабочие, проходящие от носа к корме и обратно». Ночью вся эта пуб­лика вповалку спала на полу палубы, стараясь, защититься от искр, вылетавших в изобилии из трубы. При этом надо добавить, что провизией пассажирам надлежало запасаться в Перми, так как на пристанях ничего достать нельзя было.

Не многим лучше обставлялось путешествие до Нижнего. Это плохо обслуживалось о-вом «Кавказ и Меркурий», паро­ходы которого и лучше «Искры», но с современной точки зре­ния были лишены не только комфорта, но даже и минималь­ных удобств. «На корме под сеткой, - описывает Решетников, - хорошо было на середине, а по краям нужно опа­саться за свою одежду. Хотя днем искр и не видать, но на корме воняет жженым ежеминутно. Горит кто-то! — кричат где-нибудь. - Кто горит? Оглядывают свою одежду: малень­кий уголек вертит или пальто или шинель, и на них образо­валась уже не одна дыра. Ночью видно, как из трубы выле­тают миллионы маленьких продолговатых искр; они, эти ма­ленькие угольки, развеваемые ветром, сыплются в воду, на сетку и падают с боков на палубу. Упадет уголь на рогожу - горит рогожа, пал на одежду - горит одежда».

Палубный мир на этих пароходах разделялся на две час­ти: кормовую и носовую. «Разница между ними, - объясня­ет Решетников, - только та, что на носу нет сетки, искры там не жгут, зато дует постоянно ветер и холоднее, чем на корме. Зато около этих пассажиров постоянно сидит аристо­кратия 1-го и 2-го класса. На носу такие же квартиры, полу­лежачее сидение, сон ночью на полу под котами и рогожа­ми, чай и еда в одно время с кормовыми. Пассажиры на но­су не знают пассажиров на корме и наоборот. Как у кормо­вых, так и у носовых есть свои знакомые, своя скука, еще ху­же, потому что на них постоянно смотрят аристократы. Кор­мовые смеются над носовыми: «ладно их там продувает - на самом на челу сидят». Со своей стороны и носовые сме­ются кормовым: «ладно их там жжет искрами!»

Обращение с пассажирами, особенно с рабочим людом, было самое бесцеремонное. Рабочим и бурлакам даже биле­ты не выдавались, и пароходный служащий пятнал их ме­лом, ставя на спинах большие кресты. «Для чего вы это де­лаете? - спросил Решетников. - А что-б не убежали. Те­перь с них денъги я взял, а так как мы билетов им не даем, то на пристанях и будем отличать меченых от немеченых».

Рабочие уже смирились с таким пятнанием, и оно им даже нравилось. Автор подхватил такой диалог:

- Лекша!

- Э!

- Пятнали те?

- Чаго?

- Пятнали, бают те, спину? Поди, подставь её.

И непятнаный бежит скорей запятнаться.

Рабочих обыкновенно скучивали в определенном прост­ранстве и не позволяли переходить с места на место.

Второй и третий класс, конечно, представляли более удобств, но скука и сонная одурь, при отсутствии каких бы то ни было разумных развлечений, при отсутствии книг и газет, делали поездку на пароходах того времени мало при­влекательной, дорогой (второй класс до Нижнего 22 р.), а потому пермяки пускались в путешествие только в силу край­ней необходимости.

II. Быт низов Пермского общества.

Как же проходила жизнь в Перми эпохи отцов и дедов наших, тяготились ли они бессодержательностью и убогостью своей жизни или же смирились с ней и не желали ничего лучшего. Произведения Решетникова и на эти вопросы дают обстоятельные ответы.

«В Перми все довольны своей жизнью, - пишет он в очерке «На палубе», - а что скучно - говорят редкие здеш­ние люди».

А вот фон, на котором обывательская жизнь пермяков вы­рисовывала свои несложные узоры: «у ореховцев (т. е. пер­мяков), - свидетельствует автор в том же очерке, - суще­ствуют две страсти: у мужчин водка, у женщин - мелкие кедровые орехи, а так как мужчины и женщины друг с дру­гом связаны узами брака или любовными делами, то трез­вые мужчины забавляются, между прочим, орешками, а жен­щины, глядя на пьяных мужей, напиваются и сами. Проще: орехи и водка главные развлечения; ни гости, ни гулянье, ни чаепитие за рекой без этих двух угощений не обходятся».

При отсутствии каких бы то ни было духовных интересов, при отсутствии промышленности, жизнь низов пермского об­щества представляла из себя картину поистине безотрадную и беспросветную.

Горечь жизни давала чувствовать себя с раннего детства. Дети мещан и мелких служащих росли без всякого призора, и ежедневная порка была уделом почти каждого вступаю­щего в жизнь пермяка. Побои, грубая ругань, голодовки - неизменные спутники подрастающего поколения. Школа того темени вносила новые трагические черты в эту невеселую жизнь. «Об умственном развитии, - говорит Решетников в своем автобиографическом произведении «Между людьми», - учителя не заботились, а учили нас в зубрежку и ничего не объясняли. Учителя считали за наслаждение драть нас. Здесь, бегали от классов по крайней мере две трети учени­ков. Это были дети самых бедных родителей - мещан и чиновников».

Замечательно, что с нежных детских лет у пермяков раз­ливался какой-то инстинктивный сословный антагонизм, кото­рый в зрелые годы укреплялся сильнее и реализовывался в злобном отношении к привилегированным классам. Пермяк не мог бы высказать словами своих чувств, но ненависть, именно инстинктивная ненависть, крепко гнездилась в его душе. Быть может, тут главную роль играло сравнение сво­ей беспросветной и безрадостной жизни с бросающимся в глаза довольством правящих классов. «Я наблюдал, - говорит Решетников, - что когда шел губернатор или какой-ни­будь председатель, - народ сторонился и этот же народ не одобрял их; я видел также, что все эти важные люди езди­ли в каретах, приказывали брать в часть, пьяных, распекали на улицах бедных людей; я видел, что эти люди важничали, гордо говорили с людьми ниже их положением, как обегали их те, которые небогато одеты. Я и товарищи мои по училищу всячески старались передразнивать их; кроме этого, то­варищи рассказывали при них разные анекдоты».

Но активно проявлять свою антипатию взрослым, конеч­но, дети демократических слоев не решались и отводили свою инстинктивную ненависть, на своих сверстниках-воспитанниках более привилегированных учебных заведений. «Мы, - даю опять слово автору, - ненавидели гимназистов по-своему, те ненавидели нас потому, что мы были всегда сильнее их. Они нас называли бездомниками и разными неприличными име­нами, мы тоже дразнили их, и между нами шла непримири­мая вражда, и часто мы сильно били своих врагов». Беда бы­ла господскому ребенку попасться на глаза юному демокра­ту. «Нападет; например, барич, - вспоминает Решетников, - я ему язык высуну. Он обидится, - я толкну его, шапку сорву и убегу. Конечно, это делалось один на один, или толпа нашего брата нападала на толпу баричей и тогда за­вязывалась драка, за которую нас жестоко пороли».

Вообще, порка признавалась главным воспитательным фактором, к которому прибегали не только учителя, но и ро­дители пермяков. Жестоко пороли ребят за каждую ничтож­ную вину в школе, но и дома не давали им спуску. Родите­ли, погруженные в свою каторжную работу, требовали, что­бы дети сидели смирно, не мешали взрослым и не рвали на себе одежды. Погруженные в тьму невежества, родители со злобой встречали в ребенке всякое проявление любознатель­ности. Заинтересует, например, ребенка такое явление, как гроза, начнет он допытываться, откуда гром, что такое мол­ния и получает в ответ сердитый крик: «Молчи, щенок, - не твое это дело!» На дальнейшие расспросы в ответ получает под­затыльники. «Как теперь помню, - говорит Решетников, - вся забота наших родных состояла в том, чтобы мы во всем слу­шались их, пересказывали все, что говорилось другими про них, не знались с теми, кого они не любили, меньше ели. При этом они говорили, что хотят из нас сделать подобие, себе и указывали на какого-нибудь служащего молодого че­ловека: «Посмотри-ка, какой человек-то стал! А ведь как били-то его бедного... Зато выучили!»...

При такой домашней обстановке дети старались развле­каться вне дома, но пермская действительность не давала тогда здоровых развлечений, и дети сталкивались лишь с мрачными отрицательными сторонами жизни. Одним из таких детских развлечений являлись публичные казни, производя­щиеся по субботам. Вот как описывает Решетников это зре­лище: «Лишь только услышим мы барабанный бой - кри­чим: «грешника везут!» и бежим на улицу, Изо всех ворот выходили мужчины, женщины и дети, - каждому хотелось взглянуть на грешника. Невольно и я побегу посмотреть. «Смотри не долго! Я бы сходила, да некогда», - говорит мне тетка. А в толпе говор:

- Экое, подумаешь, наказанье! Подумаешь ты: ведь больно ему, бедному.

- Поди кается, голубчик!

- Ах, Машка, я и забыла грошик-то взять!.. Как я пой­лу с пустыми руками: ведь неловко, как не бросишь на шафот-то.

- Ну, я за тебя брошу.

- Говорят, что это палач себе берет.

- Ну, Бог с ним! Ты лучше нищему не подай.

- Ай, дяденька! За что его ведут-то?

- За воровство.

- Ишь ты. Вот, Анкудиниху так-то пробрать.

- Что Анкудиниху! Вон Тарасов что делает»…

Можно себе представить, как отражались на детской ду­ше подобные сцены, как ожесточали они характер, заглушая то доброе, что вкладывается в каждого из нас великой ма­терью природой.

Но вот кошмарное детство бедного пермяка кончалось. Бессмысленное зубрение, жестокие порки, ненависть к му­чителям-наставникам, - оставались там, позади, проведя не­изгладимый след ожесточившейся и озлобленной душе юноши. С такой подготовкой он вступал в жизнь.

«Счастливая, невозвратная пора детства!» Какой иронией звучат эти слова великого писателя земли русской в отноше­нии людей, переживших детство, обвеянное, вместо любви и теплого участия, бессмысленной злобой, бедностью н убо­гостью среды...

На что же мне рассчитывать, сыну мещанина или мелко­го служащего в Перми? Людям бедным, по словам Решетни­кова, очень трудно поступать на коронную службу. Везде требовалась взятка при поступлении, требовалась открыто и грубо. Самые бедные искали места в учреждениях вроде поч­товой конторы. Кажется, на что незавидна была должность почтальона, но и за нее брали деньги. При этом надо добавить, что почтальон в те времена считался наравне с рядо­вым и обязывался служить двадцать лет! И люди доброволь­но лезли в эту каторгу, да еще платили деньги! Уже это од­но свидетельствует о полной безвыходности положения ни­зов пермского населения. Решетников сам хорошо ознакомил­ся с почтовым бытом и во многих своих произведениях рас­крыл нам весь ужас этой службы. Быт мелких служащих, конечно, был одинаков, во всех учреждениях и, знакомя с почтовым миром, автор, в сущности, знакомил нас вообще с правом низов пермского населения. Последуем же за на­шим бытописателем и взглянем, хоть мельком, на житье-бытье низших служащих.

Вот первые впечатления молодого Макси в рассказе того же имени. «Максю удивила обстановка почтовой жизни. Пьянство женщин, ругань их, драки между собой и свобод­ное обращение интересных особ с мужчинами вскружили его голову.

- А, новичок, здравствуй! - сказала ему одна молодая девица; когда он вошел к семейному почтальону.

- Как зовут? - спросила другая.

- Нашего поля ягода, - сказал один почтальон.

- Кутейник! - прибавила третья женщина, хлопнув его рукой по плечу.

- Ну, обстригём.

- А когда спрыски будут? Позовешь? - приставала вто­рая женщина и закурила папироску с корешками русского табаку.

- Позову.

- То-то. Мы тебе песенку споем, такую залихватскую!...

- Куды тебе! Ты ее, Максим Иванович, не слушай, она всех молодых скружила, да надула.

- Слушай ты ее, дуру набитую!

- Ты хороша, модница... Уж не хвасталась бы... Зачем с Патрушевым таскаешься?

- Молчи, харя! - и женщина плюнула в лицо обижав­шей её.

- Ну-ну! Смирно, вшивая команда! — закричал им один почтальон и прибавил Максе: ты не больно слушай их, что пни пасти-то разинули. Ишь, как ревут во все горло!

Молодому новичку в первый же день его вступления и должность привелось познакомиться и с другой бытовой чертой. Приехал пьяный почтальон, потерявший дорогой пис­толет и саблю. Старший осыпал его площадной руганью и приказал отрезвить в бане двадцатью ударами розг. Максе же пришлось исполнить роль палача.)

Его удивило, что почмейстер пришел разделывать почту в халате и раскричался на одного почтальона.

- Ты пьян, мошенник!

- Никак нет-с, ваше в-не!

- Старшой, он пьян?

- Точно так-с!

- Дать ему завтра двести горячих.

Почтальон был действительно трезвый и повалился в но­ги почмейстеру, но почмейстер прогнал его, не отменив на­казания».

Битье низших служащих и битье самое зверское состав­ляло обычное явление, и никого не возмущало.

- А меня, брат, просто измучили, - жаловался отец Ре­шетникова, служивший почтальоном, - так избили, я даже плохо слышать стал. Ах, как меня избивали! Ты не поверишь, что этот почмейстер каждый день топтал меня ногами, бил меня в грудь…

Но вот, в свое время служащий обзаводился семьей. Быть может, тут обретал он, измученный детством, истерзанный службой, желанный отдых и покой? Может быть, тихий се­мейный очаг хоть отчасти компенсировал тяжесть его слу­жебного положения?

Мы уже видели выше, какие нравы царили в женском обществе этой среды, куда не проникал ни один луч света и культуры. Семейная жизнь с такой подругой становилась на­стоящим адом. «Женатые почтальоны, сортировщики, служа­щие в суде, - свидетельствует Решетников, - били своих жен, когда захочется и били уже не так, как мы, бывши ре­бятами, дрались, а по-настоящему. Мужчине все казалось, что жена ему попалась не настоящая, какая следует. Начина­ет он ругаться с нею, - ничего не помогает, жена отругива­ется, в слезы пускается. Он злится, она капризничает. На службе его обижают, дома покоя нет от жены и ребят. «Да пропади она пропадом эта жизнь проклятая!», - восклицает несчастный труженик и топит свое горе в водке».

Самая обстановка семейной жизни была невыносима. Поч­товые жили в общей квартире, и с утра начинались, сцены у печи, где несколько хозяек готовили обеды. «Сдвинет, на­пример, Семениха, - читаем мы в повести «Между людьми», - горшок Иванихи, Иваниха толкает горшок Семенихи, тре­тья лезет пирожки жарить.

- Ты куда?

- А ты куда?

- И подождешь!

- Плевать мне на твои горшки!

- Подожди, тебе говорят!

- Экая фря! Откуда ты, сволочь, выплыла?

- Тьфу ты, проклятая!

И пойдет цапотня. Придут мужья.

- Ну-ну! Смирно!

- Не твое дело!

- Я вот те покажу - не твое дело!

- Молчи, ты знай свое дело в конторе, а мне не мешай!

- А ну вас, гадин, к лешему!

Все такие сцены, конечно, происходили на глазах подрас­тающего поколения.

Немного отрады приносили с собой и редкие празднич­ные дни, как, например, Новый год, когда почтовые служа­щие получали наградные от клиентов. Для людей, лишенных какого бы то ни было культурного влияния, праздничными развлечениями являлись только водка и карты. Вот как ри­сует Решетников такой праздник.

В холостой половине почтальонов идет картежная игра, конечно, с возлияниями. Разговоры вертятся около наградных, ругают все и всех, вспоминают полученные обиды и шлют проклятия. Но иногда разговор переходит и на более отвлеченные темы.

- А как, братцы, по вашему, - интересуется один из на­иболее трезвых, - по вашему, кто честнее: полицейские, судейские или мы?

- Мы, брат, честнее, потому нам за дело дают, мы иной раз ночи не спим, да и отправить, письмо штука: бросить письмо легко, а там жди.

Но этой мирной философской беседе не суждено разви­ться: в стену с семейной половины раздался стук палкой и неистовый женский голос.

- Ребятушки! Уймите вы лешего, убьет!

Один из спавших на лавке почтальонов пробудился: «Ишь, как дерутся! Еще в баню захотелось».

В холостую вбежала женщина; волосы растрепаны, платье изорвано.

- Что я с ним, варнаком, стану делать! Купил к празд­нику четверть и ту разбил... Ах, беда какая!

- Ну так что?

- Что, черт!

Женщина, плюнув, убежала. Ее освистали и выругали. А на другой семейной квартире старший сортировщик, прокрутивший свои наградные деньги, является домой.

- Что, опять проигрался? - встречает его супруга.

- Молчи, убью!

- Куда ты часы девал?

- Тебе сказано или нет?..

- Каплюшник ты эдакий! Пьяница!

Сортировщик ударил свою жену, завязалась драка. Муж выгнал супругу в одной рубашке из дому и запер двери на крючок. Несчастная женщина, избитая, с синяками под гла­зами забежала к соседке. Та, при виде истерзанной женщи­ны, захохотала.

- С Новым годом! Какие вам супруг фонари сделал! Прелесть!

- Бесстыдница, вы этакая!

- А вы, пьяница!

- Мерзавка!

- Вон отсюда!

На другой день всё товарки поздравляли избитую женщину с обновкой. Дома она от мужа получила еще несколь­ко зуботрещин, сама искусала мужу плечо, за что он ото­драл ее веревкой и написал ей билет, что она может идти куда угодно. Несчастная присмирела, никуда не шла и мол­чала два дня, за что муж раза по два в день кормил ее зуботрещинами. На третий день оба супруга стали говорить, помирились руганью, и для них началась снова такая же жизнь.

Вот краски, в каких Решетников изображает быт низов Пермского общества его времени.

Мрачная картина! Детство без любви, среди домашних и школьных побоев, бессмысленная зубрежка в школе, ругательства и драки, созерцание торговых казней, полное отсут­ствие здоровых впечатлений, — вот подготовка, с какой пермяк из этой среды вступал в жизнь. А дальше? Грубость слу­жебных нравов, цинизм женщин этого круга, зверские побои начальства и, как венец всего — семейное счастье, вроде на­рисованного выше... И разве можно удивляться, что от всей этой жизненной каторги человек совершенно спивался вкругу, как спился несчастный Макси, или отец Решетнико­ва?..

III. Низы чиновничьего мира; нравы духовенства

Картина не менее мрачных тонов вырисовывается перед нами при знакомстве с бытом чиновничьих низов того времени. Здесь мы видим такое же безрадостное детство, ту же за­битость, те же материальные лишения, грубость нравов и от­сутствие всяких духовных запросов.

Мелкие канцелярские чиновники запуганы начальством до потери всякого человеческого достоинства и видом своим про­изводят самое удручающее впечатление. Вот, например, как описывает встречу с этими париями чиновничьего мира Ре­шетников, возвратившийся в Пермь после долгой отлучки: «Стали мне попадаться чиновники. Идут они, позевывая, на службу, идут как-то нехотя. На желтых лицах ни одной улыбки не заметишь; но заметно в них только какое-то чи­новническое достоинство, уважение к самим себе; на фуражках кокарда, поступь чиновническая, и сморкаются по-чиновни­чески. Смешно видеть этих забитых людей в то время, когда они идут мимо начальнического дома; видно, что им не хо­чется идти мимо окон: трепет какой-то вдруг напал, и зло берет. Один своротил с тротуара, пошел около стоны, - хо­рошо, что окна высоки, можно согнуться; другой идет по тротуарам, смиренно глядит в окно и держит правую руку наготове; третий идет за ним следом в таком же настроении; второй прошел благополучно, а третьему не посчастливилось; прошел мимо одного окна, мимо другого, заглянул в третье... и вмиг снял фуражку, пошатнулся и оступился в тротуарную дыру... Шла мимо его какая-то торговка с молоком, это её рассмешило: эк тя, голубчик, угораздило! Поди-кось, ушиб­ся, — не проспался, голубчик!».

Посмотрим теперь этих чиновников в обстановке их служ­бы. Вот на выдержку картина судейской канцелярии, куда попал на службу наш бытописатель.

«За столом в большой, но грязной комнате сидели пис­цы. Многие из них писали очень скоро, перья сильно скри­пели, многие шептались, немногие перекрикивались. Вон встал один, сидевший на конце стола, взял в губы перо и чуть не бегом прошел к шкафу, оттуда вытащил какое-то дело, по­смотрел на него и опять бросил в шкаф. К нему подошел вы­сокий служащий и ударил по верхушке его головы рукой, предварительно плюнув на ладонь; какой-то служащий, смот­ревший на это, захихикал, а получивший любезность схватил за волосы обидчика и таким манером притянул его к полу; тот вскрикнул: «отпусти, черт!». Вон, какой-то служащий сре­ди тишины сказал на всю канцелярию: «Пичужкин, дай таба­ку»... На это ему ответили сальностью... Вон, из другой ком­наты выбежал в шапке и в пальто долговязый служащий; его остановил сидевший в углу: «куда?» - «Хапать!» - сказал служащий в сером сюртуке, продолжая писать... Вон провели арестантов, подвели их к какому-то столоначальни­ку; тот с одного просит за что-то деньги... У дверей в прихо­жую какой-то служащий с листом гербовой бумаги берет от женщины, бедно одетой, медные деньги.

- Ишь, собаки! Много ли дела? - спрашивает товарищ у этого служащего.

- Молчи, корявая рожа! - отвечал тот, считая деньги.

- Будь ты проклят, пес! — сказала рожа.

Считающий выручку подскочил к нему и ударил его по голове линейкой, он плюнул на ударившего и попая как раз в левую щеку. К нему подошли еще трое служащих и, трепля его, приговаривали: «формочка, формочка! усь, усь!» Он злил­ся, плевался, ругался, отмахивался линейкой.

До прихода секретаря служащие ничего не делали, а рассказывали разные истории, сообщали друг другу разные сведения, бранились и корили друг друга чем-нибудь, не оби­жаясь ругательствами. Приходит секретарь, ему кланялись, не вставая со стульев и табуреток, разбегались по своим местам и начинали писать. Секретарь здоровался за руку с надсмотрщиком, на служащих он глядел гордо, вообще дер­жал себя по-секретарски и говорил всем: «на, перепиши! Дай мне такое-то дело!» Заседателям отдавали такую же честь, как и секретарю, и они тоже здоровались только с надсмотр­щиком. При них служащие уже крепко занимались, но дер­жали себя по-прежнему вольно. Судья приходил в суд тихо, но как только служащие завидят его в прихожей, столпивши­еся разбегутся на свои места, схватывают перья и делают вид, что они пишут, или показывают, что они чинят перья. Незанятые ничем служащие тоже держат в руках что-ни­будь: или том свода, или какую-нибудь бумагу. В это время все затихают. Показался в канцелярии судья — загремели стулья враз, враз все встали, каждый пошевелит губами! «Здравствуйте, мол». Судья важно кланяется два раза на обе стороны и молча проходит в присутствие. Случалось, что судья заставал канцелярию врасплох; тут служащие теря­лись: стоявшие не смели идти на свои места, говорившие на своих местах точно приседали еще ниже. Выходило очень, смешно. Когда в присутствии начинался говор, оживлялась и канцелярия, начинался гвалт, крик, драка. Выходит секре­тарь из присутствия и говорит грозно: «тише, вы!». Канце­лярия смолкнет, потом опять слышны хихикания и гвалт. «Смирно, вы, сволочь!» — кричит секретарь... Так и прохо­дило время в суде. Каждый служащий должен был непре­менно прийти на службу вечером, несмотря ни на какую по­году и расстояние. Вечером делом почти не занимались, по­тому что начальство само редко жаловало. Время наполнялось рассказами о своей удали, хвастались, как разбили стёкла в каком-то открытом доме и как надули такую-то девицу за доставленное такому-то судейскому ловеласу удовольст­вие.

Кадры мелких чиновников наполнялись обыкновенно деть­ми таких же чиновников и составлялась как бы особая кас­та. На службу поступали, даже не окончив курса уездного училища, кое-как выучившись, писать. Первое время новичок служил без жалования и занимался только перепискою. «Че­рез два месяца ему дают жалование, и в это время, посто­янно находясь в обществе служащих, понемногу усваивает себе их приемы и манеры. До этого времени он развивался в своем доме и в кругу своих товарищей и, конечно, разви­вался плохо; теперь он развивается под влиянием приказной братии. От них он ничего не может услышать хорошего или нового; ума его они никак не разовьют обыкновенными и пус­тыми разговорами. Ему дают жалование три или шесть рублей; он старается заниматься прилежнее, усидчивее для того, чтобы ему прибавили жалования. Он пишет целый день строчку за строчкой, выводя как можно красивее буквы, и все его внимание сосредоточено в этих буквах, да в слухе, который наполняется словами служащих. Он не видит по­лезной дельной мысли в работе, после нее чувствует уста­лость, ест, мало говорит и все свободное время проводит во сне, или в карточной игре. Чем больше и больше он перепи­сывает, тем более у него отпадает охота к мышлению; он уже переписывает бессознательно, делает ошибки, скоблит бумагу — и еще более тупеет. В это время он рад, если ему придется быть, в кругу своих товарищей для того, чтобы отвести душу, т. е. выпить водки. Это желание до того усили­вается, что он уже чувствует потребность пить водку, и под конец становится пьяницей, мучителем своей семьи».

Свой скудный бюджет канцеляристы должны были волей-неволей пополнять чем-либо посторонним и изыскивать спо­собы существования. И на какие только хитрости не пуска­лись бедняки! Взяточничество, конечно, процветало вовсю. Но в отношении мелкого люда взятки не могла быть круп­ных размеров и канцеляристы срывали с клиентов двугри­венными и четвертаками. В ходу было устройство лотерей, причем разыгрывалась какая-нибудь дрянь, и подписавшиеся должны были являться на квартиру хозяина часто со своей водкой и закуской. Одна из таких лотерей подробно описана Решетниковым в рассказе того же названия. Сцены этого рас­сказа живо рисуют нравы чиновничьих низов, всю тупость, пошлость и темноту среды. Ни одного светлого луча не про­никало сюда, и канцеляристы по своему умственному разви­тию недалеко ушли от мелких служащих, а потому знаком­ство с бытом и нравами последних дает нам полное представ­ление о нравах низшей чиновничьей среды старой Перми.

Не лучше были и нравы духовенства того времени. Опи­санию духовного быта Решетниковым посвящены два больших произведения: «Ставленник» и «Никола Знаменский». Мы здесь не коснемся эпической личности попа «Миколы», кото­рый мог существовать только в глуши, среди инородцев, но воспроизведем несколько сцен из «Ставленника», рисующих нам нравы духовенства и взгляды на него в самой Перми.

Перед нами консистория. В ее коридоре шум невообрази­мый. Набилось человек двадцать духовных особ разного ран­га - от протопопа до псалмопевца включительно. В канцеля­рию еще не пускают. Сторож в военной форме важно сидит на диване и, посматривая то на того, то на другого, ухмыляется.

А братия ведет разговоры о доходных местах, о том, что народ ныне развратился и плохо оплачивает труд духовных. Попы ведут себя более степенно, дьякона и дьячки кричат.

- Ну-ка, отец дьякон, дай-ко табачку понюхать!

- Маловато.

- Ну, ну, нечего отнекиваться-то! У тебя, я знаю, хоро­шее, ведь, место.

- Вот за это слово я тебе и не дам. Шиш получишь! - и дьякон отходит прочь.

- Да что это, Господи помилуй, как долго? - говорят человек шесть.

- Эй, сторож, впусти! - просит сторожа священник.

- Пущать, не ведено.

- Как не велено?

- Не велено, и все тут.

Протопопы ушли в Канцелярию. За ними пошли и священники. Сторож вмиг подбежал к дверям и стал посреди их.

- Отчего ты не пускаешь?

- Не велено.

- Почему?

- Говорят, много всяких шляется. Отцом Антоном не приказано. Вон тут надпись была приклеена, да из вашей братьи кто-то оборвал.

- Ты нам кого-нибудь пошли оттуда.

- Кого я пошлю! Вон столоначальник-то Гаврилов трои сутки без просыпа пьёт и дома, что есть, не живет, ищи его - с семью собаками не отыщешь.

Дальше мы узнаем, что сторож в консистории важное лицо, а простые писцы — те прямо недоступны. Сторожу требуется взятка в 20 к., а к писцу, чтобы выведать что-ни­будь, без полтины и не подходи.

На этот раз в коридор вышел писец. Все обступили его. Один из духовных спрашивает о чем-то. Писец без взятки не желает ему отвечать. Это возмутило одного из дьяконов, страдающего, видимо, муками похмелья. В нечесаной бороде этого отца присохла яичная скорлупа и другие остатки от вчерашней трапезы. Угар не прошел, и он храбро указывает писцу, что тот должен дать справку.

- Не ваше дело! - обрезывает писец.

- А владыку знаешь? - вызывающе вскрикивает ряса.

- Сторож, выгони этого пьяного! - закричал писец и ушел в канцелярию.

Дьякона, при общем хохоте и содействий, вытолкали в шею.

А меньшая братия тут же развлекается по-своему. Вон один дьячок схватил за нос пономаря; пономарь вскричал и в свою очередь ударил дьячка под микитки, что вызвало все­общий смех. В другом углу подрясниковый уснул на диване.

- Братцы, смотрите!

- Ах, он пес!

Снова все хохочут.

- Наденьте на него бумажный колпак.

Одни разудалый дьячок стащил со спящего сапоги...

Уже эти взятые без выбора сцены с достаточной ясно­стью рисуют тот класс, на обязанности которого в старой Перми лежала высокая и святая задача попечения о народ­ной нравственности и духовных сторонах народной жизни…

IV. Губернский Олимп

Итак, картина быта и нравов низов и даже духовенства старой Перми получается довольно безотрадная. Быть мо­жет, духовные запросы сосредоточивались в верхах пермского общества, в среде тех правящих и привилегированных клас­сов, которые в произведениях Решетникова объединяются словом «аристократия»? Ведь эта аристократия, - будем придерживаться терминологии нашего бытописателя, явля­лась элементом, руководящим и направляющим жизнь и в распоряжении ее имелись и средства и возможность культур­ного воздействия на население и на лиц подчиненных, участь которых всецело была в её руках.

Бросим беглый взгляд на этот дирижирующий класс.

Наверху губернского Олимпа стоял, как водится, губер­натор. Он, - свидетельствует Решетников, - не любил мо­лодых людей, трусил их почему-то и даже хотел закрыть единственную в то время библиотеку, которая кое-как соста­вилась среди служащих казенной палаты. Но существова­ние этой жалкой библиотеки удалось отстоять, председателю палаты. Заметим здесь, кстати, что библиотека эта для палатских чиновников служила курительной комнатой и чи­новники уже поговаривали, что не худо было бы здесь завести и буфет с водкой. Таким образом, опасного на умы влияния от библиотеки, состоящей к тому же из разрознен­ных журналов и дрянных книжек, не предвиделось. Но, види­мо, в понятии губернатора самое собрание книг ассоциирова­лось с чем-то враждебным и преступным.

Председатель казенной палаты считался человеком по то­му времени передовым и просвещенным. Столь лестную ре­путацию он заслужил, во-первых, потому, что содействовал учреждению при палате библиотеки, а главным образом из-за своей страсти к проектам. С советниками палаты он был на ножах, так как считал их глупее себя. Но председа­тель не пользовался расположением служащих, и вот как ри­сует Решетников этого видного представителя власти: «его не любили за то, что он мучил хороших переписчиков, ругал писцов, столоначальников и сторожей, и вообще со всеми, даже с секретарем, обращался: «эй, ты!». Но при всем этом он хотел сделать служащим много полезного, только это полез­ное выходило у него в грубой форме. Сидит он в своем кабинете и вдруг призывает секретаря: «эй ты, как тебя? Ну, на­пиши мне проект... такого рода, как бы тебе сказать?.. Ну, одним словом, я хочу устроить, чтобы чиновники сшили себе платье дешевле... Да живо, понял?»… Скажет секретарь: «по­нял», и выйдет растерявшись. Сядет он на свое место и нач­нет думать. Члены пристают к нему с разными посторонними вопросами, а он боится позабыть, что ему говорил председа­тель. Члены посмеиваются.

- Что, каково?

- Ах, отстаньте!

- Что он опять?

- Да вот какую-то чепуху выдумал: платье шить хочет. Члены хохочут.

- Кому?

- Черт его знает кому... Ничего не понять.

Пойдет несчастный секретарь в архив - нет ли там ка­ких-либо подходящих дел. Архивариус ничего не знает и го­ворит: «бери хоть, все дела, черт с ними, а я почем знаю, ка­кие такие у меня дела, и где какое лежит»... Начинает сек­ретарь рыться в законах и ничего не находит. А таких про­ектов председатель много заказывал, и одни из них или за­бывались председателем, либо сочинялись с общей помощью через год».

Таков был тип прогрессиста. А вот олимпиец старого за­кала, который уже никаких проектов сочинять не будет - это судья. Человек он важный и, как сообщает автор, родня правителю канцелярии губернаторской, нигде не кончившей курса. Приходил он на службу в первом часу и выходил в три. По приходе начинал разговаривать, с заседателями о карточной игре целый час, потом начинал распечатывать па­кеты. Он читал только предписания и указы начальства и на всех бумагах писал число и месяц. Это продолжалось тоже час. Остальное время он употреблял на подписание журналов, бумаг и протоколов относительно числа розог и плетей. Обыкновенно секретарь на нолях помечал: от 30 до 40 розг, или от трех до шести месяцев, а судья писал: «тридцатью пятью ударами», «на четыре месяца». Доклады он не читал, а спрашивал секретаря:

- О чем это доклад?

Тот объяснял.

- Ну как же вашему?

- Да, надо в Сибирь сослать.

- Экие канальи! Не живется им на одном месте. Валяйте в Сибирь, а там плата разберет.

До положения служащих судья не касался и считал их за чернорабочих людей. Он только определял и увольнял их и гнал одних столоначальников.

Недурен в своем роде был и губернский казначей. Вот ма­ленькая сценка, обрисовывающая: его во всем великолепии: «Мне посоветовали, - сообщает Решетников, -попросить ме­сто в казначействе. Являюсь. Губернский казначей, встретил меня окриком:

- Что тебе надо?

Я подал ему докладную записку. Он прочитал.

- Вакансий нет, убирайся! Только мешаете чаю напить­ся.

- Я вам заплачу.

- Ну?

- Сколько прикажете?

- Двадцать пять рублей, только позаниматься с неделю на испытании.

- Я не могу теперь дать, потому что у меня всего три рубля.

Губернский казначей повернулся и вскричал:

- Гаврило, проводи вот этого!»

Я полагаю, что достаточно уже приведенных выдержек для составления полного понятия о нравах губернского Олимпа. Полагаю также, что нечего распространяться о культурном воздействии подобных субъектов. Картины, на­рисованные нашим бытописателем, говорят красноречивее рассуждений и делают излишними всякие комментарии.

Но неужели же до Перми времен Решетникова не дошли отзвуки той эпохи великих реформ, которые переживали тогда не только центры России, но и ее периферии? Неуже­ли же прогресс, так широко нахлынувший на нашу родину, не дошел до спящей Перми? Ведь не могла же она, как бы ни была отстала, остаться безучастной, если и не к умст­венному пробуждению, то хоть к тем великим преобразова­ниям, которые, помимо желания и воли пермяков, все же врывались в их жизнь и в корне изменяли её.

О, да - и реформы, и прогресс, конечно, докатились в свою очередь и до Перми, но здесь, преломляясь в сфере ее бытовых условий, они приняли уродливые и карикатурные формы, и поэтому новые веяния Решетников везде характе­ризует словом «прогресс», употребляя этот Термин в ирони­ческом смысле.

Первое впечатление, вызванное реформами, было впе­чатление испуга. Представители дореформенных учреждений, десятилетиями сроднившиеся с установленным порядком вещей, испугались, растерялись. Они просто не могли усвоить мысли, что могут быть поколеблены те устои, на которых, по их понятию, зиждилось благополучие всей русской жизни. Вот, например, беседы чиновников по поводу слухов о ре­форме суда. Старозаветный судья выходит из себя и дока­зывает всю нелепость такого преобразования. «Это все прог­рессисты баламутят народ! - в бессильной злобе кричит он, - они не понимают, с каким народом приходится иметь де­ло. Поверьте, гласный суд - только фраза. Правила выпу­щены прогрессистами для развращения молодежи. Я бесе­довал с правителем губернаторской канцелярии, он говорит, что гласного суда не будет; это, просто, хотели испугать». Почмейстер язвительно оппонирует ему и сообщает, что по­лучил из Петербурга от сына известие, что гласный суд бу­дет. Судья свирепствует еще пуще: «Врет ваш сын! В сумас­шедший дом его надо вместе со всеми прогрессистами».

Низшие судейские чиновники реагировали на слух о ре­форме суда еще более яростно.

- Скажи ты мне, - вопрошал автора мелкий судейский, - что это за штука гласный суд? По-славянски глас значит глагол, да как же применить этот глагол к нашему суду: суд глагол, что ли? А местоимение-то кто?

Этот глубокомысленный разговор происходит в саду за водкой.

- Гласное судопроизводство, - вмешался третий собе­седник, - это значит, будут решать дела без перьев и бума­ги.

- Ты не болтай, пустомеля! Это невозможно. Ну, как без бумаги? Да тогда будет большой подрыв бумажным фабри­кам. Об этом то ты подумал ли, лысая башка?

- Тогда всякий может приходить в суд даром, и будет знать, за что судят человека.

- О, о! Так вот я и выдал канцелярскую тайну! Да если мне прибавят тогда больше жалования, я за тайну меньше тысячи не возьму - дудки!... Нет, гласного суда не будет!

- Почему?

- Я сказал — и баста! Не будет!.. Не посмеют.

- Да, ведь, воля вышла же.

- То воля, там мужичье; а то суд, где участь людскую решают. И поколебать такую твердыню невозможно.

- Возможно.

- Невозможной

Судейский с яростью вскочил, схватил в руку бутылку и разогнал собеседников.

Но Пермь дала не одних только врагов прогресса, яви­лись и горячие его защитники и апологеты. Таковых можно разделить на три группы. К первой относились истинные друзья реформ, люди честные, увлекающиеся, но наивные и смешные в своем увлечении. Таких было меньшинство. Вто­рая группа, самая многочисленная, состояла из людей, кото­рые во все времена прикрепляются ко всякой новой идее, но­сятся с нею всюду, кричат, неистовствуют и, по обыкнове­нию, так опошляют эту идею, так изгаживают, что от ее су­щества и помину не остается. Сделав свое дело, эти люди вновь присматриваются, принюхиваются - и подхватывают на­лету новую идею и с ней совершают тот же процесс опошле­ния. Наконец, к третьей группе относились дельцы, практиче­ские люди, чутьем угадывающие будущее торжество новых веяний и под сенью прогресса великолепно обделывающие спои житейские делишки.

С новыми веяниями и со словом «прогресс» особенно но­сились дамы и даже основали кружок, который слыл под названием «ученой академии». Одна из таких дам уцепилась за Решетникова, когда он, уже получив литературное имя, явился в свой родной город.

- Ходите, пожалуйста, к нам, - тараторила она, - здесь все общество гладкое и страшные сплетники. Мы, прогрес­систы, учеными предметами занимаемся. А вы где служите?

- То есть как служу? - удивился писатель.

- В каком журнале?

Решетников объяснил.

- Ах! Вы читали «Тысячу душ»?

- Читал.

- Превосходный роман, единственный в своем роде! Вы не знаете, где бы достать Белинского? Все прогрессисты его читают, а у нас нету...

Увлечение естествознанием также не обошло дам из раз­ряда «прогрессисток». Вот разговор на балу такой прогрес­систки с местным доктором:

- Вы прогрессист?

- Трижды прогрессист и люблю вас всей душой!

- А где душа?

- Душа есть отправление мозговой деятельности.

- Неправда! Я ученее вас: душа есть легкие и сидит... сидит в уголке легких.

Прогрессисты мужского пола вели свои ученые дебаты за выпивкой и зеленым столом. «От этой академии, - пишет Решетников, - я узнал такое правило: если человек не иг­рает в карты, он, значит, бедный и в то же время опасный человек, если же он не пьет водки, то, значит, пренебрегает людьми. Тут же обсуждался вопрос о том, кто благороднее: мужик или образованный? И большинство голосов остава­лось на том мнении, что образованный благороднее, а мужик тогда будет благородным, когда его назовут коллежским ре­гистратором. Ученые споры постоянно заканчивались или ссо­рами, или упрёками».

Во время увлечения прогрессом в Перми открылась обще­ственная библиотека, получившая свое начало от библиотеки служащих казенной палаты, которую раньше хотел было уничтожить губернатор. Тут же статистическим комитетом был открыт минералогический и сельско-хозяйственный му­зей, т. е. собраны были кое-какие минералы и хлебные зла­ки. Музеем заведовал тот же библиотекарь.

«Осмотрел я библиотеку, - сообщает Решетников, - ста­рых, ни для кого ненужных книг в ней большинство. При­водит при мне маленький чиновник казенной палаты. Про­сит новых журналов.

- Максим Максимович не велел давать, - ответили ему. Чиновник ушел. Пришел какой-то сторож с запиской. Я заг­лянул в билет - вижу советник палаты. Сторожу дали не­разрезанную книгу. Я указал библиотекарю на такую неспра­ведливость.

- Чиновнику не за что давать книг, да он и не стоит, может подождать, а советник... - Он не договорил».

В таком виде отразился прогресс в старой Перми и не даром одно из действующих лиц в комедии Решетникова «Прогресс в уездном городе», Павлов, ловкий делец, сумевший присосаться к новым веяниям, восклицает: «О прогресс, прогресс! Как ты исковеркал нашу святую Русь. Всё старое так и летит к чёрту. Теперь верх взяло молодое поколение. Но прогресс хорош только для нас, а вот худо, что за настоящими прогрессистами потянулись самоучки, приказные, мещане, за ними лакеи, а за лакеями мужики… Но, дудки! Мы укажем им настоящее место!»

И не удивительно, что при таком умственном уровне пермского общества в век реформ и прогресса в нашем городе происходят события, перед которыми бледнеют даже деяния глуповцев. В то время, когда культурная Россия жадно стремиться к знанию, когда в столицах университетские аудитории, открытые для всех желающих, буквально не вмещают публику, когда литература достигает своего расцвета и когда на вопрос – созрели мы или нет – гордо даётся положительный ответ, в это время умственного пробуждения нации наши пермяки по предписанию своего начальства ловят в Каме… чёрта!

И это не шутка, а истинное происшествие. Дело в том, что около Перми в реке появилась белуга, причинившая немало бед. Она рвала невода и громко кричала по утрам. Пермяки были уверены, что тут дело нечисто.

- Нарядить следствие, - горячились законники.

- Да кого искать-то? Рыбаки отказываются ловить рыбу… Без рыбы, пожалуй, насидимся.

Думало, думало об этом предмете начальство и окончательно испугалось: один посоветовал доложить губернатору, - его назвали аспидом за то, что сказать губернатору, значит выдать себя в непонимании законов и вообще своих обязанностей; другой посоветовал попросить владыку освятить реку, этого обругали на том основании, что без согласия губернатора владыко не согласится; третий почему-то говорил: надо посоветоваться с директором гимназии. На такого все поднялись: как? Вы директора гимназии ставите выше нас? Так и решили: предписать земскому суду произвести следствие. А земскому суду на руку: целую неделю следователи бражничали на берегу реки и наловили много рыбы. В протоколе следователей было сообщено, что по ночам они видели в реке что-то брыкающееся, похожее на ехидну, и что это чудовище частовременно приближается к берегу и, разевая пасть, жалобно визжит. На основании этого следователи предлагали учредить постоянную вооружённую стражу».

И вот в одно прекрасное утро представитель полицейской власти рапортует своему начальству:

- В реке чёрт-с!

Начальство выпучило глаза.

Вся история закончилась только после поимки белуги, которую пермяки раскупили у рыбаков и скушали до косточек.

V. Аналогии и выводы

Хотя я не использовал и половины того богатого бытового материала, который дают нам произведения Решетникова, но полагаю, что достаточно и приведённого, чтобы восстановить картину жизни старой Перми. Составленная мною без особого выбора мозаика сцен воспроизводит быт захолустного губернского города, обойдённого цивилизацией и культурой. И картина, нарисованная правдивым бытописателем этими отдельными сценами, быть может, иногда грубыми, но всегда точными, - - получается до того кошмарной и дикой, что современник вправе воскликнуть: да неужели всё это похоже на правду и неужели так жила Пермь отцов и дедов наших?

Да, всё это правда, и такова была жизнь старой Перми и не погрешил здесь против истины наш бытописатель, ибо ложь была не свойственна его простой и честной натуре, а природа дала ему дар фотографа-наблюдателя, и точно зафиксировал он грубую правду жизни со всем её убожеством, бедностью и дикостью…

И теперь, сравнивая прошедшее, отдалённое от нас лишь на одно, много на два поколения, не вправе ли мы воскликнуть слова Грибоедова: «Свежо предание, а верится с трудом!»

Контраст здесь необъятно велик. Как далеко шагнула жизнь даже в области общественного благоустройства, в области техники! Ведь, если бы жителям Перми рассматриваемой эпохи сообщить о тех условиях, в каких мы живём в настоящее время, сообщить об одетой в гранит набережной, по которой несутся поезда, в двое суток доставляющие пермяков до Петербурга, о плывучих отелях-пароходах со всем их благоустройством, величественно бороздящих воды красавицы Камы, об электрическом освещении города, благодаря чему ночь обращается в день, о чудных машинах, из металлической глотки которых раздаётся музыка и пение лучших артистов, о театрах, где на полотне появляются движущиеся фигуры и воспроизводятся свежие события со всех стран мира, о библиотеках, музеях, школах, покрывших всю Пермь и сделавших знание доступным каждому, о летающем над Пермью человеке на хитрой машине, словом, если бы мы стали уверять пермских современников Решетникова, что среди таких чудесных условий будут проживать их дети, то я думаю, пермяки или обругали бы нас, или же, в лучшем случае, с иронической улыбкой пожали плечами.

И уже, конечно, нарисованная картина настоящего пока­залась бы нашим дедам и отцам куда фантастичнее утопий Уэллса...

А ведь все эти чудеса - совершивший факт и гений человека готовит в будущем, несомненно, еще большие чудеса.

Но не в этих технических завоеваниях преимущество но­вой Перми перед старой.

Мы видели, как низко котировалась в старой Перми са­мая большая ценность нашей жизни — человеческое достоинство. Мы видели, как много было там униженных и ос­корбленных, и как легко там высшие унижали и оскорбляли низших, и такой порядок вещей никого не возмущал, состав­ляя бытовую черту…

Много темного и отрицательного в современном обществе, социальное зло у нас очень велико, но никто не будет отри­цать, что нашим поколением приобретена и великая мораль­ная ценность, во много раз превышающая все завоевания техники, и выражающаяся в словах — освобождение лично­сти. Нельзя ныне безнаказанно попирать личность человека, на какой бы низкой ступени общественной лестницы он ни стоял. Нельзя третировать человека так, как третировали его в старой Перми. Нельзя потому, что в сознании общест­ва выросло понятие о человеческом достоинстве, и унизить своего ближнего, значит унизить самого себя.

И если на одну чашу весов положить только это мораль­ное завоевание нашего века, а на другую все отрицательные и темные стороны жизни, то, я верю, первая чаша все же пе­ретянет вторую. Ибо нет ничего выше и святее добытой вы­страданной нами истины, - что «человек - это звучит гор­до!» И как ни тяжела, как ни кошмарна переживаемая на­ми общественная пауза, мы все же знаем и видим мерцаю­щие в далекой дали огни... Жизнь то ускоряет свое поступа­тельное движение, то замедляет его, но никогда не останав­ливается; она вечно эволюционирует, и как бы не казалась беспросветна и неподвижна нам современность, все же зако­ны эволюции гласят, что завтрашний день будет великолеп­нее вчерашнего, а если это так, то несомненно и то, что Пермь детей наших будет также далека от нашей Перми, как наша Пермь далека от Перми отцов наших...